Текст книги "Жизнь, театр, кино"

Автор книги: Михаил Жаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Александр Корнейчук

Я снимаюсь в «Богдане Хмельницком».

Во время съемок А. Каплер рассказал мне о своей задумке. С режиссером Л. Луковым они решили создать фильм о Котовском. Жизнь легендарного героя, командира Красной Армии была очень колоритна, романтична и полна невероятных, кажущихся невозможными приключений, которые он совершал дерзко и смело, проникая в тыл к врагу. И было бы величайшей ошибкой не показать это на экране.

– Литературный сценарий я уже набросал, а так как мы с Луковым, обдумав, решили, что "при твоих способностях" мы другого исполнителя, кроме тебя, не видим, то поэтому...

– То поэтому... Нет слов, чтобы выразить мой восторг и за веру в мои "способности", которые вы так преувеличиваете, что они закрывают от вас других актеров, и, если говорить по-серьезному, конечно, за роль-мечту! Спасибо, дай, я тебя...

– Дай договорить и не лезь со своими губами! Не девушка, противно! Заткнись! Слушай. Мы с Луковым едем по местам Котовского. Надо все посмотреть, понюхать. Едем с нами?

Уговаривать меня долго не пришлось. Тем более до отъезда оставался месяц и я мог закончить свои дела. Я уехал в Киев кончать последние съемки "Богдана Хмельницкого".

Короткая встреча с А. Е. Корнейчуком была для меня очень плодотворна – я прочитал ему монолог у столба: обращение Гаврилы к деве Марии перед поркой, которую ему собирается выдать Богдан – "Пречистая! Ты меня слышишь?" и т. д. Сцена эта великолепно снята в картине.

Александр Евдокимович выслушал и тут же внес все находки, которые родились в живом нашем общении, в текст сценария. Работать актеру с Александром Евдокимовичем Корнейчуком – наслаждение. Он хорошо знает народ, своих героев не выдумывает; он с ними общается и находит всегда интересный путь в сложных и запутанных руслах драматургии.

Корнейчук великолепно знает законы сцены, он точно знает, что смешно и что трогает зрителя до слез.

Являясь большим другом актеров, он прекрасно понимает, чем они дышат, их сущность, их выразительные возможности. Он пишет роли с учетом актера. Нельзя забыть случай с А. А. Яблочкиной. Закончив пьесу "Крылья" и сдав ее Малому театру для репетиций, он поехал отдыхать в подмосковный санаторий, где и встретился с Александрой Александровной.

– Если бы вы только видели, – рассказывал Корнейчук, – как она меня атаковала, узнав, что для нее в "Крыльях" нет роли!

– Как же вы, наш актерский друг, зная, что я тоскую по ролям, давно ничего нового не играю, не написали для меня? Садитесь и пишите сейчас же роль современной женщины. Я могу еще многое сказать, играя.

Я пообещал подумать.

Прошло не больше двух дней, как медицинская сестра уже говорит мне конфиденциально:

– Яблочкина просила меня проследить, пишете ли вы для нее роль или нет. Что ей сказать?

– Скажите... что... – замялся я.

– Скажите, что пишет, ответила за меня Ванда Львовна, -смеясь, продолжал Корнейчук, – и представьте себе, эти две энергичные женщины – Ванда Василевская и Александра Яблочкина – заставили меня написать новую роль в уже готовую пьесу.

– Ну, результат вы знаете – Александра Александровна играла в "Крыльях" и, надо отдать ей должное, в девяносто лет блестяще сыграла свою Горицвет. Вот урок молодым актрисам, как биться за роли, – закончил Корнейчук.

Общение с Корнейчуком во время работы обогащает фантазию. Его реплики, произнесенные как бы нехотя, с ленцой, как будто и сказать-то ему нечего, являются точными и верными попаданиями в решение волнующего вас вопроса. Они бывают полны такого подлинного юмора и образного выражения, что только успевай засекать возникающие в тебе сцены, вызванные его подсказом.

И если возникали у актера свои слова, рожденные в поисках образа, – Корнейчук немедленно утверждал их.

Так было со мной и в "Богдане Хмельницком" в кино, так было и в "Странице дневника" в театре.

После премьеры пьесы "Страница дневника" мы собрались усталые, но счастливые, у Рубена Симонова. Говорили про спектакль взволнованно, но тихо, мысли возникали глубокие и даже иногда неожиданные, – все еще жили волнениями спектакля, находились во власти своих работ.

Вечер был чудесный.

Евгений Симонов просил отца спеть: "Ну, я тебя прошу для меня тихо спой "Калитку"!". Рубен поддался. Охая (он только что перенес тяжелое заболевание), он взял гитару и запел прекрасно, с огромным настроением, пел не столько голосом, сколько душой.

Потом как-то незаметно опять заговорили о театре, о душе актера, и Корнейчук, который молчал, уютно сидя в кресле, куря папиросу за папиросой, как-то вдруг проникновенно сказал:

– Люблю живое человеческое слово! Механика хороша для счетных машин! Моя самая большая радость, когда мой текст, мои мысли делаются собственностью актера и он ими владеет властно, по-хозяйски, создавая, как полноправный художник, на равных, видимый и пластически ощущаемый, свой образ! Тогда я бываю счастлив, – закончил он, улыбаясь одними глазами.

Но возвращаюсь к "Богдану Хмельницкому".

«Истинно христианская душа»

В Киеве меня ждала большая работа – съемки сцены в корчме. Хозяйку корчмы играла Эмма Цесарская. Надо было с ней договориться и найти на репетициях «нити наших взаимоотношений», как любил иронизировать Игорь Савченко, умный, талантливый и нетерпеливый человек.

– Жарову нужны, видите ли, нити, без нитей он с Эммой играть не может! А горилки не хочешь? – ворчал он, когда мне показалось, что" неплохо бы еще раз "пошлифовать" сцену.

– Шлифуй! Шлифуй! Знаем тебя... А снимать начнем, выкинешь без шлифовки кучу неожиданностей. Ха! Импровизатор трудится. Валяй! – издевался Игорь.

Да, я любил импровизировать, и в этом, мне кажется, есть подлинная и единственно верная сила киноактера. Рожденная по первому зову и ведомая мыслью, эмоция блестит неповторимой новизной.

Но для этого нужно, как по канве, начертить, разбросать и проверить несколько раз точный рисунок. В нем потом будешь играть или, если хотите, жить, действовать, и тогда легко и свободно пойдет эмоция, чувство.

Вот это и есть осознанная необходимость, заключенная в мизансценах и психологических переходах.

Познав эту высокоорганизованную необходимость, прикинув ее и преодолев все препятствия, я свободно пускаю себя в путь, как лыжник в сложном и головокружительном слаломе. И вот тогда рождаются импровизационные находки – в роли, в сцене, в картине.

Так мы – автор, режиссер, артист – работали и снимали почти все мои сцены. И если сравнить мой текст в картине с утвержденным текстом в сценарии, можно легко обнаружить разницу.

Помню, как снимали очень трудную по организации кадра сцену вербовки добровольцев в армию Богдана:

"Стоит дьяк Гаврила, он в рясе, поверх которой сабля, за поясом два пистолета и крест.

Длинная очередь крестьян, вооруженных вилами, косами и топорами, тянется к Гавриле.

"Как звать?"

"Микола!"

"Веры не предавал?"

"Нет, святой отец!"

"Добре: "отче наш" знаешь?"

"Знаю!"

"Горилку пьешь?"

"Пью!"

"Истинно христианская душа. Целуй крест, раб божий! – и Гаврила сует ему в рот с размаху крест. – Следующий!"

Постепенно Гаврила устает и вопросы задает уже короче:

"В бога веруешь?"

"Горилку пьешь?"

"Целуй крест!"

Часто вместо креста подносит к губам "раба божьего" пистолет".

Съемка звуковая с микрофоном. Поэтому всех предупредили, чтобы во время съемки, упаси боже, никаких лишних слов и разговоров не было.

С текстом снимались актеры, а без текста местные колхозники и рыбаки. Но один старик оказался на редкость живописным: его лицо, усы, глаза и мягкая украинская речь могли украсить эпизод. С ним поработали ассистенты, дали ему слова и поставили в очередь.

Отвечал на мои вопросы он быстро, старательно и звонко.

"Как звать?"

"Веры не продавал?"

"Отче! Даже страшно подумать! Нет! Не продавал, -сымпровизировал он восторженно.

"Горилку пьешь?"

Он хотел ответить, но, подумав, остановил свой пыл и как-то весь вдруг обмяк, только глаза его молодо заблестели. Он смочил языком сухие губы и ужасно тоскливо (сыграть и повторить интонацию мы потом не смогли), но в то же время с глубокой верой, что все в моих руках, ответил:

"Нет! Не пью! Дорогой Михайло Иванович, не подносят старику! Ну что ты скажешь, не подносят!" – И, выпалив наболевшее, он, ядовито поджав губы и положив руки на живот, решил побеседовать... Но я сунул ему крест, и он пошел, долго приговаривая: "Ну что ты скажешь, не подносят".

Сцену переснимать не стали – солнце уже зашло.

Вечером, когда мы сидели и дружно пытались объяснить старику, что он испортил сцену своим разговором, Сашко, уже разомлевший и довольный, качая головой, говорил тенорком:

– Нет, нет! – и пел нам каким-то воркующим голосом: "Пить или не пить – все равно помрешь!".

После каждой фразы он качал головой и, умильно щелкая себя по носу, щебетал:

– Хорошо! А? Скажи спасибо! А кому? Михайло Ивановичу, -не человек!

Пока не уснул тут же на лавке около хаты.

Дьяк Г аврила

Образ дьяка Гаврилы, которого я играл в картине, стал для меня дорогим.

Манил он меня давно. И хотел его играть еще в театре, когда Корнейчук передал пьесу "Богдан Хмельницкий" в Малый театр, но Л. Волков, который ставил этот спектакль, решил иначе – Гаврилу он поручил И. Ильинскому, а мне предложил Богуна, молодого соратника Богдана. Богуна мне играть не хотелось. Я из спектакля вышел и стал работать над ролью в пьесе Леонова "Волк", которую ставил И. Судаков зимой 1939 года.

Но вот И. Савченко присылает мне сценарий "Богдана Хмельницкого" и я еду в Киев на пробу дьяка Гаврилы.

Когда страстно хочешь играть роль, когда она уже в тебе, знай – она будет твоей, это обязательно. Появляются особая сила убеждения, легкость в овладении материалом и упорная творческая настойчивость добиться. Чтобы то, что видишь и чувствуешь ты, увидели и почувствовали другие. Конечно, все это в том случае, если вокруг тебя нет заговора или творческой блокады, но для моих размышлений о творчестве эта шелуха (она часто мешает работать) сейчас не в счет, хотя, к сожалению, она существует.

”У вас живет академик”

Как-то Н. Черкасов прочитал случайно сценарий "Депутат Балтики.

– Я весь затрепетал, – рассказывал он мне, – настолько ясно я увидел себя профессором Полежаевым.

– Не знаю, как это произойдет, – добавил он убежденно, – но играть, вот увидишь, Полежаева буду я, а не Берсенев, хотя его, кажется, уже утвердили на эту роль.

Я стал наблюдателем этой интереснейшей борьбы, этого творческого поединка. Ежевечерне, после окончания съемок "Петра", Черкасов садился за грим вместе с чудесным мастером художником-гримером А. Анджаном. Они начинали творить образ. Работа была сложная, ювелирная. Долго не выходило, но вот однажды Черкасов сказал:

– Довольно, Антон, я поеду!

И он поехал ночью к своим друзьям.

Позвонил и, когда ему открыли, спросил: "Извините за беспокойство! Академик дома?". Наступила пауза, а затем жена приятеля, которая стояла в дверях, зевая и потягиваясь, сказала: "Входи, полуночник, академик" дома! Саша, это Коля пришел! Выпить!.. Видать, с концерта, в гриме".

Все! Узнали – фокус не удался.

И снова начинались поиски грима, и снова ночью ехали к друзьям, и снова везде говорили: "Здравствуй, Коля!", и снова Черкасов возвращался в машину, где его ждал Анджан, и печально говорил:

– Нет, Антоша, не то!

Но однажды во время очередного визита ему очень вежливо и толково разъяснили, что "уважаемый товарищ ошибается, здесь академика нет", и, всячески стараясь помочь, задавали наводящие вопросы.

– Антоша! Победа! Наконец-то не узнали. Открывай шампанское.

И через час за столом у Черкасова весело закусывали за здоровье "уважаемого профессора Полежаева". А профессор, раскрасневшийся и веселый, любезно угощал своих дорогих друзей – Антошу и собственную жену.

Проследим, что же произошло.

Был ли последний грим лучше первого? Может быть, был и лучше, тщательнее, но дело не в этом – основная сила была в том, что Черкасов с каждым разом все больше и больше перевоплощался внутренне, пока не нашел в образе полного единства внешнего вида с внутренним содержанием, и тогда его не узнали.

Вот она великая сила – перевоплощение актера!

На следующий день Черкасов заявил, что хочет участвовать в конкурсе и просит его попробовать на роль Полежаева. Дальнейшее известно...

Игорь Савченко

Вот так же уверенный в своем видении дьяка Гаврилы и я приступил к пробе. Проба прошла быстро. Вечером меня уже вызвали на просмотр, заключили договор, я стал Гаврилой юридически.

Создать образ казака из украинской вольницы, товарищества Сечи Запорожской, куда стекалась в XVII веке обездоленная и обиженная голытьба, разоренная тяжким гнетом польских панов, чтобы подготовить новое восстание против первоклассно вооруженной панской Речи Посполитой, -было лестно. Эпическое полотно Корнейчука требовало такого же монументального воплощения и на экране.

Но монумент – монументом, а люди – людьми! Надо разворот исторических событий показать на людях. Задача для режиссера труднейшая. Сцены, символизирующие страдания, муки и высокие ратные подвиги захватывающего драматизма, чередовались со сценами реальной жизни, живых людских страданий и страстей. Между этими сценами надо было сохранить чувство пропорции. Это – как ожерелье: бусы бывают разные и по размеру, и по цвету, надо только точно угадать в ритме сочетание и цвета, и величины при их нанизывании.

Все мои сцены снимались очень быстро и творчески наполнение. Все казалось легким и лепилось само собой. Роль получилась выпуклая, живая и очень объемная, с биографией. Когда подобрали мой материал, куски смотрелись живо и в зале становилось весело.

Я присутствовал на очень важном просмотре, смотрела комиссия ЦК КПУ. Узнал я об этом случайно. Соседом по купе, когда я ехал на последнюю съемку, оказался Отто Юльевич Шмидт. Мы с ним были знакомы: в Камерном театре шла пьеса Семенова "Не сдадимся!", посвященная челюскинской эпопее. Я играл главную роль штурмана Бородина, и Отто Юльевич был у нас консультантом и вдохновителем. Он мне и сказал, что едет в студию смотреть материал по "Богдану Хмельницкому".

Позже я узнал, что всему причиной были разногласия между художественным руководителем студии и И. Савченко. Споры шли о роли Хмельницкого, которого играл Н. Мордвинов, и моей – дьяка Гаврилы. Худрук, кажется, считал, что эти роли должны были играть украинские актеры, им это ближе и роднее. Комиссии поручено было просмотреть заснятый материал по этим двум ролям. На студии меня встретил Савченко и, страшно заикаясь, что было признаком волнения, попросил пойти с ним в просмотровую. Вот тут-то и увидел я впервые в подборке свой материал.

Прошли куски Хмельницкого (серьезные и глубоко взятые актером Н. Мордвиновым). Просмотр, как и полагалось, шел в полной тишине. Было даже слышно, как билось сердце Савченко, с которым я сидел рядом, – так было тихо.

"Если они так же мрачно будут смотреть и мои куски, – все! Мы горим!" – подумал я, и вдруг услышал, как бьется уже не одно, а два сердца, причем одно подгоняло другое, и если мое говорило: "тик!", то сердце Игоря отвечало: "так-так!". И опять в голове возник давно забытый вопрос: "Зачем только я пошел в актеры? Боже, сколько муки в этой тишине!".

Но что это? Кажется кто-то хихикнул?

– Игорь? Правда, или мне это показалось?

– Нет! Это правда!

Смеются! Ну, конечно, я не ошибся!

С каждой сценой атмосфера в зале все теплела, улыбка сменилась смехом, смех сменился хохотом, а все закончилось аплодисментами – к нашему благополучию.

bWMЗШ я%

гпегдгпр имени

си £3led 24.В1 26 ПРЕМЬЕРА it 23 (в 24 и 28

Афиша спектакля 'Рычи, Китай!'. Театр имени Вс. Мейерхольда

Товарищи встали, улыбающиеся, веселые, но уже через минуту, будто стесняясь своего смеха или вспомнив, что они члены комиссии, опустили глаза и стали опять серьезными и важными. Я быстро вышел из зала. Обсуждение, говорят, длилось недолго.

В буфет, где я с аппетитом доедал яичницу с колбасой и салом – "по-украински", вошли радостные Савченко, директор картины Чайка и оператор Екельчик.

– Ну что? – дожевывая колбасу, самоуверенно спросил я. Игорь крепко обнял меня и, шепнув: "Спасибо, дорогой!", громко сказал:

– Идите гримироваться!.. Все хорошо.

Он почти не заикался...

«Хороша Тарань!..»

Смешно сейчас вспоминать, но пересъемка, ради которой я приехал, была, по существу, пустяковая – по небрежности человека, отвечавшего за игровые вещи, уже бывшие в кадре.

Сняли такую сцену:

"Дьяк Гаврила вынес ведро с горилкой, достал из шаровар тарань, затем, перекрестив кружку с горилкой:

"За здравие господа нашего! – выпил, крякнул и, понюхав тарань, сказал: – Эх! Добрая тарань, жаль горилки мало!".

Опять зачерпнул и опять перекрестил полную до краев кружку с горилкой:

"За здравие девы непорочной!" – выпил и, опять крякнув, понюхал тарань.

Зачерпнул в третий раз кружку до краев:

"За здравие апостолов святых!"

Но тут сказали казаки:

"Погоди, дьяче! Ты на свадьбе, что ли?"

Потянулись за кружкой, но Гаврила, крепко держа ее, воскликнул:

"Грешники! Выпьем здесь побольше, а то, не приведи господи, в рай попадем, погибнем там без водки!" – выпил и третью".

Таким образом, в этой сцене тарань была очень важной игровой деталью в моих руках: то я ее нюхал после каждой выпивки, то размахивал ею, жестикулируя, и т. п.

Сцену не досняли. Стало темно, и операторы отказались продолжать съемку. Успели снять только средний или поясной планы, а крупные отложили до утра.

Это происходило под Киевом, на берегу Днепра. На холме была построена декорация Сечи Запорожской, а внизу, в степи, разместился табор, где среди шатров и телег происходили актерские сцены. Утром досняли крупные планы (я нюхаю тарань), и я уехал в Москву.

И вот пришлось переснимать крупные планы с таранью. Оказалось, что, когда снимали мои средние планы, тарань была крупная и длинная, но ночью те, кто остался охранять вещи, ею закусили. Утром, испугавшись скандала, подсунули мне другую – маленькую и сухую, так и сняли: никто не заметил.

Когда сцену смонтировали – между моими средними планами вставили крупные, – обнаружился смешной трюк: тарань в моих руках прыгала – она то вытягивалась и толстела, а то, когда я ее подносил к носу нюхать, съеживалась и усыхала. Это было, может быть, очень смешно, но не для сцены. Вот такой и нужно было переснять...

Это уже относится к курьезам или, вернее, к браку, которые в процессе съемок, как я рассказывал, иногда возникают по недосмотру. Эти куски сами по себе по неожиданности смешны, и если бы их собрать вместе, получилась бы очень оригинальная комическая картина.

”Г орящие быки”

Я вспоминаю еще и такой курьез – во время съемки очень важной сцены произошел непредвиденный случай. Сцена следующая: окруженный войсками Потоцкого, Хмельницкий мучительно думает, как, не жертвуя людьми, с наименьшими потерями вырваться из окружения. Он стоит задумавшись.

Раздается взрыв от гранаты, и раненый бык несется по табору.

"Смотрит Хмельницкий на быка, – пишет Корнейчук в сценарии, – лицо его проясняется, и вдруг захохотал гетман. Крикнул: "Слава!" – и начал танцевать.

"Мы сметем их пушки без жертв!.."

Лагерь. Стадо быков. Казаки привязывают к хвостам пучки соломы".

Потом в сценарии идут перебивочные кадры боя:

"Солому поджигать".

"Быки разъяренные бегут!"

"Обезумевшие быки летят на пушки!"

"Быки давят жолнеров!"

"За ними мчится конница казаков!"

"Ляхи бегут, бросив пушки!"

Вот так ярко, динамично и темпераментно была разработана сцена в сценарии.

Настал день съемки, снимали там же, у Днепра, в степи, где стояла декорация Сечи.

Смотреть на редчайшую съемку из Киева приехало очень много народа. Кто-то пустил слух, что будут бегать "жареные быки". Всем интересно посмотреть.

За ночь согнали на равнину сотню волов с большими рогами – "цоп-цобе". Хвосты за ночь им обмотали соломой и поставили головой в ту сторону, куда они должны бежать. Снимать приготовились с трех или четырех аппаратов. Ясно, что дублей делать не удастся, – страховались.

Гостей и неучаствовавших в эпизоде загнали на холм от греха. Бык не артист – подожжешь ему хвост, – черт его знает, куда побежит!

Наконец все на месте. Режиссер, волнуясь, посматривает на операторов, операторы смотрят на небо, а директор смотрит на всех, но больше всего на незанятых в эпизоде людей.

– Не дай бог, быки поранят кого-нибудь. Не расхлебаешь потом беды! – сказал он стоявшему рядом с ним командиру части, которая снималась в массовых сценах.

Командир надвинул на нос от солнца фуражку и, посмотрев в степь, довольно мрачно произнес:

– Да! От быков всего ждать можно! Разрешите, чтобы было все спокойно, я окружу своими людьми место съемки, и если разъяренные быки побегут на народ, мы будем стрелять!

– Давайте, окружайте!

– Солнце на месте, можно снимать, – распорядился оператор.

– Поджигайте хвосты! – крикнул режиссер.

Побежали с факелами, подожгли хвосты.

– Внимание, съемка! Моторы!

– Есть моторы!

Все затихло. Трещат аппараты.

Быки стоят, помахивая хвостами, и никуда не бегут!

Но потом какого-то быка, видно, припекло – он сел на хвост и потушил свой факел.

Очевидно, их стало всех припекать, они поерзали, потерлись хвостами по земле и...

– Стоп!

Моторы остановились.

Быки не бегут!

Что же делать?

Решили дать залп в воздух. Быки, мол, испугаются и побегут. Дали залп. Не тут-то было. Быки только подняли головы от травы, которую жевали, и как бы прислушались, откуда стреляют. Потом опять стали жевать. Стоявший в группе режисеров Корнейчук, обращаясь к своим друзьям, которые хохотали до слез, заметил:

– Ну вот, а говорят мы сценарии не пишем! Написал, у них быки не бегут!

Было смешно и конфузно.

Но вдруг все радостно закричали: "Ура!" – и начали снимать.

Пока обсуждали, как заставить быков бежать, – пацаны, в которых никогда нет недостатка на съемках, взяли какие-то жерди и начали колоть и толкать быков в зад. Задние быки побежали, толпа зашумела, заорала, тогда дрогнули и побежали все остальные быки. Но бежали они не по заданной трассе, а как попало, в разные стороны, и в объектив аппарата попало всего несколько штук. Мы потом смотрели пленку – в пыли, которую подняли быки, бежали всего пять или шесть "рогачей", подняв хвост дудкой.

Как мне объяснили, в лаборатории шесть быков, снятых на негативе, превратили в восемнадцать посредством трюковой печати.

Всемогущая техника кино спасла сцену...