Текст книги "Ночь умирает с рассветом"
Автор книги: Михаил Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
– Сема, – горячо заговорила Фрося. – Обскажи все, я Лушина подруга... что с Димой, раненый он? Или... – девушка задохнулась. – Или убитый?
Семен не ответил, отвернулся.
– Значит, верно это, Семен? Сказывают, у тебя на руках преставился...
– Чего выпытываешь, – рассердился Семен, – когда сама все знаешь. Какой-то гад растрепал уже.
Фрося не смогла сдержаться, уткнулась в Семкино плечо, тихо заплакала.
– Верить не хотела, Сема... Думала, Петька спьяна болтает. Лукерья ничего не знает. Ведь ребеночек у нее, сирота... Как она теперь будет?
– Не могу, когда девки ревут, – сумрачно проговорил Семен. – Пойду я... Трепло твой Петька, пьяница. А ты молчи, слышь, Ефросинья, не скажи Лукерье, убьешь ее худой вестью. Пущай подольше не знает... После скажем, когда время пройдет. Над кем, скажем, беда не встряхивалась... Молчи, слышишь...
– Что ты, Сема... Ты сам не проговорись... Лукерья такого горя не стерпит, ума решится. Младенца ейного пожалей, не проболтайся.
– Ты чего причитаешь, Фроська? – рассердился Семен.
Они больше ничего не сказали друг другу, разошлись. Фрося уже не бежала к Лукерье, медленно передвигала непослушные, будто чугунные ноги, не замечала холодного ветра, который распахнул полушубок, напрочь сбил с головы платок, растрепал волосы.
Калитку ей отворила Луша, сразу приметила, что с Фросей что-то неладное.
Говорят, что горе застилает глаза. Так было и с Фросей: она скинула полушубок, села к столу, не могла собраться со словами, губы у нее тряслись, по щекам катились быстрые слезы.
Луша взяла из колыбельки сынка, склонилась над ним, а сама торопливо соображала, что такое могло случиться у Фроси, как ее выспросить, чтобы не сделать еще больней. «Неужто Петька обидел? – с тревогой подумала Луша. – Или что другое приспело неладное? Ну, ежели Петька, я ему покажу, до новых веников не забудет...»
– Тяти дома нету, – проговорила Луша, чтобы не молчать. – Дивно время ушел, и все нету... Не знаю где.
Фрося смотрела на Лушу скорбными глазами.
– Ну, чего с тобой? – спросила Лукерья. – Что приключилось?
Фрося снова заплакала и вдруг запричитала по-бабьи, с приговором, как на похоронах:
– Милая ты моя, лебедушка, белокрылая... Осталась одинешенька, как во широкой степи березонька. И как свою долюшку мыкать станешь, Лукерьюшка?.. Кто пожалеет тебя, горемычную?..
Лукерья не знала, о чем воет Фрося, но понимала, что случилось какое-то непоправимое, тяжкое злосчастье. Медленно положила ребенка в колыбель, тихо опустилась на табурет у стола. Руки у нее были крепко сжаты на груди.
Лукерья, не мигая, смотрела на Фросю, а та раскачивалась на табурете и причитала:
– Дай-ка Егорушку, несчастного, несмышленого. Подержу на рученьках, побаюкаю...
– Фрося, – неживым голосом вымолвила, наконец, Лукерья. – Чего ты?.. Перестань, слышишь. Боязно мне... Скажи сразу, что стряслось?
Фрося закрыла лицо руками, плечи у нее вздрагивали.
– Егорушка, дитятко, сиротиночка!.. – выкрикнула она сквозь слезы. – Как жить станешь, без родимого батюшки?.. Лушенька, погиб Дима в сражении... Давно погиб. Петька нынче во хмелю сказал. Будто и тятя твой знает...
Лукерья побелела, кровь отлила от лица, руки бессильно упали на стол. В глазах заметался, забился ужас и как-то вдруг замер... Непослушными, сухими губами Луша проговорила, будто откуда-то издалека:
– Я знаю... Тятя сказывал. Все слезы выплакала... Что делать-то, не поправишь, одна буду сына растить... Ты иди домой, поздно... Иди, Фрося, иди скорей. Я посижу, надо мне побыть в одиночестве... Вон полушубок, иди... Я с сынком. С Егорушкой. Иди, слышишь?
Лицо у нее было неподвижное, какое-то старческое.
Фрося испуганно посмотрела на Лукерью, торопливо оделась, скоро за нею хлопнула калитка. Луша упала возле стола, долго билась в припадке, кусала себе руки, кричала. Слез у нее не было. Глаза жгло изнутри что-то нестерпимо горячее, сухое. Утром она увидела у себя широкую прядь седых волос.
Когда Фрося пришла домой, Луки еще не было, Петькина шуба валялась посередь избы. Фрося нашарила на печурке коробок спичек, в тоске ушла в зимовейку. В тот вечер она долго не могла уснуть, все думала о Лушиной судьбе, забылась лишь перед самым рассветом. Спала неспокойно, чудились какие-то страхи, слышалась винтовочная стрельба... Фрося силилась открыть глаза и не смогла. Приснилось, будто Петька вкатил в избу большую пушку и выпалил в Кузьмича. Потом стало казаться, что по селу скачут взбесившиеся кони, люди шарахаются от них и кричат... Фрося и верно проснулась от шума, от грубых мужских голосов во дворе. Вскочила с постели, подбежала к окну, глянула в незамерзшую за ночь проталинку на стекле.
Было совсем светло, красное туманное солнце медленно катилось по вершинам гор за деревней, в воздухе покачивалась мутная пелена, как это бывает по утрам, в начале весны. С крыши свешивались толстые длинные сосули, красноватые от солнечных лучей. Днем с них побежит веселая, звонкая капель, а пока они суровые, будто собираются висеть долго, до самого жаркого лета.
Во дворе толкались чужие мужики, охапками тащили сено верховым, оседланным коням. Дверь в избу отворилась, на крыльцо вышел не старый мужчина в ремнях, с наганом. Фрося обмерла: на нем тускло поблескивали погоны... Лука почтительно мялся чуть поодаль.
«Белые!» – вздрогнула Фрося. В груди у нее что-то треснуло, словно надломилось. «Белые... Да что же это такое, неужто Лука привел? Не мерещилось мне, белые ночью стреляли... Бой был, а я не чухала...»
Все в ней зашлось, словно занемело... Фрося никогда не была решительной, смелой. Когда трудно, она только и знала, что вздыхать да плакать, иногда еще робко крестились. А здесь сразу встряхнулась, словно в нее вдруг вселился кто-то сильный до отчаянности, с холодным умом, с твердым сердцем. «Надо все разузнать, – сказала она себе. – Разузнать и... нечего так сидеть да ахать».
Быстро оделась, покрылись платком и вышла во двор, спокойно прошла меж ухмыляющимися казаками, под их сальными взглядами, под грязными шутками. Остановилась у крыльца, поклонилась офицеру, хозяину.
– Проспала маленько, – виновато сказала Фрося. – Не знала, что полон двор гостей.
– Сильна дрыхнуть, – неприветливо промолвил Лука. – Ставь самовар, надо покормить ихнее благородие, с устатку они.
Офицер мельком взглянул на Фросю и отвернулся.
– Работницей мне доводится, – пояснил Лука. – По найму, значит. Дрыхнуть сильна...
Офицер не ответил.
В избе Фрося занялась самоваром, растопила печку, набила полную сковороду яиц, принесла из завозни розоватого свиного сала, копченой рыбы, нарезала луку, нашелушила чесноку. А сама прислушалась к немногословному разговору за перегородкой, где сидели офицер и хозяин.
– Арестованных привести и запереть в сарай, – сухо приказал вошедшему казаку офицер. Казак щелкнул каблуками и вышел. Офицер спросил Луку: – Сколько живых захватили?
– Не могу знать, ваше высокоблагородие, – торопливо ответил Лука. – Сказывают девять, что ли... Троих, видать, сгоряча прикокнули. – Он помялся, добавил просительно: – Пошто ко мне-то их?.. Может, к кому другому определите?
Офицер не то закашлялся, не то засмеялся:
– Не тревожься, долго не загостятся. У меня суд скорый.
Фрося до крови закусила губу.
Самовар подал денщик, непроспавшийся, нескладный молодой парень. Офицер сердито отослал его обратно:
– Пусть принесет девка. Есть там какая-то... – Помолчал и сказал Луке: – Все, понимаешь, в седле, в походах, в боях... Истосковался по женскому вниманию. Уюта хочу. Пусть девка потопчется вокруг стола. Только, чтобы хлевом от нее не воняло.
Фрося поправила волосы, одернула платье, внесла самовар, подала угощение, потихоньку разглядела офицера. На вид ему было лет тридцать пять, лицо доброе, усталое, глаза вроде подслеповатые. Пока Фрося уставляла на столе, офицер не сказал ей ни одного слова. «Видать, не злой, – удивилась про себя Фрося. – Смирный какой-то... И на казака не похож – те чубатые, без нужды людей убивают. А этот на учителя похож, есть такой в Воскресенском».
Смелый и решительный, кто было вселился в нее, словно потихоньку выбрался из Фросиного сердца, она позабыла, что хотела помочь ревкомовцам. Повернулась, чтобы уйти, но офицер остановил:
– Погоди. Встань вон там, у двери. Вот так. Песни знаешь? Пой, пока буду есть. Жалобные пой, про любовь. Чтобы душа замирала.
Фрося стояла, испуганно прижавшись к дверному косяку. Лука налил офицеру стакан самогонки. Тот понюхал, брезгливо поморщился:
– Плебейское пойло. И мне опуститься так низко... Гадость, самогонка... А недавно я не пил ничего, кроме шампанского...
Он поднял стакан.
– И все же... За жизнь, исполненную радостей. За милых женщин, за душистые цветы, за нежные песни.
Выпил маленькими торопливыми глотками, занюхал черной коркой, швырнул ее в угол.
Самогонка подействовала тут же – глаза у него покраснели, губы искривились в пьяной усмешке.
– Шампанское... Прежде, когда мы кутили, с нами бывали женщины. – Он хрипло засмеялся. – Покорные, послушные красавицы.
Выпил еще стакан, подошел к Фросе.
– Напомни мне былые дни, конопатая нимфа.
Фрося ничего не успела сообразить, как он цепкими, сильными руками ухватился за ворот ее платья, разодрал вместе с рубашкой. Девушка вскрикнула, прикрыла руками оголенную грудь. Офицер пьяно осклабился.
– Утро лирических воспоминаний. Взамен чернобровых, темпераментных цыганок – рыжая, рябая скотница. – Он подошел к Фросе вплотную, дохнул самогонкой. – Я могу смаху разрубить тебя, сибирская Афродита. Могу пристрелить. Но ты меня не бойся, я не дикарь. Говорят, я чем-то похож на школьного учителя. Правда? Я тебя не трону. Спой мне песенку, ладно? Любовную, сибирскую песенку. Ты пой, а я буду смотреть на тебя и завтракать. Раньше слушал цыганский хор, смотрел на голых красоток, а сейчас на тебя одну... Понимаете, какая вам честь, корявая Венера?
Он сел на свое место. Испуганный Лука дрожащей рукой налил ему самогонки.
– Что же ты молчишь? – Офицер заметил, что Фрося прикрыла грудь, резко крикнул: – Опусти руки! Слышишь? Руки по швам! Подними платье. Выше колен! Еще! Да ты никак стыдишься? Забавно. – Он скрипуче засмеялся. – Теперь пой любовную песню.
Фрося стояла перед ним с дикими от ужаса глазами.
– Пой, сирена, лукавая соблазнительница, – со смешком проговорил офицер, жадно разглядывая Фросю. – Потешь меня... Я люблю девичьи задушевные песни. Пой, а то угодишь в сарай, к тем. Сначала отдам казакам, а потом к стенке
Горло у Фроси перехватило, она не могла открыть рта.
– Пой, стерва! – заорал офицер, вытаскивая наган. – Убью.
– Пошто вы так, ваше благородие, – робко заикнулся Лука.
Фрося запела, давясь рыданиями:
Не летай, мой соловей,
мимо клеточки моей.
Не садись, мой соловей,
ты на ветку зелену.
Офицер покачивал ногой, не спускал с нее пьяного взгляда, улыбался. Но вот голова склонилась на грудь, он прикрыл рукою глаза. За своей спиной Фрося услышала участливый шепот:
– Пой еще, сейчас уснет... Пой, а то плохо будет.
Фрося узнала голос денщика. Незаметно опустила платье, заслонилась от офицера
– Пой... – еще раз шепнул денщик.
Превозмогая себя, Фрося запела:
Што же ты, пташечка, привзуныла,
пошто же ты громко не поешь?
Разве жизнь тебе не мила,
зато ты громко не поешь?
– Как, как? – встрепенулся офицер. – Привзуныла? Ха-ха... Нелепость. Пой дальше.
Я когда была на воле,
пела летом и весной.
Теперь я в клеточку попала,
жаль мне воли дорогой.
– В клеточку? Видишь, в клеточку попала... – еле повернул он языком. – Пой, баюкай меня, Афродита.
Ты состроил, злодей, клетку
для погибели моей.
Ты открой-ка, злодей, клетку
и пусти пташечку домой!
Пьяный уснул. Лука и денщик оттащили его на постель. Фрося скрылась за перегородкой, плакала возле печи.
– Ты, девка, удирай, – зашептал денщик. – Сматывайся из деревни. У него только морда добрая, а так сущий изверг. Памятливый, падлюга... Проспится, тебя потребует, станет изгаляться, до кончины замучает. Бери хозяйского коня и скачи, куда глаза глядят. Поблизости деревни есть.
– Кони у меня некованные, – жалобно проговорил Лука. – На зиму не куем... Копыта собьет, пропадет. Дороги-то худые. Разорение...
– Молчи, шкура, – рассердился денщик. – Давай коня. Да гляди – ежели проболтаешься, прикончу.
Фрося чуть привела на себе в порядок платье, накинула хозяйский полушубок. Втроем вышли во двор. Лука оседлал коня. Казаки обступили, стали спрашивать, куда собралась девка.
– Ихнее благородие посылают, – ответил денщик и подмигнул: – Самогонки, вишь, не хватило ему. Приказал хоть из-под земли добыть. В соседнюю деревню снарядилась, привезет.
Фрося вскочила на коня. Денщик передал повод Луке:
– Держи пока. Я сейчас. Своего оседлаю, провожу за село, чтоб какой беды не стряслось, казаки-то наши, поди, все пьяные. Увидят девку, так не пропустят.
Он вернулся скоро, верхом на коне, с винтовкой. Наказал Луке:
– Ихнее благородие станут спрашивать, скажешь, что девка уехала сполнять евонное приказание, за самогонкой. А я провожу маленько.
За селом денщик придержал коня, спросил:
– Тебя как зовут?
– Фрося.
– А я Петька.
– Петька? – Фрося побледнела. – Петька...
– Ну да... – Он засмеялся, – А что? Благодари бога, Фроська, из погибели выбралась, от смерти ускакала.
Некоторое время скакали молча. Но вот Фрося остановилась.
– Езжай обратно, Петя. Отсель одна доберусь. А то хватятся тебя...
– Еще маленько, лес минуем.
За лесом Петр спешился, поправил седло, спросил:
– Ты куда едешь-то? Далеко?
– Близко уже. Сначала будет Красноярово, а подальше буряты, улус Ногон Майла.
Петр о чем-то раздумывал.
– Ну, прощай, Петя. – Она отвернулась. – Пущай бог тебя сохранит. Ты чьих будешь-то?
– Поломошин по фамилии... Слушай-ка, Фрося, – с трудом заговорил Петр. – Вишь, какое дело... Не знаю, как обсказать. Одним словом не по дороге мне с ними, с белыми. Не стану вертаться.
– Ты чего, Петя? – испугалась Фрося. – Как же так?
– А так и есть, – сердито ответил Петр. – Не хочу класть голову за ихнее сучье дело. Чего я буду воевать за буржуйскую власть? Силком на коня посадили, угнали в Монголию, а теперь в своих заставляют стрелять. Не вернусь, и все.
– Петя... – Выдохнула Фрося. – Поскачем в Красноярово, в Ногон Майлу, поднимем мужиков.
Петр взял Фросиного коня за повод.
– Фрося, – сказал он, – кажись, на верную дорогу поворачиваю. Казаков обшелушим, как кедровую шишку. Я всю силу ихнюю знаю. Ежели вдруг ударим, не устоят.
Он вскочил на коня.
Пригнувшись к гривам, Фрося и Петр наметом помчались по дороге к Красноярову.
В сарае, где сидели арестованные, было темно и холодно. Мужики привалились друг к другу, к ним прижалась озябшая Катька, нудно заскулила...
– Ись... пить... дай...
– Заткнись, дура, – не выдержал Семен Калашников. – Без тебя тошно.
– Так вот... – зашептал Егор Васин. – Добра от казаков ждать нечего. Пощады нам не будет.
– Откуда они взялись, гады? – тяжело вздохнул Иван Подкорытов, калека на одной ноге. Вторую он оставил на германском фронте.
– С того свету явились, – тоскливо пошутил отец Семена Калашникова, который тоже был в сарае.
– Верно что... Мы их похоронили, а они снова.
– Тятя, – зашептал Петька, – удерем! Двери сломаем, и ходу. Пущай стреляют. Может, кто живой останется.
– Ошалел. Всех перебьют.
– Сложа руки сидеть не станем, – сурово проговорил Иван Подкорытов. – Подкоп надо.
– Мерзлую землю пальцами не поскребешь.
– Я нашарил в стене гнилое бревно. – Егор придвинулся ближе. – Все чохом поднавалимся и выдавим. А там – огородами, в лес.
– Давай, – оживились мужики. – Чего раздумывать, может, от верной смерти уйдем.
– Только бы из сарая выбраться!
– Жить-то как охота! – с силой сказал Егор. – Мы настоящей жизни еще и не видели, у нас хорошее только зачинается.
Подкорытов удивленно спросил:
– Не пойму, как они сразу всех нас зацапали. Уж не по доносу ли?
– А вот живые останемся, все проведаем, – ответил Егор. – Я предателя не помилую, своими руками задушу.
Петька утер шапкой вдруг вспотевшее лицо.
– А дура-то как попала?
– Ее родной тятенька втолкнул. Задумал избавиться. – Егор мрачно добавил: – Видно, и мы здесь не без его усердия.
Катька подползла в темноте к двери, застучала кулаками, заплакала:
– Ись... пить... дай!
Мужики нащупали в стене бревно, навалились плечами. Бревно чуть подалось. Но тут открылась дверь, казак со двора крикнул:
– Егора Васина к ихнему благородию! Пошевеливайся там! Живо!
Егора увели.
Без него раскачали бревно, спустили на землю: надо было всем скоренько уходить из сарая на желанную волю, но мужики не захотели покинуть в беде Егора.
Казаки приволокли его чуть живого едва не под самое утро, бросили возле порога. В сарай заскочили шестеро пьяных с винтовками, Лука тускло светил лампой.
Никто в темноте не заметил, как Семен Калашников выбрался в проем, сполз за стеной на землю.
Арестованных окружили, выгнали во двор. Егор с трудом поднял голову, разглядел, что с одного боку его поддерживает Петька, вырвался.
– Уйди!.. Предатель!
– Ты чего, тятя? – испуганно спросил Петька.
Егор освободил вторую руку, ударил Петьку по лицу.
– Паря... – Иван Подкорытов подхватил Егора, который совсем потерял силу в теле, стал оседать. – На смерть идем, а ты сына...
– Не сын он мне, – твердо и громко произнес Егор. – Отрекаюсь. Будь ты проклят, Иуда окаянный!
Все обступили Егора, даже казаки притихли.
– Не гоже так, паря... На краю-то могилы, – с осуждением сказал Лука.
– Молчи, шкура, наущатель! Не моя в нем поганая кровь! Всех предал! За самогонку продал кулакам-кровососам! Святое дело, революцию пропил! Из-за него, проклятого, погибаем! Офицер на допросе похвалился, что он выдал. Отвечай, гадина! – Егор повернулся к Петьке, – было это?
– Я не знаю, тятя... Пьяный был. – Петька упал на колени. – Прости, тятя. Простите меня, товарищи сродные...
Здоровенный казачина, который стоял возле Егора, схватил Петьку за шиворот, оттащил в сторону.
– Отойди, паскуда! – Он брезгливо вытер руки о штаны. – Стань вон там, возле девки! Облыга, первый к стенке пойдешь.
Казаки хватились Семена Калашникова. Снова все завертелось, засвистели нагайки, поднялся шум, крик, матерщина, послышались стоны избиваемых.
Казаки дотолковались между собой не говорить начальству о побеге арестованного.
– Быдто мы при побеге его... – сказал детина, который недавно оттаскивал Петьку. – Бывает же... И вы помалкивайте, а то хуже будет, – пригрозил он ревкомовцам. – Наш сотник вконец озлится, всю деревню перепорет – и старых, и малых, все избы спалит. Он в сердцах лютый...
Арестованных повели к реке.
Темнота уже не была густой, приближался рассвет. Тучи укрыли луну, село лежало притихшее, черные избы будто насторожились. Обреченным верилось, что сельчане не могут спать в эту ночь, поди из всех окон, сквозь неплотно прикрытые ставни, глядят родные, участливые глаза... Чудилось, что избы словно сдвинулись ближе, прижались друг к другу, с великой печалью провожают мужиков в скорбный, последний путь.
С озера пахнуло влажным. Егор подумал, что вот взойдет солнце, прольет на землю тепло, лед на озере потемнеет, станет ноздреватым, рыхлым. Скоро до проруби в валенках не доберешься, надо будет укладывать по раскисшему льду горбыли и доски...
О смерти и не думалось, думалось о жизни. Под ногами похрустывали тонкие, звонкие льдинки. Ночами бывает еще морозно, а днем тает, иногда крутят легкие, веселые поземки, зима доскребает в своих закромах последний снег, бросает на землю.
Ветерок переменился, потянул с полей, из-за деревни. Мужики с удивлением обернулись: по-весеннему запахло землей, словно даже теплым ржаным хлебом... Видать, просыпается землица, тронулись в ней живительные соки. Стает снег, она разомлеет под горячим солнцем, тогда выходи с плугом, широко бросай в поле полные горсти тяжелого зерна.
Скоро прилетят говорливые птицы. Как все занимательно устроено: не заблудятся, не запоздают, прилетят к сроку. Им далеко лететь. Там, где они зимуют, сейчас тепло, вольготно. А птицы летят в Сибирь. Им тут будет холодно и голодно, а они прилетят выводить птенцов. Почему не на юге, не в жарких странах выводят птенцов?
О смерти не думалось, думалось о жизни.
«Нынче хорошо бы всем купить сеялку, – соображал Егор. – Мужики поговаривали, только робко... У Нефеда есть сеялка, у проклятущего Кузьмича есть, а нам одну на всех. Полезная штуковина, с ней живо отсеемся. А еще сбиться бы в одну неводную артель, чтобы не батрачить на Луку. Лодку заарендовать у попа, может он и бесплатно даст, а невод собрать по кускам, вырваться из кабалы». Егор думал, как помочь бедноте семенами, где добыть коней для безлошадных на время пахоты...
– Стой! – резко крикнул здоровенный казак, который был за главного. – Кажись, прибыли.
Мужиков пригнали на берег Звонкой, к крутому отвесному яру. Где-то здесь кончила свою беспутую жизнь шалая солдатка Дунька, бывшая поповская полюбовница...
Из-за гор медленно вставало солнце. Оно несло людям новый день, свет и тепло. По небу в том краю побежали сверкающие золотые полосы, перистые облака окрасились розовым, снег заискрился, как дорогое праздничное украшение Солнце чуть задержалось над вершиной горы и стало неторопливо подниматься выше, разгоняя белесый, холодный туман, серые остатки ночи.
Мужики молча стояли на краю обрыва, лицом к восходящему солнцу, глядели, как зарождается утро, думали о своих простых, житейских делах. Они не сразу очнулись, когда казак скомандовал:
– Кругом!
Теперь перед глазами ревкомовцев был густой колючий кустарник, ночь еще цеплялась за его ломкие, голые ветви, на снегу лежали темные тени. На полянке стоял на низких колесиках тупорылый пулемет «Максим», за его щитком возился кто-то в сером, издали похожий на длинную тощую крысу. Крыса извивалась, то отползала от пулемета, то подползала ближе, протягивала к нему кривые тонкие лапы, суетилась. Ближе стоял офицер в шинели, с башлыком, рядом была привязана к дереву верховая лошадь.
Все померкло вокруг, будто никогда не было на свете ласкового солнца, будто всегда стояли темные, промозглые сумерки. Нет на земле легких, говорливых птиц, не зацветут по весне веселые подснежники, остались лишь серые, тощие крысы с кривыми, тонкими лапами, да колючий, ломкий кустарник... Мужики впервые отчетливо поняли, что их ждет.
Смерть никому не бывает в радость. Тот, кто спокойно принимает смерть, тоже хочет жить.
На краю обрывистого, крутого берега стояли сильные люди. По-звериному страшно было одному Петьке, до боли хотелось прижаться к отцу, почувствовать его родное тепло, но Петька не смел пошевелиться, он знал – нет и не может быть ему отцовского прощения.
Офицер приказал казакам отойти, закурил папиросу, заговорил мягким, вкрадчивым голосом:
– Я мог бы не разговаривать с вами, красные сволочи, это бесполезно, через минуту вас не станет. Но я не могу отказать себе в удовольствии. Мы расстреляем вас и уйдем из села. Наши функции только карательные, мы пока не можем надолго удержать власть. Но мы вернемся. Так что подыхайте с верой в обреченность вашего подлого дела. Мы спасем Россию от вашего варварского ига.
– Врешь, гадина! – крикнул Егор.
– Спокойнее, спокойнее. – Офицер затянулся папиросой. – Мне приятно сказать, господин председатель ревкома, что вас выдал ваш родной сын. Большевики, наверно, поставят вам памятник, на нем будет имя и Петра Васина. Они будут чтить предателя, как своего героя. Смешно и обидно, да?
Егор повернулся к Петьке. В глазах отца были боль, мука. «Вот и конец, Петька... – с тоской размышлял Егор. – Дошел до позорного смертного часа. Думал детей твоих нянчить, а вышло вон что... Не один уходишь, погляди, сколько жизней стоит измена... Дорого обошлось твое пьяное слово. Даже перед кончиной не могу сказать отцовского слова, ободрить... Вместе умрем. Но у тебя позорная смерть».
Петька будто услышал скорбные отцовские мысли, рванулся к нему. Глаза у Егора потухли, он ссутулился, отвернулся от сына.
– Мне приятно сказать вам, красные варвары, что есть еще на свете честные люди. Вам будет отрадно узнать, что вас прикончит сейчас ваш односельчанин, который сам предложил мне свои услуги. Он из доблестных войск генерала Семенова. Мы с ним вместе служили в Троицкосавске.
Крыса за пулеметом заметалась, задергалась.
– Это честный патриот единой, неделимой России Василий Коротких.
Василий приподнялся за пулеметом. Задыхаясь крикнул:
– Братцы! Не слухайте... Не по своей воле смертный грех на душу принимаю! Ихнее благородие приказали.
– Не скули, падла, – громко сказал Иван Подкорытов. – Тебя справедливая пуля сыщет.
Егор вдруг вспомнил слова своего старшего сына Кеши... Он сказал в тайге, когда они решали судьбу подыхающего с голоду, больного Василия: «Как бы нам в своем доме чумную крысу не выпустить». Чумная крыса...
Позади обреченных вдруг заплакала Катька. Калашников сказал офицеру:
– Ослобони девку. Дура она. Безмозглая.
Офицер рассмеялся.
– Раньше большевики никогда не просили о милости. Первый случай.
– Врешь, подлюга! Не дождешься, чтобы мы тебя просили!
Офицер бросил папиросу, скомандовал:
– Приготовиться!
Мужики на краю обрыва теснее прижались друг к другу.
Офицер сухо сказал:
– Огонь!
Василий скинул шапку, перекрестился и повел стволом пулемета в одну сторону, в другую.
Все было кончено...
Офицер отвязал лошадь, сел в седло, закурил, сказал Василию, который без шапки навытяжку стоял за остывающим пулеметом:
– Молодец! Чистая работа.
Василий надел шапку, ответил с тяжелым вздохом:
– Рад стараться, ваше благородие! Замолю ли когда смертный грех, простит ли господь милосердный?..
Буряты, на своих гривастых, малорослых лошадках влетели в село с одного конца, мужики из Красноярова с гиканьем, с криками «ура!» ворвались с другого. С бурятами была Фрося. Рядом скакал на взмыленной лошади Цырен, отец покойного Дамдина, за ними мчались другие.
Отряд из Красноярова вел Петр, бывший денщик, бежавший от белых.
Конники смяли заставы, врубились в село, не дали казакам опомниться. Похмельные, одичавшие от ужаса и неожиданности, казаки выскакивали из домов. Кто пешком, кто на неоседланных конях мчались по селу, по дороге к тайге. Их догоняли, рубили и стреляли, сходу убивали кольями. Семен Калашников, спасшийся от расстрела, приладился с винтовкой за баней и стрелял по бегущим к лесу. К нему подполз бледный Василий Коротких, в руках у него была винтовка. По дороге скакал верхом сотник в расстегнутой шинели, за спиной у него как крылья диковинной птицы хлопали концы башлыка. Василий щелкнул затвором, долго прицеливался, наконец, выстрелил. Конь метнулся в сторону, сотник склонился на бок, тяжело рухнул с седла. Нога у него запуталась в стремени, испуганный конь взвился на дыбы и галопом помчался по полю, таща за собой сотника.
– Здорово ты его! – с восхищением проговорил Семен.
– Всевышний сподобил, – ответил Василий. – В преисподнюю закувыркался.
Казаков выгнали из села, в лесу спаслось лишь несколько человек. Среди убитых казаков нашли труп зайсана Дондока из улуса Ногон Майла. Долго гадали, как зайсан попал в белую сотню.
Через два дня торжественно хоронили расстрелянных ревкомовцев. На похороны остались отважные мужики из Ногон Майлы, Красноярова, приехали делегаты из села Воскресенского, а с ними и городской представитель – товарищ Иннокентий Честных.
Глубокую братскую могилу вырыли на крутом берегу Звонкой. Утром из-за гор поднимается ясное солнышко, щедро освещает уступистый берег в крутых увалах, он словно первым встречает новый день. От могилы видно озеро Глубокое, оно совсем близко. Летним тихим вечером слышно, вода в озере шуршит о песчаный берег, осторожно перебирает обточенные камешки. Когда поднимется сильный ветер, высокие волны с ревом станут дробиться о скалы, ветер будет приносить к могиле мелкие чистые брызги...
С другого краю подступает тайга. Она не то, чтоб рядом, но если насторожиться, вслушаться, донесется смутный, неумолчный гул. Это ровно шумят вековые сосны, лиственницы, кедры. Когда стоишь рядом, они шепчутся будто потихоньку, а издали это сливается в могучий, басовитый рокот.
Сквозь кусты можно разглядеть избы, белеет церковь в Густых Соснах... Могила на высоком месте, от нее во все концы далеко видно.
С расстрелянными хоронили Никиту Ивановича, младшего Калашникова – Игната и еще одного мужика – казаки прикончили их сразу, как захватили Густые Сосны.
Все село стояло на берегу. Сняв шапки, склонили головы буряты из Ногон Майлы, мужики из Красноярова, делегаты из Воскресенского. Возле братской могилы причитали родные убитых. Лука притащился с санями, ему подсобили поставить на них гроб с телом дочери, он сказал, что будет хоронить ее по-христиански, на кладбище.
В суровой, настороженной тишине расступились, пропустили к могиле Лукерью, дочку Егора Васина, сестру бывшего партизана Петьки. Она шла с младенцем на руках. Возле шагала Фрося и молодой казак, который привел в село отряд из Красноярова. Лукерья подошла к гробу отца, с ребенком на руках тихо спустилась на колени, поцеловала тятьку в лоб. С трудом поднялась, долго-долго молча смотрела на Петькино мертвое лицо.
Она стояла на самом краю могилы, из-под ног у нее с шуршанием осыпалась в яму земля. Лицо у Лукерьи было как из белого камня, она смотрела потухшими глазами не на людей, а куда-то мимо.
Мерзлая земля осыпалась в глубокую яму. Фрося и казак отвели Лукерью в сторону, она хотела что-то сказать, но только беззвучно пошевелила губами.
Честных подошел к могиле, заговорил тихо, с великой печалью.
– Товарищи! – сказал он. – Начнем гражданскую панихиду по нашим героям. Вечная слава и вечная память богатырям, отдавшим свои жизни в борьбе с гидрой капитализма за свободу, за мировую пролетарскую революцию!
– Тяжело говорить... – Честных шапкой смахнул слезу. – Хороших людей хороним. Смелых. Сильных. Со щедрым сердцем. Больно, товарищи дорогие, что не увидят они настоящей жизни, за которую ходили на геройские подвиги, за которую с отвагой приняли кончину.
Он с трудом проглотил комок, который застрял в горле.
– Спите вечным, спокойным сном, наши боевые товарищи! Вы ладно жили, с честью погибли! Каждому прожить бы так!.. Мы никогда не забудем вас, дорогие братья! Клянемся над вашей могилой, что смело, как вы, понесем вперед непобедимое ленинское знамя! Не уроним большевистской славы и гордости!
К могиле подошел старый Цырен, свекор Лукерьи.
– Когда в улусы приходит черная оспа, – заговорил он, – ламы велят улусникам молиться хозяину всей земли, бурхану Манджушри. Ламы шепчут священные заклинания, лепят из теста страшного черного человека, тащат его на закрытых носилках в степь, бросают в жаркий костер. Вот и все, говорят ламы, больше не бойтесь, злой дух сгорел, золу его размел ветер, болезни не будет. Но ламы говорят, а болезнь все ходит по юртам, душит старых и малых, метит людей своей корявой тамгой...
