Текст книги "Жизнь, театр, кино"

Автор книги: Михаил Жаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Власть образа

Пусть мне не удалось сыграть Гаврилу в театре. Зато всю свою страсть к этой роли я вложил в полюбившийся образ кинофильма. Все во мне было подчинено этой роли, я жил ею, знал всю подноготную Гаврилы, знал его до корней волос. Возбужденная и взбудораженная фантазия обостряла и роль, и все мои наблюдения в жизни. Курьезы, которые я рассказал, смешны и порой даже похожи на анекдоты. «Ах, так не бывает», – скажут иные. Может быть, и действительно так не бывает, но возбужденная фантазия создает, досочиняет, она во время творчества могуча. То, что проходит порой мимо сонного глаза наблюдателя, я вижу своими обостренными до предела нервами ясно, точно, хорошо.

Тогда роль набирает глубину. Смешное и неловкое чередуются и оттеняют драматическое и возвышенное.

Трагическое рождается и возникает естественно, и так же естественно и просто оно потрясает. В этом – смысл переходов, ключ к трудным и, казалось бы, невыполнимым кускам.

Кино дает тебе воздух, создает атмосферу и разбег с длинной дистанции, если тебе нужен этот разбег.

Меня часто спрашивают: вам не мешает свет, который слепит глаза; люди с бесстрастными лицами, рядом стоящие и деловито исполняющие порученную работу; ограниченное аппаратом пространство и, наконец, микрофон, о котором тоже надо помнить?

Нет! Не мешают, если ты во власти образа.

И да! Очень мешают, если ты прицеливаешься, ищешь, примеряешься к роли, обманываешь и себя, и других: "У меня все уже найдено – только не мешайте жить! .

Не верьте – это шаманство! Это рисовка или, если хотите, каприз "звезды". Подлинное творчество, оно демократично к окружающему. "Найти себя в образе", "Быть в образе" – это не мистика и не сумасшествие, это творческое воссоздание образа человека, в которого актер перевоплощается, уходя и возвращаясь, по своему желанию, в раз найденный и обретенный образ. А раз это так, то, находясь в образе, артист владеет им безраздельно, и окружающее мешать ему не может.

Закончив съемки и поставив точку, я с печалью снял с себя костюм, который стал таким родным, таким необходимым для моей второй жизни – в образе родного для меня Гаврилы. Бороду и усы я не снимал, а как бы отрывал с кровью. Мне было до слез жалко расставаться с куском моей жизни, прожитой в XVII веке.

Но время летит вперед. Смахнув слезу, я сел в поезд Киев -Львов. А к утру уже жал руку Каплеру, который был готов для поездки со мной по местам Котовского.

Братья Васильевы

План наш был прост: отдохнуть в Моршане, в санатории с шикарным названием «Хрустальный дворец», а затем поехать по Западной Украине, заглянуть в Черновцы и обратно в Львов через села и местечки, где бывал Котовский. Но обстановка тех мест была сложная: то ли шли военные маневры, то ли еще что-то, но передвигаться по дорогам было очень трудно. До Черновиц мы ехали с писателем Авдеенко в его машине. Помню большой митинг в городском театре, где мы собрались на встречу с интеллигенцией. Митинг открыл Корнейчук, выступали очень ярко и горячо Довженко, Бажан, Михалков, Луков. Я приветствовал коллег от имени артистов кино. Это был центр Буковины, город очень колоритный, здесь сосредоточивались торговые интересы многих

капиталистических стран. Реклама, яркая и броская, вывески и витрины фирменных магазинов ошеломили своим количеством, свидетельствуя о жестокой конкуренции, которую развили международные купцы в этом малюсеньком городке.

Эта поездка, кроме поверхностного знакомства с бытом и людьми, для съемок ничего не дала. Может быть, сказывалась трудная зимняя работа – я был утомлен и невольно подчинился инерции отдыха. Вернулся во Львов окрепший и огрубевший от ветра дорог. Встретил в гостинице братьев Васильевых, которые долго и весело хлопали меня по плечам, а потом потащили обедать. Такой наскок несколько озадачил меня: раньше встречи наши ограничивались краткими: "Здравствуйте!" да "Прощайте!". За обедом все выяснилось: я был нужен им для картины "Оборона Царицына". Отрывок из этого сценария я случайно прочел в одном из журналов. Сценарий сейчас лежал на столе, прикрытый широкой ладонью Георгия Васильева.

– Вот возьмите сценарий, прочтите его, а вечером мы поговорим. Сидим мы уже здесь три дня и пора уезжать, -работа ждет. Дело за вами!

– А что за роль? – робко спросил я, хотя знал, что сидеть между двумя стульями долго нельзя, и придется им сказать, что я уже занят.

– Роль главная, две другие – это исторические фигуры, их играть надо в документальных рамках, а ваша -художественный домысел, играй, рви страсти, смеши. Делайте все, на что вы такой мастак. Все подходит и все будет украшать роль казака Перчихина, которую мы писали, думая о тебе! – переходя на интимное "ты", закончил Сергей.

"Боже мой! – подумал я. – И эти писали, думая обо мне, вот уж поистине – не знаешь, где найдешь, где потеряешь. А как же Котовский? Его тоже пишут, глядя на меня?! Но у Каплера ведь еще нет сценария и есть только "Места Котовского", по которым нам даже не удалось проехать? А тут вот лежит готовый, пухлый сценарий в две серии, который ставить будут чудесные мастера "Чапая". Есть о чем погрустить!"

– Спасибо! Я прочту сегодня же!..

Роль оказалась не так хороша, как мне ее расписывали, но, конечно, на фоне других лучшая; многогранна по характеру и интересна по действию – много увлекательных приключений!

За чтением сценария меня и застали Каплер и Луков: не найдя меня в ресторане за ужином, они зашли ко мне.

– Ну вот, читает... Я тебе говорил, что они приехали за ним, а не "так... вообще!" – еще на пороге проговорил Луков, пропуская вперед Каплера. – Любуйся, – читает взасос!.. Твой друг – "Котовский".

Разговор был короткий: или я с ними, или я у Васильевых. Других соображений Луков слушать не хотел. Утром мы встретились все за завтраком и выяснили, что, пока Каплер напишет сценарий, а Луков проведет подготовительный период, Васильевы успеют отснять меня в натурных съемках и отпустят для натуры Котовского. Все это очень ловко и, как мне казалось, вполне логично и убедительно обрисовал Сергей Васильев, Георгий под столом жал мне ногу. Я, довольный, улыбался, качая головой. Каплер смешно делал глазами, один закрывал, а другой таращил, мол, "пой, пташечка, пой". Луков сопел, но, не теряя аппетита, поедал второй завтрак.

Потом я поймал в коридоре Каплера и спросил: "Что же мне делать?". Он, увильнув от ответа, нахально засмеялся сказав: "Ха! Решай сам!", и исчез за дверью номера, куда до этого – я видел – прошли чудные ножки в красивых туфельках.

Вопрос решился "сам собою" – я слабо отказывался, ссылаясь на данное Лукову слову, а Васильевы крепко налегали, уверяя, что "слово остается словом". Короче говоря, Георгий вынул уже заполненный договор; не прошло и получаса, как разногласия по единственно незаполненному пункту были ликвидированы, пункт был благополучно заполнен, и мы обменялись подписанными договорами.

Через две недели я обязан был быть в Ленинграде.

Так началась моя работа с братьями Васильевыми. Могу сказать, что поступил я тогда вполне разумно: они картину начали вовремя и снимали по точному плану, а сценарий Котовского долго не был готов, началась война, и в результате снимал "Котовского" уже не Луков, а А. Файнциммер с Н. Мордвиновым в главной роли.

Стиль и работа Васильевых были очень конкретными и своеобразными. Разговоров о "художественном наитии" или творческих процессах, которые "свойственны художнику", -вовсе не было. Нет. Репетируя и снимая, они ясно и точно, думая кадрами, видели, чего надо добиваться в той или другой сцене. Прекрасно зная закон монтажа в его логическом развитии и воздействии на зрителя, они не искали легкой популярности. Работали с творческой добросовестностью.

Один, красивый и спокойный, остроумный и всегда вежливый, безукоризненно одетый, был силен в составлении режиссерского сценария и монтажа, – это был Георгий. И абсолютной его противоположностью (они ведь не были кровными братьями) был Сергей – худощавый, с карими и очень живыми глазами, с маленькой бородкой-эспаньолкой, он как будто был весь пронизан упругой пружиной, которая не давала ему возможности быть спокойным. Редко можно было увидеть его в одной и той же позе – он ее менял не рывками и внезапно, а как бы переходил из одного качества в другое; так же было и с мыслями, которые часто меняли в разговоре направление.

В смысле стиля исполнения Сергею нравилась манера актеров МХАТ, о которой он часто упоминал, хотя актеров из Художественного театра в своп картины почти не приглашал.

В работе и задачах, которые ставил перед исполнителями, Сергей был предельно ясен. Двумя или тремя – иногда очень грубыми – определениями он чеканил образ в данном кадре, переходя, как по ступенькам, от кадра к кадру, к основному, целому. Все было ясно и нужно для данной творческой минуты, для данного куска, но следовало "быть начеку" и держать все его замечания в памяти для всего образа в целом. Увлеченный отдельным кадром или сценой, Сергей Васильев мог и "накрошить дров". Забывая, что говорил раньше, он мог повести актера не в ту сторону. Однажды я сказал ему об этом. Он мне, смеясь, ответил:

– Мое дело, как режиссера, ставить задачи, а твое, как актера, воплощать их в образе, – вот ты и следи сам, что верно, а что нет.

Такая гибкая творческая платформа давала нам возможность спорить и находить или, как говорил Георгий, "привинчивать правильно куски".

Началась тренировка верховой езды. Пришлось не только в свободное время, но еще и находить час – два во время напряженной работы и в театре, и в кино для упражнений на манеже. Я ведь был не просто наездник, галопирующий в Гайд-парке, а казак в седле, это то же самое, что драгун Меншиков.

Моя ранняя тренировка, которую я начал "блестящим" стартом, снимаясь опричником, оказалась не случайной -потом мне пришлось много и хорошо поездить верхом.

Основы езды я уже знал, прежний тренаж не пропал даром, и тем не менее для Перчихина я работал много: надо было по-казачьи сидеть в седле. Ни в одной сцене я не допускал дублера – везде снимался на коне сам, и в средних и в общих планах.

Самочувствие было отличное – боевое. В походке и в манере держаться появились черты, свойственные только всаднику.

Казак Перчихин

Однажды, когда мы снимали натуру – бой с белыми, Перчихин, который любил говорить, что «он казак, приписанный к Советской власти», разыскивал на поле боя товарища Ворошилова. Мой конь испугался взрыва, который произошел совсем перед его носом. Встав на дыбы, он покрутился и вдруг понес меня, но я, овладев им, направил по нужной дороге, которая проходила мимо ветряной мельницы.

Не сбавляя хода, конь поскакал по моей указке, но поскакал, черт его знает почему, в очень узкий проход между крылом и стеной мельницы. На мою беду из стены торчало тормозное бревно, которое могло либо сбить меня, в лучшем случае, либо размозжить голову.

Сергей Васильев, стоявший у аппарата, рассказывал потом, что многие закрыли руками глаза. Думали, что мне конец. Но инстинктивно, абсолютно ничего не соображая в эту секунду, я прижался к лошади, и... с меня сбило только картуз. На экране это выглядело очень эффектно, как трюк. Я понимаю Жана Марэ, который все трюки в кино делает сам, – это мужественно, смело, хотя и рискованно. Благодарный зритель очень любит в актере это подлинно профессиональное мастерство. В театре оно почти не нужно, если не считать, что тело актера всегда должно быть тренировано.

Роль была почти вся на коне, развивалась на натурных съемках. В театре я взял на лето отпуск. Городничего, которого я уже начал репетировать с Провом Михайловичем Садовским, пришлось временно отложить. Однако

Мурзавецкого в "Волках и овцах" Л. Волков меня обязал доделать и играть. Пришлось часто летать из Москвы на Волгу и обратно. Снимали около города Серафимовича, в селе; там происходили самые важные сцены, обрисовывавшие внутреннюю борьбу и перелом, которые характеризуют казака Перчихина.

Для сцен "Встреча с командармом Ворошиловым" и "Разведка" из Ленинграда был привезен броневик с двумя башнями. Это была историческая реликвия. С такого броневика выступал Ленин у Финляндского вокзала.

Вместе с Н. Боголюбовым, который играл К. Е. Ворошилова, я проехал много дорог, когда снималась сцена разведки. Потом начали снимать основную – Перчихин и Ворошилов подъезжают к дому Перчихина. Все сожжено, только печь и труба на суровом небе выглядят, как памятник погибшей матери. Перчихин берет горсть родной земли в платок. Ворошилов молча отходит. Казак долго держит землю, глядя вдаль. Эта сцена была снята Георгием Васильевым. (Сергей был болен – прыгая через окоп, он порвал связку.) Георгий обычно один не снимал, поэтому очень долго примерялся, и сцена получилась очень сильная и изобразительно, и по действию.

Сцена с броневиком была последней, нашей съемочной группе пришлось срочно эвакуироваться, так как немцы уже были близко. Броневик остался па околице, у входа в село. Потом там шли тяжелые бои...

Большие сцены – атаки Красной конницы, битва с белоказаками Мамонтова, встреча Перчихина со своим врагом белым эсаулом – снимались на Мамаевом кургане. Это было горячее время съемок. Нам капалось, что правильно воссозданная военными консультантами картина гражданской войны будет единственной и последней войной , разыгранной нами на этой ключевой стратегической возвышенности, у основания которой красиво и живописно раскинулся город со своими заводами и светлой лентой Волги.

Отдыхая, я любил лежать на земле с закрытыми глазами и вдыхать запах горькой полыни. Где-то в отдалении слышны были глухие звуки города и гудки железной дороги.

А спустя несколько месяцев о Мамаевом кургане, который переходил неоднократно из рук в руки, говорил и писал весь мир. Там решалась судьба прогресса – счастья и жизни человечества – в борьбе со злом и варварством...

Война

Летом 1941 года Малый театр выехал на гастроли в Днепропетровск, и я был вызван со съемок на три первых спектакля.

Вечером 20 июня я прилетел в Москву, а ранним утром 21-го приехал на Ходынку, где находился Центральный аэродром.

Было чудесное утро, многие уезжали на юг, среди них были друзья и знакомые.

Кинорежиссер Борис Барнет, с которым я случайно встретился, обратил мое внимание на большое количество автомашин, подъезжавших к аэропорту. По развевающимся флажкам со свастикой мы поняли, что это машины немецкого посольства.

Но наше внимание остановило не количество машин и даже людей, в них приехавших, а оригинальный способ перевозки грудных детей.

В обыкновенных, плетенных из хвороста корзинах с ручкой лежали дети, которых вносили лакеи в самолеты, где, очевидно, и подвешивали их за ручки, как люльки.

Новые "юнкерсы", тоже со свастикой, стоявшие, как солдаты в строю, нацелив на нас свои тупые морды, производили зловещее впечатление.

Зафиксировав для себя факт, что немцы почему-то уезжают в большом количестве из Москвы, мы сели в свои самолеты и на этом успокоились. Это было утром 21 июня.

Днем я прилетел в Днепропетровск. Назавтра вечером во Дворце металлистов мы начинали наши гастроли спектаклем "Волки и овцы". А утром 22 июня в номер, где мы репетировали, ворвалась бледная Фадеева и совсем охрипшим, идущим откуда-то из самих низин голосом, стоя у двери, прошептала:

– Какой ужас!

– Что случилось?.. Соня? – Но она мотала головой и ничего не отвечала.

Кто-то крикнул:

– Уйди, мы репетируем, – не мешай!

– Война!.. – еще тише сказала она. Ты с ума сошла!.. С кем?

– Немцы напали... Там, на площади, народ... слушают все... радио... говорит... из Москвы... – И повторяя: – Ужас! Ужас!.. -она зарыдала.

Улицы были полны народа, но говорили все тихо. Мы, превратившись в слух, стояли у входа в гостиницу.

Да! Соня права – свершилось страшное.

Пришел Коля Рыжов, охраняемый добровольцами. Оказывается, как всегда хорошо одетый, в шляпе и с тросточкой, он слушал радио, как вдруг после слов: "Будьте бдительны", какая-то лоточница, пристально смотревшая на него, заорала: "Шпион! Бейте его!". Возбужденные и

наэлектризованные голосом из Москвы, люди подняли кулаки, и ему было бы очень худо, если бы стоявший рядом военный не прикрыл его собой, крича на лоточницу:

– Чего ты горло дерешь и сеешь панику! Граждане! Это же наш гость! Артист Малого театра! Николай Иванович Рыжов!..

Только это и спасло Рыжова.

Появились надписи со стрелками: "Бомбоубежище", высоко в небе пролетали самолеты, и прохожие стали жаться к домам.

Все бросились к телефонам – звонить в Москву. Образовалась большая очередь. Наташа Белевцева, получив с большим трудом три минуты, сказала мужу всего пять слов:

– Милый! Война! Мы пока живы! – повторяя их без конца в течение трех минут...

Началась война.

Секретарь обкома, к которому мы поехали с А. Е. Пузанковым, секретарем нашей парторганизации, принял нас немедленно.

– От имени коллектива театра во главе с нашими стариками -Садовским, Рыжовой, Массалитиновой – заявляем, что отдаем себя и свое искусство в полное распоряжение обкома и готовы выполнить любое ваше поручение, – заявили мы.

Сердечно поблагодарив коллектив, секретарь ответил:

– Вы можете поступать, как хотите. Если останетесь с нами, будем очень рады; если хотите домой, мы примем все меры, чтобы срочно вас отправить в Москву.

Мы сыграли два спектакля. Зал был далеко не полон, хотя билеты были проданы на все спектакли.

Началась мобилизация.

Над городом появились первые немецкие самолеты. Многие рабочие и часть актеров пошли на призывные пункты. Я, приехавший на два дня, должен был выехать в Серафимович, где меня ждали съемки. Вечером 24 июня мы с П. М. Садовским отправились в Москву, которая нас встретила полной темнотой. Все было тревожно, непривычно, и сердце билось отчаянно. Хотелось быть со всеми вместе. На следующий день я уже вылетел в Сталинград. Там я жил в знаменитом доме специалистов, на берегу Волги, который впоследствии, как крепость, держался до конца, до победы. Жил я у вдовы бакинского актера А. Стешина, актрисы Фотеевой.

В драматическом театре работали тоже бакинцы: мой старый знакомый и друг Наум Соколов с женой Маргаритой Горбатовой.

Эвакуация

Снимали ежедневно, без отдыха. Все мобилизовали себя внутренне, работа шла быстро, точно, съемки происходили даже в хмурый день. Город очень быстро изменил свой внешний вид, изменился и темп жизни. Лавина беженцев двигалась с запада, они останавливались, оседая, захватывая все углы в домах и сараях, на площадях появились палатки. На рынках и в пригороде попадались подозрительные типы, участился бандитизм.

Возвращаясь ночью со съемок, мы видели в степи сигнальные огни, мелькавшие в темноте, были слышны звуки самолетов – сбрасывали диверсантов.

Набрать массовку для сцены не представляло труда. Улицы были полны людей.

Наша группа сделала в газете обращение к работникам искусств и устроила большой концерт. Зал был переполнен, дорогие билеты (по повышенным ценам) рвали нарасхват. Весь сбор был передан в фонд обороны. Возвращаясь с концерта, мы зашли в темноте на тротуар у телеграфа. Охрана направила автоматы, началась перебранка. Все выяснил подоспевший офицер, начальник караула. Проверив документы,, нас отпустили.

– Хоть вы и знаменитые артисты, товарищ Жаров и товарищ Боголюбов, а ходить должны в разрешенных местах, а то может случиться беда! Приказ стрелять, если не слушают: "Стой!", существует. Фронт близко! Договорились!..

Я получил сообщение из Малого театра, что мне поручено играть Пьера Безухова, – Судаков начал ставить "Войну и мир". Требовали прекратить съемки и вернуться в Москву.

Связь с Москвой часто прерывалась, дозвониться было совершенно невозможно, мои телеграммы, что группа "Ленфильма" меня не отпускает до конца съемок оборонного фильма, очевидно, не доходили. Ответа не было.

Только когда приехала прокуратура из Москвы, я сумел через прокурора связаться с театром по телефону. Администратор Солонин сообщил мне тоскливым голосом следующее:

– Театр вчера уехал в Челябинск. Я думаю, что вы можете спокойно оставаться для съемок, – в театре остался один я для охраны имущества. Не волнуйтесь, работайте спокойно! До свидания, если оно может состояться.

– Почему так мрачно?

– Война!

Свидание, действительно, не состоялось, он вскоре умер... Я в растерянности стоял в кабинете главного прокурора республики, не зная, что же все-таки мне делать.

– Может, ехать в Челябинск? А, как вы думаете? – обратился я к прокурору.

Он подумал и сказал:

– Давайте разберемся: вы находитесь на государственной работе в "Ленфильме". Снимаетесь в оборонном сценарии в главной роли, у братьев Васильевых – это не фунт изюма! Вас театр на съемки отпустил. Значит, вы не дезертир. Все законно. Прав ваш администратор: работайте спокойно!

Такое авторитетное разъяснение моего правового положения окончательно меня успокоило, и я убрал роль Безухова до лучших времен, но сыграть мне ее не удалось. Спектакль после успеха в Челябинске привезли в Москву, здесь он не понравился, и его вскоре сняли...

Немцы подходили к Сталинграду все ближе, уже бомбили узловые станции. Были большие пробки, так как железная дорога была однопутная.

Закончив натуру, братья Васильевы вместе с артистами М. Геловани и Н. Боголюбовым, со всей операторской группой и директором картины Гинзбургом уехали спокойной дорогой через Каспий на Красноводск и дальше.

К этому времени Государственная комиссия по эвакуации нашла и переслала ко мне в Сталинград отца, мать, сестер -всю мою многочисленную и разбросанную по разным местам семью. Я решил больше не разлучаться с ними. И вот вместе с актерами, обслуживающим персоналом, рабочими и всем имуществом "Ленфильма" все мое семейство отправилось в

Алма-Ату. Мы двигались через знаменитое Поворино, которое точно два раза в сутки бомбили немцы. Поезд прибыл в Поворино ночью, все пути были забиты составами. Узнать, когда отправят, было трудно и не у кого, а попасть к диспетчеру было так же невозможно, как пролезть в ушко иглы, – у двери стояла с автоматами охрана, а кругом – толпа из представителей разных ведомств. Наша экспедиция ехала с удостоверением на бланке: "Съемочная группа братьев

Васильевых киностудии "Ленфильм". "Поход Ворошилова", первая серия "Оборона Царицына".

Тут-то я и почувствовал по-настоящему, как велика у нас любовь народа к артистам. У меня был мандат, или пропуск, или предписание – как хотите, которое гласило, что нас должны отправлять в первую очередь после военных грузов, но показать его можно было, лишь пробравшись в помещение, где работал представитель комиссии. И вот, усталый и охрипший, я пошел на крайность. Снял фуражку, чтобы меня узнали, встал под фонарь и крикнул:

– Товарищи! Разрешите пройти из киноэкспедиции "Поход Ворошилова".

Все оглянулись, и тут случилось то, чего я и добивался. Такие же усталые и невыспавшиеся люди меня узнали, заулыбались и стали протаскивать, как мешок, передавая из рук в руки: "Пропустите артиста Жарова", – пока я не очутился около бойцов. Бойцы, выдернув меня из толпы и любовно похлопав по спине: "Дядя Миша, проходи, пожалуйста!" -толкнули в дверь.

Через три часа – к утру – мы были уже прицеплены к составу товарища Коробова, который вез своих металлургов из Днепропетровск и поехали дальше. Как мы ехали? Я скажу только, что до Алма-Аты мы ехали три недели. Там сошлись две студии – "Мосфильм" и "Ленфильм", которые и образовали один мощный коллектив, временно именовавшийся:

Центральная объединенная киностудия художественных

фильмов (ЦОКС).

Началась эра войны.

Искусство было сдвинуто со своего пьедестала, но его не спрятали в землю, не упаковали в солому и не обложили мешками с песком, как это сделали с бронзой П. Клодта или медью Э. Фальконе, – нет! Люди, творящие искусство театра и кино, были отправлены в тыл страны только для того, чтобы, спокойно перестроив ряды, сосредоточить весь огонь своего мастерства по врагу.

В Алма-Ате можно было встретить многих: К. Паустовского и Г. Уланову, В. Марецкую и В. Шкловского, Ю. Завадского и С. Магарилл, Н. Мордвинова и Ф. Эрмлера, С. Бирман и Н. Черкасова – почти всех актеров, режиссеров кино и хроники.

Могучий Эйзен (так звали С. М. Эйзенштейна студийцы) продолжал воспитывать своих птенцов из ВГИК с такой требовательностью, как будто они и не выезжали с уютной московской площади.

И только по боевым мыслям и творческому взлету (впереди маячил "Иван Грозный") мы, его друзья, понимали, что Сергей Михайлович неспокоен за судьбу Родины.

Великие подвиги советского народа и его могучих сынов, вставших на защиту земли Советской, горечь первых поражений, радость справедливых побед и наконец полный разгром черных армий зла – все это потрясало и заставляло художника по-новому смотреть на свое искусство. Хотелось, чтобы оно не молчало, а стреляло залпом и в одиночку вместе с "катюшами" на фронте.

Эти боевые дни нашей военной работы в кино и у меня были заполнены до отказа: В. Пудовкин снимал меня в фильме "Во имя Родины", ("Русские люди"), С. Эйзенштейн в "Иване Грозном"; К. Юдин в "Близнецах", Г. Раппапорт в "Воздушном извозчике".

Поездки с писателями к пограничникам.

Поездки на фронтовую "премьеру".

Боевые военные киносборники.

Работа над картиной "Беспокойное хозяйство".

Сколько встреч, воспоминаний.

Для них нужна особая книга, которую я назвал бы: "Малый театр, его актеры и их жизнь в искусстве".

Все эти события требуют размышлений и раздумий...

Эту же книгу я хочу закончить воспоминаниями о замечательном советском режиссере, добрейшей души человеке – Леониде Давыдовиче Лукове, который так рано и неожиданно ушел, оборвав свою работу на полуслове.