Текст книги "Ночь умирает с рассветом"
Автор книги: Михаил Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Глава четвертая
СМЕРТНЫЙ ГРЕХ
По первому настоящему снегу Василий пошел на лыжах в тайгу, в заветную Никишкину падь, намыть золотишка, прихватить из зимовейки Спиридонову винтовку – сгодится на обрез, война ведь не кончена, в лесах постреливают, большевистская власть прочно, кажется, не укрепилась, может, придется белым пособлять... Из Монголии, слышно, совершаются набеги, барон Унгерн будто чего-то затевает. А то опять говорят, что с запада с боями идет Красная Армия, громит белое воинство. Семенов схоронился в Маньчжурии. Союзнички, мать их, как по маслу катятся на восток, к Тихому океану. «Не, нельзя в суматошные дни без вооружения, – решил Василий. – Когда обрез под постелью и спать способнее».
Из тайги Василий хотел добраться до города, мечтал купить коня, зимнюю одежонку, а то в драной шинелишке и срамно, и холодно. Еще порешил купить у Луки коровенку, боровка, да пару овец. Корову так и так надо: Антониде давно сказано, что выиграл у Кузьмича в карты, она уже выспрашивала, почему он долго не отдает. И вообще, пора подниматься на ноги, помаленьку обзаводиться хозяйством.
Вот какие мысли были у Василия.
Он возвращался из Никишкиной пади, на гайтане висел тяжелый мешочек, за спиной болталась винтовка. «Винтовку в город тащить не след, надо притаить в Воскресенском, у верного человека, одолжить коня – и в город». Он скатывался с крутых гор, взбирался на поросшие лесом склоны, продирался через колючий, заснеженный кустарник, и снова думал о своей жизни. «Мужику не гоже маяться одному... Бог знал, что делал, когда сотворил Еву: пущай, сказал, проживает для мужского наслаждения, для подмоги в хозяйстве... Доколь мне-то оставаться в сиротском естестве?»
Думы о будущем благополучии каждый раз упирались у Василия в одну печаль: как ни кинь, выходило, что надо жениться. «Какое хозяйство без бабы? Она за всем доглядит, все обиходит. Опять же дети: появится достаток, надо, чтобы были наследники. Настенька, кровиночка моя, сгинула без следа, неведомо, живая ли, не сведет нас злая судьбинушка... Да. А что, ежели обжениться на Антониде? Коли приструнить ее, ничего выладится баба, можно и работника не держать. Да и вообще надо без работника, а то нищета поднимет вой: мол, гидра угнетения, кровопивец – всяко обзовут, – не открестишься... Антонида ходит тяжелая, жениться на ней – самое господнее дело – спасти от сраму. За это сколько грехов богом снимется. И опять наследничек готовый моему богачеству».
Вспомнилось, как недавно Антонида всю ночь ревела, умоляла взять замуж – будто все в деревне тычут на нее пальцем, пересмеиваются, треплют языками. И верно, теперь каждому заметно. Отец вовсе взбесился, гонит вон из дому, бить принимался, выпытывает с кем добегалась...
«Лука малое время вдовый, – думал Василий, – а уже поговаривает о бабенках. На Фроську зарится, гундявый леший... Она близко не допущает, а он лезет. Корявая же, а ему все одно, с лица, говорит, не воду пить, была бы в юбке. Настырный, до своего доедет... Ничем, говорит, не поступлюсь, моя будет. Фроська уходить от него собралась, не буду, мол, у старого козла. А куда пойдет, когда жрать нечего».
В лесу, по глубокому снегу петляли, разбегались в разные стороны пугливые, хитрые звериные следы – осторожно ступал соболь, его следы вдруг обрывались, будто таяли в россыпях – соболь спрятался меж камней, затаился в стланях... Пробежала на острых копытцах кабарга, остановилась, прислушалась к чему-то и большими прыжками ускакала в горы, замерла на безопасном отстойнике, на уступе отвесной скалы. Лисица скрадывала добычу, ползла на брюхе между кустами, заметала след пышным хвостом... Так и мысли Василия – метались то в одну сторону, то в другую, будто кого-то вынюхивали, выслеживали, прижимались к земле, а чуть что – уползали в темную нору...
Егор, наконец, дождался сынка. Петя приехал на телеге с двумя парнями Калашникова – бравый, в новом дубленом полушубке, шлеме-буденовке с красной кумачовой звездой. Обнялся с отцом, степенно протянул руку Луше, долго разглядывал маленького Егорку, весело хохотал:
– Ишь, племяш востроглазый, бравый парень!
Егор шепнул при встрече, чтобы молчал про гибель Дамдина, велел упредить Калашниковых ребят...
Петя отковырнул пробку у большой темной бутылки китайской водки ханжи, которую привез с собой. Пришли соседи поглядеть на красного воина, послушать, что творится на белом свете. Лукерья сготовила отменное угощение. Петя не задавался своими воинскими доблестями, рассказывал о товарищах, какие они отчаянные в бою. Это всем понравилось.
Рядом с Лукерьей сидела Фрося, не спускала с Пети восторженных, влюбленных глаз...
– Ну, а сам-то ты как воевал? – спросил Егор.
– Что я? Как все, – беспечно махнул рукой Петя. – От врага не прятался...
– В боях-то бывал?
– Все время в сражениях. Как все, так и я... По три раза в сутки хаживал в атаку. Смерть всегда рядом была. Налей-ка, тятя, ханжи. Здорово забирает, я к ней теперь привычный, завсегда ханжу пью. Умеют китайцы зелье варить.
Он тряхнул кудрями.
– За полное искоренение белой сволочи! – Лихо запрокинул голову и выпил полный стакан. Егор удивленно крякнул, пододвинул к сыну миску соленой рыбы.
– Закуси, а то спьянишься.
Петя рассмеялся.
– Меня ни вражья пуля, ни хмель не берут. Я заговоренный.
Когда все расходились по домам, Фрося шепнула Петру:
– Не забыл, Петя, как мы к озеру бегали?
Петя осовело поглядел на нее, улыбнулся.
– Пошто забыл? Помню.
Он уснул за столом. Егор и Луша отвели его в постель, раздели, укутали одеялом.
– С устатку он, – сказал Егор, словно был в чем-то виноват.
Василий сделал в городе кое-какие мелкие покупки, надо было еще купить коня, одежду... Питался одним хлебом, берег деньги. Настроение у него было скверное. Все люди казались жуликами и бандитами. На сердце словно тяжелый камень лежала обида: часовщик опять не доплатил за золото. Да еще пригрозился: если, сказал, хоть крупицу продашь кому другому, не сдобровать, сразу проведаем и выдадим большевикам. «Ты, сказал, в одной с нами упряжке, что захотим, то с тобой и сотворим. Лучше не рыпайся».
«Ах ты гад, – выругался про себя Василий. – Я тебе это попомню».
Надо было сходить на рынок, купить одежонку получше – бывшие буржуи по дешевке сбывали там свое барахло. Возле рынка, Василия несколько раз останавливали темные личности, один пропитым шепотом предлагал китайскую ханжу, другой сказал, что может достать опиума. На рынке запросто продавали американские доллары, японские иены, из-под полы торговали оружием... В самой гуще рынка Василий набрел на плотную толпу, которая тесно окружала какого-то человека. Василий, придерживая рукою спрятанный под шинелью старый солдатский патронташ, в котором лежали тяжелые колбаски царских золотых пятирублевок, ходивших тогда в Дальневосточной республике, протолкался вперед. Увидел хорошо одетого молодого мужчину, который сидел на чурбашке, держал на коленях кусок фанеры. На фанере стояло два столбика золотых. Мужчина весело приглашал желающих сыграть с ним в новую забавную игру.
– Смотрите, граждане, – объяснял он. – Вот у меня веревочка. Я брошу ее на фанеру, получатся две петли. Вот так. Кто хочет, пусть в любую петлю поставит палец. Посмотрите хорошенько, примерьтесь и поставьте. Если попали верно, когда я потяну веревочку, петля затянет палец. И вы спокойно заберете эту кучу денег, в ней десять пятерок. Если ткнете не туда, куда надо, веревочка палец не затянет. Тогда вы заплатите мне полсотни. Просто, без всякого обмана. Ваше счастье зависит от вас самих. Понятно? Ну, кто смелый?
Все вокруг переступали с ноги на ногу, пересмеивались, перешептывались, желающих играть не было. Василий смотрел на приветливого мужчину с фанеркой и никак не мог вспомнить, где его видел. А ведь непременно видел, лицо знакомое...
– Дай-ка я попытаю счастье! – крикнул кто-то рядом с Василием, оттолкнул его, выбрался вперед. Это был пожилой мужчина с седыми усами.
– Деньги на бочку, – сказал хозяин фанерки. Усатый вытащил из кармана горсть золотых. Их пересчитали, положили на фанерку. Молодой ловко кинул шнурочек, он лег двумя ровненькими петлями. Все подались вперед, тяжело засопели, заговорили разом.
– В эту ставь, в левую...
– Не... тычь в правую, верное дело.
– Пошел ты, дурак, к черту. В левую тычь.
– Не лезьте, сам соображу...
Василий оказался совсем близко. Ему было ясно видно, что надо в левую. Вот же как побежит веревочка... Раз, и палец будет в петле!
– Милый, – азартно зашептал Василий усатому в самое ухо. – Валяй в левую, ей богу угадаешь...
Усатый повернулся, внимательно поглядел на Василия, сказал:
– Ты, видать, понимающий.. Верно, в левую, я тоже так считаю.
И поставил палец в левую. Молодой потянул веревочку, она змейкой скользнула вправо, метнулась в другую сторону и вдруг плотно обхватила палец усатого. Все вокруг заревели от восторга.
Усатый сгреб с фанерки золотые, со смешком поклонился молодому:
– Прощевайте, мил друг. Желаю удачи.
И скрылся в толпе.
Василий глянул на мужчину с фанеркой, думал, он сильно загоревал, а тот сидел, хоть бы что. Вытащил из-за пазухи золотые, равнодушно проговорил:
– Вот как бывает. Без всякого обмана. Кому какое счастье. Кто еще желающий?
И вдруг так дернул бровью, что Василий сразу вспомнил: господи, мать пресвятая богородица! Да это же монах, который был тогда с архиереем! И я у него к ручке приложиться хотел. Свела судьба... У этого однако и впрямь без обману... Чего он вдруг на рынок подался? А что ежели попытать долюшку? Али погодить, поглядеть, как другие?
Пока он колебался, из толпы вылез худущий малец с испитым зеленым лицом, распахнул полушубок, вытащил откуда-то, словно из брюха, горсть пятирублевок.
– Пропадай они пропадом! – пьяно выкрикнул малец. – Продую, новые наживу. Подфартит, обженюсь на марухе, заживу праведной жизнью. На, считай.
Монах кинул шнурочек, опять получилось две петли. Толпа качнулась вперед, загалдела, пьяный резко крикнул:
– А ну не орите! Не дурнее вас, сам знаю, куда ставить.
И смело ткнул палец в правую петлю. Веревочка туго обвилась вокруг пальца.
Парень забрал два золотых столбика. Монах встал с табуретки, взял под мышку фанеру.
– Хватит на сегодня, – сердито сказал он. – Не везет мне. С вами без штанов останешься.
Какая-то темная сила вытолкнула Василия вперед, он слабым голосом попросил:
– Господин хороший... Еще разочек... Со мной... Один разочек, полсотенки выиграю и уйду.
Монах усмехнулся, подозрительно оглядел Василия, его драную шинель, спросил с усмешкой:
– А деньги-то у тебя имеются, мужичок?
– Есть маленько... Сейчас нашарю.
Василий вытащил одну золотую колбаску, отсчитал половину.
– Мечи веревочку!
Монах уселся, кинул шнурок двумя одинаковыми, ровненькими петельками. «В какую поставить палец? – затревожился Василий. – Не шутейное дело, на кону сотня»...
– Ну, надумал? – спросил монах. – Поживее шевели мозгами!
У Василия из-под шапки стекал за шиворот обильный пот.
– Погоди паря. Надо же, чтоб верно было.
– Ставь в левую! – кричал кто-то над самым ухом Василия.
– В правую давай, в правую.
В глазах Василия рябило, под коленкой дергалась жила, он переступал с ноги на ногу, словно прыткий конь перед дорогой.
– Давай, мужичок, побыстрее. Не велики деньги.
– Сейчас, господни хороший, сейчас соображу. Значит, вот так побежит веревочка, потом вот сюда...
– Он тут до вечера будет шаманить, – засмеялись сзади.
– Сейчас соображу, – бормотал Василий, вытирая со лба липкий пот. – Однако сюда надо... Или нет, лучше в эту... Господи, благослови меня грешного.
Он ткнул дрожащий палец в левую петлю. Монах легонько потянул веревочку, она задержалась на миг у пальца, скользнула в сторону, соскочила с фанеры.
Вокруг все раскатисто расхохотались. Монах спрятал в карман деньги.
– Плохо глядел, мужичок, – проговорил он с сожалением. – Надо было в правую...
Василии побледнел, бессмысленно поглядел на хохочущих мужиков, на монаха.
– Господи... – проговорил он, задыхаясь. – Пошто же так?.. Вездесущий и всевидящий, милостливый... Пошто я не в ту петлю ткнул?
– Еще будешь? – спросил монах.
– Буду! – не помня себя, крикнул Василий.
Монах метнул шнурок, получились опять одинаковые петли. Василий положил на фанерку деньги. Опять толпа надвинулась на него, задышала в затылок. У Василия зашлась душа – которая петля счастливая? Оторвал от фанеры глаза, увидел, что какой-то мужик машет руками, делает непонятные знаки. «Чего ему надо? – промелькнуло в голове и тут же переметнулось на другое: – В которую петлю ткнуть? Мать пресвятая богородица, пособи, заступница...»
Василий поставил палец в правую петлю. И опять веревочка скользнула мимо...
Земля зашаталась под ногами Василия. Он поднял голову, тупо посмотрел на хохочущих мужиков. Рожи у них расплывались, корчились, качались... Василия замутило. На третий раз он выиграл.
– Давай еще! – заревели мужики.
– Фарт попер!
– Отыгрывайся!
«Верно, надо вернуть свои кровные...», – жалко подумал Василий.
– Ну что, хватит? – спросил монах.
– Не, паря. Давай еще. Бог милостив, может, отыграюсь.
Через полчаса он остался без денег. Монах зевнул, потянулся, сунул под мышку свою фанерку, и ушел. Толпа разбрелась.
Василий, спотыкаясь, выбрался с рынка, сел у каменного дома на ступеньку, уронил на руки голову. К нему подошел незнакомый мужчина, сказал:
– Эх, ты... Жулик он... Каждый день на рынке сидит со своей фанеркой, ловит дураков. И завтра придет. Я тебе махал лапами, чтобы ты не ввязывался...
– Те двое выиграли...
– Ха, так они же из одной шайки. Он им кинул петли, в любую тычь, выиграешь. А ты все одно продуешь, такие тебе петли поставит.
– Я один раз тоже выиграл... – Василий не хотел верить, что его надули.
– Он тебя заманивал, дурня.
Мужик наклонился к Василию, пугливо прошептал:
– Белый офицер он... Из дикой дивизии генерала Левицкого... У нас в Ганзурино зверствовал... Сколько людей погробил... Разгромили ихнюю дивизию. Видать, скрывается, притаился.
Василий нетвердыми шагами пошел по улице, его качало, как пьяного. «Христопродавцы, сволочи... – лихорадочно соображал Василий. – Бандиты... Что часовщик, что тот золотопогонник... И архиерей ихний хорошая тварь: в этот раз на смерть меня благословил. Не, паря, все вы прежде подохнете... Обобрали, околпачили... Сколько золота захапали, а теперь последние, кровные рублевики отобрали... Да вам же ни господнего, ни моего прощения не будет...» Растерянность медленно проходила, в голове прояснялось, словно рассеивался дурной, тяжелый туман. «Наставь, господи, на верный путь... – шептал про себя Василий. – Протяни праведную десницу, покарай гадов... Ну и паразиты, аки Иуды бессердечные... Своими руками порешил бы, не дрогнул...» Вдруг Василий повеселел: «А зачем мне руки поганить? Эва, как бравенько можно все обернуть, воздать за все злодеяния...» Он долго приглядывался к прохожим, наконец, остановил мужчину в ремнях, с наганом.
– Скажи-ка, мил человек, товарищ комиссар, куда мне кинуться? Вражину надобно изловить, гидру, одним словом.
Военный показал на каменный двухэтажный дом:
– Вон туда заходите.
Василия провели в большую, светлую комнату, к начальнику милиции Сергею Петровичу Широкову.
Начальник сидел за столом. Был он очень молод, лет двадцати с небольшим. Лобастый, глаза внимательные, лицо доброе, а рот упрямый... Широков прямо посмотрел на Василия, тот не выдержал взгляда, поежился, заморгал.
– Что скажете, товарищ?
– Вот какое оно дело... – замялся Василий. – Как я, значит, за мировую революцию, так и думаю, что гадов надо изловить и по всей строгости революционных законов пустить в расход. Без церковного покаяния.
– Каких гадов?
– Все, все вам поведаю, как на духу, только меня не выказывайте, а то они решат меня живота.
Василий рассказал, что архиерей и переодетый монахом белый офицер из «дикой дивизии» пытались втянуть его в контрреволюционную шайку, архиерей благословил на борьбу с большевиками. Но он не поддался. Еще с ними часовщик, который проживает по Приютской улице, четвертый дом от железной дороги. Потом еще лысый такой толстячок, все ерепенился. Может, и еще кто состоит у них, но этого он не знает.
– Так... Важное сообщение, спасибо, – сказал после раздумья Широков. – А где нам искать архиерея и монаха?
Василий вспомнил, где был прошлый раз на квартире, но сказал, что архиерея там теперь, видимо, нет.
– Надобно заарканить монаха, бандитскую сволочь, – горячо заговорил Василий. – И припужнуть, как следует. Он выдаст... После можно его и в расход.
Широков улыбнулся:
– Какой вы скорый, сразу и в расход... А где найти монаха?
– Господи! – воскликнул Василий. – Да на рынке же! Он там кажинный день сидит со своей проклятущей фанеркой, честных людей обдуривает.
– С какой фанеркой?
Василий рассказал, скрыл только, что сам проиграл деньги.
– Подождите минутку, я сейчас... – Широков вышел.
Василий вспомнил весь свой разговор с начальником и перекрестился: «Господи, до чего ушлый, дотошный человек, все выведал... К такому только попадись!..»
Широков вернулся с пожилым военным, при Василии приказал ему завтра арестовать на рынке переодетого офицера, задержать часовщика.
– Доставите их ко мне, попытаемся разузнать об архиерее. Этот архиерей, похоже, важная фигура в белогвардейском подполье.
Василий осмелел, с улыбкой спросил:
– Можно, однако, свечу поставить за упокой ихней души?
Широков не ответил, велел военному записать адрес Василия.
– Христом-богом молю – не выказывайте меня, – снова струсил Василий.
– Постойте, – проговорил вдруг Широков. – Как вы сказали, из какого села?
– Из Густых Сосен.
– Кто у вас председатель ревкома? Не Егор ли Васин?
– Он.
– Передайте ему сердечный привет. Помню его, как бесстрашного партизанского командира.
По дороге Василий испуганно думал: «Как же это я, а? Самого владыку выдал большевикам... Офицера, часовщика ладно еще, туда им и дорога, но архиерея как же? Да не сам я, большевик этот вынудил... Угрозами вынудил... Вот в голове и помутилось... Прости, господи, тяжкие прегрешения наши. Не покарай верного раба твоего. По глупости сотворил, по темноте, с испугу».
...Через несколько дней Широков встретил своего давнего дружка Иннокентия Честных, рассказал ему, что удалось раскрыть подпольную белогвардейскую организацию, связанную с Семеновым и Унгерном, с контрреволюционным центром России, с командованием интервентов.
– Готовили переворот, собирали темные силы. Во главе стоял матерый белогвардеец, говорит, что он читинский архиерей. Я еще не знаю, тот ли он, за кого себя выдает. С ним задержали капитана унгерновской армии, разгуливал по городу в монашеском одеянии.
– Здо́рово. Сейчас такое время, надо держать ухо востро.
– Именно. Помог нам мужичок из села Густые Сосны. Ты бы на него посмотрел – такая, брат, рожа, хоть самого без всякого следствия отправляй под расстрел. Я ему сначала не очень поверил, а вышло вон как...
– Кто такой? Я бывал в Густых Соснах.
– Василий Коротких.
– Сергей Петрович! – радостно закричал Честных. – Да это же мой шурин! Ей богу... Я тоже раньше ему не доверял, а он настоящий мужик.
Широков поглядел на своего дружка, сказал с огорчением:
– Жизнь тебя учит-учит, а ты все как ребенок. Восторженный и доверчивый.
– А что такое, Сергей Петрович?
– Пока ничего... Людей надо любить, надо верить им, тут у тебя все правильно. Но зачем при любви к ближнему затыкать себе уши, зажмуривать гляделки?
– Не томи, Сергей Петрович. Скажи, что знаешь.
Широков шутливо подмигнул:
– Тут, паря, многое еще, как говорится, корытом покрыто... Молчи, пока. Время покажет.
Вернувшись в Густые Сосны, Василий вечерком зашел к Егору, перекрестился в передний угол, поздравил Лукерью с сыном, похвалил ребеночка. Егор поглядывал на Василия с ожиданием, не мог понять, зачем пожаловал, без дела он никогда не заходил. Лукерья собрала на стол, усадила гостя чаевать.
Поговорили о том о сем, Василий сказал, что побывал в городе, повстречал знакомых, разжился у них деньжонками, надо, мол, полегоньку обзаводиться хозяйством, а то – бобыль бобылем.
– Дело надумал – одобрил Егор. – Пора жить, как люди.
– Тебе, паря, великий поклон привез.
– От кого это?
– Не сдогадаться, Егор Никодимыч. Голову ломать станешь, не сообразишь. От такого человека, сущее удивление. Другом тебя величает... Так и сказал: бесстрашному партизанскому командиру Егору Васину нижайший дружеский поклон. Пущай, мол, ему будет всяческое счастье, ну и так далее. Живите, сказал, с ним в полном согласии.
– Да кто же такой? – заинтересовался Егор.
– От самого, паря, начальника милиции тебе поклон. Главного, который против всех врагов революции. От дорогого товарища Широкова.
– От Широкова?! – вскочил с места Егор. – Да где ж ты его повидал, бесценного Сергея Петровича? Да знаешь ли ты, какую радость мне привез? Вот это человек, так человек... И в тюрьмах сидел, и под расстрелом был, и все ничего, работает во всю силу. Где встренул его?
– Мы с ним, паря, вместе вражью шайку накрыли. Контру разоблачили и изничтожили. Я к нему заявился, рассказал, где и что, он туда со своими ребятами... И царство небесное белым бандитам, поминай, как звали.
– Да ты врешь, Василий. Гляди, я в таком деле шутковать не шибко люблю.
Василий закрестился, заморгал глазами, вытащил из рубахи нательный крест на грязном гайтане, поцеловал.
– Христом-богом клянусь, всеми двенадцатью апостолами, еще какую хошь клятву дам, все истинная правда. Все так было, пускай руки-ноги отсохнут, земля разверзнется.
– Ладно, – рассмеялся Васин, – верю, чего тебе врать... Ну, какой он теперь? Давненько не виделись.
– Молодой. Ладный такой, бравый. Глаза строгие.
– Да, глаза, так глаза...
– Велел, чтобы мы в дружбе были.
– Чего нам делить?..
Егор спросил, как Василий проведал про бандитскую шайку, тот ответил, что дело это пока тайное, ему не велено болтать.
Посидели еще, попили чайку. Егор проводил Василия за ворота.
– Ежели, – сказал он на прощанье Василию, какая помощь тебе занадобится от ревкома, приходи, завсегда сделаю.
Василий бежал по морозцу домой, как на крыльях летел. «Эва, как складно все оборачивается, – пело у него внутри. – Кажись, куда как худо денег лишиться. А оно выходит к добру... Господь бог милостив, за грехи покарает, за доброе вознаградит. Теперя Егор Васин в моих руках, никому в обиду не даст... Золотишка наковыряю, мне богачества не горбом наживать. Не сгинешь теперь, Васяга!.. Как не возблагодарить, тебя, господи...»
Попозднее, когда Егор собирался ко сну, к нему пришел еще один нежданный гость – поп Амвросий. Это было уже вовсе удивительно. Лукерья снова наладила самовар. Егор чувствовал себя неловко, не знал, о чем разговаривать. Амвросий сидел тоже смущенный, молчал. Лукерья поставила на стол самовар.
– Для разговору вам.
Мужики выпили по стакану чая.
– Ну, батюшка, рассказывай, с чем пришел, – прямо спросил Егор.
Амвросий негромко ответил:
– Не знаю, сосед, с чего начать... Трудное время переживаю. Никогда не было так тяжело. Как тебе обсказать? Ну, вы живете своей жизнью – с одними дружно, с другими в непримиримом разладе... Тебе Лука, Нефед, Андрюха Сидоров классовые враги, верно? Нет у тебя с ними общего... Нет и не может быть. Калашников, Никита Иванович и другие – правильные твои друзья, вы за одно дело стараетесь. А мне, Егор Никодимович, кто сердечный друг, кто проклятущий враг? Ну, ответь... Не знаешь. И я не знаю. Живу один, торчу, как кол в степи. Вам я не нужен, а те, кто ко мне лезет, вовсе чужие. Ну, что скажешь, Егор Никодимович?
– Не знаю, отец Амвросий... Ты поп, нам с тобой не по дороге. Хорошее мы подмечаем, конечно. За школу тебе спасибо, за бревна... дочка учительницей будет, тоже ладное дело.
– Что там бревна, что дочка... – тяжело вздохнул Амвросий. – Я, как в потемках живу. Ты говоришь, дочка, – снова заговорил Амвросий. – Вся моя радость в ней была. А теперь что? Добегалась, скоро, поди, рожать пора. С кем прижила, не знаю... Молчит, хоть убей...
– Не знаю я твоих делов, отец Амвросий, – повторил Егор. – Сам разбирайся.
– Не знаешь? – с вызовом спросил Амвросий. – Куда ж мне пойти, к кому? К Луке? К Нефеду? Они приветят, прочь не прогонят.
– Не пойму, чего тебе от меня надо, – рассердился Егор. – Я же сказал: за хорошее тебе от всею народа спасибо. Но ты поп, у тебя свои дорога...
– Мужик я, Егор Никодимович. Душа мужицкая, прямая. В попы нужда загнала. Я восьмой едок был в семье. Ну, ладно об этом. Новая власть пришла, начинается новая жизнь, почему у меня должна быть какая-то другая дорога? Куда она приведет?
– Мы в ваши церковные дела не лезем.
– Ладно. Я не хотел заниматься политикой. А политика всюду. Я дал бревна на школу, это что, не политика? Политика, паря. С тобой не о политике разговариваю? О ней. Слушай внимательно, что скажу. Слушай, за этим я пришел. Ко мне приезжали мужики из Воскресенского, из Красноярова, из Емелиных Ключей. Богатенькие, обиженные новой властью. Поведали, что повсеместно кулаки готовят восстание, составляют списки большевиков, партизан, красногвардейцев, чтобы побить, уничтожить. Припасено оружие, готовы кулацкие банды, имеются главари...
– Отец Амвросий... – Егор встал за столом. – С огнем играешь.
– Молчи, Егор, – сурово оборвал его Амвросий. – Я обо всем подумал. Верь, не брешу. Не доносчик, не за милостью явился. Не грехи замаливаю... Ко мне они идут, как к своему. Я же поп... Весной хотят восстание, я должен день назначить. На вот, список... Главари указаны, закоперщики. И молчи, и ты, Лукерья, молчи. Проболтаетесь, мне конец. Я понимаю, на что иду.
Егор крепко пожал Амвросию руку.
– Пойду... – поднялся Амвросий. – Дома, как в густой тайге... Даже с дочерью поговорить не о чем, сидим как чужие.
– Брось, отец Амвросий, – хлопнул его но плечу Егор. – Всякие там переживания – бабье ремесло. Они охочие вздыхать да ахать... Не кручинься, говорят – перемелется, мука будет.
– А не отречься ли мне от сана? – тихо спросил Амвросий, застегивая полушубок.
– Ни-ни... – решительно ответил Егор. – Ни в коем разе. И не помышляй, нашему делу навредишь.
– Вашему делу, – горько усмехнулся Амвросий. – Я должен думать о вашем деле, а кто о моем подумает?
После ухода Амвросия у Васиных долго горел свет: они обсуждали, как быть с тревожной новостью, которую принес поп.
– Вот поп, так поп, – с восхищением повторил Егор. – Гляди-ка, какую службу сослужил!
– Неладно у него на душе, – участливо сказала Лукерья. – Верно, в одиночестве он. И с Антонидой непонятно что творится, давно говорила, что замуж собирается, а сама все дома.
– Душа, – по-ученому просто пар, – рассмеялся Егор. – С Антонидой все уладится, вот увидишь. Скажи лучше, где Петька болтается, до ночи дома нет?
– С Фросей сухари сушит, – успокоила отца Лукерья и задула жирник. – Спи, никуда он не денется.
На другой день вечером Василий стоял на колокольне. Внизу было тихо, а здесь тянул ветер, чуть слышно гудели колокола ленивым медным звуком. По ясному небу стремительно неслись белые, прозрачные облака. Василий не слышал медного тягучего гудения, не замечал облаков.
Внизу было село – избы, амбары, бани, огороды. Чужие избы, чужие огороды. Его избенка сверху казалась совсем жалкой... Василии стал глядеть на поповский двор. Чугунная решетка отбрасывала на дорогу четкую кружевную тень. Двор у попа широкий, прибранный. Дом вообще-то высокий, а сверху вроде приземистый. Амбар, баня, сарай, зимовейка. «В зимовейке можно поселить двух работников, – подумал Василий. – С таким хозяйством без работника мне не совладать». Он вдруг понял, что примеряет на себя чужое добро, озадаченно перекрестился. «Хотя, что ж такого, – решил Василий, утешаясь, – захочу, все моим станет. Антонида велела потолковать с отцом. Какой батька враг своей дочери, то-то обрадуется...»
Василий прикрыл глаза, попробовал представить, как он будет хозяйствовать... «Лодку стану сдавать мужикам на всю путину, пущай рыбой платят». Только успел подумать, словно наяву услышал голос отца Амвросия: «Ты, дорогой зятек, шибко-то чужим добром не командуй. Здесь покамест я всему голова. В завозне сетишки на гвозде болтаются. Антонида починит, нынче вместе с ней пойдешь на рыбалку. Двух-трех человек принаймем, они на паях будут. После неводишко обмозгуем....»
«Ладно, – нехотя смирился про себя Василий, – пущай так... но больше я ни в жисть ничего не уступлю». Тут опять послышался смешок, будто отец Амвросий стоял возле и непонятно как читал все мысли Василия. «Не, зятек... Завсегда будет, как я хочу. Потому, что хозяин я, а не ты. Моим горбом все нажито, ты для меня – тьфу».
Василий утер ладонью вспотевший лоб. «Так оно и будет... Ссунет на мои руки брюхатую дочку и почнет изгаляться. Будто в работники к нему попаду. Гни спину на борова. Такой скоро и не подохнет... Своего богатства невозможно будет выказать. Рази ж это жизнь? Рази такая у меня стремления, господи милостивый?»
Солнце торопливо шло на закат, внизу сгущались сумерки. Узорчатая тень на дороге исчезла, будто испарилась. Поповский двор наполнился темнотой, дом как-то сжался, словно насторожился.
Василий спустился с колокольни.
Егор с большим огорчением понял, что Петька стал жадный до хмельного. В родове этого не бывало, а тут – на́ тебе, каждый день подавай выпить. Видно, в армии повелся с худыми дружками, завлекли на скользкую дорожку. Первое время Егор не перечил, думал, что это с приезда, после долгой разлуки, потом, мол, образумится. Посылал дочку к Луке за самогонкой, Нефед давал городской водки.
Шли дни, Петька не унимался. За водкой для него бегать перестали, сам где-то добывал. О чем ни заговорит, сведет на выпивку: с тем-то дерябнул, с тем-то хватил... Слушать срамно, людей совестно. И приятелей завел себе: что ни вечер, пьяные песни на все село.
Лукерья пошла на бабью хитрость, сказала как-то Ефросинье:
– Прибери-ка, Фрося, к рукам нашего Петьку, а то вовсе беспутным станет.
Фрося застыдилась, покраснела.
– Как я его, Лушенька?..
– Ну, завлеки... Девки на это горазды. Парень он не плохой.
– Чего уж... – вздохнула Фрося. – Куды лучше... Бравый парень.
Луша знала, что Ефросинья сохнет по Петьке.
– Давай, – сказал она, – я тебе подсоблю.
С тех пор дома Петя только и слышал, что про Фросю. Раньше они дружили... Стал приглядываться к ней, провожать с посиделок до дому: «Ничего девка, – думал про себя. – Тихая, работящая. Если не оспа, была бы красавицей...» Постепенно стало казаться, что рябины совсем не портят ее. «И не корявая она вовсе, – решил, наконец, Петр. – Вон какая ладная, да разумница».
