Текст книги "Жизнь, театр, кино"

Автор книги: Михаил Жаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Поединок

Вот наконец и мой первый спектакль. Зрительный зал полон, Публика встретила меня нельзя сказать что восторженно, но доброжелательно. Мне казалось, что я играю из рук вон плохо: волновался ужасно! А тут еще вылезло все то, о чем предупреждал меня Рыдаль.

Казанский вариант моей любимой роли – Тихона 'Гоозе' А. Н. Островского

Места в артистических уборных все уже были распределены, и меня посадили гримироваться рядом с актером Б. Томским. В антракте заходит к своему дружку Томскому Соколов и вдруг видит, что на его, Соколова, постоянном месте сижу я. Он остановился как вкопанный в дверях, помолчал и вдруг, неизвестно к кому обращаясь, спросил:

– Почему этот человек, – он даже не назвал меня "молодой человек" и даже не сказал "артист", – гримируется на моем месте?

Не получив ответа, он крикнул:

– Помощник! Почему на моем месте сидит эта персона?

Появившийся помощник режиссера объяснил:

– Так распорядились. Потом Михаилу Ивановичу здесь будет достроен столик, и тогда он...

– Нет, ни потом, ни сейчас Михаил Иванович не будет гримироваться на этом месте. Прошу "их" пересадить!

Это на премьере-то! Вот тогда я вспомнил Рыдаля. Видя, что Соколов продолжает настаивать, а помощник режиссера объявляет: "Начинаю второй акт, Михаил Иванович прошу на сцену", я подчеркнуто вежливо произнес:

– Прошу звонки не давать! Я никуда не пойду, пока вы не попросите Наума Адольфовича Соколова покинуть мою уборную. Он мне мешает сосредоточиться.

Вот этого Соколов ожидал меньше всего. Побледнев, он зашептал сдавленным голосом:

– Щенок! Вы не знаете, с кем говорите! Надо сначала уметь играть, а потом уже разговаривать с Наумом Адольфовичем Соколовым.

Матрос Орел в пьесе 'Амба' был одной из ролей, сыгранных мною в Казанском театре под руководством А. Л. Гоипича -

ученика Вс. Мейерхольда

Я повторил, обращаясь к помощнику режиссера:

– Я не пойду на сцену, пока "они" не уйдут из уборной.

И Соколову пришлось уйти. Не может же вечно продолжаться антракт!

Когда он ушел, я закрыл глаза и, как мне показалось, прочитал про себя молитву: "Спасибо тебе, милый, дорогой Арсений, твой совет я выполнил точно!". И хотя сердце билось, как пойманная птичка, я выдержал, я устоял и, глубоко вздохнув, пошел играть премьеру.

Но это был только первый, пробный наскок за кулисами. Впереди же предстояли встречи на сцене, в работе. И вот вскоре одна из них совершенно неожиданно состоялась.

Заболел актер Женя Агуров, игравший в "Зойкиной квартире", где я не был занят, роль управдома. Аншлаги, снимать спектакли нельзя. Меня вызывает Владимир Захарович и говорит:

– Миша! Ты уже тертый калач, в Блюнчили ты выдержал первый бой. Продолжай так и дальше... Понимаешь, в чем дело? Надо... заменить Агурова.

Было примерно четыре часа дня, через три часа открытие занавеса в "Зойкиной квартире", а он мне предлагает в слаженном спектакле сыграть большую роль.

– Владимир Захарович! Да вы понимаете... – пропищал я.

– Иди сейчас с суфлером, – не давая мне раздумывать, продолжал он, – садись и учи. Обедай, лежи, а суфлер тебе будет читать, читать, читать. Что бы там ни было, сыграй сегодня обязательно. Это дело твоей чести. И не только твоей – нашей общей. Они вас бьют опытом, а ты им покажи, что опыт дело наживное. Понятно?

– Понятно, – ответил я, но не потому, что меня убедили его доводы, а потому что во мне начала пробуждаться моя актерская сущность – любовь к импровизации!

Жить в образе, импровизируя по ходу действия, – для меня всегда было огромным наслаждением. Я вспомнил, как Мейерхольд разрешил мне в "Рогоносце" – импровизируй! И я согласился.

■ ' ; *г-" ' 'г Шь	♦ «л?
Ил	I Wv Li
, ,* -aJVw*

Казанский Большой драматический театр. В пьесе 'Рельсы гудят' В. Киршона я играл небольшую роль Злобина, инструктора

чечетки

Прихожу вечером на спектакль, сидим мы вдвоем. Мне уже сделали стол в уборной рядом с Наумом Соколовым, со мной он не разговаривает. Соколов играет главную роль, авантюриста Аметистова и уже почти одет и загримирован. Я же тихо шепчу текст и думаю, как мне загримироваться. Примерил и подобрал усы, так... растрепал волосы... нет, не греет, нужна деталь, характерная черта... Вижу, лежит красная косынка на чьем-то столе. Эврика! Так ведь у управдома флюс! Ну, конечно! Ведь он ходит целый день по квартирам, по двору... сквозняки... простудился и,

естественно, флюс. Я подвяжу платком щеку, и это даст мне возможность делать паузы. Я могу даже простонать где-то... болят зубы... а в это время услышу суфлера.

Казанский Большой драматический театр. В Казани я сыграл роль Коко в 'Плодах просвещения' Л. Н. Толстого. Ставил пьесу

режиссер А. Л. Гоипич

Взял платок, подложил туда ваты и завязываю. У меня получился на макушке большой узел с двумя концами, похожими на заячьи уши. Смотрю на себя в зеркало – лицо смешное: усы ершом, глаза, естественно, испуганные и

печальные, красным платком подвязана щека и вата торчит. Я легонько качнул головой – заячьи ушки запрыгали. И вдруг в зеркале вижу перекошенное лицо Наума Соколова:

– Снимите платок...

– Нет, я не могу снять, потому что у управдома болят зубы.

– А я говорю – снимите, иначе вам будет худо!

Я молчу и продолжаю учить текст.

– Тогда наденьте на голову эту шапку.

Я надел подброшенный им какой-то картузик, заячьи уши скрылись. Посмотрел в зеркало – тоже неплохо!

А Соколов свое:

– Чтобы этих ушей я на сцене не видел! Ходите в картузе!

Казанский Большой драматический театр. Играя Епиходова, я пел: 'Было бы сердце согрето жаром взаимной любви!' ('Вишневый сад' А. П. Чехова)

Мы пошли на сцену. Соколова всегда встречали аплодисментами. А в "Зойкиной квартире" он имел особый успех. Он уже отыграл первый акт. И вот во втором акте появилась фигура больного человека, с парусиновым портфелем, в сапогах – этакий замызганный управдом.

Соколов остановился (я шел за ним), посмотрел на меня, пожал плечами и, подмигнув зрителям, сделал смешную гримасу, которая означала: "Ну и ну! Посмотрите, мол, что за фигура!".

Его мимика вызвала оживление и аплодисменты в зале. В общем он меня сразу же, с места в карьер, как говорится, "приложил" и только после этого дал свою реплику: "Что вам нужно?".

Я снял свой картузик, сказал:

– Здравствуйте! – и мотнул головой. Мои заячьи уши очень мягко и кокетливо кивнули, и публика сразу насторожилась. Соколов вытаращил на меня глаза и прошипел, не разжимая губ:

– Наденьте картуз...

Казанский Большой драматический театр. Слепое подражание Вс. Мейерхольду испортило веселый водевиль В. Катаева 'Квадратура круга'

Но я, проговорив свой текст, снова покачал головой, и уши опять кивнули. Публика оживилась, и кто-то даже зааплодировал. Я надел картуз. Мы были квиты. Я видел, как он что-то мучительно обдумывает. Перед самым моим уходом со сцены, налив из графина воды в стакан, он протянул его мне и, глядя в зал, сказал, конечно, не по тексту:

– Страдает! Ишь какое лицо! Таким лицом хорошо полы натирать! На, выпей!

Кто-то засмеялся, кто-то хлопнул в ладоши, но было ясно, что эта грубая и оскорбительная отсебятина успеха не имела. Публика затаила дыхание. Я почувствовал, что она ждет от меня достойного ответа. Я поклонился:

– Спасибо за ласку! Мы не пьющие! – и, сняв картузик, покивал "зайчиком".

Зал проводил меня дружными и бурными аплодисментами. Он был на моей стороне.

В антракте Соколов взглянул на меня через зеркало и сказал, как мне показалось, примирительно:

– Ну и ну, молодой да ранний. Посмотрим дальше. Чудеса!

Казанский Большой драматический театр. После спектакля 'Амба' я с трепетом приступил к работе над ролью Людовика XIV

в 'Соборе Парижской богоматери'

А дальше мы снова встретились в "Любови Яровой". Пьеса только что великолепно прошла в московском Малом театре, где особый успех имели В. Пашенная и С. Кузнецов. Баку тут же откликнулся на новую советскую пьесу. Соколов, получив роль Шванди, ужасно нервничал, надо ведь переиграть Кузнецова! Ставит спектакль Федоров, Шлепянов делает декорации. Федоров мне говорит:

– Ты, наверное, хочешь играть Швандю?

– Да.

– Сыграй Пикалова, советую. Это будет очень интересно. Я тебе добавлю еще одну сцену: в эпизоде с Махорой вместо писаря будет Пикалов.

Пикалова я полюбил с первой читки. Он стал мне почему-то очень близок, а главное – понятен: этого бесхитростного землепашца я видел во всех деталях. "Белых пятен", загадок -почему он делает так, а не этак? – в этой роли для меня не существовало. Я думаю, читатель не сочтет нескромностью, если признаюсь, что впоследствии с радостью прочитал рецензию на "Любовь Яровую", напечатанную в московском журнале "Жизнь искусства": "...Бакинцы видели "Любовь

Яровую" не только с другими артистами, но и в других постановках (например, в гастролях Малого театра), но такого изумительного мастерства, какое проявляет Жаров, из маленькой эпизодической рольки Пикалова сумевший сделать подлинно художественный, насыщенный полнотой жизни образ, не видела, конечно, и сцена Ак. Малого".

Мне кажется, вы поймете мою гордость, когда узнаете, что листочек с этой рецензией прислала мне из Москвы заказным письмом моя мать. Сколько времени сидела она над ним с влажными от счастья глазами, – не знаю.

Материал роли, действительно, был великолепный. То, что это настоящая "крепкая" роль, то, что рядом Швандю репетировал актер Наум Соколов, окрыляло меня. Соколов не принимал мою работу во внимание. Ему надо было потягаться с московским Швандей – Степаном Кузнецовым. Он напряг всю свою выдумку и, перегрузив роль деталями, очевидно, потерял главное. А ведь есть правило: актер должен хотеть хорошо сыграть, но не надо стараться кого-нибудь переигрывать.

Казанский Большой драматический театр. Скупое и выразительное оформление И. Шлепянова, графически четкие мизансцены В. Федорова дали возможность актерам Н. Плотникову, О. Матисовой и С. Морскому создать волнующий и

цельный спектакль 'Норд-ост'

Помните первую встречу Пикалова со Швандей? Красные отступают, в город врываются белые. На опустевшую сцену из левой кулисы осторожно выходит Швандя с наганом в руке. Он останавливается, прячет глубоко в карман бушлата свое оружие. Потом, глядя в кулису, медленно пятится к середине сцены, а в это время из противоположной кулисы, также пятясь, выходит белый солдат Пикалов. Он длинен и неуклюж. На нем большие стоптанные сапоги с голенищами, как ведра, из которых торчат худые ноги; короткая, выше колен, измызганная шинелишка; на плечах – пустой вещевой мешок, на ремне жестяной чайник. Его солдатская фуражка скорее напоминает картуз лотошника. На веревке через плечо, мешая двигаться, болтается винтовка. На середине сцены обе фигуры сталкиваются и быстро оборачиваются. Швандя судорожно опускает руку в карман, Пикалов поднимает руки – сдается.

Казанский Большой драматический театр. Скупое и выразительное оформление И. Шлепянова, графически четкие мизансцены В. Федорова дали возможность актерам Н. Плотникову, О. Матисовой и С. Морскому создать волнующий и

цельный спектакль 'Норд-ост'

На премьере уже один вид моего Пикалова вызвал смех. Когда же я, повернувшись спиной, поднял вверх руки, чтобы сдаваться, публика оценила неожиданность такого хода дружным хохотом и аплодисментами. Тогда Соколов сделал свой снайперский "выстрел" – подмигнул публике: "Ну и ну". Но это успеха не возымело. Последующий наш диалог публика слушала великолепно. С этой минуты и до конца спектакля все появления Пикалова принимались по восходящей, и, странное дело, чем шумнее был зал, тем спокойнее и увереннее я жил в образе.

Впервые в жизни я узнал непередаваемое ощущение актерской власти над образом. Это я был мужичонкой. Это я тосковал по дому, по земле. Это я своим мужицким умом, бесхитростным, но ясным, старался добросовестно доискаться правды. Я ничего не играл и не придумывал. Все придала мне жизнь в образе: и правдивость, и убедительность. Тут я открыл еще неизведанную истину – зритель покоряется твоей правде, он вместе с тобой, и ты его властелин.

Что же сделал на втором спектакле Наум Соколов? Когда мы с ним столкнулись спинами и я поднял руки, то не услыхал ожидаемой реакции – в зале была тишина. "В чем же дело, в чем я ошибся?" – промелькнуло в голове. Поворачиваюсь и вижу в руках у Шванди наган, направленный в мою сторону. Ясно, что вся острота решения сцены была сразу снята: ведь когда на человека направляют наган, он, естественно, поднимает руки.

Глаза у Соколова блестят. Он доволен – аплодисментов нет. Говорит реплику. Я молчу. Он шепчет сквозь зубы: "Отвечайте". Я смотрю на наган и только мотаю головой. Тогда он уже громче шепчет: "Отвечайте!". Я молча снимаю винтовку с плеча, вышибаю прикладом из рук Шванди наган, потом вешаю винтовку снова на плечо, и только тогда поднимаю руки. В зале аплодируют, там не заметили нашего столкновения – все сработало на сюжет сцены. Зрители видят только, как неуклюжий солдат, выбив из рук матроса наган, почему-то снова повесил ружье на плечо и решил сдаться. А так как вся нескладная фигура этого солдата не вяжется с проявленной им прытью и в следующий момент эта прыть не вяжется с решением "сдаться", – это вызывает изумление и осмысленный смех. Получается, что Пикалов сдается не потому, что у него нет другого выхода, а по убеждению. И сдаться матросу он решает достойно.

Вот так была однажды разыграна вариация на тему Швандя -Пикалов. И рождено это было непредвиденными режиссером обстоятельствами. Правда, Наум Соколов получил строгий выговор за "изменение установленной режиссурой мизансцены в спектакле "Любовь Яровая", но на этом наша холодная война не кончилась.

Мы играли "Растратчиков" В. Катаева.

К премьере готовились долго. Конструктивистское оформление спектакля, задуманное художником Шлепяновым, потребовало много сил и времени. Вся сцена пересекалась тросами, по которым бегали легкие ширмы в самых разных направлениях, разделяя игровые площадки. Такая кинематографическая смена мест действия, обозначаемых лишь скупыми деталями реквизита, привела к тому, что в день премьеры мы никак не могли начать спектакль, ибо ширмы заедало и не хватило времени на генеральную репетицию. Ширмы либо не двигались, либо останавливались на полдороге. Вместо восьми часов вечера спектакль начался около десяти. Мы сразу почувствовали враждебность зрительного зала. Никого, даже любимых актеров, публика не принимала. Так, в зловещей тишине, прошли первая и вторая картины, в которых участвовал Н. Соколов, и началась третья.

Я играл сторожа Никиту. В третьей картине герои -бухгалтер – Соколов, Ванечка – Вельский и сторож – я, получив деньги в банке, на минутку заходят в пивную. Но пивная оказалась только началом дальнейших приключений "растратчиков", – в этом суть. И вот мы втроем сидим за столом в пивной и ведем диалог, весьма живой и остроумный. У бухгалтера довольно большой монолог о своей жизни, а у сторожа всего несколько реплик.

По ходу действия наши герои то и дело спрашивают: "Сколько выпили?" – "Столько-то". – "Нужно еще добавить". На столе у нас – настоящее пиво, настоящая закуска: крутые яйца, раки.

Я сидел в центре. Слева от меня – Соколов, справа -Вельский.

Произнеся реплику, мой сторож обязательно должен был выпить пивка и закусить. Но так как у меня были наклеены большие моржовые усы, я понял, что раков есть не смогу и откусывать яйцо тоже опасно – в усах половина застрянет. Лучше всего отправить яйцо целиком в рот. Публика, как я уже сказал, сидела мрачная, не реагируя ни на текст, ни на нашу игру. Я разбил яйцо, очистил скорлупу, поднял пальцем усы и медленно отправил яйцо в рот. Раздался жидкий смешок, который совпал с какими-то смешными словами Соколова. Тот ободрился, глаза у него заблестели: наконец-то, удалось растопить лед. Мы тоже рады: слава тебе, господи, хоть Наум Соколов пробил зрителя!

Я удовлетворенно киваю головой, наливаю себе второй стакан пива, беру второе яйцо, поднимаю усы, и... белое яичко нырнуло в рот, как в норку. Как только оно скрылось, раздался уже не смешок, а хохот. Тогда Соколов, произносивший монолог, быстро переглянулся с нами, ничего не понимая. Успокоившись, Соколов продолжает монолог. Я думаю: "Интересно, над кем же это все-таки смеются?.. Может быть... надо мной? Надо проверить". Я наливаю себе третий стакан пива, беру третье яйцо и едва начинаю его облупливать, как в зале раздается хохот, а затем, когда яйцо спряталось за моими усами, и аплодисменты.

В общем в тот день я съел на сцене пять крутых яиц, а уходя, прихватил и шестое, проглотив его у самой кулисы. Шесть яиц развеселили публику. Напряжение первых сцен спектакля прошло, и дальше общение с залом разворачивалось в доверительном духе.

Этот случай стал предметом обсуждения на художественном совете театра, который пришел к заключению, что трюк с яйцами – в плане спектакля, на премьере он оказался даже переломным моментом, окрасив действие в нужные комедийные тона. Поэтому совет предложил на будущее сохранить его, ограничив число съедаемых яиц до трех.

На следующем спектакле "Растратчиков" получилась такая ситуация. Я – теперь уже совершенно спокойно – на законном основании (на стенке висел приказ художественного совета) очищаю яйцо и только собираюсь отправить его в рот, – вот добродушный простак! – как Вельский встает, перекрывая меня своим широким туловищем, поднимает стакан и говорит Соколову: "Ваше здоровье!". Они чокаются, и мое первое яйцо пропадает, невидимое зрителям. Трюк не удался. Мои братья-актеры, как видно, сговорились отомстить. Мне остается еще два яйца. Я быстро беру второе яйцо, опять собираюсь отправить его в рот, Вельский снова встает, торопливо произнося сакраментальную фразу: "Ваше здоровье!". Но тут я тоже не сижу на месте, а поднявшись во весь рост, так, чтобы быть видным зрителю, отправляю одно за другим два вареных яйца за моржовые усы. Грубо, но яйца сделали свое дело, победив и на втором спектакле. Потом глотанье я отменил совсем.

Этот случай не имеет, кажется, ничего общего с творчеством. Но в то же время он отражает обстановку конкретной борьбы в стенах старого театра. Эта вынужденная борьба, как и всякая борьба, заставляла оттачивать мастерство, порох всегда держать сухим и иметь в запасе изрядный набор приемов, технических секретов и, грубо говоря, "фортелей". При умелом их использовании в настоящей работе все это необходимо. Лень и равнодушие изгонялись начисто. Это было, как в спорте, где каждый отдает всего себя, чтобы выиграть соревнование.

Ночью, после спектакля, я беспокойно ворочался в кровати, беспрерывно ругал себя и за то, и за другое, что делал на сцене, и казалось, нет актера бездарнее меня.

И вспоминались московские друзья-актеры: "Им легко – они не знают, что такое "подсидка" на сцене! Им неизвестны жестокие законы провинциальной конкуренции! Хотя, как знать, это случается порой и в, столице... . Я припоминаю сейчас разговор с блестящим актером М. М. Тархановым. Во время съемок "Петра I" мы с ним очень сдружились и делились и радостями, и печалями. Помню, говоря о неудачах, он мне однажды признался:

– Надо засучив рукава работать и работать. От меня все ждут, что я выкину посмешнее что-нибудь. Я выхожу на сцену, еще ничего не делаю, пытаюсь что-то сообразить, а за кулисами уже стоит толпа и ждет, что я сфортелю. А я не хочу, мне не нужно фортелить, я хочу работать... Тогда они разочарованные уходят...

Золотые слова! В своей жизни я их вспоминал не раз...

В Бакинском рабочем театре я сыграл около двадцати ролей: Кочкарева в "Женитьбе" Гоголя, Ваську-Окорока в "Бронепоезде" Вс. Иванова, Молчалина и других. И что интересно... Жизнь все-таки великая искусница! Казалось бы, все, о чем я рассказал в связи с Наумом Соколовым, должно было сделать нас непримиримыми врагами. А дело кончилось тем, что мы стали лучшими друзьями. Сколько бессонных ночей провели мы с ним, сколько раз я плакал, слушая его великолепное пение – гитара и душа пели вместе. Сколько хороших и умных советов я получил от него. Это был действительно замечательный актер, чуть ли не легенда русской провинциальной сцены. Позже, когда мы уже разъехались и я работал в Москве, а он на короткое время тоже приехал из провинции в столицу и поступил в театр Красной Армии, он мне признался:

– Нет, Миша, я слишком беден, чтобы работать в Москве. Здесь могут работать только богачи. Здесь очень долго сидят без дела, ждут ролей, а не играют. Я не знаю, чем они живут. Натуры, что ли, у них такие богатые? А я жадный! Я бедный и жадный, я хочу много играть... Да, Маргуша, поедем в провинцию, она нас ждет! – закончил он, обращаясь к жене.

И действительно, пробыв в театре Красной Армии год или полтора, он уехал вместе с женой Маргаритой Горбатовой, ученицей Мейерхольда, чудесной актрисой, снова в провинцию и проработал там до конца дней своих. Уже после войны, когда праздновали 125-летний юбилей Малого театра, он приезжал с делегацией в Москву, и мы опять встретились. Долго сидели у меня, вспоминая Баку.

– Да, не прижился я в центре, – говорил он с улыбкой. -Может быть, это и хорошо. Здесь ведь артисты бога-а-атые! -Он почему-то любил повторять это слово. – Мне кажется, и белье-то они шьют себе из коверкота.

То, что я не отвечал на его наскоки тем же, не трусил, а отстаивал свое право артиста, не позволял себя третировать, ставя "премьера" на место, было оценено Наумом по достоинству. Это был, в сущности, чуткий, очень умный, доброжелательный в душе человек и великолепный товарищ в итоге. Сложная штука жизнь, судить о ней никак нельзя по готовой схеме, по заранее придуманным рецептам! А еще сложнее – наука познавать людей. Она дается не сразу и нелегко.