Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
* * *
Сняв марлевую маску, Маренн опустилась на табурет и устало закрыла глаза – раненого только что унесли. А своей очереди уже ждали другие… Яркий свет заливал отгороженный отсек, служивший операционной. В остальных помещениях бункера лампы едва мерцали – вся электроэнергия, которой располагал госпиталь, направлялась сюда, где работали хирурги. Сегодня выдался удачный день – по крайней мере есть свет и вода. Похоже, даже не бомбили, и раненых, которые способны передвигаться, можно ненадолго вывести на свежий воздух.
Маренн не спала уже несколько суток. Голова у нее кружилась. Сейчас бы чашечку кофе. Да где его взять? Санитары убирали тампоны, бросали в ведра марлю, пропитанную кровью.
– Вы бы отдохнули, фрау Ким, – подошел к ней высокий представительный мужчина в белом халате с интеллигентным, красивым лицом. Всю войну он прослужил хирургом в дивизии СС »Мертвая голова». Маренн неоднократно оперировала в его госпитале во время сражений под Москвой, на Волге, в Белоруссии. Он был рядом с ней под Белгородом, когда она узнала о гибели сына. Теперь, когда клиника Шарите стала, пожалуй, ближайшим к линии фронта крупным госпиталем, он пришел работать сюда. Да и дивизия его сражалась недалеко.
В Шарите часто привозили израненных, обожженных танкистов, сослуживцев ее сына – все они знали ее, и, что особенно трогало Маренн – как правило, хорошо помнили Штефана…
– Вы бы отдохнули, – повторил хирург, прикоснувшись к ее плечу. – Я поработаю.
Маренн улыбнулась с благодарностью. Она понимала – он простоял рядом с ней сутки и устал наверняка не меньше. Его ввалившиеся светлые глаза щурились, то ли от яркого света, то ли от усталости, с которой он яростно боролся.
– Идите, идите, – легонько подтолкнул он ее. – У нас нет времени. Пока свет не отключили, и крикнул за перегородку: – Несите следующего!
Маренн и в самом деле чувствовала себя неважно, от переутомления у нее снизилось зрение – не спасали даже очки, и болело сердце. Поэтому она с радостью воспользовалась предложением и поднялась наверх, подышать свежим воздухом.
Глаза, привыкшие к искусственному освещению в подземелье, на мгновение ослепли, снова взглянув на белый свет. В Берлине уже чувствовалось приближение весны. Но сам город представлял собой ужасное зрелище – вся центральная часть его была разрушена частыми бомбежками.
Интересно, бомбят ли Грюневальд? Маренн давно уже не была дома. Джилл тоже постоянно находилась на службе. Маренн очень переживала за дочь – ведомство Шелленберга, как и все прочие ведомства СД, продолжало работать в своих зданиях. Офицеры и обслуживающий персонал оставались на своих рабочих местах, а Беркаерштрассе и Принцальбрехтштрассе, куда нередко вызывали Джилл, стали теперь постоянными объектами американских бомбардировок. Маренн удивлялась: кого еще можно допрашивать в такое время? Скоро английский язык понадобится Джилл совсем для иного: для объяснений с ее соотечественниками, например.
Впрочем, она хорошо знала, что в связи с последними инициативами Шелленберга именно английский язык, пожалуй, был необходим ему более всего – Джилл привлекали к участию в очень важных для всей Германии переговорах.
К Маренн подошла Ирма. Молча села рядом.
– Как ты? Не устала? – спросила ее Маренн, предлагая сигарету. Ирма взяла сигарету, закурила.
– Я – ничего, – ответила она и сразу перевела разговор на самое больное для себя. – Как ты думаешь, Алик вернется? По радио передали, Дрезден бомбили. Страшные разрушения, погибло очень много людей.
– Почему ты думаешь, что он именно в Дрездене? – удивилась Маренн. – Он тебе так сказал?
– Нет, – Ирма покачала головой. – Но я чувствую… Он мне ничего никогда не говорил, но я всегда чувствовала. Потому что всегда знала, что я виновата перед ним и рано или поздно Бог меня накажет – я останусь одна.
– Брось, – Маренн заботливо обняла ее за плечи. – Я уверена, с Аликом все в порядке. Он смелый и очень опытный человек, а это сейчас самое важное…
– Скольких ты спасла за войну? – спросила Ирма, взглянув на Маренн. – Наверное, сама не считала?
Маренн кивнула головой и грустно вздохнула.
– Не считала… – подтвердила она.
– По-моему, из тех осколков, что ты доставала из их мозгов, тебе следует отлить памятник. Это будет статуя из русского и английского железа.
– Перестань, Ирма, – остановила ее Маренн. – Это не повод для шуток.
– Прости, – виновато улыбнулась подруга, – я очень переживаю…
– Я тоже, – вздохнула Маренн.
– За Скорцени?
– За Джилл и за Скорцени…
– Тогда зачем ты по-прежнему ездишь к Шелленбергу? – с упреком спросила ее Ирма. – Ведь он же все знает.
Маренн не успела ответить. Их разговор прервали. Начальник охраны клиники доложил, что приехала дочь фрау Сэтерлэнд.
– Джилл? – Маренн встрепенулась. – В самом деле?
У ограды Шарите остановилась штабная машина. Из нее, что-то крикнув на ходу шоферу, вышла Джилл. В руке она держала какой-то сверток.
– Мама! Фрау Ирма! Я так соскучилась! – подбежав, Джилл с радостью повисла на шее у матери.
– Девочка моя, – Маренн нежно обняла ее. – Как ты?
– Ничего. Нормально. Смотри, – Джилл развернула кулек. – Здесь апельсины, кофе, шоколад… Кофе – настоящий! Представляешь? – она засмеялась.
– Откуда? – Маренн искренне изумилась – она толь ко что мечтала о чашке кофе, как о чем-то несбыточном.
– Мне Ральф передал. От бригадефюрера.
Ирма кашлянула, выражая недовольство.
– Зачем ты мне привезла? – упрекнула дочку Маренн. – Лучше бы ела сама.
– Как я могу? – смутилась Джилл. – Ведь бригадефюрер передал тебе.
– Он же знает, что я все равно тебе отдам.
– Нет, нет, мама, даже не думай, – решительно от казалась Джилл. – У меня все есть. У меня тот же рацион, что и у самого бригадефюрера, так что не волнуйся. Кстати, – она вспомнила, – бригадефюрер велел тебе сказать, чтобы ты заехала к нему, когда у тебя будет время.
При этих словах Ирма встала и демонстративно ушла в бункер.
– Что это с ней? – не поняла Джилл.
– Так, ничего, – Маренн ласково улыбнулась дочке. – Она нервничает из-за .Алика – он уехал на задание, и его давно уже нет. Ты похудела, побледнела. Ты хотя бы немного отдыхаешь? Бываешь дома?
– Да, – Джилл замялась, – мы были недавно. С Ральфом… – и испуганно взглянула на мать. – Ты не будешь ругаться? Мы… – она засмущалась, – я сама не знаю, честное слово, как все получилось…
– Я понимаю, – рассмеялась Маренн, избавляя дочь от дальнейших объяснений, – за что же мне ругать тебя? Я наконец-то могу за тебя порадоваться…
– Он сказал, что любит меня. Я никогда не обращала внимания… Мне даже страшно, мама, – Джилл разволновалась и говорила полушепотом. – Я не знаю, как это назвать… Но это что-то совсем, совсем другое, чем было прежде, – потом обняла мать и прижалась лицом к ее груди.
– Милая моя, – Маренн с нежностью гладила ее но волосам. – Совсем ты у меня взрослая. Ах, если бы сейчас было другое время. Случись все это пораньше. Плохая пора выпала для твоей любви – всё рушится, – она вздохнула, – но будем надеется, что вас Господь помилует. Я буду просить его, – голос ее дрогнул.
– Что ты, мама – воскликнула Джилл, – не плачь. Я так счастлива, мама, – призналась она, – так странно: кругом горе, отчаяние… А я – счастлива! Мне даже неудобно… – машина у ворот просигналила. – Ой, – Джилл вздрогнула, – я задержалась. Ведь я просила только пять минут, я же еду по делам, по службе. Мне надо бежать, мама…
– Конечно, поторопись. Увидимся, – Маренн поцеловала Джилл в щеку. – Береги себя, девочка моя.
– Хорошо, мама! – помахав рукой, девушка побежала к машине. Открыла дверцу автомобиля и перед тем как сесть, еще раз обернулась и послала матери воздушный поцелуй. Дверца захлопнулась, машина отъехала. Подождав, пока она исчезла за углом, Маренн вернулась в госпиталь. В перевязочной она положила перед Ирмой на стол апельсины и шоколад, сказала, не спрашивая и не объясняя ничего лишнего:
– Это для твоего подопечного, того мальчика из гитлерюгенда, за которым ты ухаживаешь. А также раздай раненым, кому сочтешь нужным, – и прошла в операционную.
* * *
Маренн не могла рассказать Ирме многого. Не могла рассказать никому. Но, прекрасно понимая, чем она рисковала, она твердо решила использовать все свои оставшиеся в Европе связи для того, чтобы облегчить положение истекающей кровью Германии и приблизить выгодное для рейха окончание войны.
Ей очень хотелось, чтобы в Германии восторжествовали мир и демократия до того, как страна попадет под власть нового кровавого деспота с Востока. Решение Ялтинской конференции глав союзных держав о разделе Германии, возвещенное по радио Геббельсом, очень встревожило Маренн. Она не сомневалась, что за этим решением в первую очередь стоит Сталин, армии которого внесли гигантский вклад в разгром рейха. Навязчивая идея большевиков о мировой революции теперь явно, как предполагалось русскими, должна получить воплощение в действительность. Хорошо, что союзникам удалось выторговать хоть часть территории рейха, и все-таки русские армии стремительно продвигались, стараясь захватить как можно больше земель. Страшно представить, как будет выглядеть этот экспорт коммунизма в Европу…
Решение Сталина, Рузвельта и Черчилля о расчленении Германии и выплате ею непосильных репараций заставляло немцев сражаться с удвоенной энергией, но силы уже были слишком неравны. «Нет, сейчас бездействовать нельзя, – думала Маренн, направляясь в Гедесберг к Шелленбергу. – Это преступно».
Ей было известно, что Вальтер Шелленберг продолжал свои отчаянные попытки спасти Германию от краха. Он действовал на свой страх и риск, не имея поддержки в верхах.
Как-то Вальтер признался ей, что в последний раз, когда он видел фюрера и услышал лично от него, что в этой войне не может быть никаких компромиссов, а могут быть только победа или поражение, что немецкий народ, если он не сможет вырвать победу у врага, будет уничтожен, и он заслужит это уничтожение, а конец его станет ужасным, он почувствовал, что все нити, связывавшие его с этим человеком прежде, оборвались раз и навсегда.
Благодаря влиянию Шелленберга на Гиммлера удалось избежать так называемой «превентивной» оккупации Швейцарии. Используя свои швейцарские связи, Шелленберг познакомился с бывшим президентом Швейцарии Мюзи, человеком высокообразованным и самоотверженным. Лично зная многих руководителей Международного Красного Креста, штаб-квартира которого располагалась в Швейцарии, Маренн помогла Шелленбергу установить контакт с президентом организации, господином Буркхардтом, весьма влиятельной в Европе персоной.
Естественно, камнем преткновения во всех переговорах стали концентрационные лагеря и деятельность гестапо. Мюзи и Буркхардт ставили перед собой одну цель: спасти как можно больше людей, сотни тысяч которых содержались в лагерях смерти.
Под давлением Шелленберга, при постоянном противоборстве с Кальтенбруннером и Мюллером, Гиммлер все-таки распорядился освободить несколько видных лиц из числа евреев и французов. Гитлер тут же издал два приказа, согласно которым всякий немец, помогший бежать еврею, французу или американцу, немедленно расстреливался, – обо всех попытках к бегству требовалось докладывать фюреру лично.
Над Вальтером Шелленбергом нависла смертельная угроза. Он мог быть арестован в любой момент. Но бригадефюрер не сдавался – он понимал, что отступать уже некуда. Во время последнего приезда Мюзи в Берлин он сделал еще одну попытку найти выход. Он предложил Гиммлеру потребовать у союзников четырехдневное перемирие и использовать его для того, чтобы организованно перебросить через линию фронта всех евреев и перемещенных лиц других национальностей, показав тем самым благородные намерения Германии.
Шелленберг чувствовал, что если бы такое перемирие было предложено по дипломатическим каналам, оно было бы принято союзниками. Однако у Гиммлера не хватило мужества пойти с докладом к Гитлеру по этому вопросу. А Кальтенбруннер по этому поводу ответил просто:
– Вы что, с ума сошли?
Единственное, чего удалось добиться Шелленбергу от Гиммлера, несмотря на упрямое противодействие Кальтенбруннера, это запрещения эвакуации концентрационных лагерей, которые могли быть захвачены союзниками. Тем самым были спасены жизни миллионов узников.
Благодаря настойчивым действиям Красного креста и личному мужеству шефа Шестого управления СД, поддержавшего эту деятельность, было получено также разрешение Кальтенбруннера вывезти всех француженок, содержащихся в лагере Равенсбрюк.
В феврале 1945 года в Берлин со специальной миссией прибыл граф Бернадот – тайный посланник союзников. Он был заинтересован в судьбе оккупированных Германией Дании и Норвегии и от лица нейтральной Швеции подтвердил, что весьма хотел, чтобы в Северной Европе восторжествовал мир.
Во время переговоров с графом Шелленберг увидел возможность осуществления своего плана вывести Германию из войны – возможно, с использованием Швеции, как посредника, при заключении компромиссного мира. В результате этих переговоров была достигнута договоренность о перемещении всех заключенных норвежцев и датчан в один лагерь, находящийся на северо-востоке Германии.
Мюллер рьяно протестовал, заявляя, что осуществить эту идею технически невероятно трудно, что она представляет собой совершеннейшую утопию. «Во-первых, мы не в состоянии предоставить машины и горючее для перевозки всех заключенных датчан и норвежцев, разбросанных по разным лагерям, – кричал он на совещании, побагровев от злости, – во-вторых, этот самый лагерь в Нейгамме, в который предложено перевезти заключенных, и так уже переполнен, а в-третьих – все дороги Германии наводнены беженцами, и поэтому машины с заключенными произведут неблагоприятное впечатление на немецких граждан».
– Вот так всегда бывает, – заключил он, – когда некоторые господа, – Мюллер с осуждением посмотрел на Шелленберга, – возомнившие себя государственными деятелями, уговаривают Гиммлера согласиться с какой-либо из своих идей.
Внимательно выслушав все доводы шефа гестапо, Шелленберг сразу же выдвинул контрпредложение: перевезти заключенных машинами Красного Креста, что могли бы сделать сами шведы, и желательно ночью. А организацию этого дела готово взять на себя Шестое управление и предоставить персонал. Застигнутый врасплох, Мюллер вынужден был согласиться.
Все эти перипетии изрядно вымотали Шелленберга – давала себя знать больная печень. И когда Маренн вечером приехала к нему в Гедесберг, она сразу заметила, что он плохо выглядит.
– Здравствуй. Я не одна, – шутливо объявила она прямо с порога. – Я с Айстофелем, – посторонившись, она пропустила вперед большую серо-черную овчарку. – Можно?
Шелленберг поднял голову и, взглянув на них, улыбнулся:
– Конечно. Заходите.
– Бедняга сидит в гестаповском вольере среди собак Мюллера, как боец Сопротивления в тюрьме. Грустит, ждет хозяина, – объяснила Маренн, – ничего, завтра пойдет со мной в клинику. Будет сторожить медикаменты, чтобы никто не украл. Только не лопай зубную пасту, я тебя знаю, – она весело потрепала собаку по загривку. – Садись на диван, – скомандовала овчарке и подошла к Вальтеру.
Шелленберг поднялся ей навстречу из-за рабочего стола, за которым работал перед ее приходом над документами.
– Мне кажется, тебе необходим отдых, – тихо сказала она, обнимая его за шею.
– Ты, как всегда, права, мой милый доктор, – ответил бригадефюрер, глядя ей в глаза, – но увы, это невозможно.
– Даже краткий – она капризно наморщила лоб.
– Краткий, пожалуй, можно, – он засмеялся и, обняв ее за талию, поцеловал в губы. – Я тоскую без тебя. Хотя мне и не положено.
– Ильзе выехала из города? – осторожно спросила Маренн, усаживаясь в кресло напротив.
Он покачал головой.
– Нет еще.
– А когда собирается?
– Не знаю. Она, как всегда, со мной не разговаривает. К этому я уже привык, но хуже, что теперь она не разговаривает и с Фелькерзамом. Не представляю, что она думает.
– А как же Клаус? – забеспокоилась Маренн. – Его же нельзя оставлять в городе.
– Конечно, – Шелленберг тяжело вздохнул, – в ближайшие дни я встречусь с Ильзе и серьезно поговорю. Но совершенно нет времени.
– Если хочешь, я с ней поговорю, – с готовностью предложила Маренн.
– Нет, это только все испортит. Ты же ее знаешь.
Маренн помрачнела. Она встала с кресла и пересела на диван – к Айстофелю. Пес преданно ткнулся мордой ей в колени. Маренн погладила его по спине.
– Но из-за сложности наших отношений не должен страдать ребенок, – сказала она расстроено.
– Я тоже пытаюсь объяснить это Ильзе. Три года, ты знаешь. Но безуспешно, к несчастью.
– Ну, ладно, – взяв себя в руки, Маренн улыбнулась. – Лучше давай выпьем кофе. Я пойду сварю. И поищу что-нибудь собаке. Тебя Мюллер-то кормит, или, как партизана, морит голодом, чтобы скорей по-человечьи заговорил? – она ласково похлопала овчарку по носу. – Сейчас.
Немного позже, за чашкой кофе, она спросила Шелленберга:
– Как прошли переговоры с Бернадоттом? – и тот вкратце рассказал ей о результатах и о реакции Мюллера и Кальтенбруннера на их решения.
– Сейчас никак нельзя терять время, – проговорил он с озабоченностью. – Пока Мюллер не очухался и не понял всего значения планируемой акции, надо срочно вывозить пленных. Я обещал использовать для выполнения задания своих людей. Но все так заняты. Вот я ломаю голову, кому поручить руководство. Придется выдержать бой с администрацией лагерей, ведь от Кальтенбруннера они получили совсем другие распоряжения…
– И на ком ты остановился? – поинтересовалась Маренн.
– Пока ни на ком. Придется отрывать офицеров от важных дел, в которых тоже порой промедление равняется гибели.
– Не надо никого отрывать, – спокойно возразила Маренн, – могу поехать я. Дай мне солдат.
– Ты? – Шелленберг удивился. – Но это рискованно: тебя могут узнать.
– Кто? – пожала плечами Маренн. – Руководство Красного Креста на этих машинах не приедет. Пошлют рядовых сотрудников. А тем все равно. Уверена, большинство из них не только никогда не видели меня, но и ничего обо мне не слышали. К тому же в темноте не разберешь. Я могу говорить по-английски, по-французски и по-итальянски, если потребуется. В клинике меня заменит де Кринис – по общим вопросам, хорошие хирурги у меня теперь тоже есть. Ничего, справятся. Да и не так долго я буду отсутствовать. Что же касается гестапо, – она приподняла брови, раздумывая. – Надо поговорить с начальником Управления по делам военнопленных обергруппенфюрером Бергером и заручиться его поддержкой, – предложила тут же. – Он мне всегда казался человеком разумным и многие сумасбродные приказы оставлял без внимания, чем спас жизнь сотням людей. В конце концов все решают чиновники среднего звена.
Шелленберг с сомнением посмотрел на нее.
– Эта операция потребует много сил и нервов, Маренн. Тебе нельзя жертвовать своим здоровьем.
– А тебе? – упрекнула она его. – Я давно уже сказала тебе: так долго продолжаться не может.
– Я – другое дело, – нахмурившись, прервал ее Шелленберг, – я – генерал, в ранге командира дивизии, ты знаешь. Мой долг – оставаться на своем посту до самого конца, каким бы он ни был, и позаботиться о судьбе подчиненных мне людей. Кроме того, я – немец и моя святая обязанность, используя все свои связи и возможности, сделать так, чтобы Германия с честью вышла из создавшегося положения. В конце концов я – мужчина…
– А я – тихо возразила она, – я – женщина и мать. Мой единственный сын погиб в этой армии, некогда могущественной, а теперь разгромленной. Эта страна была единственной на свете, которая произнесла его имя в списке своих сынов. Для меня, для всех он теперь навсегда останется немцем, хотя в нем почти не было немецкой крови. Так неужели сейчас, когда все рушится, я, его мать, не могу помочь тем, кто когда-то делил с ним паек и шел в сражение под градом снарядов?! А если бы он был жив, и плен и бесчестие грозили ему, как сотням его бывших сослуживцев?
– Но ты и так много делаешь, – ответил Шелленберг, – достаточно того, скольким солдатам и офицерам ты спасла жизнь в госпиталях. А твои поездки на фронт… За всю-то войну.
– Не достаточно, Вальтер, – твердо заявила она, – я говорю сейчас не о судьбах конкретных людей, пусть даже множества таких людей, а о судьбе Германии вообще. Это сейчас более важно. Я поеду по лагерям, – настойчиво повторила она, поставив чашку на стол. – Дай мне солдат и пусть подготовят все бумаги.
* * *
Едва Скорцени вернулся из Шведта в Берлин, его уже ожидало новое задание. Седьмого марта американцы захватили железнодорожный мост через Рейн у Ремагена. Войска Монтгомери и Патона форсировали реку. Это известие вызвало смятение в ставке Гитлера. Ярости фюрера не было предела: мост был захвачен противником, несмотря на его приказ о взрыве, – фюрер видел в таком обороте дела явное предательство. Захват моста дал Гитлеру предлог избавиться от командующего Западным фронтом фельдмаршала Рундштедта, который раздражал его своей постоянной готовностью к отступлению.
Вызвав к себе в бункер Скорцени, фюрер приказал ему уничтожить мост. Группа подводных диверсантов, посланных штандартенфюрером, сумела .подобраться к мосту с пакетами взрывчатки, но была обнаружена американцами и обезврежена.
Из-за этой неудачи настроение у Скорцени было отвратительное. Но оно еще больше испортилось, когда, приехав в Шарите, он обнаружил, что Маренн… уже несколько дней нет в клинике. Куда она уехала, никто не знал.
Де Кринис разводил руками, ссылаясь на «вечную скрытность фрау», но был убежден, что в данном случае она поехала не на фронт. «Впрочем, – вспомнил, подумав, профессор, – какую-то машину с медикаментами грузили, но не так, как обычно…»
От Ирмы, возбужденной долгожданным возвращением Алика, Скорцени добился только скороговорки: Маренн обещала скоро вернуться, при отъезде была очень озабоченная и задумчивая и вот… оставила Айстофеля. Он давно туг сидит.
– Понятно…
Увидев хозяина, пес прыгнул передними лапами ему на грудь, выражая радость и облизал щеку.
– Ну, молодец, молодец, здравствуй, – Скорцени обнял пса за шею. – А куда делась наша мама? Почему ты ее плохо охранял?
Пес жалобно заскулил в ответ.
– Соскучился., соскучился…
– Ну, вы меня насмешили, – посмотрев на них, захохотал Алик, – ты совсем как Борман: пишет письмо жене в Баварию и начинает: «Дорогая моя мамочка». Впрочем, я не знаю, может быть, жена Бормана действительно смахивает на «мамочку» – я ее не видел ни разу, все только любовницы мелькали… Но Маренн… Кому из вас она «мамочка»? Айстофелю? Кудлатый, у нее, однако, сынок.
* * *
В кромешной тьме, под проливным дождем машины Красного Креста, крытые брезентом, в сопровождении грузовика с эсэсовской пехотой подъехали к последнему лагерю смерти, откуда необходимо было забрать заключенных согласно договоренности между Гиммлером и посланником союзников графом Бернадотом.
Сначала этот лагерь, маленький, захолустный, не числился в списках. Однако Маренн настояла на том, чтобы его включили. Это был тот самый лагерь, в котором когда-то, в далеком 36-м, она впервые познакомилась с нацистскими понятиями о справедливости и возмездии.
Здесь она провела два долгих года – страшных, голодных, навсегда подорвавших ее здоровье. Отсюда ранним, солнечным осенним утром 38-го ее забрал в Берлин барон Ральф фон Фелькерзам. Тогда она еще не знала, что ее ждет. И вот, все уже – да, теперь можно сказать точно, что почти все уже, – осталось позади…
Маренн вышла из машины и, не обращая внимания на дождь, огляделась вокруг. Ничего не изменилось. Никаких новшеств, разве что труба крематория, который построили тут во время войны, а в остальном – прогнившие, покосившиеся бараки, так хорошо знакомый ей лагерный плац, помещение для охраны, смотровые вышки с застывшими на них пулеметчиками…
Интересно, кто теперь комендант лагеря? Она забыла спросить его фамилию в Берлине. Габель наверняка уже на пенсии. Маренн подошла к часовому и предъявила ему документ.
– Мне необходимо срочно увидеть коменданта, – жестко потребовала она. – У меня приказ рейхсфюрера Гиммлера.
Ее проводили в хорошо знакомое ей здание администрации. Дежурный офицер предупредительно показывал дорогу, но Маренн вовсе не нуждалась в этом – дорогу к кабинету коменданта лагеря она знала наизусть. Сопровождающий распахнул перед ней знакомую обшарпанную дверь.
– От рейхсфюрера СС Гиммлера, – громко доложил он коменданту. Тот сидел, склонив над бумагами лысоватую голову, и на первый взгляд показался Маренн совершенно незнакомым.
«Какой-то новый», – быстро подумала она. Сопровождающий вышел. Кашлянув, комендант поднял голову.
– Одну минуту, простите… – произнес он.
Маренн обомлела: Ваген! Он постарел, потускнел, как-то весь обмяк, лицо обрюзгло от бесконечных попоек… Даже полысел, но все-таки это был именно он. В звании штурмбаннфюрера СС – дослужился…
Казалось, увидев ее, комендант также удивился. Он даже не договорил фразы, которую начал. Потом поднявшись, спросил в замешательстве:
– Ким Сэтерлэнд?
Она кивнула.
– Узнали меня? Помните?
– Конечно, – ответил он и тут же предложил: – Садитесь.
Скинув дождевик, Маренн подошла к столу и села в кресло напротив коменданта. Она заметила, что Ваген с любопытством оглядывает ее мундир.
– Я знал, что Вы сделали карьеру в Берлине, – с ноткой восхищения в голосе заметил он, – теперь у Вас звание выше, чем у меня. Признаюсь, эти семь лет я жил с тайным страхом в душе, – Маренн вопросительно приподняла брови, – да, да, – подтвердил он, предлагая ей сигарету. – Я Вас боялся. Боялся Вашего возвышения. Боялся, что, возвысившись, Вы захотите отомстить мне: всего пара слов Мюллера, и я – на Восточном фронте или того хуже… Ан нет… – он покачал головой, – Вы оказались благородной. Я помню нашу встречу в Берлине, в ресторане «Дом летчиков». Я отмечал там вот этот вот погон, – он хлопнул себя по правому плечу. – Ваш друг, этот знаменитый оберштурмбаннфюрер с рассеченным шрамом лицом, который забрал Вас отсюда, он тогда насмешливо спросил – изрядно подвыпил, наверное: «Скажи, что мне теперь сделать с ним? Я сделаю все, что ты захочешь!» А Вы сказали просто: «Ничего». Хотите честно? – он наклонился к Маренн, – я думал, что мне крышка…
– У меня приказ рейхсфюрера… – напомнила Маренн строго – ей не хотелось продолжать разговор. Но Ваген с улыбкой прервал ее:
– Я знаю. Я все знаю, дорогая фрау Ким. Я ждал Вас.
Вот как! Он снова удивил ее.
– Нет, я не провидец, – увидев ее реакцию, Ваген засмеялся, – сейчас все объясню. Дело в том, что перед Вашим приездом мне лично позвонил обергруппенфюрер СС Мюллер и предупредил, что я должен подготовить заключенных скандинавской национальности.
– Я собираюсь забрать всех, – твердо заявила Маренн, – их здесь не так уж много: поляков, евреев, прочих…
– Пожалуйста, – неожиданно легко согласился Ваген. – Мне с ними одна морока. Кормить их нечем, сижу, как привязанный.
– Вы прикажете своим людям,чтобы они помогли нам погрузить пленных? – спросила его Маренн.
– Прикажу. Но прежде, – Ваген сделал многозначительную паузу, – позвольте занять Ваше внимание, фрау. Еще один очень важный для Вас момент – ради чего, собственно, и звонил обергруппенфюрер, – Ваген намеренно выделил последнее высказывание.
Маренн пожала плечами.
– А в чем дело?
– Сейчас узнаете, – Ваген встал и подошел к сейфу. Открыв его, достал какую-то пайку, затем снова вернулся за рабочий стол и протянул папку Маренн. – Вот, возьмите, – предложил он.
– Что это? – недоуменно спросила Маренн. – Что в этой папке? – она взяла ее в руки.
– Досье на Вас, – просто объяснил Ваген. – Все Ваши документы, подтверждающие, я подчеркиваю, в подлиннике, что все эти годы, семь лет, Вы содержались как заключенная в нашем лагере. – Поймав ее ошеломленный взгляд, он скрыл улыбку и продолжил: – Все это время, фрау Ким, я согласно специальному приказу из Берлина добросовестно вел ваше дело. Здесь есть отметки даже о Ваших проступках и наказаниях за них; учитывая Ваш характер, который я хорошо помню, их немало, и того и другого, – он усмехнулся, – В 43 году здесь отмечена смерть Вашего сына, – Маренн вздрогнула. – Да, да, фрау Сэтерлэнд, – подтвердил Ваген. – Я все знаю. Для Вас это неоценимый документ. Он всегда и при любой проверки подтвердит, что Вы совершенно чисты перед союзниками, и даст Вам возможность жить спокойно после войны. Вы еще будете считаться героиней Сопротивления – протестов против насилия и жестокости с Вашей стороны в этой папке записано достаточно, да Вы и были такой на самом деле, – он тихо засмеялся. – Так что, видите, и Ваген кое на что сгодился… – бывший охранник помолчал, затянувшись сигаретой, потом добавил – голос его смягчился:
– Я бы мог, конечно быть не таким пунктуальным, но, как я сказал, на меня произвела большое впечатление наша встреча в «Доме летчиков» и то, что Вы не предъявили мне никаких счетов. Вы могли уничтожить меня одним словом. Но не сделали этого. И тогда я решил Вас отблагодарить. Документ, который Вы держите, фрау Ким, – кристальной чистоты и достоверности. Он гарантирует безопасность Вам и Вашей дочери на долгие годы.
Последних отметок я не делал, – он указал на пустую страницу, мелькнувшую перед глазами Маренн, когда она перелистывала папку. – Обергруппенфюрер мне сказал, что в Берлине сами решат, как лучше поставить финальную точку, в зависимости от обстоятельств. Поэтому я сейчас вручаю Вам этот документ, договоритесь там, с Мюллером, как правдоподобнее: освобождена союзниками или эвакуирована. У них там есть разные печати, в том числе и союзнические. От себя скажу: я мало что знаю о Вашей деятельности, но то, что я слышал в Берлине, не раз заставляло меня стыдится, как я относился к Вам. Простите меня, фрау Ким. А все, что прочтете в папке, выучите наизусть, советую.
Стараясь унять нервную дрожь, охватившую ее, Маренн еще раз с трепетом просмотрела старательно исписанные почерком Вагена страницы. Затем подняла на штурмбаннфюрера глаза – в них блеснули слезы.
– Спасибо, – взволнованно поблагодарила она.
Поднявшись из-за стола, бывший охранник протянул ей руку.
– Не держите зла, фрау Ким…
Маренн тоже встала и, прижимая папку с документами к груди, ответила на его рукопожатие.
– А теперь давайте приказ рейхсфюрера, – деловито попросил Ваген. – Хоть я и знаю содержание, но все должно быть по форме.
Заключенных лагеря N OZ42 под проливным дождем выводили из бараков и грузили в машины, чтобы везти в Нейгамм, который вот-вот должен были освободить англо-американцы. От людей не скрывали, что их везут не навстречу смерти, которую они ожидали постоянно в последние дни, а навстречу свободе. Повсюду слышалась разноязыкая речь. Больным тут же оказывалась медицинская помощь.
