Текст книги "Ночь умирает с рассветом"
Автор книги: Михаил Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
– Смерть, она всегда смерть, – тихо проговорила Луша. – Молодым жить надо...
Когда в плошке выгорал жир, девушки прижимались друг к дружке и долго шептались в темноте. Луша с замиранием сердца, с тоской и тревогой говорила о своих мужиках, которые снова подались на фронт, в Красную Армию.
– Ничего, ничего, – торопливо шептала в ответ Антонида. – Они за правое дело, за весь народ... Живые придут, здоровые, все вместе станем строить новую жизнь.
Горячие слова Антониды растревожили Лукерью. Она читала книжки, старалась понять то святое дело, за которое с оружием в руках бьются ее родной Димка, отец и братья. В избе Васиных по вечерам стала собираться молодежь, все больше девушки – парни сражались на многих фронтах. Антонида обучала их грамоте, рассказывала о жизни, которая наступит, когда наши разгромят всех врагов.
– Везде будет власть рабочих и крестьян, всего трудового народа, – говорила Антонида, поправляя коптивший жирник. Девушки не мигая смотрели ей в рот. – Никаких царей, никаких буржуев. Всего у нас станет вдосталь – хлеба, одежды... Кем захочешь, тем и станешь...
– Здорово... – мечтательно проговорила Луша. – Смотря что в тебе сокрыто – хочешь в лекари или там в землемеры...
– А вы кем хотите? – робко спросила рыжеватая рябая Фрося, работница Луки.
– Я? – глаза у Антониды вспыхнули, щеки залились румянцем. – Я буду учить детей.
– Новую школу построим, – тихо произнесла Фрося. – На берегу озера. Светлую, большую. Все строить школу поможем. А комсомол будет у нас, еще дружнее станем.
Ни Антонида, ни кто другой в деревне не знали, что надо для того, чтобы создать комсомольскую ячейку. Верхнеудинск был освобожден от белых, порешили, что Антонида съездит в город, все проведает, расспросит.
Вечером, когда девчата расходились по домам, Луша задержала в темных сенях Антониду, кинулась ей на шею, проговорила сквозь счастливые слезы, что собирается стать матерью
– Сыночек будет, – шептала она, закрывая в темноте лицо руками. – Мамой называть меня станет.
Антонида вырвалась, молча оттолкнула Лушу, поспешно убежала домой.
Отец заметил, что дочь взволнована.
– Ты чего, поповна?
– Перестаньте, не умно, – огрызнулась Антонида. Она ненавидела слово «поповна», не терпела и презирала все, что касалось религии, поповской службы отца.
– Через два дня уезжаю в город, – сдерживая себя, спокойно проговорила Антонида. – Разузнать все о комсомоле.
Отец Амвросий вскипел.
– Поповна! – закричал он, снова растравляя ее этим словом. – Подожми хвост! Не наше с тобой дело лезть в политику. Ты с этим комсомолом, с безбожными книжками лишишь меня сана!
– Я все равно поеду.
– Замолчи, дура! – заревел поп. – Не погляжу, что девка, отхожу ремнем по голой заднице.
– Сказала и кончено.
– Господи, – взмолился, наконец, поп. – Подумай, дура, что ты делаешь. Унгерн наступает. Японцы... Пальба дни и ночи... Неизвестно, чем все кончится, а ты лезешь в пекло. Выдать бы тебя, постылую, замуж. Да где нынче жениха возьмешь... Погибнешь ты со своим комсомолом.
Антонида резко хлопнула дверью, убежала в свою комнату, бросилась на кровать, разрыдалась. Стало страшно, нечем дышать... Она хотела отворить форточку, но с улицы оказались закрыты ставни. Антонида накинула шубейку, вышла на крыльцо, прислонилась к резному столбу.
Влажный ветерок с озера освежал, успокаивал. Слышалось, как плещется у берега вода, шумит, накатываясь легкими волнами на гладкие прибрежные камни. На спокойных волнах покачивалась блестящая луна, а утром, когда взойдет солнце, по воде пролягут солнечные дорожки.
Ветер вдруг переменился, подуло теплым с полей, запахло перепревшим навозом, талой землей, пшеничным хлебом. «Кто нынче станет пахать, боронить, сеять? – с тоской подумала Антонида. – Мужиков в деревне почти нет, война... Ничего не родит земля, опять голод будет...» Антонида подняла кверху глаза. Там было далекое темное небо. Осенью звезды большие, словно близкие и теплые, а весной они равнодушные, им нет дела до земли, до того, что на крыльце поповского дома стоит грустная, заплаканная девушка. Она совсем, совсем одна на земле. Когда-то была у нее ласковая любящая мама, остался один отец. У других девушек отцы крестьяне, красноармейцы, а у нее – поп. Стоит на клиросе, размахивает вонючим кадилом и кричит во всю глотку: «Миром господу богу помолимся!»
Тоска... Нет, не то слово... Сердце хочет тепла, ласки. И вся она истомилась, в ней ходит живая сила, горячая нежность.
Вспомнилась счастливая Лукерья, ее стыдливый шепот... Ну что ж, пускай рожает... Наплевать на нее. Девки дуры, кто они Антониде? Чужие, темные души... Безграмотные. Ну их... А как же комсомол? Комсомол – великая правда новой жизни, счастье для всех простых людей на земле. Нет, это бросить нельзя, этому надо отдать все силы. Вспомнилась подружка Люся, погибшая в боях с белыми. С кем Антониде поделиться мыслями? Если бы рядом был настоящий друг, который мог понять, поддержать. Он придет, обязательно придет... Каким он будет, самый родной, самый любимый?
Где-то далеко постреливали. Выстрелы были сухие и не страшные, не верилось, что они несут кому-то муки и смерть. Небо за лесом окрасилось розовым покачивающимся светом. Антонида поняла, что это зарево, но и оно было какое-то мирное, даже ласковое. Не хотелось думать о том, что происходит сейчас в деревне за лесом. Какая там деревня, Красноярово, что ли? Завтра надо будет узнать, что там случилось.
Но это были у нее не главные мысли в тот вечер... Живо представлялось, как взявшись за руки, она бежит с веселым, красивым парнем с крутого берега, к чистой воде озера...
Стало совсем зябко. Антонида зашла в дом, заперлась в своей комнате, подвинула стул к старому высокому трюмо. Стала рассматривать себя нехорошими, посторонними глазами. Потом торопливо сбросила кофту, спустила с плеч рубашку, встала во весь рост перед зеркалом. Оглядела себя всю и залилась слезами...
Утром Антонида пошла к деду Елизару узнать, что за стрельба была вечером. На стук ей никто не открыл, она толкнула дверь. На лавке метался в бреду постоялец старика, дедушка Елизар лежал посередь избы без сознания.
Антонида побежала за Лушей.
Василий пришел в память солнечным, теплым днем. Возле него на чурбашке сидела поповна Антонида. Заметила, что больной открыл глаза, встрепенулась:
– Как хорошо! – заговорила она, волнуясь. – Кризис миновал, теперь будем поправляться. Смотрите, солнышко какое...
Василий ничего не понимал, сухим языком облизывал шершавые, потрескавшиеся губы. Он не мог взять в толк, как в избе оказалась попова дочка.
Антонида подала Василию кружку молока, он жадно выпил.
– Как вы себя чувствуете? – спросила Антонида.
– Где Елизар? – с трудом проговорил Василий.
Антонида отвернулась, печально ответила:
– Дедушка две недели как умер. И вы тяжело болели. Сыпняк был... Я за вами ходила. И Луша.
Тиф... Василий закрыл глаза. Радости от выздоровления он не ощущал. В голову заполз холодный страх: не сболтнул ли в бреду о своем золоте, о богатстве в Никишкиной пади... Чуть приоткрыл глаза, исподтишка взглянул на Антониду, которая подметала пол, подумал: «Выдаст, подлая, ежели проведала...»
Перед глазами все закачалось, поплыло. Антонида увидела, что больному плохо, склонилась над ним. Василий тупо смотрел на ее голую шею, в широкий ворот платья.
Без малого месяц Антонида, Луша, Фрося ходили за больным Василием. В первые дни привезли фельдшера, он сразу сказал: тиф...
Старый Елизар скончался, так и не придя в чувство, все ругал в бреду какую-то контру, гнал прочь из своей избы.
Болезнь дальше по селу не пошла.
Амвросий, когда узнал, что дочь ходит за тифозным, ошалел от ярости, выгнал Антониду из дому, запретил показываться на глаза. Несколько дней она прожила у Лукерьи.
А тут к Амвросию заявился нежданный гость, читинский архиерей. С помощью молодцеватого монаха-чернеца слез с тряской двуколки, благословил оторопевшего Амвросия. Объяснил, не дожидаясь расспросов, что заехал по пути из Урги, где гостил у своего брата-миссионера... «Надумал поглядеть, сколь успешно в соседней епархии обращается в православие бурятское население, как бегут от христовых пастырей семейские еретики-уставщики... Дорога моя лежит в Иркутск».
Умывшись и усаживаясь в красное плюшевое кресло с вылезшими пружинами, архиерей сказал, что визит его в Густые Сосны не служебный, а сугубо личный и даже, если угодно, негласный. В Иркутске он не предполагает делать владыке об этом никакого сообщения.
Амвросий слушал преосвященного, не выказывал излишнего раболепия, сокрушенно покачал головой:
– Время, владыко, для подобных разъездов неподходящее. Денно и нощно пальба, разбой.
Архиерей приказал монаху занести в дом корзину с продуктами, кивнул головой.
– Кровь и разбой повсеместно. Поговорим и об этом. – Он несколько растерянно осмотрелся вокруг. – А где же ваша супруга, отец Амвросий?
– Попадья-то? Вдовый я, владыко... – Амвросий наморщил лоб, вспоминая забытое слово. Наконец, видимо, вспомнил: – Дщерь... Дщерь у меня, поповна, одним словом... У соседей она, сейчас сбегаю, позову.
Пока хозяин ходил за дочерью, архиерей поднялся с кресла, с удивлением подошел к стене, на которой висели большие рога изюбря, старая бердана, широкий охотничий нож, патронташ с заряженными патронами.
Антонида, когда отец позвал ее, не стала противиться, дома быстренько переоделась в темное платье с кружевным воротником, с достоинством поклонилась гостю, но под благословение не подошла.
Антонида, не зная о чем можно разговаривать с этим важным попом, вдруг спросила:
– Простите, как ваше имя-отчество?
Архиерей озадаченно поднял брови, сухо ответил:
– Согласно чину, меня величают владыкой или преосвященным.
Антонида отвернулась.
– Я, – сказала она с вызовом, – организую в нашей деревне комсомольскую ячейку.
– Ах, вот как, – архиерей чуть улыбнулся. – Тогда, конечно... Вам величать меня преосвященством не подобает... Как же быть? Если не сан, меня называли бы Григорием Петровичем. А комсомол, это интересно. И может оказаться весьма полезным.
Антонида не поняла, что хотел сказать этим важный старик.
Больше ничего занятного в тот вечер не произошло. Хозяин неловко сказал, что у него нечем угостить дорогих гостей, велел дочери поставить на стол вареные сохатиные губы, моченую бруснику, белые сухари. Вспомнил, что в подполье остались соленые грибки. Архиерей, показывая на развешанное в комнате оружие, добродушно спросил Антониду:
– Позвольте, дочь моя, а кому принадлежит весь этот арсенал?
– Это все папино, – с гордостью ответила девушка. – Папа ходит в тайгу, на охоту.
Архиерей от неожиданности закашлялся, прикрыл рот платком.
В корзине, которую монах принес на кухню, оказался коньяк, городская снедь. После ужина архиерею постелили на диване в этой же комнате, монаху сказали, что он будет спать на кухне.
Когда Антонида ушла к себе, архиерей велел Амвросию поставить на стол коньяк и три рюмки.
– Теперь будет настоящий разговор, – сказал преосвященный. Монах разлил коньяк по рюмкам. – Большевики отделили церковь от государства, – заговорил владыко, пригубив рюмку. – Мы не вмешиваемся в их дела. Но никаким декретом нельзя запретить служителям господа быть верными сынами отечества. Я высоко ценю, отче, что вы далеки от политики, не хочу сбивать вас... Но поймите – родина в опасности, ее охватила красная чума. Большевики бесчинствуют...
Амвросий не посмел сказать, что и белые тоже хороши. Архиерей значительно посмотрел на него и продолжал:
– Но дело сейчас не в этом. Мы накануне решающих событий. Недавно мне выпал случай встретиться с бароном Унгерном. Я. конечно, не искал этой встречи... Но какой целеустремленный, благородный человек. Ясность цели. Внутренняя воля.
«Не поймешь, что творится... – промелькнуло в голове Амвросия. – Не знаешь, кому верить... Егор Васин говорил, Унгерн идет против народа, а владыко вон что...»
– Не ведаю, преосвященный, может, и так оно, а может... не ведаю...
Архиерей пожевал ввалившимися губами, дробно рассмеялся.
– Вы, иерей, рассуждаете, как большевистский комиссар. – Заметив, что Амвросий хочет возразить, махнул рукой. – Помолчите, послушайте лучше. Господин, сидящий с нами за столом, не тот, за кого вы его считаете. Он не монах, а офицер доблестной белой гвардии в чине капитана. Приставлен ко мне бароном Унгерном как лицо особо уполномоченное для связи с атаманом Семеновым, с командованием союзных армий. Мы побуждаем православный народ к освобождению от красного ига. Я приехал не для того, чтобы ссориться с вами. Между нами не должно быть не только распрей, разногласий не должно быть. Мы едины во Христе, нас сплачивает вера во всемогущего, вездесущего бога нашего. Близятся дни великих испытаний. Собираются несметные, непобедимые силы. Грядет святая победа...
Амвросий отодвинул от себя рюмку, тяжело посмотрел на архиерея, мрачно выговорил:
– Не знаю я ваших дел, владыко. Сами сказали, хорошо, что не лезу в политику. Не поповское это занятие...
Архиерей положил тонкие пальцы на руку Амвросия.
– Расцените, как большую честь мое к вам доверие, – вкрадчиво проговорил он. – Мы готовимся к решающему наступлению соединенных сил... В Забайкалье назревают народные восстания против большевиков, во главе этого святого движения стоят верные люди. Самостоятельные хозяева, преданные сыны отечества.
– Снова кровь, – вздохнул Амвросий. – Военное счастье переменчиво.
Офицер в рясе расхохотался:
– Вы ничего не знаете, поп. У нас всюду свои люди.
– Ладно, я ничего не знаю, но другие рассказывают... Будто американцы отступают, японцы тоже... – робко проговорил Амвросий.
– Слушай, поп, – надменно сказал офицер. – Я человек военный и не стал бы с тобой миндальничать. Разговариваю только из глубокого уважения к его преосвященству и... – он поднял руки с четками, – к сему священному обмундированию.
– Не кощунствуйте, – строго заметил архиерей.
– Помилуйте, – возразил офицер. – Я же действительно... Впрочем, ладно. Так вот, большевики провели в Верхнеудинске свое сборище, так называемый съезд трудового населения Прибайкалья, свергли Советы, установили земскую власть.
Офицер с ухмылкой посмотрел на Амвросия.
– Как вам это нравится, святой пастырь? А вот другая новость: большевики Забайкалья и Дальнего Востока отделились от России, создали собственное де-мо-кра-ти-ческое государство – Дальневосточную республику.
– Не понимаю чего-то... – совсем растерялся Амвросий.
– Чего вы не можете понять? – с раздражением спросил архиерей.
– Большевики отказались от советской власти, учредили земство, отделились от России... – Амвросий потер ладонями виски. – Выходит, они пошли на попятный. Против кого же вы, владыко, собираете силы? С кем хотите воевать? На кого поднимаете православный люд?
– Отец Амвросий, – насмешливо заговорил офицер. – С вас можно писать непорочную деву Марию.
– Потрудитесь не забываться, – оборвал офицера архиерей.
– Виноват! – весело сверкнул глазами офицер.
– Не раскрывать же мне перед вами военных планов... В общем, каждая церковь должна стать для красных неприступной крепостью, каждый приход – героическим гарнизоном. Мы будем громить их в проповедях, если надо будет, превратим церковные окна в амбразуры, станем стрелять с колоколен.
Архиерей поднялся, прошелся по комнате. На виске у него билась тонкая, синяя жилка...
На улице чуть светало: сквозь щели в ставнях пробивался блеклый серый свет. Амвросию вдруг стало душно в комнате. Он встал, направился к двери.
– Пойду, открою ставни. Душно...
– Давайте выйдем все, подышим, – предложил офицер. – И правда, голова разболелась.
Все вышли на крыльцо. Была та неопределенная пора, когда ночь уже кончилась, а утро еще не началось – в предрассветном тумане все было мутным и словно двоилось, перемещалось, клонилось к земле. Постепенно ярче стали вырисовываться ближние предметы, дома, деревья. Потом показались дальние сопки, будто очерченные золотом, за ними вставало солнце.
– Символическая картина, – торжественно провозгласил архиерей. – Встает солнце. Господа, над Россией встает солнце освобождения, всевышний дарует нам жизнь – чистую, светлую, святую... – Он что-то вспомнил, остановился. Тут же заговорил снова: – У вас милая дочь, Амвросий. Она хочет стать комсомолкой? Порывы молодости, поиски вечной правды... Вы не мешайте дочери в этом.
– Как же, владыко... Где видано, чтобы поповна – и вдруг комсомолка?
– Надо быть мудрым, Амвросий. Это ее увлечение может оказаться весьма полезным для нашего великого дела. Пусть она войдет в доверие к городским руководителям. Нам надо знать их планы... Ждут ли нашего наступления?.. Что им известно о подготовке восстаний в селах? Каковы военные силы красных? Она может узнать и многое другое. Вы понимаете меня, Амвросий?
Если было бы светлее, архиерей увидел бы, как побледнел Амвросий.
– Вы хотите... ее... шпионкой?
– На военном языке это нанимается разведчица, – поправил Амвросия офицер. – Разведчик во все века важная фигура в военном деле, наши глаза и уши. Пренебрежение разведкой стоит много крови, больших потерь. Слыхал о Нэйсе-гегене? Монгольский лама, хитрющая был лиса. Атаман Семенов очень жаловал его за собачью преданность, возвел в сан главы будущего великомонгольского государства. И вот Нэйсе-геген погиб, расстрелян китайскими солдатами... А за что? Не проведал настроения китайцев, перешел из России монгольскую границу, был схвачен. Вот как важна разведка...
– Надо быть мудрым, Амвросий, – повторил свои слова архиерей. – Очень хорошо, если главарями молодежи во всех деревнях станут наши люди. Ведь вы же останетесь воспитателем и руководителем своей дочери, она не вышла из вашего послушания? – Он помолчал. – Пойдемте в дом, нам скоро уезжать. – Взглянул на сопки, за которыми вставало солнце. – Начинается новый день. Светлый, чистый, как наши святые идеалы.
Архиерей снова обернулся к Амвросию:
– Вам, дорогой пастырь, от нас не будет пока особых поручений. Рассказывайте прихожанам о великой освободительной миссии белого воинства, о красных ужасах. Проповедь у меня написана, я вам оставлю...
– Когда придет время действовать, – вставил офицер, – вам скажут... И что делать скажут.
Через полчаса бричка архиерея выкатилась из узорчатых церковных ворот, затарахтела по дороге к богатому селу Воскресенскому.
Поближе к теплу в деревне началось беспокойство: наступала пора сеять, а во многих семьях ни мужика, ни коняги, бабе хоть самой впрягаться в плуг. Тут еще Лука и лавочник Нефед подступили с ножом к горлу: бросай свою работу, иди на их поля. У Луки и Нефеда в долгу чуть не вся деревня, почти каждый побывал у них зимой с пустым мешком. То охапку сена выпросят для коровенки, то отрубей на калачи. Или вонючей рыбы... Лука плакал от жадности, когда давал что-нибудь.
– Подавись ты моим добром, – кричал он визгливо. – От себя отрываю... Другой бы не дал, а я жалостливый. Не отбрехивайся от работы, когда позову. Как придет пора сеять, все начнете воротить от меня морды. У всех дела да отговорки, я хоть один пластайся в поле.
– Батюшка, Лука Кузьмич, – низко кланялись ему бабы, – заступник наш... Без званья прибежим к тебе. Выручи, кормилец, отработаем.
Нефед тоже был прижимистый, давал в долг только самым надежным. Все записывал на бумажке, которую хранил в лавке за иконой.
Говорят: что посеешь, то и пожнешь. Еще говорят: весенний день год кормит. Это все так, правильно придумано, мудро. А что сеять, если в амбарах только пыль да полова? Малые ребятишки пухли зимой с голодухи, со слезами просили корочку, с тоской смотрели на тятьку с маткой. Не губить же их, пришлось помолоть зерно, которое береглось на посев. И всю картошку поели вместе с шелухой.
Пришлось снова идти к Луке и к Нефеду, теперь за семенами – только на них, благодетелей, и была надежда.
Лука и Нефед твердили одно и тоже: пособите отсеяться, отработайте за долги, после придете, поглядим...
Мужики пахали, боронили, сеяли на обширных полях Луки и Нефеда, бабы готовили им огород под картошку, лук, чеснок. Лука Кузьмич подкармливал работников, посулил даже поднести всем по чарке.
Люди спешили побыстрее управиться с чужим полем: уходило лучшее время для своих посевов. Когда все было сделано, Лука и правда поставил две четверти злой самогонки. На другой день мужики и бабы униженно потащились к нему за зерном. Лука сварливо ворчал:
– Точно в прорву какую сыплю добро. Ну какая мне корысть?
– С голоду подохнем без тебя, благодетель...
– А мне что?.. Скоро рыбалка начнется, опять не скликать вас... Всю зиму мою рыбу жрали. Совести не имеете.
Нефед боялся скостить с должников лишний грош. Андрей Сидоров не давал никому ни харчей, ни зерна. Второго такого живоглота не сыщешь... Кое-кому отпускал поработать своего коня, но расплачиваться чтобы хлебом из нового урожая.
Дедушка Влас в облезлых, подшитых валенках, с клюкой, сидел на завалинке, на самом солнцепеке и рассуждал:
– Да, в кого что положено, такой и будет... Засоли, к примеру, в логун рыбу, он после много лет будет с рыбным запахом. А засоли, к примеру, капусту, будет с капустным духом. Да. И люди так же...
– Ну, – рассмеялась Фрося. – Моего хозяина набей хоть яблоками, а от него все одно черемшой будет разить!
– Не, – затряс головой старик. – В кого что положено... Ты не думай, девка, Лука тоже не родился готовеньким гадом. Он после сделался... А мог и в хорошие люди выйти. Да, вишь, тятька в него не то положил.
– Добрая жизнь с неба не свалится, – решительно сказал бывший солдат, пожилой мужик Калашников.
Дни проходили в тяжелой работе, в лишениях, без радости. Тягучие, тоскливые...
И Василий томился, поправлялся медленно, тиф унес последние силы. Не было еды, хоть подыхай. «Изба есть, – лихорадочно рассуждал он про себя, лежа на жесткой лавке. – Изба собственная... Елизара бог прибрал... родни у него нет... Изба мне осталась. Богатство есть несметное, как до него добраться?.. И не набрел ли кто на след, всякое может быть...»
Амвросий больше не ругал дочку, которая ходила за выздоравливающим. Она и Луша приносили Василию поесть, мыли в избе пол, стирали. Фрося тоже старалась помочь, чем могла – харчей, правда, не приносила, сама жила впроголодь.
Скоро в селе Густые Сосны произошло вот какое событие: из города приехал начальник по фамилии Честных. Сразу же поползли слухи, что он арестует всех зажиточных и погонит в городскую тюрьму, что насильно будет обращать всех в безбожную коммунистическую веру...
Честных остановился у Калистрата Петрова, который чуть не весь век работал на Луку. Два сынка его служили красными пулеметчиками, старик жил один.
Вечером в избу набилось полно молодежи, пришли и кое-кто из пожилых. Честных оказался не ахти какой представительный: чернявенький, шустрый, левый рукав кожаной тужурки пустой. Когда спросили, где потерял руку, рассказал, что белые отстрелили. «В Кяхте попал под расстрел, там беляки поубивали ужасное множество безвинных людей, однако больше полутора тысяч, – рассказывал Честных. – Ну и меня под расстрел. Нас убивали сразу целую сотню. Вывели, поставили... Позади, значит, яма. Я и свалился туда раньше времени, живой. В руку только угодило. Сверху завалило трупами, беляки штыком не нашарили. Чуть запорошили землей и ушли. А я ночью выбрался. Добрые люди спрятали, вызволили от смерти. – Честных рассказывал эту историю спокойно, даже чуть насмешливо, а под конец сказал с большой задушевностью: – Много у нас хороших людей... Как упастись от смерти, когда станут расстреливать, меня тоже добрый человек научил, он мне родственником приходится. Служил в семеновцах, я и не знал, что он втайне красный. Даже в рожу ему харкнул, вот ведь обида какая... Он опосля сотника семеновского зарубил. Повстречать бы, попросить прощения... Василий он, по фамилии Коротких».
Лукерья Васина, как услышала, так и закричала:
– Да он же в нашей деревне, тифом болел!
– Не может быть... Пойдем скорее... Да скорей же! – прикрикнул он на замешкавшуюся Лушу.
Когда Луша и Честных пришли к Василию, там была Антонида, прибиралась по хозяйству. Василий сразу признал Катерининого братца, обмер, закатил глаза. «Святители, – пронеслось у него в мозгу. – Вот она, погибель... Смертушка... Гость с того света по мою душеньку». Вспомнилось, как виделись последний раз в Троицкосавске, в Красных казармах. «В харю, гадина, плюнул... Пошто не прикончил тебя Соломаха?..»
– Василий!.. – тихо проговорил Честных. – Ты, брат, живой?
Честных осторожно подошел ближе, взглянул в изможденное лицо Василия, заросшее бесцветными волосами.
– Эко тебя вымотало, беднягу. Чем пособить-то, паря?..
Василий не поверил своим ушам, приоткрыл глаза.
– Ты прости, брат, виноват я перед тобой, – дрогнувшим голосом сказал Честных. – Жизнью тебе обязан.
– Значит, помиловал тебя Соломаха? – осторожно спросил Василий.
– Нет, брат! – горько улыбнулся Честных. – Расстреляли меня. А я, вишь, живехонек... Сделал, как ты наставил.
Он в скупых словах рассказал свою историю.
– Матерь божья, – с большим чувством проговорил Василий. – Заступница. Как не благодарить тебя, пресвятую...
Честных зря принял радость Василия на свой счет.
– Ладно, – сказал он, – чего там... Утром забегу, побрею тебя, таким молодцом поставлю, девки заглядятся.
– Дома-то как, не знаешь ли? Катеринушка, Настенька, кровиночка моя?
Честных отвернулся в сторону, помрачнел. Он не умел скрывать правду. Василий приподнялся на кровати, тяжело прохрипел:
– Говори, что знаешь. Все говори.
– Померла Катерина.
– Красные замучили?
– Нет, брат... Белые... Настеньку партизаны в сиротский приют определили.
Василий отвернулся к стене. Честных попробовал заговорить, он не отвечал. Вместе с девушками он вышел на улицу.
Антонида спросила:
– Катерина его жена?
– Да.
– Ее убили?
– Сама она себя... Опозорили, замучили, она руки на себя наложила. Ладно, прощевайте, завтра свидимся.
Он не стал рассказывать им историю Катерины
Когда Василий и Спиридон подались тайком из родной деревни, красные вели успешные бои. Но вскоре все переменилось, в наступление пошли белые и заняли деревню. В просторной избе Василия расположился казачий сотник. Бравый, веселый, будто ласковый... У Катерины зашлось, замлело одичавшее сердце – ведь жила она без любви. Ну, сотник и приголубил ее.
Недолго длилось бабье счастье. В деревне у белых шла беспробудная пьянка. Сотник ходил от избы к избе, чуб встрепанный, глаза налиты кровью, с руки свисает на ремешке нагайка. Заявился домой, по-волчьи оскалил на Катерину зубы, прохрипел:
«А, стерва!.. Твой мужик к советским переметнулся!?» Катерина испугалась, прижала к себе малолетку-дочку. Сотник приказал ей раздеться. Она забилась в угол под образа. Сотник содрал с нее всю одежду, не оставил и малого лоскуточка. В немой, бессловесной ярости хлестал нагайкой по голым плечам, накрутил себе на руку Катеринину косу, выволок на улицу, потащил по деревне. Она пыталась встать, падала, кричала. Сотник загнал Катерину во двор, где горланили казаки, крикнул диким голосом:
– Принимай, казаки, мое угощение! Скликай всю сотню!
И пошла потеха...
Катерина уползла домой только под утро. У нее не было сил подняться на крыльцо, войти в дом. Она повесилась на веревке, которая болталась возле амбара. Скоро ее нашли, но не могли узнать, кто такая: волосы были седые, тело распухло.
Днем на казаков налетели партизаны, лихим ударом выбили из деревни.
В тот день хоронили не одну Катерину, зарывали и порубленных казаков, в братскую могилу складывали бойцов из партизанского полка, освободившего деревню.
На другой день комиссар отправил в дорогу молодую крестьянку, вызвавшуюся сдать в приют безродную сиротинку Настеньку Коротких.
Для сходки в Густых Соснах не было подходящей избы. Постучались к Луке, но он сказал, что хворает жена и вообще идите, мол, к кому другому... Собрались возле церкви, расселись на траве. Бабы сбились вместе, девки своей стайкой, возле Луки сидели справные хозяева. Деревенская беднота держалась кучкой.
Честных пришел на сходку в кожаной тужурке, пустой рукав заткнул за широкий ремень с револьвером. Когда заговорил о продразверстке, поднялся такой крик, что ничего нельзя было разобрать. Лука пробрался вперед, визгливо выкрикнул:
– Не дозволим грабить! Самим жрать нечего!
– Граждане-товарищи! – старался перекричать шум Честных. – На фронте наши сыновья и братья бьются с врагом за хорошую жизнь, за свободу!
– Подавись ты своей свободой!
– С голодухи посинели!
– Остатнюю руку тебе отломим!
– Мужики воюют, всему хозяйству крах.
– Кулаки хлеб зажимают!
– Попрятали хлебушко! В землю позарывали!
– По дворам надо идти, по амбарам шарить!
– Граждане-товарищи! – спокойно говорил Честных. – Не нашего ума дело отменять законы Советской власти. Завтра надо отправить в город обоз с хлебом.
– Нету больше твоей Советской власти! – заревел Лука. – Теперя у нас свободная Дальневосточная республика. Долой советскую продразверстку!
– Верно, граждане-товарищи, – сказал Честных. – У нас объявлена Дальневосточная республика...
– А где Советы?
– За что воевали, кровь рекой лили?
– Удрала ваша советская власть! Теперь наша сила! – кричал тощий мужичонка в драной рубахе – Андрей Сидоров. По виду никто не сказал бы, что он один из самых зажиточных в деревне.
– Нет, граждане-товарищи, советская власть не удрала. Эта самая ДВР временная, чтобы не было войны с Японией. А в республике своя народно-революционная армия, крепкая сила. Продразверстку собираем для армии, для голодающих рабочих...
Когда на время шум чуть поутих, Честных сказал:
– Постановлено, чтобы вы построили школу. На днях придет домой Егор Васин, его отпущают из армии, он все будет проводить, как полагается. Кому выделять лошадей, возить лес, кому плотничать, все обскажет.
– Не надо нам школы!
– Как не надо? Пущай ребятишки учатся!
– Поповну Антониду учителкой, здорово будет!
– Коней не дадим, отощали, с копыт валятся.
– Лошадей в армию позабирали!
Шум, угрозы кулаков и подкулачников не были для Честных внове – он и не ждал, что богатеи сами откроют закрома, отдадут хлеб. Бывало, приходилось вызывать на помощь продотряд... Когда он ездил собирать продразверстку, всюду стоял истошный бабий вой, сыпались соленые проклятия, гремела винтовочная пальба. Озверевших кулаков, бурятских богатеев обрабатывали ловкие проходимцы – меньшевики, эсеры, буржуазные националисты, улещали речами о белой справедливой власти, подбивали на открытое восстание против большевиков.
Одному не совладать с озверевшим кулачьем. Всюду у Честных были верные помощники, надежная опора – деревенская беднота.
