Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
Сейчас ей представлялось символичным, что в тот же давний вечер в Вене после дискуссии с учителем, когда она, наполненная предчувствием счастья, спешила в Париж на собственную свадьбу, в пронизанной холодным ветром темной вечерней аллее университетского парка она столкнулась с юношей, лицо которого было залито кровью. Его имя было Отто Скорцени.
Октябрьский холод того вечера не оставлял ее потом в течение многих лет. Как Командор из драмы, пришедший наказать легкомысленного и самоуверенного Дон Жуана, Танатос впервые пахнул на нее тогда ледяным дыханием будущего. Свадьба ее расстроилась. Случайный, инстинктивный порыв подтолкнул сесть в берлинский поезд. Танатос манил, тащил ее к себе. Он не простил ей пренебрежения и наконец предстал перед ней во всей своей ужасающей реальности.
Маренн никогда и ни с кем не обменивалась мнениями о фюрере и о господствующем режиме. Ее уделом стало молчаливое душевное сопротивление тлетворному влиянию бога смерти. Со временем перед ней во всю ширь развернулась достойная сострадания картина трагедии немецкого народа. Она не могла не осознавать, что непосредственные причины этой драмы коренились в итогах Первой мировой войны и экономической ситуации, сложившейся в Германии после подписания Версальского соглашения.
Она прекрасно понимала, что приход нацистов к власти был своего рода уродливой сублимацией комплекса неполноценности и униженности, который стремились при вить немцам в двадцатые годы державы-победительницы.
Нация, которая хотела и могла быть сильной, оказа лась раздавлена репарациями, зажата в тиски экономического кризиса, глубоко уязвлена и оскорблена в своей естественной национальной гордости и стремлении к нормальному равноправному развитию.
Такое положение стало благодатной почвой для развязанной Гитлером и его партией истерии реваншизма. Болезнь одиночек перекинулась на всех, заражая и отравляя и без того больное сознание нации.
Часто сталкиваясь с подобными случаями в клиническом опыте лечения отдельных людей, Маренн впервые наблюдала, как массовый психоз овладевает целым народом, разносясь с невероятной быстротой по стране.
Нацистская эйфория казалась ей сродни бунту в сумасшедшем доме. «Супер-эго» Фрейда – авторитарная совесть – словно сойдя со страниц его исследований, правила свой устрашающий нормального человека бал, черпая неограниченные силы в эмоциях страха перед будущим, в жажде защищенности и преклонения перед новым Спасителем, который легко и быстро, одним взмахом вытянутой в римском приветствии руки, излечит раны, нанесенные войной, вернет утраченное достоинство, избавит от голода, исцелит душу…
Маренн с горечью думала о том, что ее приемный отец, маршал Фош, был одним из тех, кто, сам того не подозревая, стоял у истоков разыгравшейся драмы. Именно он в 1918 году в Компьене продиктовал немцам унизительные условия капитуляции, повергшие страну в хаос. Поэтому ей виделась своеобразная логика в том, что судьба привела ее в Германию именно в это страшное, критическое для страны время, чтобы не щадя себя она врачевала теперь раны этого народа, замаливая грехи отца, в надежде, что спасенные ею люди когда-нибудь положат начало новой, счастливой жизни этой многострадальной нации.
Маренн жалела и понимала немцев. Хорошо зная, как уродует сознание человека авторитарный идеал, она не сомневалась, что люди, уверовавшие в Гитлера и совершавшие по его указке самые отвратительные, бесчеловечные поступки, были уверены, что ведут себя согласно совести, своей совести.
Было очевидно, что во главе нацистского государства стояли личности, едва ли не каждая из которых представляла интерес для психиатра. Почти все нацистские бонзы в той или иной степени имели неполноценность с психической или физической точки зрения, что также отражалось в конечном итоге на их психологии.
Судьба каждого из них в начале пути была искорежена последствиями Первой мировой войны. Отсюда – маниакальные всплески темперамента у Гейдриха, гомосексуальные наклонности Рема, Геринг с его пристрастим к морфию и неоднократным лечением в клинике для душевнобольных, колченогий и сексуально неуравновешенный Геббельс, Борман, возведший супружескую неверность в один из принципов служения партии, внешне спокойный и невозмутимый Гиммлер с откровенно шизотимическим эмоциональным складом и честолюбивыми садистскими наклонностями.
Весь этот ряд, который можно было бы продолжить бесконечно, являлся зеркальным отражением психологического состояния нации в масштабах страны. Садизм и агрессия как способ самоутверждения за счет других стали типичным проявлением подточившего сознание людей комплекса неполноценности. В них поселилось равнодушие, как патологическое состояние шизоидального характера, равнодушие даже к собственному народу, к самим себе.
Цепляясь за жизнь и ее блага, они не любили жизнь. Смерть, разрушение и упадок подсознательно влекли их больше, чем приумножение и развитие бытия. Душить, подавлять, уничтожать все цветущее и живое – вот что приносило им истинное удовлетворение, они как бы мстили жизни за все, что она им в свое время, по их мнению, недодала. Конечно, такое восприятие действительности, с точки зрения Маренн, являлось настоящим извращением, заставляющим этих людей, а вместе с ними и ведомую ими нацию, стремиться к разрушению.
Безусловно, личность Гитлера привлекала особое внимание и стояла особняком. Единственным человеком в Третьем рейхе, с которым Маренн когда бы то ни было откровенно говорила о фюрере и фашизме, был Вальтер Шелленберг.
Как-то прогуливаясь с ней по лесу в окрестностях Гедесберга, подальше от виллы, где могли быть установлены прослушивающие устройства, бригадефюрер признался ей, что уже в конце 1942 года пытался привлечь Гиммлера к поддержке тайного плана заключения сепаратного мира с Западом ценой, если это будет необходимо, отстранения Гитлера от власти.
Один из представителей Гиммлера даже встречался в Стокгольме с английскими и американскими посланцами с целью организовать мирные переговоры, а затем отправился в Берн для личной встречи с помощником Аллена Даллеса, представителя Управления стратегических служб США в Швейцарии. Но информация о заговоре дошла до Гитлера.
Вызванный к фюреру, Гиммлер поклялся в своей невиновности и беззаветной преданности. Однако Шелленберг продолжал контакты с американскими военными – на свой страх и риск, – в надежде достигнуть компромисса и спасти Германию от разгрома.
Вальтер знал Гитлера лично, работал с ним, и ему были известны многочисленные подробности повседневной жизни вождя. Шелленберг считал фюрера человеком, познания которого одновременно поражали полнотой, оставаясь при том целиком дилетантскими.
Гитлер обладал высокоразвитой политической интуицией и был абсолютно лишен угрызений совести. Им руководили необъяснимые понятия, почти галлюцинации. Но основополагающими мотивами всех его поступков, по мнению Шелленберга, являлось две страсти: ненасытное стремление к известности и власти в сочетании с изощрен ной жестокостью, которой он подкреплял свою молниеносную реакцию, энергию и решимость, уверенность в исключительной избранности своей исторической миссии, сдобренные расовой нетерпимостью, эмоциональная сила которой глубоко содержалась в его характере.
Гитлер не верил ни в Бога, ни в загробный мир. Он верил только в кровную связь между поколениями, сменявшими друг друга, и в какое-то туманное понятие о судьбе и про видении. Он наслаждался экстазом силы. Напряженный стиль его руководства и притягательная сила личности создавали впечатление о незаурядном уме и эрудиции.
На деле же он обладал исключительным даром диалектика, что помогало ему выходить победителем в спорах с самыми авторитетными специалистами по любому вопросу.
Маренн встречалась с фюрером исключительно в официальной обстановке: на приемах, собраниях, торжественных обедах, где она, как правило, присутствовала в качестве близкой подруги любимца Гитлера оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. За годы работы в Шарите ее ни разу не вызвали к фюреру как специалиста, даже для консультации.
Возможно, фюрер не доверял ее мнению. А может быть, это являлось результатом интриг в окружении Гитлера, и в частности его личных врачей Брандта и Мореля, которые пользовались исключительным правом врачевать «отца нации». Только один раз Гитлер послал за фрау Сэтерлэнд. Это случилось, когда доведенная до отчаяния невниманием фюрера Ева Браун пыталась покончить с собой.
Тогда Гитлер распорядился пригласить Маренн, так как считал, что женщина-психиатр лучше справится с исцелением души его возлюбленной.
От профессора де Криниса, который как один из самых уважаемых психиатров нередко принимал участие в осмотрах Гитлера, Маренн знала, что у фюрера обнаружились симптомы болезни Паркинсона. Однако видя, в какое вакханальное бешенство вгоняет себя вождь во время публичных выступлений, дабы не ослабевал его личный магнетизм и воздействие на массы, а также наблюдая фюрера во время официальных мероприятий, Маренн всерьез полагала, что подобные посягательства на нервную систему не прошли даром – у фюрера наступило хроническое перерождение нервной системы.
Маренн было известно, что явные противоречия в поведении фюрера еще в 1938 году побудили Фрейда, обосновавшегося в Англии, назвать его просто сумасшедшим. Действительно, Гитлер был очень переменчив, лицемерен – он был способен одновременно впадать в дикие припадки гнева и самые фантасмагорические амбиции. И тут же с добродушным видом любоваться красотами природы и обсуждать весьма разумные пути развития человеческой цивилизации.
Бывало, стоя перед картой, он в порыве бешенства свергал нации и континенты, а иногда мечтал посвятить себя сооружению величественных памятников. Со светлой грустью размышляла Маренн о коротком и как всегда точном определении Фрейда. «Гитлер – австриец и многие годы жил в большой бедности. Когда он пришел к власти, это ударило ему в голову», – так сказал отец психоанализа о нацистском диктаторе.
Увы, Фрейд мог наблюдать своего потенциального пациента только издалека, из-за Ла-Манша. Но его ученице, имевшей возможность общаться с Гитлером в непосредственном контакте, фюрер представлялся отнюдь не мистической фигурой. Это был физически слабый человек, отличительной чертой облика которого являлся хорошо отрепетированный, рассчитанный на публику мечтательный взгляд провидца.
Гитлер-диктатор представлялся Маренн двойником реального Гитлера-человека, который намеренно прячется, чтобы не мешать работе отлаженного механизма. Гитлер не чуждался психологии – он тонко рассчитывал свои ходы, используя последние достижения медицинской науки для воздействия на массы.
Так, например, митинги он предпочитал проводить по вечерам, когда уставший мозг людей имеет слабую силу сопротивления, и оратору, который еще в полной мере обладает сильной волей, легче удается покорить и увлечь за собой массы.
Идеи фюрера не призывали ни к активной мысли, ни к активным чувствам. Они были похожи на пилюли, которые и возбуждали и усыпляли. Их формулировали на потребу публике, и они помогали каждому человеку облегчить угрызения совести верой в то, что он действует ради чего-то, но видимому благого и желательного, но ответственность за это сам не несет.
Секрет личности Гитлера и его способности заставить склониться перед собой народ заключался отнюдь не в его даре провидца. Успех ему приносило то, что Гитлер пел чисто тевтонскую песню, которая в данный исторический период более всего отвечала настроениям немцев.
Обергруппенфюрер СС Генрих Мюллер нервно ходил из угла в угол по камере.
– Вы, вот вы! – прикрикнул он на одного из своих подчиненных, застывших в ожидании указаний, – убирайтесь отсюда вовсе и постарайтесь, там, за дверью, что бы фрау Сэтерлэнд никто не мешал. Выполняйте! И где, в конце концов, магнитофон? Разберитесь!
Когда гауптштурмфюрер вышел, Мюллер устало вытер платком пот со лба.
– Ну и денек, – вздохнул он, поворачиваясь к Маренн, – то Эльза звонит как угорелая, тараторит, что я над тобой издеваюсь…
– А ты считаешь, что нет? —спросила Маренн, подходя к нему.
– Брось ты, Ким, – Мюллер махнул рукой, – все мы люди подневольные. Нам приказали – мы делаем. Выдерживаем линию партии, так сказать. Думаешь, мне охота? – Маренн с сомнением посмотрела на обергруппенфюрера и тихо заметила:
– Значит, она просто ревнует.
От неожиданности Мюллер расхохотался.
– Умеешь ты ввернуть что-нибудь этакое, – сказал он. – Впрочем, если бы не Скорцени, – он ухмыльнулся, – и этот твой красавчик шеф, интеллектуалы хреновы. Столько книжек прочли, подумать страшно, – все у них по книжкам. Эти вон тоже книжки читали, – Мюллер указал на арестованного. – И где теперь они. А? Будут тут все диктовать! Кальтенбруннер, Эльза Аккерман… От того, что у нее попка мягкая, считает себя вправе меня учить.
Мюллер снова зашагал по камере. Потом взглянул на генерала.
– А он у нас не подох, часом? – арестованный сидел на табурете, закрыв глаза – его голова откинулась к стене. – Или заснул? Штольц! – вбежал гауптштурмфюрер. – Посмотрите-ка, что с ним? Жив? Ну, слава Богу…
Дверь в камеру открылась – внесли долгожданный магнитофон.
– Наконец-то. Поставьте сюда, – распорядился Мюллер. – Или куда поставить, фрау доктор? – с ехидцей осведомился он у Маренн.
– Пожалуй, здесь будет хороню, – спокойно ответила она, усаживаясь за стол. – Господин обергруппенфюрер, – официально обратилась она к Мюллеру, – я полагаю, не стоит терять время. Позвольте мне приступить. Сейчас около двух часов ночи – это лучший период для проведения сеанса, сопротивляемость психики практически равна нулю. .
– Что ж, если так, – мы уходим, – Мюллер надел фуражку и посмотрел на часы, – Через час я пришлю за пленкой своего адъютанта. Желаю успеха.
Он еще раз окинул взглядом камеру, одернул мундир и подошел к выходу – двери предупредительно распахнулись. Перед тем как выйти, он обернулся. Маренн встала и, подняв руку в приветствии, отдала обергруппенфюреру честь. Мюллер кивнул и вышел. За ним последовали его помощники. Дверь захлопнулась. Наступила тишина, нарушаемая лишь звуком удаляющихся шагов. Но вот и они стихли.
Маренн подошла к генералу. Осторожно провела рукой по седым волосам – спутанным, запачканным кровью. Он сдавленно застонал. Что ж, для Мюллера и Кальтенбруннера это схватка не на жизнь, а на смерть.
Останься жив их конкурент, он отомстит им – они это знают. А если еще и Шелленберг выйдет сухим из воды… Однако очень мало времени. Надо работать.
Маренн все уже решила для себя. Она все прекрасно понимает и не собирается стать соучастницей убийства. Но за непослушание – Маренн ясно представляла себе перспективу, – быть может, завтра вместо Корндорфа расстреляют ее. А Джилл… А как же Джилл? Что Шелленберг и его союзник в аппарате Бормана Рональд фон Корндорф – что думать о них? А как же Джилл, ведь теперь она – самое главное в ее жизни. Все остальное – неважно. А если они расстреляют и ее, или заточат снова в лагерь, где она быстро умрет?
Конечно, так и будет. Кто вспомнит тогда о профессиональном долге и честности ее матери?
Внезапно нахлынувшие сомнения одолевали Маренн. Предательский страх перед близким будущим охватил ее, заставляя содрогнуться. Не проще ли исполнить приказ Мюллера… Все ясно: гестапо ничего не делает зря. И вот она – плата за относительно свободную жизнь, которой она пользовалась все эти годы. Вот то, о чем еще в тридцать восьмом году говорил ей Шелленберг. «Однажды шеф гестапо Мюллер попросит Вас оплатить авансы…» Шесть лег Мюллер не упоминал о долгах, а теперь вспомнил – время пришло. «Сделай, Ким, как я требую. И дело с концом. Ведь не тебе отвечать».
Усилием воли Маренн взяла себя в руки, стараясь успокоиться и рассуждать здраво. Ладно, будь что будет – минуты безвозвратно тают. Этих считанных мгновений может как раз и не хватить. «Для чего?» – тут же остановила себя. Разве она не решилась? А Джилл?
Маренн взяла наполненный шприц и вспрыснула генералу перветин. Под воздействием наркотика психика размягчилась, а потом сплющилась и растеклась, как расплав ленный воск… На какое-то время генерал потерял рассудок. Он перенесся в фантасмагорические миры, где его воля и сознание не играли никакой роли – они были полностью деморализованы.
Его окружала черная бездна. Все чувства, желания, ощущения умерли, и в этой темноте мерцали только, то приближаясь, то удаляясь, две манящие зеленоватые звезды, напоминающие глаза женщины. Ее холодный, бесстрастный голос внушал, больно ударяя по барабанным перепонкам, и неумолимо, неизбежно заставлял повторять за собой: «Я, генерал-полковник германской армии Зигфрид Вильгельм дер Штрайбаре-Бабенбергер, граф фон Корндорф, настоящим свидетельствую, что мой сын Рональд, штандартенфюрер СС фон Корндорф… принимал участие, подстрекал… выступал… считал… ненавидел… планировал… на жизнь Адольфа Гитлера… и партии… был активным противником существующего режима… и нашего любимого фюрера… скрывал документы… встречался…»
Хватит. Маренн нажала кнопку «стоп» и выключила магнитофон. Осталось несколько минут до истечения срока, отведенного ей для работы. Сейчас придет адъютант обергруппенфюрера – за пленкой.
Обессиленный генерал, не усидев на табурете, тяжело рухнул на пол. Его ошеломило неожиданно вернувшееся ощущение реальности мира. Расколотое сознание с трудом улавливало обрывки воспоминаний, которые возбуждали окружающие предметы, когда его блуждающий взгляд случайно натыкался на них. Возвращение оказалось столь тягостным, что, не справившись с нахлынувшей волной памяти, он лишился чувств.
Маренн подбежала к нему, усадила на пол, прислонив спиной к стене. Поднять его и снова посадить на табурет у нее не было сил – генерал был тяжел. Она попыталась привести его в сознание… и в это время услышала в коридоре приближающиеся шаги. Идут.
Маренн выпрямилась. Она почувствовала вдруг удивительное спокойствие. Подошла к магнитофону. Сомнения и страхи покинули ее. Оставалось несколько мгновений до того момента, когда откроется дверь и…
Кристально ясно сознавая, что она делает и чем грозят ей последствия такого поступка, она перемотала записанную ленту назад и нажала кнопку рядом с кнопкой «стоп» – пленка снова начала прокручиваться, запись стиралась.
Маренн неотрывно наблюдала, как с шипением и шуршанием тоненькая коричневая ленточка перебегает с бобины на бобину. Вполне возможно, это скоротечно убегала ее собственная жизнь.
Сейчас она не думала о Корндорфе, не думала о долге, не чувствовала облегчения. Она ощущала пустоту: все внутри нее сжалось и замерло в напряженном ожидании. Они идут… Успеет ли до конца перемотаться лента?
Кто-то остановился у двери, загремел ключами, послышались тихие голоса, переговаривающиеся между собой, заскрипел замок. Белый кончик ленты завертелся на бобине. Всё.
Маренн выключила магнитофон, сняла бобину с лентой и положила ее в коробку. Дверь открылась. На пороге появился адъютант Мюллера в сопровождении уже знакомого Маренн следователя. «Какая точность!» – мелькнуло в голове у Маренн, когда она взглянула на наручные часы, лежащие на столе, – она сняла их перед работой, чтобы своим размеренным тиканьем они не отвлекали ее. Секунда в секунду. Все рассчитали, даже путь по коридору.
Войдя в камеру, адъютант Генриха Мюллера также посмотрел на часы.
– Время истекло, фрау Сэтерлэнд, – объявил он.
– Я знаю, – согласилась она и протянула ему коробку с лентой. – Отнесите это обергруппенфюреру.
– Слушаюсь, – офицер взял коробку. – Господин обергруппенфюрер приказал передать Вам, – сообщил он затем, – что Вы пока можете отдыхать, фрау Сэтерлэнд. Однако он просил Вас непременно известить, где Вы будете находиться, чтобы он мог в любой момент связаться с Вами…
– Я буду у себя в кабинете на Беркаерштрассе, – спокойно ответила Маренн. «Он позвонит быстро, не сомневаюсь», – подумала она про себя.
– И всегда в распоряжении господина обергруппенфюрера, – добавила, чуть наклонив голову и давая понять, что больше разговаривать не о чем.
– Я передам обергруппенфюреру, – кивнул адъютант, – следователь проводит Вас, – он указал ей на гауптштурмфюрера. – Машина ждет у подъезда, – и, отсалютовав коротким взмахом руки «Хайль Гитлер!», вышел, унося с собой магнитофонную ленту.
«Я не успею доехать до Беркаерштрассе, как Мюллер и Кальтенбруннер уже будут знать все», – подумалось Маренн. Не оглянувшись на арестованного, она в сопровождении гестаповского гауптштурмфюрера медленно вышла из камеры и поднялась по лестнице из тюрьмы в здание имперской канцелярии.
* * *
Предвкушая «богатый улов» и последующую за ним расправу, Кальтенбруннер поставил только что доставленную адъютантом Мюллера ленту с записью допроса на магнитофон и, плеснув в рюмку коньяка, уселся в кресло напротив шефа гестапо, положив ногу на ногу, ожидая сенсационные разоблачения и свидетельства виновности одного из любимцев Гитлера в заговоре с целью свержения существующего режима.
– Говорите, он вел себя возмутительно высокомерно? – насмешливо спросил Кальтенбруннер Мюллера. – Ничего, посмотрим, что он запоет перед виселицей, этот говнюк… – посасывая сигару, Мюллер молча кивнул. Летели секунды, лента крутилась, но ничего, кроме шуршания и какого-то подозрительного шороха, с нее не доносилось. Кальтенбруннер с удивлением взглянул на Мюллера.
– Мне кажется, она пустая? – неуверенно спросил он.
Мюллер бросил сигару в пепельницу. Быстро прокрутил ленту до конца. В самом деле – ничего. Потом снял бобину, посмотрел ленту на свет.
– Она стерва, – коротко и жестко сказал он. – Стерва! – и вызвал адъютанта.
Как и предполагала, Маренн не доехала до ведомства Шелленберга. Перед самым поворотом на Беркаерштрассе она заметила в зеркало выскочившую из-за угла черную гестаповскую машину. Еще не видя номеров, она поняла, что это гестаповцы, потому что водитель уверенно, вопреки всем правилам, въехал на скорости на тротуар и, разгоняя сигналом встречный транспорт, – благо движение ночью вялое, – влетел на перекресток и перегородил Маренн путь, вынудив остановиться. Двое эсэсовцев, один офицер-оберштурмфюрер, вышли из машины и быстро подошли к автомобилю Маренн. Она опустила стекло.
– В чем дело? – спросила недовольно.
Офицер отдал честь.
– Фрау Сэтерлэнд?
– Да.
– Предъявите документы, – потребовал он.
– С какой стати? – недоуменно пожала плечами Маренн. – Вы кто? Дорожная полиция?
– Служба безопасности. Четвертое управление, – сухо представился оберштурмфюрер.
– А что случилось? – Маренн нехотя показала ему удостоверение.
– Обергруппенфюрер Мюллер требует, чтобы Вы немедленно явились к нему, – заявил офицер, едва взглянув на документ: он прекрасно знал, кого ему было поручено привезти к шефу. – Прошу Вас следовать за мной, – резким движением он распахнул дверцу автомобиля.
– Требует? – Маренн не торопилась выходить. – По господин обергруппенфюрер не имеет полномочий что-либо требовать от меня – он не мой начальник, – возразила она.
– Фрау Сэтерлэнд. Я не намерен обсуждать полномочия господина обергруппенфюрера. И не буду повторять, – офицер многообещающе положил руку на кобуру. Маренн поняла, что пререкаться дальше опасно и бессмысленно.
– А как же моя машина? – спросила она, выходя.
– Ее доставят в Управление, – ответил офицер, знаком приказывая солдату отогнать «мерседес».
– Я, случайно, не арестована? – как бы невзначай поинтересовалась Маренн, усаживаясь в гестаповскую машину. Офицер демонстративно промолчал. Он сел на заднее сиденье рядом с ней и коротко скомандовал шоферу:
– Принцальбрехтштрассе.
Заурчал мотор. Тронувшись с места, машина развернулась и быстро поехала по затемненным берлинским улицам в обратном направлении – к штаб-квартире гестапо.
* * *
Разъяренный Кальтенбруннер смотрел на Маренн подобно змее, жаждущей проглотить свою жертву. Его длинные руки с короткими толстыми пальцами уперлись в стол. Он весь подался вперед. Толстая шея, образующая прямую линию с затылком, побагровела от гнева. Вены на лице напряглись так, что казалось, они вот-вот лопнут.
За спиной шефа нервно переминался Мюллер. Шеф гестапо был возбужден, но выглядел бледным и утомленным. Когда он встретился взглядом с Маренн, в его глазах она прочла зловещую усмешку.
– Подойдите ближе, фрау Сэтерлэнд, – прошипел Кальтенбруннер. Маренн приблизилась к столу. – Еще ближе, – приказали ей. Она подошла почти вплотную.
– А теперь, – узкие коричневые глазки шефа СД сверлили Маренн острым ненавидящим взглядом, – положите оружие на стол. На мой стол. А также погоны, знаки различия – всё! Снимайте, снимайте сами! Здесь некому Вам помогать! Я должен Вам сообщить, – заявил он официально, – что Вы нарушали присягу и свой служебный долг. Вы предали фюрера и Германию, вступив в сговор с преступниками, и потому будете нести ответственность по всей строгости военного времени. И не надейтесь, что Ваш дорогуша-шеф, между прочим, я знаю, Ваш любовник, – он некрасиво усмехнулся, – спасет Вас и на этот раз. Сейчас ему это не удастся! У нас есть неоспоримые доказательства Вашей измены.
– Я не надеюсь, – спокойно ответила Маренн, отстегивая ремень с кобурой и кладя его на стол перед Кальтенбруннером. Его лицо было ей противно, но она старалась не отводить взгляд, – хотя меня удивляют Ваши заявления, господин обергруппенфюрер, – заметила она холодно, – особенно мне странно слышать, что Вы обвиняете меня в том, что я нарушила присягу и преступила долг, изменив фюреру и Германии. Вы, верно, запамятовали, что я числюсь до сих пор заключенной в концлагере и никогда не приносила присяги фюреру и Германии. Я выполняю свою работу, как любую из тех, которую я бы выполняла в лагере. Я никогда не заблуждалась насчет своей принадлежности к СС и символизирующих эту принадлежность знаков отличия или различия – как угодно. Мне выдали их, когда я согласилась сотрудничать с Германией на ином, отличном от лагерного режима, поприще.
Это мишура, которую я всегда была готова вернуть в любой момент, – продолжала она неколебимо. – И если Вы сейчас требуете, – пожалуйста, я возвращаю. Маскарад закончен – всё встает на свои места. Германия никогда не была моей Родиной, но для заключенных концлагерей, как я понимаю, такие «тонкости» не принимаются во внимание. У них нет гражданства в рейхе. У них нет долга и присяги. У них нет никаких прав. У них есть только обязанности, одна из которых, причем главнейшая – выполнять приказания надсмотрщиков. Что ж, если я не выполнила приказ – Ваше право решить, как поступить со мной. Однако мой проступок, если я его совершила, отнюдь не повод для высокой патетики и созыва трибунала.
– Хорошенькие у Вас представления, однако, – Кальтенбруннер низко опустил голову и смотрел в стол. – Их вам привили в Вашем Управлении? Форма, за которую пролита кровь многих героев, носить которую честь для каждого немца, не говоря уже о прочих, для Вас – мишура. Служба в СС, гвардии фюрера – маскарад, а командиры, оказывается, надсмотрщики… Хорошо, что не клоуны… Так Вы рассчитываете вернуться в лагерь? – иронически поинтересовался он, закуривая сигару. – Напрасно. Вам «такое веселье» не грозит. В лагерь вернется п будет терпеть там адовы муки, .– я Вам обещаю, мы постараемся, поверьте, – Ваша дочь, – он сделал паузу, давая Маренн возможность полностью осознать весь смысл произнесенного им. – А Вы… О, Ваша участь будет совсем иной. Вы уже ничем и никогда не сможете помочь ей.
Конечно, мы ничего не забыли. И никакой трибунал созываться не будет. Вас убьют как крысу. Да, да, дорогая фрау Сэтерлэнд, так что расстрел или виселица покажутся Вам райской долей.
– В чем Вы меня обвиняете? – выпрямившись, резко спросила Маренн, она не постеснялась перебить Кальтенбруннера. Тот поморщился от ее дерзости.
– Какая Вы смелая… Мюллер, – он обернулся к шефу гестапо. – Включите эту пленку, пусть она послушает. Кажется, память ей изменила, – он произнес со злорадством. – Ничего, мы напомним. Кстати, этот Ваш подопечный, генерал фон Корндорф, он уже расстрелян. Нарядом самых достойных молодых членов нашей партии и СС – ему оказана большая честь – в основном офицеры из подразделения его сына. Командовал же расстрелом, к Вашему сведению, сам штандартенфюрер фон Корндорф.
Маренн покоробило от отвращения, когда она услышала сообщение обергруппенфюрера, произнесенное с явной издевкой. Все-таки мерзавцы добились своего – уничтожили не физически, так морально, психологически раздавили. Страшно вообразить, что чувствовал сын, командуя расстрелом собственного отца…
– Вы слышите эту пустоту, фрау Сэтерлэнд? – язвительно поинтересовался Кальтенбруннер, кивнув на магнитофон. – Вот плоды Вашего «добросовестного труда», так сказать. Вы слышите? Отвечайте! – угрожающе повысив голос, он ударил кулаком по столу. – Слышите?
– Да, – подтвердила Маренн. Ее тихий ответ прозвучал разительным диссонансом по сравнению с громовыми раскатами голоса Кальтенбруннера.
– И я слышу, – обергруппенфюрер встал из-за стола и, обойдя его, подошел к Маренн. Крепко взял ее за подбородок. – А теперь скажите мне, почему? – проскрипел он сквозь зубы. – Почему я слышу эту пустоту? Где показания? Вы стерли их?
Размахнувшись, он хотел ударить ее по лицу, но остановился, взглянув на дверь, и как-то обмяк. Отошел. Снова сел за стол, забарабанил пальцами по папкам с бумагами, лежащим на столе.
– Ну что Вы молчите? – потребовал он уже спокойнее, не глядя на Маренн. – Объясняйте, объясняйте… Где показания генерала фон Корндорфа?
– В конце пленки, – стараясь держаться невозмутимо, ответила Маренн, хотя внутри у нее все дрожало от нервного напряжения.
– В конце пленки? Ах, Вы… – Кальтенбруннер выругался и смачно плюнул прямо на ковер. – Наивная Вы наша… В конце пленки – как раз лишь повторение тех показаний, которые он уже давал на предыдущих допросах. А меня интересуют… Вы не знаете, что меня интересует? Неужели? Где показания против сына?! Где они? Стерты?
– Их не было, – смело ответила Маренн. – У меня ничего не получилось.
Кальтенбруннер замер от удивления.
– Что? Что? Что? – переспросил он, наклоняясь вперед, как будто плохо расслышал. – Не было? Не получилось? Да что Вы говорите? И это заявляете Вы?! Кто же поверит, что Вы, специалист такого уровня… Вы нас за дураков, что ли, держите, а?!
– Позвольте, герр обергруппенфюрер, – прозвучал у Маренн за спиной голос Скорцени. Она вздрогнула. Значит, это он вошел, когда Кальтенбруннер хотел ударить ее. Ему, конечно, все известно. Ей не хотелось, чтобы Скорцени присутствовал при разговоре.
