Текст книги "Ночь умирает с рассветом"

Автор книги: Михаил Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Антонида судорожно расхохоталась, долго не могла остановиться. Василий торопливо соображал, как ему быть.

– Слушай, что я скажу, – наслаждаясь своей властью, проговорила Антонида. – Так и быть, пощажу пока из-за ребенка.

– Залеточка...

– Но если что, добра не жди.

– Я чаек живой рукой соображу... – Василий засуетился. – Господь всепрощающий знает человеческие деяния. Милостив он. И нас учит долготерпению... Поспешность, она блох ловить хороша. Поспешишь, людей насмешишь. Посидим, да и все обмыслим к нашему удовольствию.

Скоро закипел чугунок. Когда Антонида уходила, Василий подал ей ключ от подвала под колокольней, сказал:

– Не хватился ключа твой тятенька? Ну, вот и славно. Положи ключик на прежнее место, потихонечку, незаметненько...

Антонида взяла ключ.

Совещание в городе продолжалось два дня. Лукерья с мужиками выехала домой после обеда. Семен говорил, что надо дождаться утра, но Луша рвалась домой. Она поехала с Иваном, сзади тряслись на своей телеге Семен и Петр, за ними погромыхивала на ухабах сеялка. Семен то и дело кричал Ивану:

– Эй, не гони, сеялку угробим!

Иван сдерживал коня, ехали шагом, Луша совсем извелась... Заночевали в бурятском улусе. Ночью Луше вдруг отчетливо послышался надрывный Егоркин плач, ясно привиделось, как сын разметался в жару. Она вскочила, разбудила Ивана, сказала, что не станет дожидаться утра, поедет сейчас.

– Ты, Лукерья, не заспалась ли? – приподнялся Иван. – Куда ехать, ночь же... Тебя бандюги в лес уволокут. Стащат с телеги – и в лес. Ей-богу... И днем боязно, из-за кустов пуляют.

– Поеду, – твердо повторила Луша. – Не убьют.

– Ишь, ты...

– Сынок хворый... – Голос у нее дрогнул. – Может, помирает, а я стану утра дожидаться... Поеду.

– Не дело городишь, – рассердился Иван. – Не отпущу. Разбужай мужиков, вместе тронемся.

– Пошто людей тревожить? Одна я...

– Делай чего велено. Запрягать пойду.

Иван встал.

Луша сочувственно поглядела на Семена, на Петра, которые похрапывали на полу, под одной дохой.

– Ладно, – вздохнула она. – Ложись, утречком двинемся.

Иван что-то проворчал себе под нос: то ли похвалил, то ли выругался. Луша задула свет.

Утром, когда все проснулись, Луши в избе не было. Оказалось, ночью верхом ускакала домой.

Она вернулась в село засветло, кинула Фросе поводья, вбежала в избу. За столом сидел свекор, прихлебывал из блюдечка чай, тетка Катерина вытаскивала из печки чугунок.

– Как Егорушка? – Луша сбросила полушубок, подбежала к люльке. Егорка лежал тихо, морщил нос, будто собирался чихнуть.

– Сыночек, мамку свою непутевую увидел, обрадовался! – счастливо проговорила Луша. – Здоровенький...

Она взяла его, закружилась по избе

– Верно, что непутевая, – заворчала тетка Катерина. – Вскочила в избу, здравствуйте не сказала.

– Здоровенький, здоровенький, – повторяла Луша. – Мамке обрадовался, соскучился по мамке.

– Ты пошто вершая приехала, Луша? – с тревогой спросила Фрося, входя в избу. – Мужики где?

– Живехоньки, скоро заявятся. – Луша рассмеялась, положила сына в люльку. – Ай, дедушка Цырен! Вот так Цырен-бабай! Выходил внука. А я покою не ведала.

Старик добродушно усмехнулся

– Один Егорка – один и есть, не семьдесят семь внуков... Тетке Катерине спасибо скажи, чашку густого чая налей, она с ним сидела. Ну, ладно. Что в городе полезное увидела, какие умные слова услышала?

– Не знаю, с чего и начать... – Луша села за стол, но тут же вскочила, подбежала к люльке. – Здоровенький... По мамке соскучился. Что же это я... Сейчас покормлю тебя, маленький...

Она взяла сына на руки, ушла за занавеску.

– Ишь, наголодался... Не торопись, Егорушка, теперь завсегда с тобой буду, никуда не поеду.

Когда Луша вернулась к столу, лицо у нее было сияющее и умиротворенное.

– Не знаю, с чего и начать... – повторила она и задумалась. – Никакими словами не обскажешь. Разъяснял нам про все товарищ Ивин, он самого Владимира Ильича Ленина видел. Мы выспрашивали, какой, мол, вождь мирового пролетариата. Ничего, говорит, обыкновенный. Вроде такой, как и все. А уж заговорит, прямо живые слова кладет тебе в голову. Послухаешь, и внутри у тебя как звонкая песня.

Луша помолчала. Молча сидели у стола Цырен, тетка Катерина, Фрося. Пришла белобрысая Лелька, тихонько присела у печки.

Стало темнеть, Фрося затеплила плошку.

– Тот Ивин много рассказывал, – снова заговорила Луша. – Про войну, про гидру капитализма, про голод в России.

Заскрипели ворота – вернулись из города мужики, вкатили во двор сеялку. Вошли хмурые, злые. Сняли шапки, поздоровались.

– Скоро сеять, а еще студено, – сердито проговорил Семен, стаскивая с себя полушубок. Подошел к теплой печке, прислонился спиной, сказал: – Верно, что лукавой бабы в ступе не истолкешь... Ты, Лукерья Егоровна, пошто нас бросила, ночью ускакала?

– К сынку поспешила, – виновато ответила Луша. – Хворый он оставался, сам знаешь.

– Ладно, живая приехала, – примирительно проговорил Цырен. – Садитесь чаевать. Горячего отведай, умные слова стариков послушай, Лушахон, правда, не больно старик, – Цырен улыбнулся, – а шибко складные слова говорит.

Катерина налила всем чая. Фрося из-под светлых ресниц поглядывала на Петра Поломошина, с тоской вспоминала другого Петьку, который лежит в братской могиле. «Пошто так крепко засел в сердце, – думала Фрося, – одна только боль от него была, одни только раны, одни только горькие слезы...»

– А еще вот что на совещании было, – тихо заговорила Луша. – Сам товарищ Ленин высказал в Москве, на главном партийном съезде, что надобно отменить продразверстку...

– Да ну?

– Ага... И прижать кулаков налогом. Бедноте и середнякам, чтобы помощь была от красной власти.

– Здорово, – живо сказал Иван. – То в России, а у нас как будет?

– Так же, поди... Только не сразу.

Это были важные дела жизни, о них говорили с тревогой и надеждой... Завтрашний день виделся неясно, никто не знал, что он принесет...

Тетка Катерина пошла взглянуть на Егорку.

– Кулачье в бандиты кинулось, – мрачно произнес Семен. – В городе встретил мухоршибирских, сказывают, у них по окнам стреляют, али в спину, из-за угла...

Цырен выколотил трубку, прочистил проволокой, сказал:

– Скоро однако самое подходящее время в землю зерно бросать... Поздно сеять – худой урожай собирать.

Он достал кисет, неторопливо набил трубку.

– Землю пахать-боронить, известно дело, кони надо. У вас безлошадных мужиков много, где коней возьмут? К Андрею Сидорову идти, в петлю шею совать?

– У бурят коней табуны, – рассмеялся Семен. – Вот и выручайте.

– Тебе, Семен, на большом суглане такие умные слова говорить бы. Пошто не выручить? Выручим. Дадим коней. – Он затянулся трубкой, выпустил белесый дым. – Вам это в самый раз будет... Ну, а вы дайте нам маленько пшеницы на посев, из нового урожая вернем. И еще сеялку дня на четыре, как сами отсеетесь.

– До чего ушлый старик! – с восхищением удивился Семен. – Пшеничка у нас и верно есть, хорошего сорту, Лука для себя припасал. Может и вам наскребется... – Он оглядел всех за столом. – Я так думаю...

На том и порешили. Пока совсем не стемнело, Иван и Цырен тронулись в дорогу. Луша сказала на прощанье:

– Дома всем поклон передайте. На сходке обскажем, что надумали.

Когда Лукерья уложила сынишку, Фросина сестренка Лелька сказала, замирая от любопытства:

– Тетя Луша, не ложись пока... Посидим маленько, поразговариваем...

– О чем станем разговаривать?

– Ну как ты была в городе... Занятно же...

– Верно, Леля, занятно. Такого навидалась, даже не верится.

– Садитесь к столу, – Леля принесла табуретки. – Рассказывай, тетя Луша.

Лукерья встала у теплой печки.

– Первый раз я была в городе... Все в диковинку... Ну, дома там не то, чтоб все большие, разные... Ночевала у одной пожилой женщины, она в губкоме работает. Пришла к ней засветло, вижу, с потолка свисает на веревочке пузырек, стеклянная бутылочка. Это лампа электрическая оказалась. Ладно... Как стало темнеть, хозяйка – раз, повернула что-то – и сразу в лампочке огонек. Ни копоти, и керосину наливать не надо.

– Нам бы так, – рассмеялась Лелька. – Раз, и светло! Смеху-то...

– И у нас будет. Право, будет. В каждой избе, вот увидите. Не жизня станет, а радость.

– Еще чего видела? – тихо спросила тетка Катерина.

– Люди там хорошие. Я рассказала, что у меня Егорушка разболелся, а полечить некому, послали бы к нам дохтура: и другие дети часто болеют, и взрослые... А хозяйка сразу и говорит: ладно, направим фельдшерицу. Пускай, говорит, пока одна на несколько деревень, потом и еще пришлем. Только вы содержите ее как полагается, не обижайте и все такое.

– Здорово... – восхищенно проговорила Лелька. – Когда приедет?

– Скоро, однако... Один дяденька стал расспрашивать меня про торговлю. Я говорю, ничего, лавочка у нас есть, Нефед торгует. «Не кооперация?» – спрашивает. Нет, отвечаю, сначала притворялся, что он кооперация, а теперь говорит, что от себя торгует. Дядька посмеялся, а я спрашиваю: скоро у нас кооперативный магазин откроют, дешевые товары пришлют? О комсомольской ячейке все узнала, собирай, Фрося, ребят, будет у нас комсомол.

– Лушенька, – проговорила тетка Катерина. – Как же ты славно съездила...

– Даже спать не охота!

– Я знала, что тетя Луша занятное расскажет, – важно оглядела всех Лелька.

Прошло несколько дней. Лука сидел дома, кто-то постучался в ставень. Лука вздрогнул, перекрестился. В окно еще постучали Он крикнул через двойные рамы:

– Чего надо?

– Открой, слышь... – Лука узнал голос Нефеда. – Разговеться надо, завтра христово воскресенье.

Лука пошел отворять. «И верно, – тяжело соображал он, – завтра, кажись, пасха, светлый праздник... Раньше баба куличи стряпала, поросенка кололи... Яички в луковой шелухе варили. Масленица миновала, не заметил. Ныне никто блинов не пек, в кошевах с колокольцами не катался... Черную корку с водой грызли... И великий пост прошел. Разговенье, значит...»

Он откинул на калитке тяжелые крючки, выдвинул засовы. Калитка задержалась только на цепочке. Просунул голову, разглядел в лунном свете Нефеда, возле него кутался в старую шинель Василий.

– С наступающим, – осклабился Нефед. – Запущай в избу.

Нефед принес пяток крашеных яиц, краюху хлеба из просеянной пшеничной муки.

– Это, – сказал, – заместо кулича.

Василий перекрестился в передний угол, где темнели закопченные иконы.

– Эх, – тяжело вздохнул Лука. – Бобыли мы, бобыли... Сиротские головы неприкаянные. Разве это жизня? Бывало, я в церкву, а жена дома все налаживает... Придешь после всенощной и гуляй, разговляйся...

– Ну, гостей у тебя и прежде не густо бывало, – проворчал Нефед.

– Пошто к всенощной не благовестил? – спросил Лука Василия.

– Храм господен опустел... Поп Амвросий продался антихристу...

– Как это?

– А так: скинул рясу, и все. Навсегда бросаю, говорит, поповское ремесло.

Нефед рассмеялся:

– Скинул рясу и сказал господу: вот хомут и дуга, я тебе больше не слуга.

Лука принес немного самогонки, зашептал:

– В России, слышь, мятеж... На каком-то острову военные матросы взбунтовались... А там Питер рядом...

– Ну, дела... Ты откуда узнал? – спросил Нефед.

– Сорока на хвосту приволокла, – огрызнулся Лука. – Голод в России, люди пухнут.

– Пущай! – Нефед откусил от целой луковицы. – Нам на руку. Голод долго не даст терпеть.

– Я вот что хотел узнать, – сказал через некоторое время Нефед. – Вот ты, Лука, бабник. Даже к Фроське вязался. Только не серчай, погоди, я к делу хочу подвести.

– Как дам по харе, живо заткнешься, – сплюнул на пол Лука.

– Погоди, я тебя не забижаю... Так вот... Есть, говорят, такие водяные девки, шибко ладные. В реках живут, в озерах... Сласть одна, а не девки.

– Чего плетешь?

– А не хошь ли ты, Лука, такую девку? Не хошь? Врешь, Лука, охота тебе молоденькую, свеженькую. А несогласный потому, что неведомо – есть взаправду те девки, али сказка одна. Ляпнешь – подайте водяную, а ее и нету, и не бывало. Тебе один срам. Вот и молчишь.

– Ты чего, с чая спьянился?

– Погоди... Ты, Лука, мужик с головой, такого на кривой не объедешь. Тебе не надо, чего ты в глаза не видывал. И я таковский же. Моя какая мечтания: мельница, кожемялка... Мне водяных баб не надобно. А за мельницу я жизню отдам, мельница мне во сне грохочет, мучной пылью обдает.

– К чему разговор затеял?

– К тому затеял, что никак не пойму всех этих ревкомовцев, большевиков, голодранцев. За что дерутся? За что голод, всякие муки принимают? За что на смерть идут? За коммунизму, за новую жизню. – Нефед хитро подмигнул. – А кто из них щупал эту коммунизму, кто ее держал в руках? А может, ее и не бывает на свете, может, она только в сказках живет. И какая это новая жизня, кто живал этой новой жизнью, что так ее хвалят? Лука водяных девок не шарил – ему их и не надобно. Ему Фроська лучше, хоть и корявая. Эти голодранцы коммунизму не нюхали, а за нее наперегонки в могилу лезут... Вот чего забавно и непонятно.

– Вселенское помрачение, – сказал Василий.

Посидели молча. Лука вылез из-за стола, ушел за перегородку, вернулся с обрезом, протянул Нефеду.

– На словах ты бойкий, а на деле какой?

– Чего ты? – Нефед оттолкнул оружие. – Чего ты, в христов праздник...

– Боле терпеть немыслимо, – прохрипел Лука, садясь на свое место. – Разоренье... Опять добро наше отымают. Бурятам мою пшеничку на семена... Сердце разрывается. Не мы их, так они нас. У Лукерьи когти выросли, всех нас истерзает. И другие не лучше, тоже силенку свою почуяли. Сейчас надо, после поздно станет, сладу не найдем. Христов праздник не помеха, бог благословит... Бери обрез, ложись за поленницей, в Лушкином огороде, жди... Она долго не спит, скараулишь... В ней наша погибель. Как выйдет на крыльцо, так и бей. И ходу... Пустую гильзу не выкидывай, подберут, по ней сыскать тебя могут.

– Что ты, Лука Кузьмич... Не стану я.

– Станешь! Бери обрез, а то живо пулю в брюхо получишь. Убью и в стайке закопаю.

– Не шуткуй, паря...

Лука передернул затвор.

– Ну? Покамест я тебе главный, я тебе командир.

Нефед поднялся, дрожащими руками принял обрез. Лука и Василий тоже встали. Нефед был белый, с синими губами, глаза будто хотели вылезти из глазниц. «Лука убьет... – соображал он про себя. – С него станется. Не дрогнет. Зароет в стайке, в коровьем дерьме... Эх, связался я с ним...» Он долго не мог попасть в рукава полушубка. В дверях обернулся, хотел что-то сказать... Василий благословил его широким крестом.

Нефед задами прокрался в огород Лукерьи, холодея от страха, притаился за поленницей. Было тихо, высоко висел яркий, молодой месяц. Звезд возле него не было, а подальше, на черном небе мерцали, перемигиваясь, далекие светила... Другие горели ровным, спокойным огнем. Иногда на месяц набегало облако, тогда становилось темно и совсем жутко, Нефеду мерещилось, что кто-то невидимый лежит за его спиной, дышит ему в затылок. Под шапкой шевелились волосы... Он молил бога, чтобы побыстрее выглянула луна. Тучка уходила, месяц заливал все холодным, призрачным светом. Нефеду начинало казаться, что он лежит на виду у всего села, всем известно, зачем он таится за чужими дровами. Обрез прыгал в руках, глаза слезились.

Крыльцо он держал на мушке. Когда уже совсем окоченели ноги, онемели руки, дверь в избе растворилась, на порог вышла Лукерья. На плечах у нее был теплый платок, она стала на верхней ступеньке, широко раскинула руки, потянулась, будто нарочно подставила себя под пулю. Нефед замер, сжался в тугой комок, твердо навел обрез. Луша подняла голову к звездному небу, словно услышала какую-то тихую музыку... Нефед плотнее придавил обрез к плечу, нажал на спуск. Затвор в тишине сухо и громко щелкнул, выстрела не было... Лукерья услышала, настороженно огляделась и вдруг поняла, резко повернулась, бросилась в избу. Нефед выстрелил. Лукерья захлопнула за собой дверь...

Сразу во всех дворах залаяли собаки, на улицу выбежали мужики. Нефед в густой тени заборов пробирался к своей избе.

Пора юности, пора цветения...

По берегам быстрых, горных рек, в солнечном затишье между лесистых склонов растет забайкальская дикая яблоня. Весной молодые, сильные соки устремляются из согретой солнцем земли к высоким ветвям. С неслышным шумом лопаются почки, на свет появляются клейкие, прозрачные листочки. Кажется, можно разглядеть, как по тоненьким жилкам стремительно мчится буйная зеленая кровь... Пройдет недолгое время, и яблоня оденется праздничным розовым цветом.

Но бывает, что вдруг снова ударит мороз, выпадет снег... И сразу осыплется с яблони розовый цвет, поникнут ветви.

И не только с яблоней так. Когда в полях созревает обильный хлеб, крестьянин знает, что еще рано радоваться богатому урожаю, может прийти нежданная темная туча, тяжелый град выбьет, пригнет к земле опустевшие, легкие колосья... Тогда скудная будет осень.

В человеческой жизни иначе. Ураганы и вихри, потрясения, удары и новые смелые взлеты способствуют быстрому душевному созреванию. Человек не хрупкая цветущая яблонька, поникшая от утреннего инея... Чем труднее борьба, чем тяжелее досталась победа, тем сильнее и тверже становится человек. А если юность, чудесный миг цветения, проходит безмятежно и тихо, без волнений и гроз, без бурь и борьбы, – нечего ждать обильной осени, она не принесет зрелых плодов.

Лукерье выпало много бед, но тяжелое горе не согнуло ее. Она стала сильнее и выше, глаза сделались зорче, голова яснее.

Луша – председатель ревкома. Если бы возле был тятька, какой простой и ясной стала бы жизнь! Часто надо принимать важные решения, а что она знает, много ли видела на своем коротком веку? Да и все они, члены ревкома... С кем посоветоваться? Как поступить правильнее? Луша привезла из города полезные книжки, но разве найдешь в них ответ на все случаи жизни? Вот, если бы возле был тятенька...

Луша решила сходить на братскую могилу. Там похоронен отец... Она надела лучшее платье, уложила вокруг головы тугие косы, сказала тетке Катерине, что скоро вернется.

– Не на гулянку ли, девка? – рассмеялась Катерина, разглядывая Лушу.

Какая там гулянка... День был солнечный, теплый, с земли тянуло парной влагой. Луша торопливо прошла селом, там, за лесочком, могила. Дядька Василий хотел поставить на могиле большой крест, но ревкомовцы не дозволили. Соорудили из досок красное надгробье с пятиконечной звездой.

Луша первый раз пришла туда после похорон. Мрачный холм зарос молодой, свежей травой, могила обнесена невысокой деревянной оградкой. Луша подошла ближе, прислонилась к угловому столбику. По лицу текли слезы, она их не утирала... Сквозь слезы все виделось как в тумане, двоилось и будто двигалось. Вокруг было тихо и торжественно. Высокие сосны словно замерли, боясь шелохнуться, кустарник склонился к самой земле.

– Тятя... – про себя позвала Луша. – Ты слышишь меня, тятенька?..

С живыми надо разговаривать громко, мертвые понимают беззвучный язык мыслей.

Она долго, напряженно ждала, но вокруг было все так же безмолвно...

Луша прижала руки к груди, под ними билось и замирало сердце. Она долго стояла так, не спуская с могилы плачущих глаз. Губы у нее были плотно стиснуты, она чуть подалась вперед. Луша думала, поверяла отцу свои тревоги, делилась с ним радостями и невзгодами, спрашивала совета... Тятя, видно, услышал. Непонятная, светлая сила входила в нее, ложилась в голову ясными, четкими мыслями, наполняла сердце твердой верой. «Надо быть чистой и смелой, – мысленно шептала Луша. – Надо быть доброй и честной. Надо быть памятливой к тятиным строгим наказам, до конца дней своих любить родную землю». Луша опустилась на колени, припала к прохладной молодой траве, долго пробыла так... Потом встала и пошла к селу. Она не оглядывалась, но у нее было такое ощущение, будто кто-то добрый ласково смотрит ей вслед.

Лукерья не знала, кто в нее стрелял. На второй день у нее собрались члены ревкома. Семен явился последним. Бросил на стол шапку, тяжело сел на табуретку

– Всех гадов обошел, – глухо сказал он. – Думал, распознаю, которая сволочь. Ничего не заметил, не выдает себя, гнида... Надо сыскать, беда, если в селе такая тварь завелась.

– Лука стрелял, – решительно проговорила Фрося. – Кого хошь убьет, глазом не моргнет. Заарестовать его, а то и еще натворит.

Ведеркин тоже потребовал снова арестовать Луку.

– Ежели его убрать, – сказал он, – жизня сразу станет куда спокойнее. Лука баламутит, от него вред.

Лукерья тяжело проговорила:

– Нельзя Луку так трогать. Будет как прошлый раз... Не пойманный – не вор... А уж изловим, – глаза у нее сверкнули. – А уж изловим – не пощадим. Я что думаю: мы живем в одном селе. Здесь родились, выросли, а людей знаем мало... Сидим, ломаем голову: кто стрелял... А он, может, снова за кустом, с обрезом...

– На всех нас пули отлиты, – мрачно произнес Ведеркин. – Последние денечки доживаем на божьем свете.

– Ты чего, паря? – резко перебила его Лукерья. – Струсил? И нас пужаешь?

– Не струсил, – так же мрачно ответил Ведеркин. – И не пужаю. Чего мне пужать? Дело говорю: надо заарестовать Луку, чтобы боле не пакостил. Или...

– Что?

– А ничего. Брюхо у меня разболелось. Видно, с капусты, кислой капусты поел... Пойду, однако. В кишках режет.

Он взялся за шапку.

– Постой, Ведеркин, – остановил его Семен.

– Нечего мне стоять. Хвораю.

Он резко хлопнул дверью.

Обстановка в селе накалялась. Ночью кто-то изувечил топором сеялку, купленную на мирские деньги. Поймали с поджогом Андрея Сидорова: пытался подпалить амбар с зерном, отобранным у кулаков.

Сидорова отвезли в город, засадили в тюрьму. Его крикливая баба через несколько дней погрузила свое добро на две телеги, забила досками окна и двери, собралась уезжать в свою деревню – она была родом из Емелиных Ключей. Тут к ней подошла Лукерья.

– Совсем уезжаете, что ли?

– А тебе чаво? – со злостью взвизгнула Сидориха. – На чужую беду зыркать заявилась? Катись отседова.

– Да мне что, – усмехнулась Лукерья. – Подумала просто, ежели совсем уезжаете, может, избу продадите. А так – скатертью дорога.

– Не покупать ли собралась? – поспокойнее спросила Сидориха. – У тебя, поди, и денег нету.

– Не продадите, так реквизируем. Это мы запросто.

– Не с собой же везти. Мужика моего безвинного выпустят, как Луку Кузьмича отпустили, мы все одно не станем жить в вашем проклятущем селе, пропади вы с ним пропадом.

Лукерья купила избу для ревкома. Семен и Петр прибили над крыльцом красный флаг. На другой день Луша, Фрося и девушки, только вступившие в комсомол, выскребли полы в избе, побелили стены, вымыли окна.

– Теперь живем! – радовалась Лукерья.

– Вечерами комсомольцы могут собираться. Пока нет у нас народного дома. Хорошо!

Ночью кто-то высадил в ревкомовском доме все окна.

Враг перешел в наступление. Видно, кулаки откуда-то ожидают помощи, а то вряд ли решились бы... Семен слышал, как Лука наговаривал мужикам: «Ничего! Еще не то будет, скоро большевикам конец. Не долгое ихнее царствование...».

Надо было действовать. Избрали комиссию, чтобы переделить пашни, отобрать у богачей излишние земли.

На сходке вдруг выступил Воскобойников, который всегда в таких делах помалкивал, стоял в сторонке.

– А чего, мужики, – сказал он, – такое время приспело, надо в какую-то сторону подаваться. На месте не устоишь. Или к Луке, или к новой жизни... А чего я у Луки позабыл, какая от него радость? Пущай помнит, кто какой, не боязно. И у нас память не отшибло, ночью разбуди, скажем: мироед ты, Лука, вот кто. Врешь, что обездолили, скотины полный двор.

Воскобойникова на сходке избрали в ревком, вместо Ведеркина. Тот заявил, что не хочет совать свою голову под пули.

После сходки Семен пошел проводить Лушу. Вечер был темный и тихий, во всех окнах горел свет, оттого возле домов на дороге лежали широкие золотые пятна.

– Как перед пасхой, – удивился Семен. – Не пойму, почему такое настроение.

Луша тихонько рассмеялась.

– Нефед привез бочку керосина. У всех первый вечер горят лампы, а не жирники. Вот тебе и пасха.

– Верно, паря...

– Не, Семен, не очень это верно. Смехом я... Однако от другого хорошее настроение: все утешаются, что кулацкую землю станем наново делить. Как бы это сказать? Ну, мужики начинают постигать новую жизнь, что ли... В толк входят, в смысл.

Как-то вечером к Лукерье постучался Василий. Зашел, стал посреди избы, значительно проговорил:

– Для сурьезного разговору к вам, Лукерья Егоровна. Без постороннего присутствия, окромя Ефросиньи Будниковой, поскольку она член ревкома.

Тетка Катерина обиженно шмыгнула носом, сняла с гвоздя свою кацавейку, вышла.

– Да, – сказал Василий, озираясь. – Такое дело, значит...

– Как поживаете, дядя Вася? – Лукерья подвинула гостю табуретку.

– А ничего: живем – покашливаем, ходим – похрамываем. Что дальше, то лучше, а не наплачешься...

Фрося рассмеялась:

– Не весело живете.

– Жизня не сахарная, бог ей судия.

– Может, самовар поставить?

– Не за этим я, Лукерья Егоровна... Надобность у меня большого смысла, сказать содрогаюсь.

– Чего стряслось?

– Пришел, вот... Я тихо живу, Лукерья Егоровна, – заговорил Василий. – В скудности, в одиночестве... Ни богу не грешен, ни людям. А теперя в сумлении, полное смятение естества.

– Не пойму, дядя Вася...

– Эх, жизня, жизня... – вздохнул Василий. – Трудное времечко накатилось. Как теперя стало? А так: человек человеку лютый ворог. Ходи да оглядывайся, а то погинешь от ближнего. Он, ближний-то, с дубиной ходит, а то и с обрезом. Тебя вот едва не погубили, только бог и уберег... А кому ты плохое сделала? Никому. Для всеобщего блага стараешься. А он взял да из обреза и выпалил. Ангел крылом своим охранил тебя, Лукерья Егоровна... Гляди, как бы ворог еще не ахнул из-за угла.

– Да вы, дядя Вася, никак знаете, кто стрелял? – спросила Фрося.

– Что ты, Ефросиньюшка... Сие от меня сокрыто. Так я, для разговору, для упреждения. Не доверяйте людям шибко-то, они с виду бывают добренькие, а изнутри у них смрадом несет. – Василий подождал, помолчал. – Отец Амвросий, как думаешь, Лукерья Егоровна, какой человек? Церкву покинул, от бога отрекся, так и больно хорош, да?

– Не знаю, дядя Вася, к чему вы...

– Вишь, как? И ты не знаешь, и Ефросинья не ведает. А кто должен знать? Кругом народ злобствует, один за топор хватается, а другой еще дальше метит. Которые даже всю народную власть хотят сковырнуть.

– А поп-то как виноват?

– А я и не виню, Лукерья Егоровна... Разве я кого хаю? Ни-ни... Наша беседа тихонькая, о ней пущай ни одна живая душа не проведает. Не стану я на безвинных людей тяжелые поклепы возводить: на том свете господь за каждое неправедное слово шкуру с меня сдерет.

Лукерья и Фрося не могли разгадать, что собирается рассказать Василий.

– Ничего поп, не такой худой человек... – Василий надел шапку, поднялся с табурета. – Одно мне сумнительно: пошто к нему перед самой весной по ночам какие-то мужики тайным делом ездили? Оружие в кошевах привозили. Пошто батюшка пособлял им перетаскивать оружие в подвал, который под колокольней? Я в окошко видел. Когда ночи лунные, все явственно представляется... Не для доброго дела оружие припасено. Соображаю слабой головой – для кулацкого восстания. Не из того ли подвала пуля, которая в Лукерью Егоровну метила?

Лукерья тоже встала. Лицо у нее было белое, мысли путались. Вспомнилось, как Амвросий приходил к отцу, предупредил о кулацком мятеже, передал список главарей. Жаловался на судьбу, на одиночество... Бревна отдал на школу. Теперь от сана отрекся, сказал, что хочет жить честной жизнью. И вдруг...

– Товарищ Коротких, – проговорила она очень тихо. – Ты ошибся, товарищ Коротких. Путаешь чего-то... Не может он в таком деле.

– Гляди, Василий, – чужим голосом сказала Фрося. – Тяжелую вину возводишь.

Василий отступил, перекрестился.

– Спаси господи, страх какой... Пошто не верите? Оружие и по сей день в подвале. Ключ у попа... Какая тут напраслина. Не с крыльями винтовки, не сами прилетели. Не ангелы принесли. – Василий поправил шапку. – Ну, я пойду. Пора мне, корова еще не подоена. Ох, жизня одинокая, бессемейная...

В дверях он остановился, сказал:

– Семеновскими прокламациями народ сомущал батюшка Амвросий. Гидру восхвалял. Те прокламации у него за киотом, с правой стороны. За образом Николая угодника. – Он помялся немного, стащил с головы шапку. – Не по силам мне говорить такое на пастыря нашего. Ох, тяжело... С любовью и верою внимал словам его. Хоть и отрекся он от храма Христова, одной мы с ним православной веры.

Василий низко поклонился.

– Не сказывайте никому, что я вам поведал. Все, как на духу... Не мешкайте, не упустите хитрого ворога, змею подколодную.

Ночью в избе Лукерьи снова состоялось срочное заседание ревкома.

Улусники пригнали табун поутру. Кони были добрые, даже не верилось, что они после долгой зимы. Мужики похлопывали малорослых, гривастых лошадок по крутым бокам, переговаривались:

– Гладкая кобылка. Быдто на одних калачах взросла.

– У бурят кони завсегда справные.

– Первеющее ихнее богатство.

– Вишь, как выходит: самым дорогим поделились.

К мужикам подошел Нефед, спросил закурить. Свернул цыгарку, пыхнул раз-другой, рассмеялся:

– Эва, радость какая: веселися, святая Русь – у бурят кони гладкие! – Он сплюнул, скривил рот – А нам от того что? Да пущай они разом передохнут вместе со своими хозяевами.

– Не заедайся, Нефед, – оборвал его бородатый Ведеркин. – За такую помогу надо в ножки бурятам поклониться.

Нефед расхохотался еще пуще.

– Помога?! А как ты, – спросил он, давясь от смеха, – а как ты на этой кобыле пахать станешь? Она же по-русски не соображает. Ты ей тпру, а она вскачь. Ты ее сюда воротишь, а она эвон куды прет. Ну, чего бельма выкатил? Одно тебе осталось, – Нефед поднял ногу в тяжелом, кованом сапоге, со всей мочи двинул кобылку в бок. – Вот таким манером.

Мужики, которые были там, медленно двинулись на Нефеда. У кого в руках палка, у кого уздечка, у кого ременной кнут... Нефед испуганно попятился, запнулся за камень, упал.

Его били молчком. Нефед открыл рот, чтобы закричать, но не посмел, только застонал, зажал руками голову, спрятал лицо. Мужики опомнились, когда кто-то чужой властно гаркнул:

– Стой! Ума решились!

Над Нефедом, который лежал, раскинув руки, стояли два верховых милиционера, с ними Семен, тоже на лошади.

– Пошто самоуправство творите? – строго спросил старший, соскакивая с седла. – А ну, затащите его в избу.

Дознание милиционерам не удалось: Нефед молчал, только пугливо озирался.

– За что вы его били? – спросил мужиков Семен.

– В шутку это, – сказал Ведеркин. – Для забавы.

– Для веселья, – подтвердил Нефед распухшими, толстыми губами. – Баловство такое...

– Хорошо баловство, – рассердился пожилой милиционер, – опоздай мы маленько, и дошучивать тебе на том свете.