Текст книги "Ночь умирает с рассветом"

Автор книги: Михаил Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

– Кто? – сурово спросил Семен.

– Василий Коротких, вот кто.

Лука напряженно следил за Нефедом, его тревожило, что лавочник не шумит насчет мельницы. Еще один тяжелый жернов давил сердце: в тот раз напрасно оставил Леонову задаток. «Честь, вишь, ему, мучному ворогу, оказал... А что ему честь? Ему не под святыми сидеть. Были б деньги, честь завсегда сыщется».

Луке надо было торопиться в Воскресенское, но оказалось, что туда уехал Нефед. Вернулся вечером, остановил коня у раскрытого окна Луки, крикнул, не слезая с телеги:

– Эй, сусед! Пшеницу в помол принимаешь?

Лука высунулся из окошка.

– Заезжай во двор, Нефедушка, сейчас ворота отворю. Чайку попьем.

– Не, паря, – Нефед расхохотался. – Тебе не до гостей. Ты сейчас как дурной в Воскресенское поскачешь.

Душа у Луки обмерла.

– Ты чего, Нефед? Пошто шутишь?

– Черт бы с тобой шутил. – Нефед наслаждался растерянностью Луки. – Пущай с тобой мельник Леонов шутит.

– Что стряслось, Нефедушка?

– Ты, поди, большой заклад отвалил под мельницу?

– Кинул маленько... – язык у Луки едва ворочался. – Какая беда приключилась?

– Леонов над тобой потешился. Рожу твою поганую на посмешище выставил. Глядите, мол, такой дурак, только уши пришить.

– Ты чего лаешься, Нефедушка? Скажи, какое горе надо мной?

– Спереди дурак, да и сзади так, вот и весь тебе сказ, – Нефед тронул коня. – Ну, я поехал.

– Погоди, Нефед... – Лука замахал руками. – Куда же ты?..

– Лося бьют в осень, – снова нахально рассмеялся Нефед, – а дурака завсегда.

– Христом богом, Нефедушка, скажи чего Леонов задумал?

Нефед хлестнул коня. Отъехал немного, обернулся:

– Нету боле твоего Леонова в Воскресенском. К белым убег, на Чикой. А мельницу городскому мужику продал, он там во всю шурует. Во как. Плакали твои капиталы!

И покатил дальше. Лука кинулся во двор – запрягать...

На другой день Нефед уехал в город, а вернулся и начались у него сборы. Скотину пораспродал, избу заколотил... Когда на двух подводах выезжал со двора, Лука не вытерпел, подошел.

– Нефед... куда ты, паря? Одного меня кидаешь?

Нефед свернул самокрутку, заговорил спокойно, будто с сочувствием.

– Покидаю, Лука Кузьмич. Ничего, тебе тут недолго маяться, скоро шею свернут. Подыхай один, счастливо тебе. А я маленько поживу на белом свете.

– Куда же ты?

– Земля широка, Лука Кузьмич. Мне много места не надо.

– Я ли тебе не верил, Нефед... Лучшим другом считал. А ты – вон что...

– Что ж делать, Лука Кузьмич... Ты меня тоже не шибко оберегал. Хотел перехватить мельницу, пущай Нефед погибает, посмеяться думал. Вышло, сам в дураках остался. – Нефед затянулся синим дымом. – Хочешь табачку? Первый сорт, девятая гряда от бани... Не хочешь? Ну, ладно... Поеду, путь не ближний. Вот, что скажу напоследок: Васька Коротких наверняка выдаст, у тебя грехов не мало. Повесить не повесят, теперь закону такого нету, чтобы казнить... А за решетку посадят. Знаешь, я тебя вижу, а ты меня нет... Может, когда передачку пришлю – табачку там, сухариков. Ты их в воде размачивай, зубы-то плохие..

Нефед взял вожжи.

– Ну, прощевай, брат. Заеду в капирацию, похохочем – мол, не устоял Нефед, прикрыл свою лавочку... Вот какая вышла для меня свободная торговля.

Лошади тронули, телеги заскрипели. Лука стоял у ворот, тупо глядел, как на высоком возу раскачивались узлы...

Антонида медленно поправлялась, но в голове у нее по-прежнему гудело, будто ухал тяжелый колокол. Когда закрывала глаза, чудилась высокая гора, поросшая мелконьким, ровненьким ельничком. От вершины вниз спускается прямая желтая дорожка, будто желоб, по которому в пасху катают яйца. За горой встает солнце, от него все вокруг в золотом сиянии... С вершины по желобку один за другим неторопливо скатываются веселые разноцветные шары, разбегаются по селу, которое под горой. Там их встречают нарядные девушки, хворостиной загоняют во дворы. Это они разводят по домам свое девичье счастье... «Сейчас и мое спустится... – с замирающим сердцем ожидает Антонида. – Сейчас...» Тут к ней скатывается с горы какой-то грязный, лохматый клубок, словно из немытой овечьей шерсти. Все смеются, она понуро идет во двор за своим косматым, неказистым счастьем...

Ее навещали Лукерья и Фрося. Как-то застали Антониду в слезах.

– Вот, – сердито пожаловалась гетка Катерина, которая все это время жила в поповском доме. – Ревет, заполошная... А чего ревет – и самой неведомо. Не ест, не пьет – слезы льет. Ну, перестань же, глядеть муторно.

Оказалось, Антонида проведала, что Маша Белова – та самая девушка...

– Как же она... могла со мной... – захлебывалась слезами Антонида. – Точно подруга... Ночей недосыпала, от смерти спасла...

– Докторша она. Ученье проходила. За тем и прислали к нам...

– Не то главное, что докторша... Добрый человек она, вот в чем дело... – теплым голосом возражала Антонида. – В ноги ей поклонюсь за доброту. Что ж она сегодня не забежала?

– Нету ее в селе, – ответила Лукерья. – С Ведеркиным в город укатила, вызвали. – Лукерья улыбнулась. – Теперя жди тятьку, отпустят, наверно.

Антонида широко открыла глаза, в них были испуг и радость, не поймешь, чего больше. Она все как-то не смела подумать, что отца должны освободить. Известно ведь: из тюрьмы дорога узка... А тут – на́ тебе... И верно, вот-вот прибудет, чего станут держать неповинного...

Как все это случится, как войдет в дом, взглянет, что скажет? Антонида поежилась, завернулась в платок: ей стало холодно. «Рассказывай, как попустилась совестью, – сурово скажет отец. – Как, дрянь такая, запихала меня в тюрьму? Ты же знала, что я безвинный... Отца родного променяла на прощелыгу... Убирайся из родительского дому на все четыре стороны. Будь ты проклята, окаянная... И ребенок твой не родня мне, даже поглядеть на него не пожелаю». Что она ответит? «Прости, папа, заблудилась, запуталась, не там счастье искала...» Отец не станет слушать, распахнет дверь: «Уходи, постылая...» Куда же она пойдет – с ребенком, на ночь глядючи? Хоть до утра дозволил бы подождать... «Уходи! – закричит отец. – Не дочь ты мне, подыхай со своим щенком под чужим забором». Никогда не думала, что отец такой жестокий... Простить не сможет, конечно, но хоть маленько должно быть жалости... А откуда ей быть, жалости? Он жил только для дочери, всего себя отдавал. Теперь она понимает, а то ведь ничего не видела, как слепая была. Она взяла на руки сына. «Не приласкает тебя дедушка, не расскажет сказочку...»

Скоро в село вернулся отец Амвросий. Вошел в избу, бросил у порога старенькое пальтишко, еще что-то. Антонида обмерла, прижала к себе сынишку, смотрела на отца испуганными глазами.

– Ну, что, дочка, или не рада?

– Отец... – чуть слышно проговорила Антонида.

– То-то и есть, что отец. – Он подошел ближе. – А это, выходит, внучок... Ишь, какой глазастый. Как зовут-то тебя, парнище?

– Коленькой... – не веря тому, что происходит, так же тихо ответила Антонида.

– Тезка мой, значит... – Антонида ясно увидела, что отец улыбнулся. – Ладно, парнище. Отца Амвросия больше нету, оба мы с тобой теперь Николаи. И оба мы Николаи Васильевичи, вот, брат, какая забавная штуковина.

«Сейчас начнется...» – Антонида побледнела, отступила на шаг. Отец сказал:

– Затопи баню. Грязный и маленько того... обовшивел. Веник не забудь. Беги, я побуду со внуком, нам с ним поболтать надо. – Он подумал. – Потом... обстриги меня. И бороду я обрею.

После бани они сидели за столом, Антонида неловко разливала чай, сдерживала слезы. Оба молчали.

– Ладно, – сказал отец, отодвигая стакан. – Не будем сегодня. Ни о чем пока не будем. Постели, устал я. Спать лягу. – Он потянулся. – Дома, в своей кровати...

Проснулся только утром. Долго ходил по двору, осматривал хозяйство. После сказал Антониде:

– Амбар проветри, затхлым воняет. – Немного помолчал, подумал: – Куда бы всю его скотину девать, зятька дорогого? Глаза на нее не глядят... Продать, пожалуй, а деньги ты отвезешь ему.

– Нет! – выкрикнула Антонида. – Не повезу!

Отец примирительно проговорил:

– Ну, ладно, ладно... Не повезешь, и не надо. Я не неволю... – И заговорил о другом: – Завтра косы буду отбивать, грабли починять – зубья повылетели. Крестьянством станем жить, дочка. Как все другие. А ты учительницей... Школу-то строят? Я бревна посулил отдать, кажется, увезли?

Школу построили к сроку, побелили, вымыли полы. Продавец Саша привез из города стекла, сам вставил – вот парень, на все руки! Мужики, бабы каждый день ходили глядеть, какое получилось здание. Ведеркин красил голубой краской наличники, низкий заборчик из тесаных узких дощечек. Мальчишки собирали вокруг стружки, щепу. Девчонки до нестерпимого сияния протирали окна. Школу было решено открыть первого сентября, через несколько дней.

Антонида относила по утрам ребенка к тетке Катерине, работала с отцом в поле – была горячая страдная пора. Никому непонятно, как они без чужой помощи управлялись со скотиной, с покосом, с жатвой. Будто отец сам доил коров, что ли... Он ругался, когда по старой памяти его величали поповским именем. Но как сразу переучишься: столько лет был отец Амвросий, а теперь вдруг – Николай Васильевич...

К тетке Катерине еще три соседки приносили ребятишек, дома за ними доглядеть некому, а работа не ждет – известно дело: кто летом проворен, тот зимой доволен. С Лушиным Егорушкой у нее каждый день собиралось пятеро малышей, тетка Катерина только успевай поворачиваться. От домашней работы совсем отбилась, все хозяйские хлопоты легли на Лушу и Фросю, а у тех и других забот хоть отбавляй. Спасибо еще фельдшерица Маша иногда пособляла. Как-то вечером, когда Антонида пришла за своим Коленькой, тетка Катерина вздохнула:

– Ладно, девка, что у меня душа добрая, да в суседях живем. Куда бы ты девала ребеночка-то? Да и вон еще голопузые ползают. Мало ли в селе ребятишек без всякого присмотра?

Лукерья, которая вошла с ведрами, повесила в сенях коромысло, неуверенно проговорила:

– Поставить бы светлую избу... Пущай туда со всего села таскают ребятишек. Харчи, конечно, кто сколько сможет... Еще какую бабушку попросить, тете Кате в напарницы – кашу там сварить, молоко погреть... Ловко будет, как думаете?

– Ловко-то оно ловко, – тетка Катерина от неожиданности чуть растерялась. – Так-то оно так, да кому как... За других не скажешь. Этакое дело надо всем миром решать.

Антонида задумалась, завернула Коленьку в одеяло.

– Максим Петрович велел в школу прийти. – Она напряженно взглянула на Лукерью. – Чего надо, не знаю...

Лукерья не ответила, стала наливать в самовар воду.

Перед самым открытием школы в село прибыли из Верхнеудинска члены Политического народного суда, следователь, государственный обвинитель, защитник, какие-то мужики и бабы, – свидетели злодеяний Василия Коротких в Троицкосавске. Самого Коротких привезли на телеге, под охраной конных милиционеров.

Коротких, когда его вели по селу, ни на кого не глядел, шел насупившись. Его заперли в бане, приставили стражу.

Еще привезли под конвоем двух незнакомых мужиков. Ведеркин, острый на глаз, вдруг вспомнил:

– Энтот, здоровый, знаете кто? Когда беляки на село налетели, он наших ревкомовцев на расстрел водил...

– Ей-богу, он... – оторопело проговорил Семен Калашников. – Он, падла. Да я его...

Семена едва удержали...

Приезд суда растревожил сельчан. В тот же день в Густые Сосны прискакали верхом мужики из Воскресенского, из Красноярова, из Ногон Майлы – как они проведали, что будет выездной показательный суд, неизвестно. Первым заявился старый Цырен. Скоро на подводах приехали и женщины с ребятишками. В каждой избе было полно народу, всюду только и разговоров, что о Коротких, о предстоящем суде.

Когда постучали в дверь, Антонида кормила сынишку, отца не было дома. Она отворила дверь и обмерла, отступила назад, качнулась к стене: в избу вошел Иван Николаевич Машков, троицкосавский фельдшер, который прошлый раз поведал ей о преступлениях Коротких.

Машков молча смотрел на Антониду. Глаза спокойные, усталые. Что в них еще? То ли осуждение, то ли сочувствие... Нет, откуда быть сочувствию?..

– Вы меня не узнали? – глухо спросил Машков.

– Узнала, – чужим голосом ответила Антонида. – Проходите в комнату. Я позову отца, он близко.

Машков сел на диван, на котором отдыхал в прошлый приезд, Антонида пошла за отцом. Спустилась с крыльца, добралась до калитки, прислонилась к забору. Ноги не держали, голова кружилась. «Что я ему скажу? И так столько перестрадала, измучилась, зачем еще... Больше нет сил. Чем искупить вину? Разве меня простят когда-нибудь? Станет расспрашивать, осуждать...» Она побрела, держась за забор, нашла отца, вместе с ним вернулась в избу.

Отец увидел Машкова, обрадовался, велел Антониде поставить самовар, зажарить яичницу. Они сидели, говорили о жизни. Вдруг отец живо вскочил с места.

– Погоди, Иван, ты же внука моего не видел!

Принес в одеяле Коленьку.

– Вот здорово! – сердечно сказал гость. – Два Николая – старый да малый.

– Дочка! – весело позвал Антониду отец. – Давай еду, быстренько!

Антонида поставила на стол яичницу, с трудом принесла самовар, непослушными руками расставила посуду, села к окну.

– Ты чего прискакал? – спросил гостя отец.

– Без нужды не поехал бы... – неохотно ответил Машков. – Болею, избегаю лишних передвижений. У вас тут суд будет, меня вызвали.

– Да, суд... – Отец никак не мог подцепить вилкой яичницу, уронил на стол. – Суд, понимаешь... Такое дело.

«Ну, что же вы... – горько подумала Антонида. – Бейте... Кричите, что я заодно с ним... Продажная баба, тварь, полюбовница... Судить меня надо. Кричите...»

– Да... – Машков чуть оживился. – Машу Белову хочу повидать, фельдшерицу. Вот, стакан чаю выпью, навещу... То-то обрадуется! Она далеко живет?

– Рядом. – Отец тяжело поднялся со стула. – Вон домишко, из нашего окна видно. – Он поглядел на Машкова. – Ты знал этого Коротких?

– Встречался... – Машков допил чай, встал. – Знавал такого.

– Ночевать приходи, Антонида постелет, она у меня знаешь, какая хозяйственная, гостеприимная. Вечерком потолкуем.

Антонида проводила Машкова до дверей.

За школой, где в следующем году будет огород, поставили стол, покрыли его кумачом. За столом сидели судьи, в сторонке на некрашеной скамейке ссутулился Коротких. За спиной у него стояли два милиционера с винтовками.

Шагах в десяти от судейского стола сидели на траве приезжие из соседних деревень и улусов, свои сельчане, а кто и стоял, вплотную друг к другу.

Было тихо... Все с напряженным вниманием слушали обвинительное заключение. Пожилой человек читал его негромким, усталым голосом, а перед теми, кто слушал, наяву вставала осень и зима 1919 года, когда обезумевшие от ударов Красной Армии колчаковские банды в панике катились на восток, сеяли на своем пути смерть, оставляли за собой пожарища и развалины. Колчаковцы, семеновцы, американские, японские и еще какие-то интервенты превратили в страшную тюрьму Красные казармы в маленьком забайкальском городке Троицкосавске, возле самой границы с Монголией. Вдали от железной дороги. Там было собрано более тысячи заключенных...

– Семеновцы в Троицкосавске с первых дней жестоко уничтожали безвинных людей, – читал пожилой секретарь Политического народного суда. – С декабря 1919 года по 9 января 1920 года расстреляли и зарубили около тысячи человек.

Дальше шло описание преступлений Василия Коротких. Он сидел у всех на виду, прятал глаза от людей, от солнца.

– Чего с ним чикаться, с гадом! – крикнул кто-то из толпы.

– К стенке, без разговору!

Председатель суда поднял руку, стало тихо...

Дальше в обвинительном заключении было сказано, что Коротких утаил от народного государства богатую золотом Никишкину падь, убил свояка Спиридона Никитина.

Народ снова зашумел:

– Никишкина падь... А говорили – сказка, ничего такого нету...

– Свояка убил...

– Золото заграбастал.

– А ходил в драных портках.

Потом перечисляли преступления Коротких, совершенные в Густых Соснах. Обстоятельно был описан расстрел подсудимым Коротких членов ревкома и активистов Густых Сосен, добровольно совершенный им в дни налета на село белой казачьей сотни.

В суровых хребтах, покрытых вечным снегом, бывают обвалы, когда с оглушительным грохотом с вершины срываются могучие скалы. Каменные лавины с ревом мчатся вниз, сметая на своем опустошающем пути вековые кедры и лиственницы. Поздней весной горные стремительные реки захлестывают берега, закручивают в бешеном водовороте поваленные деревья. Старики помнят, как однажды вдруг осел берег Байкала и студеные волны с басовитым стоном ринулись в брешь, заполнили ее водой. На Байкале образовался залив Провал. Бывают землетрясения с глухим подземным рокотом, иногда налетают ураганы и вихри, в ярости скрежещут о сухую землю.

Но с чем сравнить страшную силу людского гнева, которая подняла всех, до единого человека, властно двинула к судейскому столу, неподалеку от которого, съежившись в дряблый комок, сидел Василий Коротких. Раздался яростный крик сотен людей. От него померкло солнце, качнулись деревья, припала долу трава... Смерть, словно с каждым шагом накапливая лютый истребляющий пыл, неторопливо надвигалась на Коротких. Его уже не могли спасти ни судья, ни милиционеры с их бесполезными винтовками, Коротких чуял это своим иутром.

– Многие преступления помогла раскрыть председатель сельского ревкома Лукерья Васина, – сказал секретарь суда.

«Господи... – остро повернулось у Коротких в мозгу, – упаси... Ни о чем никогда не попрошу, только упаси... Подсоби сейчас, остальное я сам...» Он знал, что суд не может приговорить его к смерти – в Дальневосточной республике телесные наказания и смертная казнь отменены конституцией.

Чудес не бывает, но Коротких остался жив: Лукерья Васина, председатель ревкома, дочь расстрелянного Егора Васина встала перед народом, раскинула руки, не подпустила. Мужики и бабы, неостывшие от исступления, недовольно разошлись по своим местам. Лукерья сказала:

– Этот ползучий гад убил моего отца и сколько еще хороших людей. – Она не могла говорить спокойно. – Коротких не смеет жить на земле. Я не от себя говорю, мы все так думаем... Он подохнет, но мы не станет поганить о него руки.

Суд продолжался.

На второй день слушались показания свидетелей. Их было много. Говорили вдовы расстрелянных и повешенных в Троицкосавске. Говорили сироты, которых Коротких оставил без отцов. Страшно рассказывали Маша Белова, Иван Николаевич Машков. Суд допрашивал Сверкуна и его подлого дружка о расстреле ревкомовцев. Были зачитаны показания арестованного в городе лавочника Нефеда.

Вызвали Луку. Сверкун крикнул со своей скамейки:

– Это он вызвал в село нашу сотню! Всех большевиков, всех ревкомовцев выдал офицеру!

– Гнида! – зашумели мужики. – Шкура! Предатель!

– Ну и чего? – с вызовом спросил Лука. – Выдал, так выдал. Не я один такой. Петька Васин еще почище был. За водку ревкомовские тайны мне рассказывал. Батьку родного продал, из-за него все ваши под расстрел пошли. Вот это гнида, так гнида.

– Врешь, сволочь! – все опять качнулись к столу.

– Вре-е-е-шь! – забилась в крике Лукерья. – Не мог Петька! Не верьте Луке!

– А вот и не вру, – ухмыльнулся Лука. – Не в братскую могилу, под забор его надо.

Суд взял Луку под стражу.

Потом отвечала на вопросы Антонида. Она протянула к людям ребенка, с которым стояла перед судом:

– Сынка... пособите вырастить... хорошим человеком.

На скамейке, где сидел подсудимый, послышался смешок – Коротких заворочался, крикнул:

– Рано хоронишь меня, сука. Рано воешь, быдто вдовица пропащая...

На третий день был сделан перерыв, но никто не ушел, ждали приговора. Судьи совещались долго. Стало смеркаться, когда они, наконец, расселись за столом. Председатель объявил в напряженной тишине:

– Именем Дальневосточной республики...

Все подались вперед... Антонида стояла с ребенком на руках, Фрося, Поломошин... Семен Калашников сжал локоть Цырена. Ведеркин и Воскобойников старались протиснуться ближе к столу, туда, где стояли Маша Белова, Иван Машков, Иннокентий Честных... Слова председателя звучали глухо, будто падали в глубокий колодец:

– Объявить врагом трудового народа... приговорить к пятнадцати годам заключения... имущество конфисковать в пользу государства. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Коротких закрестился торопливой, трясущейся рукой. Бледные губы задергались, зашептали и вдруг снова послышался его осторожный смешок.

– Ничего... – проговорил он, подмигивая суду. – Наживем... Имущество-то... наживем. Господь пособит!

Вокруг было тихо, слышалось, только, как тяжело, враз, дышат люди... Коротких обвел их взглядом, попятился.

– Увести осужденного, – приказал председатель суда.

– Не пойду! – хрипло крикнул Коротких. – Они убьют... Я жить хочу!

Милиционеры поволокли его под охраной членов ревкома. Следом, по сторонам глухо шагала толпа, будто дышала ему в затылок. Коротких поднялся на ноги, ужал голову в плечи, встретился глазами с Семеном Калашниковым, который шел совсем близко.

– Слушай, гад, – сурово проговорил Семен. – Жить тебе не дадим... Не доводи до греха, валяй лучше сам...

Мужики, бабы оттерли в сторону ревкомовцев, закричали:

– Кончим падлу!

– Худо сдохнешь!

Откуда-то появился в своих вечных, подшитых валенках старый Влас. Ему трудно идти на больных ногах. Закричал, срываясь с голоса:

– Верно говорю: всенародно прикончим! Сейчас не тронем, а поутру... Когда в город повезут, камнями забьем.

– Только мокренько останется.

– Насмерть заколотим.

Кто-то участливо добавил:

– Верно, валяй-ка лучше сам.

Коротких затравленно оглянулся.

– Ты по сторонам не зыркай! – Старик едва тащил свои валенки. – Последний разок ночуешь на белом свете.

Коротких вдруг явственно понял, что его ждет. Все в нем затрепетало, каждая жилка страстно захотела жить.

– Сами сволочи! – взвизгнул он, захлебываясь слезами. – Не посмеете! Меня суд помиловал!

Влас снял шапку, утер ею вспотевшее лицо.

– Давай-ка, лучше сам, – с ласкою в голосе проговорил он. – Я тебе в баню удавку кинул. Валяй сам, пошто обчество утруждать...

Коротких втолкнули в баню у Калашникова в огороде, заперли.

– Веревка в углу, прибери, чтобы в темноте не шариться, не искать.

Веревка и верно лежала в углу, сама лезла на глаза, точно живая. Коротких с отвращением пнул ее ногой, подошел к низкому прокопченному окошку, осторожно глянул: сельчане толкались на огороде. Он отвернулся от оконца, на глаза попала все та же веревка, словно выползла из темного угла, как долго видно проклятущую.

Скоро к милиционеру, который стоял возле двери, кто-то подошел, спросил:

– Ну, гад еще не удавился?

«Вроде Ведеркин, по голосу», – подумал Коротких.

– Быдто еще нет... Не слыхать, чтобы дрыгался.

– Ничего, ночь долгая. Повесится, хватит времени.

Ведеркин заглянул в окно, побрякал пальцами.

– Гад, а гад... Ты живой еще? Чего раздумываешь? Полезай в петлю.

Коротких притаился в темноте, прижался к стене. Баня была низкая, он упирался головой в потолок.

– Гад, слышишь меня? – спросил Ведеркин. – Мы сейчас пойдем спать, но упреждаю: утром заявимся до солнышка. Давай, управляйся. Ямку тебе за сараем вырыли, в самый раз по мерке.

– Сам полезай в петлю! – захлебываясь от злобы, выкрикнул Коротких и скверно выругался. Ведеркин расхохотался:

– Добра тебе, гаду, желаю. Все одно забьем.

Когда все разошлись, Коротких опять подошел к окну. Ни луны, ни звездочек... Где-то высоко есть небесная твердь, там проживает в чертоге всемогущий господь. Подняться бы к нему на легком пуховом облачке, да обрушить на проклятущие Густые Сосны сибирскую язву, голод, мор... Пущай лихая беда рвет все пополам да надвое.

Такие думы не успокаивали. Надо было измыслить, как убежать от смерти. Мужики здорово озлились...Все как-то нескладно получилось, больно много насобиралось худа – одно к другому. Пошто все сразу вызналось, непонятно. Господа гневить грешно, но он, подлюга, дал промашку. Пошто в Троицкосавске допустил, чтоб ожила паскудная Машка Белова? Пошто развязал непутевый язык всем этим гадам – Луке, Нефеду, Сверкуну, Антониде? Вот кого надо вздернуть на перекладине... Бог прошляпил, за него отдуваюсь.

Коротких вдруг испугался безбожных мыслей, опустился на колени, зашептал молитву, закланялся низкими земными поклонами. Вскочил на ноги, пригнул голову, чтобы не стукнуться о низкий потолок, забегал по тесной бане. «Чего сопли распустил, ночь недолга... Бежать надо... Бревно расшатать, или подкоп сделать... От смерти, от неволи избавлюсь... Ангел-спаситель на крыльях вызволит...» Он стал ощупывать стены. Под полом что-то противно булькало, точно горестно вздыхало. На спине у Коротких выступил липкий пот. Нашарил в темноте кочергу, стал потихоньку отдирать половицу. «Руками землю разгребу, под баней земля мягкая... Вылезу, скроюсь в темноте...»

В дверь прикладом постучал милиционер, сказал ленивым голосом:

– Поклади половицу на место, гидра. Не затевай подкопа, не убежишь.

Коротких присел к стене на корточки, беззвучно заплакал. «А может ничего не надо делать? Мужики погрозились, отвели душу. Не придут они, спят, как тарбаганы. Пущай утром увозят в тюрьму. Там на спокое все можно обмыслить, без всякого спеху, все обрешится к лучшему...» Выходило – и верно, нечего суетиться. Кто посмеет тронуть, ежели самый главный суд помиловал?

Он глянул в окно и обмер: оно уже не было черным, на улице чуть светало...

Как быстро светает, прямо удивительно... Коротких припал к окну. Солнца еще не было, по небу пробегали кровавые сполохи. Прокатится красная волна и замрет. Потом опять вспыхнет. «Ночь помирает, рассвет скоро, новый день», – подумал Коротких.

Он не спал всю ночь, его сморило, прилег на полог, на влажные доски. От них пахло березовым веником. Коротких задремал.

Очнулся от громких голосов, вскочил, бросился к окну. Из-за горы, поросшей густым лесом, вставало веселое солнце. Золотые, розовые, желтые праздничные лучи поднимались над вершиной. Деревья были наполовину красные, наполовину темные, они не качались, стояли скорбно...

Почти совсем рассвело. Коротких перестал смотреть на вершину горы, глянул вниз: недалеко от бани толпились мужики и бабы. Коротких почудилось, что все они с палками, с тяжелыми камнями. Стал жадно разглядывать лица – почти все знакомые. Ревкомовцев почему-то нет...

Мужики переговаривались. Вот двое направились к бане, подошли. Да это же братья Лавруха и Фрол, тихие мужики, воды не замутят... Коротких схватил веревку, которая опять выползла из-под лавки, встал к двери. Веревка была тяжелая, мокрая и холодная...

– Пущай только сунутся, – прохрипел Коротких, – исхлещу.

Лавруха и Фрол заговорили с милиционером, Коротких припал ухом к двери.

– Дайте-ка табачку на цыгарку, – попросил милиционер. – С полночи без курева.

Мужики закурили.

– Сласть-то какая, – милиционер выдохнул густой дым.

– Гад-то живой? – спросил Фрол. – Чего-то из бани вроде пропастиной наносит.

– Ночью затеял отдирать половицу, – рассмеялся милиционер. – На побег ладился. Ну, я кинул ему кислое слово.

– Беда, паря, – проворчал Лавруха. – Нам от ревкома наряд вышел, на своих конях отвезти его в город.

– Сначала запрягай, потом распрягай, – недовольно проговорил Фрол. – Мужики порешили, будто суд был неправильный, шибко сердобольный. У нас свой приговор. – Фрол рассмеялся. – Окончательный.

Лавруха заторопился:

– Пойдем, брат, запрягать. Ехать не придется, а приказ справить надо.

– Скажут, и дохлого повезешь...

– Не, здесь зароют, – убежденно возразил милиционер.

Лавруха и Фрол неторопливо пошли запрягать.

Коротких без сил подполз к окну. Мужики и бабы уже не стояли кучей на месте, двигались к бане.

Вскоре где-то снова затарахтела телега.

Толпа остановилась. Мужики свернули цыгарки, задымили. Солнце поднялось высоко, по чистому небу легко плыло светлое облачко. Фросина сестренка Лелька вдруг замахала руками, радостно крикнула:

– Едут!

Лавруха и Фрол поставили телегу во дворе, привязали лошадь к дереву. Милиционер снял с бани замок, распахнул дверь. Со света в бане было темно, но скоро глаза обвыкли. Коротких стоял в углу на коленях, спиной к людям, не шевелился. К нему подошли и тут увидели, что Коротких удавился: перекинул веревку через потолочную балку, всунул голову в петлю, поджал ноги, будто опустился на последнюю молитву.

Никто не снял шапки.

– Пущай повисит маленько, – хозяйственно проговорил старый Влас. – Пока трогать не станем. Не к спеху же... Пущай еще повисит.

Мужики разглядывали удавленника.

– Вишь, ты, – изумился Ведеркин. – Пальцы скрючил, точно кого за глотку хочет схватить.

– Семке Калашникову надо теперя новую баню ставить. Эту удавленник опоганил...

– Чего там... – возразил Влас. – Мы ему миром новую соорудим

Люди стали расходиться, заговорили о своих делах.