Текст книги "Ночь умирает с рассветом"

Автор книги: Михаил Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Зачем утаивать. Нам нечего утаивать... А дом, – хозяин усмехнулся. – Дом богатый человек строил, Радна-бабай, у него все было – и коровы, и кони, и овцы... Удрал в Монголию, всю скотину угнал. Дом хотел спалить, улусники не дозволили. Ревком мне отдал дом. Нехорошо, однако, возле чужого очага жить, а ревком говорит: «Ладно, ты на Радну всю жизнь спину гнул, будто он тебе за работу дом подарил». Как же, Радна-бабай подарит, жди...

Антонида потихоньку спросила Василия, не принести ли свои харчи, тот затряс головой, сказал, что до утра можно передюжить, в дороге поедим...

Антониде постелили в избе, Василий лег в сарае. Утром, когда стал запрягать, заметил, что хозяин смазал оси телеги дегтем. Хозяйка напоила гостей чаем, протянула Антониде маленький туесок масла – в дорогу.

В Верхнеудинск въехали вечером. Амвросий наказал остановиться у священника в соборе на Николаевской улице, но Антонида не захотела. Заехали в женскую гимназию, на Троицкую улицу, сторожиха позволила переночевать в порушенных, покинутых классах.

Утром Антонида заторопилась к знакомым. Василий пошел по своим делам...

Сбыть золотишко оказалось не просто. Когда Василий сказал часовщику на Приютской улице, в домишке возле самой железной дороги, что хочет продать с фунт золота, тот без лишних слов вытащил блестящий револьвер и приказал отдать ему по-хорошему, без греха все золото. Василий побледнел и тихо спросил:

– На тебе креста нет, али как? Рази же это по-православному?

– Давай золотишко, а то живо прикончу, – ответил часовщик.

Василий будто испуганно полез за пазуху и вдруг громко рассмеялся:

– Здеся у меня граната. Как хлобысну, кишки не соберешь. И как помянуть тебя, никто не узнает.

Часовщик тоже попробовал засмеяться, но у него не получилось. Сказал, что пошутил. Василий покачал головой, не велел больше пугать смирных людей.

Вечером Василий пошел с запиской, которую дал Лука. Дом с глухими ставнями стоял во дворе по Лосевской, чуть не возле самой Уды. Двери отворила высокая, молчаливая старуха. Ничего не спросила, провела в полутемную комнату, засветила лампу. Василий робко стоял посередине просторной комнаты, не смея присесть. Скоро вошел полный, невысокий господин средних лет, в чесучовом легком пиджаке, вытер платком лысину, сказал приятным, вкрадчивым голосом:

– Я ожидал вас, господин Коротких. Не будем тратить дорогое время, я знаю о вас почти все. – Он значительно помолчал. – Присаживайтесь на диван. Постараюсь быть понятным и кратким. Готовятся решающие события... Объединенное наступление вооруженных сил верховного правителя Сибири и Дальнего Востока генерала Семенова, барона Унгерна. Нам помогает союзническое командование. Нам надлежит оказать им всяческую поддержку... Ваша задача вот в чем: к вам будут привозить оружие, прячьте его. Делайте гранаты, лейте пули. И чтобы тихо, скрытно... Никто не должен знать, кроме тех, кому мы сами сочтем нужным сказать. Организуйте провокации, уничтожайте большевиков. Тайно, не оставляя следов Вы понимаете, что мы от вас хотим?

Василий вытер рукавом мокрый лоб, чуть слышно выдавил:

– Боязно... А как изловят?.. С нами крестная сила...

– Изловят, – не помилуют, – жестко ответил лысый. – Надо умно, осторожно... Пусть полыхают пожары, льется большевистская кровь, надо скрывать от новой власти скот, прятать хлеб. А когда будет дан сигнал – восстание, конец красной диктатуре. Единым ударом с нашими доблестными войсками. Что вы хотите сказать?

У Василия пересохло во рту. Запинаясь, он проговорил:

– Боязно... Самая дорога под расстрел. У меня жена погибла, дочка...

Лысый строго посмотрел на него, сухо сказал:

– Подойдите под благословение.

Только тут Василий увидел, что в комнате еще двое: старик в архиерейской мантии и молодцеватый монах. Старик поднял руку с крестом, торжественно возгласил:

– Благословляю на святой подвиг, сын мой. Влагаю в десницу твою карающий меч божий.

Василий упал на колени и зарыдал.

– Тайная сила наша, – с большим подъемом произнес лысый, показывая архиерею на Василия. – Целуй крест, Василий Коротких, присягай. – И сурово закончил: – На вечные времена... Ты связан теперь с нами на вечные времена... Пусть эта минута всю жизнь питает твою неистребимую ненависть к большевикам.

– Аминь, – закончил преосвященный.

У Василия по спине покатился противный холодный пот.

– Ну вот... – обычным голосом заговорил лысый, отводя взволнованного Василия к столу. – Мы собираем верных людей, для этого я приехал сюда за многие тысячи верст. Спасем Россию! Вас никто не должен подозревать... Руководить людьми будет другой, все нити у него.

– Это отец Амвросий, – сказал архиерей. – Ему окажем доверие.

– Он не будет знать о вашей деятельности, не выказывайте себя. Мы будем следить за вашей работой во славу святой Руси. – Он вдруг переменил тон. – Да! Вы ведь большой шутник, веселый человек!

Василий поднял глаза, в них отразилось что-то вроде удивления.

– Как вы напугали часовщика! Забавно. Золото никому не продали? Отнесите завтра тому же часовщику, он хорошо заплатит. Он полезный человек... Ну, теперь прощайте. Меня не разыскивайте... Имейте в виду: я буду знать о каждом вашем шаге.

Василий был совершенно ошарашен тем, что о нем все известно, каждый шаг... Вон какие умные, хорошие люди есть... На прощанье он с благоговением поцеловал руку архиерея, тот напутствовал его словами:

– Если кому из воинства нашего придется отдать жизнь свою за великое дело, пусть и смерть его прибавит врагу несчастья и беды. Запомни слова сии. Не ропщи... Не сгибаясь, неси тяжкий крест господень.

Василий с перепугу хотел и у монаха приложиться к ручке, но тот не дозволил. Когда подходил к двери, лысый остановил его, равнодушно проговорил:

– Да, вспомнил, подождите... – он немного помедлил. – Вы сказали часовщику, что у вас фунт золота. Я не интересуюсь, откуда оно попало к вам. Большевики допытались бы, конечно, а мне все равно... Так вот, отдайте часовщику весь фунт. А он заплатит вам за половину.

Василий почувствовал слабость в ногах, стал медленно оседать на колени. Не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, точно кто-то перехватил горло сильной рукой.

– Господин начальник!.. – давясь слезами, выкрикнул Василий. – Ваше благородие.

– Спокойствие, спокойствие, дорогой, – ласково произнес лысый. – Мы все приносим жертвы отечеству. Святые жертвы. Не будьте скаредным.

– За щедрость всевышний воздаст сторицею, – возгласил архиерей.

– Не жмись, дурак, – грубо сказал монах. – Иначе большевики все отберут. Стоит только шепнуть кое-кому о твоем золотишке, голый останешься.

– Господи! – простонал Василий. – Святители, великомученики...

– Впредь золото продавайте только этому часовщику, а то и верно всего лишитесь. Поняли? – Лысый открыл перед Василием двери. Он уныло побрел по улице, проклиная новых знакомых самыми последними словами.

На другой день, получив все же за золотишко много денег, Василий обошел магазины, купил себе бязевое белье, штаны, ситцевую рубаху, тяжелые ботинки. Под конец разошелся, купил китайскую соломенную шляпу с широкими полями. Набрал в дорогу еды, прихватил две бутылки китайской ханжи.

Выехали с Антонидой часа в два. Девушка была в приподнятом настроении: в узелке лежала бумага о том, что она учительница школы в деревне Густые Сосны. Везла два учебника в бумажных обертках, несколько тетрадей из шершавой серой бумаги, ломкие карандаши. Ей все вокруг казалось лучше, чем всегда – и солнце приветливее, и деревья зеленее, и небо глубже.

Она побывала и у городских комсомольцев, знала теперь, с чего начинать работу.

– Дядя Вася! – весело кричала она, сидя на краю телеги, болтая ногами. – Вы франт! Весь в новом. Вы неотразимы...

– Чего это?..

– Вы как жених.

Ей хотелось смеяться, петь, бегать по траве.

– Есть охота, – проговорил Василий через некоторое время. – Свернем в лесок, там ручеек должон пробегать. Костерок разведем, чайку похлебаем. Я соленого омулька прихватил. Потрапезуем, как говорит отец Амвросий.

Въехали в лес, под зеленые ветви. В лесу было тихо, загадочно, пахло грибами, прелой хвоей. У дороги трава сухая, пыльная, в лесу густые заросли узорчатого папоротника. От голубицы поднимается дурманящий дух, здесь и там чернеют спелые ягоды.

Когда телега переваливалась через пни, Антонида взвизгивала и заливисто хохотала. Наконец, соскочила, убежала в темную глубину леса

Василии остановил коня у звонкого ключика, который и впрямь протекал лесом. Распряг, привязал его в густом кустарнике, где была высокая, сочная трава. Насобирал сухих веток, запалил костер, повесил над огнем чайник.

Скоро пришла Антонида, серьезная, задумчивая. Прилегла на траву, взяла в губы елочную иголку, стала смотреть на Василия. Тот спросил:

– Чего глядишь?

– Думаю... – будто про себя проговорила Антонида. – О жизни... Кто я? Попова дочка... Раньше выдали бы замуж за поповича, и все. Дядя Вася, я с детских лет мечтала учительницей, и вот...

Василий сходил к телеге, принес бутылку ханжи, нарезал хлеба, омуля. Налил в кружку, протянул Антониде, сказал:

– Выпей за свое везенье. За хорошую жизню при большевистской власти.

Она взяла кружку, растерянно посмотрела на Василия.

– Я не умею. Никогда не пила.

– За счастье надо... Не гневи господа, он для тебя старается. И ангел-хранитель тоже... Все выпей.

Антонида рассмеялась, озорно тряхнула головой:

– Ну все, так все. Пусть не серчает господь с ангелами!

Запрокинула голову, выпила большими глотками. Василий тоже выпил, еще налил Антониде полкружки.

– Будто горячие учли проглотила. – Она вытерла слезы.

– Пей, девка. Веселися.

– А что? И выпью...

Скоро в голову ей полезли смешные мысли, стало казаться, что деревья приплясывают, вокруг громкая музыка. Она хохотала, отталкивала прочь Василия, не могла совладеть с его руками... Кричала, звала на помощь. И снова смеялась. Вдруг со охватила какая-то ленивая, сладкая истома.

...Василий разбудил ее под вечер.

– Хватит валяться, – сказал он, будто ничего не произошло. – Выпей чаю, да поехали.

Антонида плакала, билась головой о телегу. Они не стали никуда заезжать на ночлег, переспали в сенном сарае, возле дороги.

Неподалеку от Густых Сосен, Василий свернул коня в лес, в густые темные заросли. Антонида закрыла лицо руками, словно замерла.

Когда они потом снова выбрались на дорогу, Василий бросил ей свою старую шинель, сказал:

– Прикройся, срамница. Платье до пупа разодрано.

– Улусники! – негромко, но внятно заговорил старый Цырен.

В юрте сидели старики и молодые парни, улусная беднота, курили вонючий самосад, тяжелый дым не поднимался кверху, а бурыми клочьями перекатывался внизу. На почетном месте, на толстых серых войлоках сидел приезжий старик с редкой седой бороденкой. Был он в синем выцветшем халате, в шапке с новой красной кисточкой, на коленях держал морин-хур со смычком из конского волоса.

– Улусники! – повторил Цырен. – У нас дорогой гость, уважаемый Иринчей-бабай. Ни у кого из богачей нет столько овец, сколько у нашего Иринчей-бабая улигеров, метких пословиц, хитрых загадок. Послушаем, о чем говорится в заветных преданиях, чему поучает мудрость отцов и дедов...

Он протянул старику полную чашку араки. Тот принял, пальцем брызнул в стороны по нескольку капель, поднял чашку над головой, громко сказал «мэндэ». Бросил в очаг кусочек мяса.

– Перед тем, как развернем истлевший от времени шелк, – проговорил Иринчей-бабай, перед тем, как вынем из него драгоценную мудрую книгу, сложенную народом о подвигах храбрых баторов, я загадаю вам, по обычаю, три загадки. Слушайте. Люди рады, когда в улус приходит мастер-дархан: если он плотник, то поможет построить дом, если кузнец, то подкует лошадей, если чеканщик, то сделает красивые ножи, украсит тонким серебром трубку. Но люди радуются и приезду улигершина, который не починяет чугунов и ведер, не кует лошадей... Почему так, улусники?

– Улигеры всем ума прибавляют.

– Послушаешь, жизнь лучше покажется...

– Они храбрости учат...

Иринчей-бабай попросил чаю, отхлебнул из чашки, улыбнулся.

– Однако, верный ответ дали. Теперь вторая моя загадка будет. Я долгие годы хожу от улуса к улусу, улигеры приходит слушать много людей, но все беднота. Вот и сейчас нет никого в новом шелковом тэрлике. Почему так, улусники?

В юрте все зашумели, задвигались. Послышались насмешливые голоса:

– Им про ханов надо, а вы о простых людях рассказываете!

– Богачам интересно прибавить коров в стаде, а не ума в голове.

– Тоже верный ответ, по-моему, – проговорил Иринчей-бабай. – Вы, однако, с большой пользой слушаете улигеры... Теперь по обычаям наших дедов будет третья, самая трудная загадка. Слушайте и отвечайте: где сейчас самые почетные, самые богатые люди вашего улуса, что они делают?

Все переглянулись. Придумал же Иринчей-бабай... Никто не знал, как разгадать эту загадку.

Старик прихлебывал чай из красной деревянной чашки, хитро щурился.

– Трудную загадал загадку? Не отгадаете однако... Вот, какая будет отгадка. Все богатые люди нашего улуса, все почитаемые хозяева соседних улусов пьют араку в пади Хужар, на летнике зайсана Дондока Цыренова. Они там сговариваются захватить власть. Ширетуй Галсан с ними. Оружие собирают.

– Ну дела...

– В русскую деревню надо за помощью. В Густые Сосны.

Когда заговорил Иринчей-бабай, все стихло.

– Я не знаю, что вы порешите, – задумчиво сказал он. – Не знаю... Старый я, тут надо быть молодым, смелым... Не теряйте дорогое время.

Цырен послал паренька верхом в Густые Сосны, к Егору Васину просить помощи людьми и оружием. Второй окольным путем поскакал за подмогой в улус Будагша.

В летнике Дондока Цыренова ничего этого не знали. Там было полно народу, у коновязи грызлись сытые кони, отгоняли хвостами назойливых паутов, во дворе горел жаркий костер – в большом котле варилось мясо. Жена и дочь зайсана то и дело вытаскивали на деревянные тарелки большие куски с красным, пахучим соком, бегом относили в дом, где сидели гости.

Ширетуй Галсан неторопливо выбрал из корытца жирное баранье ребрышко, лопатку, курдюк. Подумал и взял еще две залитые жиром почки.

– Не суетитесь... – спокойно сказал он Дондоку, который размахивал руками и что-то невнятно толковал о захвате власти. – Не суетитесь. Если даже власть окажется у вас, вам ее не удержать.

– Ламбагай, – почтительно проговорил старик Бадма, самый богатый в улусе Ногон Майла. – Мы все высоко ценим ваш ум, но я что-то не совсем понимаю... Если волею богов осуществятся наши смелые планы, то...

– То власть вам не удержать, – ворчливо повторил ширетуй. – Восстание в трех-четырех улусах ничего не изменит. Армия и партизаны разгромят вас... У большевиков опора в русских деревнях, с ними армия, у них сила.

На разгоряченных лицах гостей появилась растерянность.

Толстый Бадарма из улуса Будагша вытер полой халата потное лицо, с обидой сказал:

– Благословение бурхана было... Как же так?

Он с трудом выбрался из-за стола, согнул тучную спину, коснулся лбом божницы и вдруг заплакал.

– Денег не пожалел, – простонал Бадарма, всхлипывая. – Сколько скота пожертвовал... Говорили – святое дело, а теперь... нищим... остался. Хоть в работники нанимайся...

– Воздадим молитву святым бурханам, – проговорил ширетуй, – налейте араки и выпейте за нашу победу.

Все в полном недоумении посмотрели на ширетуя. То одно говорит, то другое...

– Мы начинаем великое, справедливое дело, – продолжал ширетуй. – Но пока не о власти нужно думать, не о чинах мечтать. Это придет после. Нам помогут, я верю... А пока... – он помолчал. – А пока надо расчистить дорогу, убрать тех, кто нам мешает... Мы знаем своих врагов, они есть в каждом улусе.

Растерянность со всех точно сдуло ветром. Цырен-Дулма с гордостью смотрела на своего мужа. Дондок приосанился, решительно вскочил с места.

– Цырен-Дулма, – заглушая всех, крикнул он. – Тащи араки! Выпьем за нашу победу.

Цырен-Дулма взяла два чайника, открыла дверь и обмерла: кони с обрезанными поводьями, что есть духу скакали от коновязи в степь. В открытую дверь смотрел пулемет, за которым сидел на корточках Чимит, молодой работник Бадмы. Со звоном вылетели оконные рамы, на гостей Дондока были наведены винтовки. Председатель ревкома Цырен сурово приказал с крыльца:

– Оружие кладите на стол. Не убежите, ахайханы и бабайханы, окружены со всех сторон. И винтовки ваши у нас, и пулемет вон стоит. Выходите по одному.

На ночь Дондока и всю его ораву заперли в сарае. Утром они понурой толпой вышли на дорогу. Их сопровождала подвода с пулеметом и несколько вооруженных всадников. За пулеметом сидел здоровенный детина Чимит.

Антонида крадучись пробралась домой, заперлась в своей комнате, села к столу, обхватила руками голову. Беспечное веселье прошло, его сменило тоскливое отчаяние: что теперь будет... Девушки влюбляются, выходят замуж. Когда любовь, все, наверное, иначе. Тогда радость, счастье... А тут – стыд и страх. Кто такой Василий Коротких? Дяденька Василий... Пожилой, деревенский мужик. Разве будет она с ним счастлива? «Боже, – застонала Антонида. – Да он и не говорил, что мы будем вместе, ничего не обещал... А если позовет замуж? – Она содрогнулась: – Нет, нет! Никогда. Лучше весь век одной... Разве я смогу когда-нибудь полюбить такого?» Она бросилась на кровать, заплакала, но тут же встала. Посмотрела на руки, они были в грязи. Надо умыться, переодеться...

Отец пришел к обеду, спросил, как съездила. Антонида разливала суп.

– После расскажу. Нездоровится...

– Простудилась, наверное, – проворчал отец. – Суп вчерашний, холодный. Поставь еще тарелку, Василий придет.

Антонида уронила ложку.

– Смотреть надо, глазки топырить.

Василий пришел, Амвросий усадил его за стол. Время тянулось медленно, разговор не вязался, Антонида отодвинула свою тарелку.

– Не хочется...

Амвросий не стал дожидаться чая, заторопился.

– А я бы кружечку... – несмело проговорил Василий.

– Кто тебя гонит, – ответил Амвросий. – Пей.

Когда он ушел, Василий подсел к Антониде, обнял, она грубо отстранилась.

– Залеточка, – зашептал он, снова подступая к ней. – Породнились, вот ведь какое дело. Полюбовно произошло, с полного твоего согласия. Господь соединил.

Антонида встала, лицо у нее горело. Проговорила резко, точно отрубила:

– Что случилось, теперь не вернешь, не поправишь. Этим все и кончилось. Оставьте меня в покое.

– Эва, как ты, залеточка, Христос с тобой, – удивился Василий. – Ничего у нас не кончилось, а только началось еще, слава богу... – Василий крепко обхватил ее за плечи.

– Уйдите! – Антонида вырвалась. – Закричу.

– Закричишь? – Василий рассмеялся. – Страхи господни... А я вот что тебе скажу, залеточка: сегодня ночью приходи ко мне. Выберись из постельки, и ко мне – тепленькая, ласковенькая... Незаметненько, чтобы тятенька не изловил. И завтра приходи, каждую ноченьку, вот славно будет.

– Вы с ума сошли. Не приду, знать вас не хочу.

– Придешь, – смиренно возразил Василий. – Прибежишь. В окошко три раза брякнешь, я и открою.

Антонида смотрела на него с ненавистью.

– Уходите вон. Отца позову.

Василий сел.

– Залеточка... Не пужай, нельзя забижать ближнего. Приходи ночью, залеточка. А не придешь... – Он помолчал. – А не придешь, расскажу про твое баловство отцу Амвросию. На все село ославлю, со двора не покажешься. Мальчишки камнями закидают. Парни ворота дегтем вымажут. Хочешь мной славушки? С меня красота-то не слезет...

Когда он ушел, Антонида долго сидела за столом без мыслей, без чувств, точно неживая. Нет, она не пойдет к нему. Даже самый подлый не сделает того, чем он пригрозил... Ночью она не сомкнула глаз.

Не пошла и во вторую ночь. Утром встретила у своих ворот Василия. Он улыбался:

– К тебе направляюсь, залеточка. Извела ты меня, измаяла... Захвораю без сна. Все жду, думаю, вот постучишься... – Он прикрыл глаза. – Иду к тебе с упреждением: приходи сегодня. Не заявишься, завтра сожалеть станешь, ан уже ничего и не поправить, поздно станет. – Он вздохнул: – Девичья слава на тонком волоске висит... И дома у тебя не жизнь станет – ад кромешный.

Антонида зажала лицо руками, опрометью бросилась в избу. Весь день не выходила из комнаты...

Ночью, обмирая от страха, она три раза стукнула в окно Василия. На вторую ночь он тоже приказал прийти и снова грозился...

Так и жила, притворяясь перед людьми, будто ничего не случилось. Каждый день раньше всех прибегала на постройку школы, суетилась, лазила на крышу к плотникам, глядела, чтобы женщины конопатили стены самым сухим мхом, заставила мужиков переделать крыльцо. «Ступеньки ставьте широкие, – требовала она, – ведь для детей же... Крыльцо чтобы было пологое, а то ребятишки носы порасшибают». И печнику досталось, он устроил топку из класса, а надо было из коридора. Мужики, кто посмеивался, кто злился, но делали как она желала – учительница ведь...

Днем она будто забывалась. «Я хочу счастья, – рассуждала про себя Антонида, спрятавшись где-нибудь от людей. Все хотят хорошей, спокойной жизни. За что ругать Василия? Одинокий, больной... Он рассказал – никого нет на свете, жена погибла, дочка потерялась. Я для него, как свет в оконце. Боится потерять, вот и пугает. Любит же, плохого не сделает, от любви грозится». Она закрывала руками лицо. «Может, и ко мне придет любовь, станем жить вместе...» Антонида испуганно оглядывалась по сторонам «Всю жизнь с Василием? Нет, никогда!»

Антонида любила смотреть на свою школу с крутой сопки за деревней. Когда солнышко, крыша на школе казалась золотой... Да и вблизи хорошо: пахнет сосной, под ногами шуршат стружки, всюду стучат топоры. Происходит сказочное дело: недавно не было ничего, а теперь почти готовая школа... Антонида закрывала глаза, улыбалась: будто слышала заливистый колокольчик, сзывающий на урок, видела своих учеников – вихрастых мальчишек, девчонок с тоненькими косичками. Бежала к Лукерье, обнимала, тормошила: «Ну и пусть школа не двухэтажная, пусть маленькая, но ведь наша же!»

Располневшая, неповоротливая Лукерья посмеивалась: «Не заважничай, Антонида Николаевна. Боюсь, скоро кланяться перестанешь, мы вам не пара, скажешь, мы вон какие...»

– Дядя Егор! – прибежала однажды Антонида к Васину. – Надо рамы вставлять, а стекла нет.

– Не знаю... – хмуро ответил он. – И в городе не достать. Время такое, нету стекла.

– Что же делать? Нельзя же так... Надо найти.

– Где его сыщешь... В лавке не купишь.

– Дядя Егор! – девушка оживилась. – У моего отца есть, в подвале под колокольней. С царского времени бережется.

– Не даст поп, то есть ваш батюшка. Скажет, для храма...

– Даст! – тряхнула головой Антонида. – Выпрошу... Знаете, лучше мы сами возьмем. Правда... Пошлите кого-нибудь, я покажу где оно, ключ достану.

На другой день Егор повстречал Василия, велел ему повидать поповну.

– В большом деле надо помочь. Гляди, звонарь, доверие тебе оказываю.

Антонида боялась Василия, ходила к нему, как на казнь. Он встречал ее по ночам у калитки, принимал с жадностью.

Когда Антонида уходила, Василий забирался на печку, закутывался пестрым лоскутным одеялом, которое досталось от старика Елизара, закрывал глаза. В голове тихонько ворочались гладенькие, скользкие мысли: «Антонида – девка ладная, молодая... Сподобил бог на исходе лет вкусить сладенького. Теперя жизня пошла с интересом». Тут мысли вдруг обрывались, уползали в какие-то свои норы, в голове становилось пусто. Василий с нелюбовью оглядывал избу – прокопченный потолок, грязные стены. «Нет, – со вздохом говорил он себе, – не с интересом у меня жизня. Надобно покруче ее поворачивать». Как-то раз подумалось: «А что ежели насовсем оставить у себя Антониду. Корову тогда можно купить, опять же коня, опосля и овец, я в них знаю толк... Хлебушко сеять, как все мужики. Тогда и капиталец возможно помаленьку выказать... Заработанный, мол. Какого-нибудь сопляка бездомного приютить, дело христовое. И помога в хозяйстве от него будет. Антонида вон какая сноровистая, не даром станет мой кусок жевать».

...Когда Василий узнал, что надо взять из подвала церковное стекло, воспротивился, объяснил Антониде, что на такой безбожный грех не согласен.

Лукерья заправила плошку жиром, подрезала фитиль, но зажигать не стала, сумерничала, ждала отца. Он скоро явился, кинул на лавку фуражку, умылся во дворе, пришел в избу за полотенцем. Луша засветила жирник, поставила на стол горячую картошку, молоко, хлеб.

– Послухай, Лукерья, – веселым басом загудел отец. – Какое дело неслыханное. Прямо потеха и удивление. – Егор уселся, принялся за картошку. – Зашел я к Калашникову, надо нам, понимаешь, сколотить в деревне партейную ячейку. Сидим разговариваем, то да се... И вдруг, понимаешь, заявился Нефед. «Ну, говорю, чего надо, купец?» А он плаксиво так, точно вдова на поминках: «И-и, милые, какой же я ныне купец... Голытьба я, а не что другое. Прибыл вот до вашего пролетарского снисхождения. Поскольку кругом мировой пожар и красная революция, я не могу стоять в стороне, как пропащая акула капитализма». Вишь, какой сознательный.

Посидели молча. Отец незаметно посматривал на задумчивое лицо дочери. Лукерья дохаживала последние месяцы, была тяжелая, стыдилась своей неловкости, в глазах то и дело вспыхивала тревога. «Изменилась девка... – думал про себя Егор. – Переживает... Не знаю, как утешить, не умею... Бабья душа тонкая, чуть не так скажешь, беды наделаешь, Эх, не дожила Варварушка, она знала бы, что тут надо...

Егор давно уже думал о дочери с неумелой мужичьей нежностью, оберегал, как мог, от излишнего беспокойства, от тяжелой работы по хозяйству. Она сердилась, говорила, чтобы не лез в бабьи дела. Когда отец брал ведра, сходить за водой, заливалась краской, упрямо говорила:

– Я сама...

Лукерья налила отцу молока, стала убирать со стола. Егор спросил:

– Ты чего запечалилась?

Она села к столу, не знала, как ответить.

– Ну, говори, чего у тебя.

– Да так, тятенька... – Луша волновалась. – Такое дело, прямо не знаю... Растревожилась.

– Да что такое?

– Погоди. Не просто это, как и сказать... – Она задумалась. – Вся семья у нас, вишь, какая, все за новую жизнь. Я же понимаю, сколько книжек прочитала, пока ты воевал. Антонида приносила, хорошая девка. Ну ладно... Ты и сейчас стараешься против мироедов, чтобы бедноте было хорошо... Генка наш непутевый за это же воевал, Кешка с Петькой в сражениях. Дима мой пулеметчиком бьется. – Луша передохнула. – Слухай, тятенька, что я удумала.

Егор поднял на дочку глаза.

– Я вот что удумала, – повторила Лукерья. – Пошто я как чужая буду со стороны на вас поглядывать? Возьмите меня к себе, я знаешь, как помогать стану...

– Куда взять-то, Лукерья? – не понял отец.

– В большевистскую партию, тятенька. Чтобы всем нам сообща быть. Супротив Нефеда.

Егор встал во весь свой могучий рост, взял дочку за плечи, потихоньку притянул к себе, пробасил:

– Луша, какой самостоятельный разговор у нас получился. Ты у меня на красоту девка.

Лукерья поставила тесто на хлебы, постелила постели, легла за занавеской, притихла. Егор погасил жирник, поворочался с боку на бок, спросил:

– Спишь, Лукерья?

– Не, тятя, не сплю.

– Слухай... – стеснительно и тихо заговорил отец. – Ты это, когда... того... Ну, значит, скоро я дедушкой стану?

Луша не ответила – может, не поняла, что спросил, может, не расслышала...

На стене тикали ходики, цепочку у них со скрипом тащила вниз ржавая подкова, привязанная бечевкой.

– Теперь скоро, тятенька... – проговорила, наконец, Луша. – В ноябре, кажись, в конце месяца. Устала я. И боязно. – Она торопливо зашептала: – Тятенька, родной... Войне скоро окончание, сердцем чую. Придут наши, всю деревню соберем, пущай посмотрят на красных соколиков, пущай послухают, чего они скажут. Димка мой в наших Густых Соснах останется. Дом срубим. Жизнь какая будет, заглядение. Закрою глаза, вижу свое дите: то будто мальчик, а то девочка... В школу бегает, книжки читает... Забавно, словно большой уже... Тятенька, сбудется же все это!

– Сбудется, доченька, – взволнованно ответил Егор. – Придут наши, начнем новую жизнь. Я не очень знаю еще, какая она в точности будет, но хорошая, это уж верно. Только...

Егор замолк. Луша спросила:

– Чего «только», тятя?

– А вот чего... – Голос у Егора сорвался. – Думаю я, зря ты сейчас в партию.

– Пошто ты так, тятя?.. – растерялась Луша. – Поначалу вроде обрадовался, а теперь...

– Верно, обрадовался... Вроде бы и ловко получается – вместе мы, ну, как солдаты в одном окопе... А то позабыл, что у тебя ребеночек будет. Махонький... Какая уж тут партия, ребеночка растить надо.

– Еще что? – сухо спросила Луша.

– Ты не серчай, дочка. Верно я говорю, не до партии сейчас, без тебя пока управимся... После запишешься.

– После? Когда – после?

– Кончится война, и валяй. Тихо станет, никакой стрельбы... – Егор улыбнулся. – Никто не убьет. Тогда в самый раз бабам в партию записываться. А ныне, девка, и мужика порой страх берет... Кулаки по деревням лютуют, белая сотня в лесу хоронится, опять на Красноярово налет был... Сиди пока дома, не лезь в полымя.

За занавеской заскрипела койка – Луша заворочалась, натянула на голову ватное одеяло, чтобы отец не слышал, как она плачет.

– Спишь, Лукерья? – спросил через некоторое время отец.

Она не ответила.

Утром Луша встала рано, затопила печь, только посадила хлебы, к воротам кто-то подъехал верхом, забренчал кольцом у калитки. Она выбежала проведать, кого надо. Бородатый мужик с винтовкой спросил Егора Васина.

– Это ж мой тятенька.

– Отворяй ворота, дочка, – весело сказал бородатый, ловко соскакивая с седла. – То-то Егор обрадуется.

Егор босиком сбежал с крыльца, обхватил гостя ручищами, загоготал на весь двор:

– Лукерья, гляди, кто прибыл-то! Тащи, язви его, в избу.

Лукерья первый раз в жизни видела этого человека, но ей тоже стало весело, будто после долгой разлуки повстречала близкого родственника.

Коня расседлали, дали ему свежего сена, мужики шумно зашли в избу.

– Беги, дочка, к Луке, принеси первача для разговору, ради такого праздника...

Гостя звали Федором Афониным, он все годы воевал вместе с Егором – и на германской, и в партизанах. Заехал к Егору на пути домой.

Луша нарезала соленого омуля, подала с луком, с вареной картошкой. Мужики разлили самогонку по кружкам, выпили, свернули цыгарки.

– Ну, паря, рассказывай. Как там наши? Про все как есть рассказывай.

Федор глянул на Лукерью, которая вытаскивала из печи хлебы, спросил:

– Дамдинова?

– Его... – Егор озорно подмигнул. – Скоро в деды меня произведет.

Лукерья прикрыла на столе полотенцем горячие, румяные хлебы, обтерла запаном руки, подошла к столу. Федор рассмеялся:

– Про кого сначала рассказывать, – про муженька, или про Кеху с Петькой?