Текст книги "Ночь умирает с рассветом"
Автор книги: Михаил Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Жизнь в деревне всегда на виду. О каждом ведомо, как он живет, в чем нуждается, о чем думает. Лукерье был не совсем понятен Василий Коротких. Ясно, что бедняк, перебивается с хлеба на квас, но кто он, как жил до Густых Сосен? Спрашивала отца, он тоже ничего не мог сказать. Подобрали в тайге больного, голодного и все. Рассказал, будто бежал от семеновцев, что они захватили его в суматошное военное время. Если бы из богатых, если против советской власти, зачем было бежать от белых, убивать свояка, маяться одному в лесу... И тут в селе болезнь его подорвала, ничего не посеял, даже картошки не посадил. Лука и Нефед выручают пока, но они известно какие люди – за так ничего не дадут, после обдерут до последнего, работать на себя заставят, с ними только свяжись. Поп подсобляет ему маленько... Василий тихий, ни в какие дела не лезет, живет незаметно. Все о боге разговаривает. Ну и что ж, пускай, кому от того вред?
Другие деревенские тоже так думают: спокойный, безвредный человек. После болезни ни к какому настоящему делу пока неспособен, вызванивает на своей колокольне, ему это лучше, чем сидеть сложа руки.
Лукерья шла от Калашникова, с заседания партийной ячейки, ее первый раз туда позвали. Через несколько дней великий праздник – третья годовщина Октября. В новой школе будет сходка. Отец говорит, надо рассказать всем в деревне, что наконец-то Чита освобождена от семеновцев. Вот радость-то какая, скоро мирная жизнь.
После сходки будет торжественное открытие школы.
Лукерья шла мимо глухого, высокого забора, которым огородил свою избу Лука. Вспомнила с грустью, как робко стучалась когда-то в его калитку, просила корму своей подыхающей корове. Дети у него какие... Парень, однако, совсем большой стал... Лука не выпускает его за ворота. Когда ни пройди мимо, за забором тихо, словно все вымерли или ходят на цыпочках. Жена у Луки все болеет, говорят. Непонятная жизнь за глухим забором. Сам-то все копит богатство, а на что оно ему? Кому оставит?
Она прогнала эти мысли, подумала: надо сказать девкам, пускай к празднику еще раз вымоют в школе пол, протрут окна. Там, верно, Антонида обо всем позаботилась, Фрося ей помогает, но все же...
В школе был устроен субботник.
В день праздника, когда народ собирался в школе, Лука зазвал со двора работницу Фросю, спросил, пойдет ли она на сходку.
– Я-то не пойду, – хмуро проворчал Лука, – чего мне там... Не великая радость, праздновать ихнюю революцию. А ты, ежели надо, сходи. Все сделаешь по дому и валяй...
– Антонида Николаевна говорила, прибраться бы после сходки, – несмело сказала Фрося. – Мужики накурят, окурков набросают, наплюют. А у ней занятия скоро, надо, чтоб чисто...
– Знаешь, Ефросинья... – непривычно мягко заговорил Лука. – Такое дело... Как тебе растолковать? Ты, девка, только не смейся... Этот мой дурень все пальцем в окно тычет на школу, бубнит, а понять невозможно... Чего-то ему забавно, что ли... Али новый дом нравится... Давеча меня за руку тащил туда. А как я с ним пойду, мне невозможно. Соображаешь?
– Соображаю, Лука Кузьмич. Верно, что невозможно.
– А ему, видать, охота. Пущай бы сходил, не жалко.
– Чего же... Он тихий, пущай сходит со мной, я и домой после приведу.
– Прибираться пойдешь, возьми его. Посидит маленько, да и домой. Али завтра днем отведи, ему и ладно. Ты дома свое станешь делать, а он в школе потешится.
– Утром способнее, – согласилась Фрося. – Коров подою и сходим.
Фрося побежала на сходку. Там все шло к концу, Егор Васин стоял за столом, улыбался.
– Вот, граждане-товарищи, какое главнеющее в нашей деревне пролетарское событие: своими руками построили школу. Наши дети грамотными будут, Антонида Николаевна научит. Это значит – культурная революция в сибирском селе. Как велит вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин.
– Граждане-товарищи, – продолжал Егор, – это только начало новой жизни при красной справедливой власти. А чего дальше будет? Вот Народный дом построим. Захочется бабушке Акулине али дедушке Фролу почитать журналы, опять же газету, милости просим в Народный дом для провождения времени. Али там туманные картины поглядеть...
– Каше, говоришь, картины?
– Туманные.
– Туману и так полно.
– Ей богу, граждане-товарищи, так и будет. С облаков, понятно, Народный дом не упадет, не манна небесная. Надо будет поработать. Лес вот начнем возить, к весне и вымахаем.
– Иди ты, школа есть и хватит!
– Спасибо скажи, что школу построили!
– Продразверстка задавила!
– Васин дело говорит!
Шумели, спорили, ругались. Молодежь стояла за Васина: в Народном доме можно и на посиделки собраться, попеть, потанцевать. Пожилые сердито кричали, что с голодухи подвело животы. Раз на фронте идет к победе, надо, мол, заниматься хозяйством, а не всякой там чепухой.
Тут к столу протиснулся Василий Коротких, встал перед Егором, поднял вверх правую руку.
– Чего тебе? – удивленно спросил Егор.
– Дозвольте возгласить. – И, не дожидаясь ответа, повернулся к сходке. Лицо у него было бледное, красными пятнами...
– Чего орете, яко овцы взбесившиеся? – с трудом подбирая слова, спросил Василий. – Вам же доброго желают. Эва, школа какая, глядеть восхитительно. Отслужить молебен, и пущай детки учатся. Надо возблагодарить новую власть, а не лаяться, подобно псам. Детки все науки постигнут... Народный дом тоже пользительное заведение. Спасибо товарищу Егору Васину за усердие... Да я...
Антонида громко перебила Василия:
– Граждане! Кто хочет записать детей в школу, подходите ко мне. Занятия начнутся послезавтра.
Снова зашумели, задвигались – одни пробивались к выходу, другие лезли к столу, где Антонида записывала в школу.
Когда все ушли, осталась Антонида, Фрося принялась отодвигать столы.
– Ты чего это?
– Прибраться надо.
– Милая, – обняла ее Антонида. – Завтра сделаешь, поздно же. – Она была взволнована, раскраснелась, часто дышала.
Вышли на крыльцо, заперли школу на большой замок. Было тихо, светила ясная луна. Порошил мелкий, сухой снежок, ложился на крыши, ровненько покрывал землю.
Они постояли на высоком крыльце, облитом голубым лунным светом, помолчали. И разошлись, каждая в свою сторону.
Фрося долго не могла уснуть, в голове теплыми волнами ходили неясные, ласковые мысли о том, что скоро вернется Петя Васин... Какой он стал? Важный, поди... А был веселый, простой. Вместе бегали на озеро, сидели под черемухой, купались. Порадуется, что школу построили...
Рано утром, в мутных предрассветных сумерках, она отвела хозяйского сына в школу, заперла, и побежала доить коров.
Фрося торопилась закончить дойку. Когда вышла из сарая с ведрами, услышала какой-то шум, крики «пожар». Поставила ведра, выскочила на улицу и обмерла: горела школа. Пламя бушевало внутри, рвалось из окон, охватило дверь. По улице бежали с ведрами, с топорами мужики и бабы.
В дыму, в пламени метался сын Луки, его видели в окне.
– Парнишку спасите! – кричала Фрося. – Сгорит!
Привезли бочку с водой, длинными жердями выбили окна, пламя еще сильнее рванулось на улицу. Занялась крыша.
Антонида стояла близко к горящему зданию, ее обдавало жаром, она была как неживая, из широко раскрытых глаз лились слезы. Две женщины держали под руки Лукерью, у нее не было сил стоять...
Вдруг над деревней заметались тревожные звуки набата. Колокол захлебывался, срывался с голоса, надрывно стонал:
– Бум, бум, бум...
Василий, что было силы, дергал веревку, колокол скликал всех честных людей бороться с пожаром.
Школа горела, как сухой костер. Над ней висел густой, черный дым. Шатаясь, размахивая руками, у окна показался сын Луки в пылающей одежде. Расталкивая всех, к школе кинулась больная жена Луки. В глазах у нее застыл ужас. Ее схватили, но она вырвалась, закричала страшно, на все село.
– Сын!.. Сыночек!..
Люди не успели опомниться, как она бросилась в пламя. Тут с треском рухнула, охваченная огнем, крыша, в стороны полетели головни, взметнулся светлый столб пламени, золотые искры. Мужики сняли шапки, все перекрестились:
– Царство небесное... Мать же она... Сына спасала.
Над деревней бился тревожный призыв:
– Бум, бум, бум...
Он был уже бесполезен, школа сгорела. Набат бередил души, угнетал, словно давил к земле. Васин послал мальчишку:
– Скажи, пущай перестанет. Сил нету слушать.
Мальчишка убежал, а с колокольни долго еще неслось:
– Бум, бум, бум...
Будто кто-то каялся в тяжком грехе.
Лука пришел на пожарище, когда люди уже расходились.
На пожар прискакали буряты из улуса Ногон Майла, мужики из Красноярова – помочь, но застали лишь тлеющие головешки, белый летучий пепел. Школа сгорела.
Собрались в избе у Егора, расселись, где смогли. Цырен со своими примостился на полу у теплой печи. Молча курили едкий самосад, не знали, о чем говорить. Егор сидел в полушубке, лицо у него было черное. Встал, хватил шапкой об пол, крепко выругался.
– Такая беда, ошалеть впору. Сколько сил на школу положено, не сказать. И стар, и мал работали. Новую строить, никого калачом не заманишь, стягом не загонишь. Детишки опять неучами останутся.
К дощатому, некрашенному потолку поднимался густой табачный дым.
– Вчуже больно, – вздохнул мужик из Красноярова.
– Беда, паря.
Все понимали, что Егор прав, строить новую школу деревенские нипочем не согласятся.
– Напакостил недоумок, царство ему небесное.
– Школу жалко, а бабу Луки и того жальчее.
Лукерья притащила на стол самовар, стаканы, хлеб, на стеклянном блюдечке подала сахарин. И ушла за свою занавеску, легла на койку – у нее болело под сердцем, ломило ноги. В голове гудело, перед глазами метались искры, крутился черный чад. «Школа сгорела: подпалил сын Луки. Сам погиб... А и живой остался бы, что с него возьмешь, с недоумка. Жена Луки погибла в пламени. Нет виноватого». Вдруг Лукерью словно стукнуло в голову: «А может есть виноватый? Мы же не искали, не подумали даже». Она с трудом приподнялась в постели – есть в селе злодей, ворог новой жизни! Как сын Луки оказался в школе, утром, да еще под замком? Нарочно заперли там и спички дали.
Лукерья хотела выйти к отцу, к мужикам, но не хватило сил – накатилась нестерпимая боль.
– Садитесь чаевать, – позвал мужиков Егор.
Все тесно расселись за столом, только принялись за чай, заскрипели ступеньки, в избу вошел поп – отец Амвросий, остановился у порога, стащил с головы шапку-ушанку. Мужики за столом растерянно переглянулись. Цырен негромко сказал по-бурятски:
– Русский лама...
Отец Амвросий перекрестился в передний угол, произнес:
– Хлеб-соль...
Было видно, что ему не по себе. Егор подвинул к столу свободную табуретку.
– С нами чаевать.
Амвросий скинул полушубок, повесил на гвоздик, сел за стол. Егор налил ему чая.
Никто не знал, о чем говорить с нежданным гостем. Он прихлебывал чай с сахарином и тоже молчал. Наконец, Егор не выдержал, спросил:
– Чего хотел, сосед?
– Чего хотел... – повторил Амвросий. – А ничего не хотел. Школа сгорела... Девка моя, Антонида, то без чувств лежит, то в голос ревет. Все, мол, пропало, хотела с пользой пожить, людям сделать добро, а вышло вон как... широким кверху.
– Мы и сами знаем, что широким кверху, – сердито пробасил Егор.
Амвросий будто не замечал неприязни в голосе Егора, продолжал:
– Строить новую школу мужики не захотят.
– Ну и что, – снова перебил Егор. – Молебен служить, что ли?
– Ты, Егор, не задирайся, – спокойно ответил Амвросий. – Надобно обмозговать, как быть.
Егор рассмеялся.
– Тебе-то, батюшка, какое дело до наших бед? Чего лезешь в чужой огород?
Амвросий помрачнел.
– И то верно, Егор, ничего мне... Я бы и не пришел, да девку свою жалко. Думала стать учительницей, а тут вон что...
– Погоди, Егор, – вмешался Калашников. – Надо послухать.
– Чего слухать? – вспылил Егор. – Видно, зачем заявился: мол, бедненькие братья во Христе, строили, строили, а получились головешки. Я хороший, мне вас жалко... А нам и без поповской жалости ладно.
– Ты, Егор, прежде вроде умнее был, – усмехнулся Амвросий. – Не хочешь слушать, и... – он замялся, потом решительно закончил: – И хрен с тобой, я уйду. Теперь вижу, зря приходил.
Он вылез из-за стола, сгреб в охапку свой полушубок, нахлобучил шапку и хлопнул дверью.
– И пущай катится, – зло сказал Егор.
– Выходит, ты и правда дурак, – с огорчением проговорил Калашников. – Поп вроде за делом приходил, так бы не заявился, а ты его чуть не в шею.
– Беги, догоняй, – огрызнулся Егор. – Не взыщи, мол, батюшка, Егор сдуру ляпнул.
– И побегу. – Калашников поднялся. – Надо же вызнать, зачем приходил... – В дверях задержался, сказал: – Дождитесь, я скоро.
Мужики пили чай, разговаривали. Выходило, что у бурят жизнь куда труднее, чем в русской деревне: богатеи, бывшие нойоны, ламы как и прежде держат бедноту в кабале, вроде ничего и не переменилось. Правда, власти у них поубавилось – недавно Бадма-ахай вздумал было выпороть за непочтение работника, раньше он частенько так делал. Не ждал, что худым обернется. Улусники освободили парня, стащили с Бадмы штаны, задрали ему халат, взвалили поперек седла, прикрутили ременными веревками и так нахлестали коня, что он с полдня катал по степи хозяина в таком недостойном виде.
– Земля и небо свидетели, – рассмеялся Цырен. – Святые боги, грешные люди видели почтенного Бадму без порток.
Скоро вернулся Калашников. Он был взволнован, прошел к столу в полушубке, торопливо заговорил:
– Поп-то за делом приходил. Осерчал на Егора ужасно, сначала даже разговаривать не схотел. Потом маленько смяк.
– Ну и что же?
– У него, вишь, есть запасенный лес, ошкурованные бревна. Мы же их пилили, мы их возили – помните, архиерей повелел поставить бурятам православную церковь.
– Так это же было до германской войны.
– Ну и что ж... Бревна-то под навесом.
– А нам что от того?
– А то, что он отдает бревна на новую школу.
– Еще чего? – вскипел Егор. – Не надобно нам поповских подачек. Люди засмеют...
– А он и сам говорит: скажите, будто учительница от себя вносит.
– Ловко! И верно, чего к такому делу попа цеплять.
– Послухайте, мужики! – сдерживая голос, пробасил Егор. – Это же здорово. Революция не забудет нашего попа. Я, видно, зря на него наплыл... В общем, красота получается! У меня в ограде тес наготовлен, думал на новый дом Лукерье, когда... – он чуть запнулся, но тут же совладал с собой, – ну, когда Дамдин возвернется... Отдаю эти доски на школу. – Он громко рассмеялся: – Я не хуже попа! А на дом Лукерье после наготовим, будет время.
– Паря, у меня гвозди припасены, – сказал Иван, мужик из Красноярова. – Тоже строиться хотел, а теперь пущай для школы.
– Суглан надо, – веско проговорил Цырен. – Суглан, сходку надо.
– Пошто суглан? – удивился Егор. – Сходка успеется. Сами все обдумаем, после и суглан можно.
Буряты о чем-то поговорили по-своему.
– Сейчас надо суглан, – настойчиво повторил Цырен. – Мы хотим на суглане свое слово сказать, от улуса Ногон Майла. Большое дело, паря, имеется.
– Что за дело? – спросили несколько человек сразу.
– А такое, паря, важное дело... – Цырен старательно подбирал слова. – Ученый человек по-бурятски эрдэмтэ будет. В русской деревне ученых, грамотных ребятишек мало, а в бурятском улусе дети даже букву «А» не знают, большие парни и девки свое имя написать не могут. Дети только в бабки-шагай гоняют, никто учить их не хочет. В дацан детей почему отдаем? Думаем, учеными, грамотными станут, а в дацане чему учат? Учат жирные бузы стряпать, сладкое печенье бобо делать, чтобы лама вкусно кушал. За вином для ламы дацанские мальчишки-хувараки бегают, побои, обиды терпят... Вот, какое наше слово будет на суглане.
– Да-а... – протянул Егор. – Жизня у вас не сладкая... Не пойму только, зачем собирать сходку...
– Эва, ты, паря, какой... – с огорчением проговорил Цырен. – Надо суглан... Мы хотим сказать: давайте вместе школу строить, вместе детишек учить. А? Ладно будет?
Сходка до поры до времени проходила дружно. Видно, всем в деревне было тяжело, что сгорела школа. Каждый понимал: худо ли учить ребятишек грамоте... Когда Егор объявил, что учительница Антонида Николаевна отдает для постройки новой школы заготовленный лес, что Иван из Красноярова жертвует гвозди, которые сберегались для своего дома, а он, Егор, отдает свой тес на потолки, на полы, на двери, все одобрительно загудели.
– Погоди, паря, – поднялся в задних рядах большой, косматый мужик. – Кирпичи на печки.
– Чего – кирпичи?
– Ну, отдаю для школы. Сам обжигал.
Под последок Егор объявил, что хочет сказать слово Цырен. Старик встал, поклонился сходке, заговорил:
– Черная, собачья судьба бежит по своим закорюченным тропкам, бедную юрту, бедную избу сразу находит, принимайте гостью, хозяева. Белая, счастливая судьба ходит по широким, прямой дороге, далеко от темных улусов, темных деревень, редко стучится в бурятскую юрту, в русскую избу. Верно говорю?
– Верно!
– Чего-то непонятное городишь, паря! – крикнул лавочник Нефед.
– Как непонятно? Удивился Цырен. – Надо повернуть широкую дорогу к нашему дому. Одним бурятам это шибко тяжело, одним русским тоже надорваться можно. Вместе надо.
– Дальше валяй.
– Надо, чтобы хорошая судьба стала как ручной жеребенок, которого всегда в степи заарканишь.
– Выкладывай, куда гнешь, непонятно!
– Говори, чего надумал!
– Легче жизнь у кого? – спросил Цырен, хитро улыбаясь. – У тех, кто грамоте обучен. А кто грамоту знает? Нойоны, богатеи... А как быть бедноте? – Цырен подождал, пока народ поутих, и громко сказал: – Давайте вместе школу построим, русских, бурятских детей вместе учить станем! Хорошо будет?
– И ребятишек из Красноярова! – торопливо вставил Иван.
– Без бурят обойдемся в таком деле! – выкрикнул Нефед. – Пущай овец пасут! Вот, какое наше слово.
– Ты, Нефед, за всех рот не разевай, – спокойно сказал в ответ пожилой Никита Иванович, недавно вернувшийся из армии. – Мы свои дела без тебя обладим.
– Не затыкай мне глотку! – закричал Нефед. – Не лишай голосу. Не имеешь правов! Мы все не согласные, чтобы с бурятами! Бурятенков к себе в избу не допущу.
Народ зашумел. Было непонятно, поддерживают крестьяне Нефеда, или осуждают. Егор застучал по столу, но тише не стало. К столу выскочила разгоряченная молодая бабенка и зачастила так, что невозможно было сообразить, на кого она наседает.
– Да что же это такое? – размахивала она руками. – Да мы что? Да как же так? А еще кто согласный? Меня, паря, не спрашивали, я не за это... И другие тоже... Ну, разведай-ка у народа...
– Постой, тетка, – перебил ее Васин. – Не возьму в толк – ты супротив, чтобы бурятские дети учились в школе, да?
– То есть, как это – супротив, – изумилась молодка. – Да ты, паря, со своим Нефедом ума рехнулся... Мы с бурятами испокон веку словно в одном дому живем. А Нефед пущай посидит молчком: у него детишек нету, в школу ходить некому, на квартиру к нему бурятских ребят не поставим.
Все весело поглядывали на расходившуюся молодку: в деревне первый раз заговорила на сходке женщина. Мужикам это было непривычно и забавно, будто щекотно...
– Глядико-ся, раскудахталась!..
– А чего?.. Правильно режет.
– Будто по книжке!
Молодуха у стола вдруг замолкла, испуганными глазами поглядела на слушавших ее мужиков и баб, зарделась от смущения, прикрыла лицо рукой, тихонько проговорила:
– Ой, чего же я...
И чуть не бегом бросилась от стола к двери, где толпился народ.
– Граждане! – забасил Егор Васин. – Вот как выходит – один туда, другой вразрез. Предыдущий оратор товарищ Максимова...
– Го-го-го! – заржали мужики. – Нюрка Максимова – оратель! Ну, отмочил, паря...
– Ой, не могу, – взвизгнула какая-то баба, – Нюрка-то теперя стала товарищ Максимова!
– Граждане! – старался перекричать шум Егор. – А вот Нефед супротив всего общества.
– Пинками Нефеда со сходки!
– Взашей его!
Всем по нраву пришлось, что надумал Цырен. Порешили сразу после весенней страды сообща с бурятами и краснояровцами ставить новую школу. Пущай, мол, и русские, и бурятские детишки набираются ума, им вместе жить, когда вырастут. Хотели послушать, что скажет Антонида Николаевна, но ее на сходке не было – захворала после пожара.
Со сходки гости из Ногон Майлы и Красноярова поехали по домам, а Цырен остался ночевать у Егора. Когда они подошли к избе Васиных, заметили там какое-то беспокойство – в окнах горел яркий свет, мелькали тени. Егор вспомнил, что Лукерья не была на сходке, затревожился. Они с Цыреном торопливо вошли в сени, распахнули дверь в избу... Навстречу поднялась пригорбая старушонка Настасья Марковна, которая у всех бабничала на родинах, поклонилась в пояс, пропела звонким, молодым голосом:
– Со внуком вас, Егор Никодимович, с божьей милостью.
Егор оторопел от радости, не знал, что сказать, что сделать.
– Бабуся... – проговорил он, наконец, растерянно. – Цырена, свата моего, тоже поздравь со внуком, будь любезна...
Мужики, с женского дозволения, на цыпочках прошли за занавеску: оба испуганные, обрадованные, счастливые. Егор старался не улыбаться, но рот сам растягивался до ушей. Цырен мял в руках свой малахай.
Луша была ничего, только бледная. Дите лежало возле, в чистой тряпице.
– Ну, как он? – Егор кивнул на ребенка.
– Красивенький... – Луша помолчала и тихонько засмеялась: – Дедушки вы теперь...
Настасья Марковна сказала, что роды случились маленько до сроку, видно, Луша крепко испугалась на пожаре.
Егор сбегал в завозню, там в уголке хоронилась от глаз бутылочка.
– Ну, паря, давай отпразднуем. Ведь внуки у нас не кажинный день нарождаются. Женщины, вы тоже присаживайтесь к угощению.
– Надо барана колоть, – сказал Цырен.
– Зачем?
– Полагается. Луше бараньего супу надо, бабушке, которая ребенка на свои руки приняла, тоже надо супу.
– Я вчера заколол овцу, к празднику.
– Вот и ладно. Тащи заднее стегно, кусок грудинки, другого мяса нельзя. Грудинка, чтобы молока было много, заднее стегно, чтобы у матери детей было много. У нас, у бурят, обычай такой.
Когда все было налажено по правилам и все расселись, Цырен сказал, чтобы дали младенца, бережно принял его на вытянутые руки, встал за столом, торжественно заговорил по-бурятски. Никто не понимал, но все слушали, не перебивали.
– Это я благопожелание сказал новому человеку, – по-русски объяснил Цырен. – Чтобы рос здоровым и сильным, как непобедимый батор Гэсэр, смелым и честным, как Гэсэр... Чтобы любил жизнь, берег людскую дружбу. Чтобы радовался сиянию солнца, журчанию ручья, любил родные степи, леса и горы, чтобы каждая травинка, все животные, птицы и рыбы тянулись к нему навстречу – пусть таким хорошим будет человеком... Пусть живет три раза по девяносто лет.
Цырен сказал все что не ахти как правильно по-русски, но каждому стало хорошо от доброго слова старого человека.
– Мэндэ! – Цырен выпил вино, остальные тоже.
– Теперь надо ему складное имя придумать, – певуче проговорила Настасья Марковна, забирая у Цырена ребенка: Луша сколько раз кричала, чтобы не уронили, чтобы поскорей принесли...
– Есть хорошее имя, – отозвался Цырен. – Пущай называется Егором, в честь русского дедушки. Егор Дамдинович. Хорошо будет, верно?
Когда все легли, в избу заявилась Фрося и сразу к Луше за занавеску, они там долго шептались.
Жирник на ночь у Лукерьи не гасили. Когда все угомонились, Егор поднялся, тихо прошел к дочке. Долго смотрел на ее похудевшее, счастливое лицо, на внучонка, глотал тяжелые слезы, рукавом вытирал с давно небритых щек. «Не повидал тебя тятенька, внучек Егорушка, сиротой расти тебе, без отцовской ласки», – с тоскою и нежностью думал Егор.
Лукерья открыла глаза, долго молча смотрела на отца.
– Ты чего? – забеспокоился Егор.
– Тятя, – сдерживая голос, чтобы не разбудить маленького, проговорила Лукерья. – Школу подожгли враги... Лука сына не пощадил, спички дал ему.
– Спи, дочка, спи... – Егор широкой ладонью потрогал ее лоб. – Спи. Тебе отдыхать надо.
«Бредит, видать», – вздохнул Егор.
