Текст книги "Ночь умирает с рассветом"
Автор книги: Михаил Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
Весна в том году пришла небывало ранняя – по тайге журчали быстрые горные ручьи, поляны стали сплошь синими от ургуя: он почти из-под снега вылезает. Забавный цветок – сам синий, внутри желтенько, приземистый стебелек в мохнатых зеленых шерстинках, точно в шубке: еще случаются заморозки, а ему надо расти. Скоро должен зацвести багульник, он тоже рано цветет. Листьев почти нет, а все кусты в цветах, точно в ярком пламени: горят и не сгорают... А уж запах какой! Густой, хоть ножом режь. В тайге все словно хмельное, праздничное, влюбленное. Дятел важно ходит по стволу дерева, крутит верткой головкой, выстукивает долгим клювом, как, мол, здоро́во ли дерево? Лесные голуби переговариваются страстными голосами: – татурр, татурр... А там, глядишь, и кукушка скажет, сколько тебе лет жизни осталось.
Хорошо весною в тайге, не в каждой сказке такая красота придумана!
А Василий жил, как слепой и глухой: не для него та весенняя сказка сказывалась. Выходил из землянки, ежился от ласкового тепла пуще, чем от январской стужи, хрипел надтреснутым голосом:
– Будь она неладна, эта весна. Всякий паршивый ручеек большой рекой разлился... Когда теперь попаду в заветную падь?..
Ко всем тревогам прибавилась неотступная забота о собственном брюхе: надо добывать еду. Он, конечно, охотник, с голоду в лесу не пропадет... Но ведь не потащишь с собой золотишко, надо оставлять дома... Оно хоть и запрятано, а все же – вдруг забредет какой варнак да раскопает?
С болью в душе доставал Василий из-под половицы винтовку, уходил недалеко от зимовья. Эх, если бы Спиридон был живой! Один раз даже подумал: «Спиря, Спиря... пошто оставил меня сиротою, один теперь горе мыкаю...»
Во сне все чаще виделись лихие люди: подкрадывались, хватали за горло цепкими волосатыми ручищами. Когда добирались до золота, Василий вскрикивал дурным истошным голосом.
У него началась бессонница...
А весна гуляла по тайге – сверкала в лужицах солнечными бликами, звенела на деревьях птичьими голосами, разливалась в воздухе пьянящими запахами багульника, свежей хвои, касалась лица и рук толстобокими клейкими почками, дразнила терпким привкусом черемухи...
Снег остался белыми пятнами только в сиверах. В лесу становилось все суше. Ручьи убрались в свои берега. Недавно земля была посыпана прошлогодней красноватой лиственничной хвоей, будто толченым кирпичом, теперь же кое-где пробивалась трава.
Василий исхудал от снедавшей его жажды богатства, от постоянного леденящего страха за свое золото, которое стало дороже жизни. Осунулся, глаза засветились лихорадочным жарким блеском, лицо сделалось темное, как на иконе старого раскольничьего письма.
Он все реже выходил из землянки с винтовкой, варил в котелке на печке хлебово из каких-то кореньев, заправлял солончаковой солью.
Наконец, пришел вечер, когда Василий сказал себе: «Завтра, пора!»
Во всем теле была слабость, ноги, как ватные... но ушел бы, не навались щемящая тоска: как быть, что сказать, если забредут нежданные гости? Мало ли шатается по тайге промыслового и всякого иного люда...
Подумал, а незваные гости тут и есть – принимай, дорогой хозяин: мимо окошка промаячили тени, послышались мужицкие голоса, залаяли псы. Ничего не успев сообразить, Василий бросился к топчану, заполз под полушубок, прикрыл глаза.
Дверь отворилась, кто-то спросил густым, осторожным басом:
– Есть жива душа?
Василий слабенько застонал.
Здоровенный мужчина протиснулся в низкую дверь, тем же негромким басом поманил других:
– Заходьте, кажись, хворый кто-то...
В дверях затолкались, затопали, засопели. Василий чуть приоткрыл глаза, насчитал пять человек. Все с берданами. Один басовитый, постарше, другие так себе, молоднячок. Хотя тоже плечистые.
Он еще раз охнул. А сам все разглядывал пришедших: не в полный глаз, а вприщур, примечал – четверо, значит, русских и один бурят промеж них затесался. С чем пришли? Однако не с добром...
– Испить бы... – Василий открыл глаза.
Мужики старались не топать сапожищами, подошли ближе. Тот, что постарше, взял с холодной печки котелок, поболтал, понюхал, отдернул голову.
– Что, паря, за зелье у тебя наварено?
– Похлебка... Другой пищи не имею. Отощал, занедужил...
– Эка беда, – сочувственно проговорил басовитый. – Встать-то можешь?
Сильные руки усадили Василия на топчане. Гости молчаливо разглядывали его лицо, заросшее жидкой, грязноватой бородой, хлипкую, сгорбленную фигуру.
– Ну, чего стали? – вдруг рявкнул старший. – Тащите дров, печку запалим. Харчи доставайте – мужик-то с голоду пропадает.
Повернулся к Василию, спросил:
– Где воду берешь, паря?
– Ключ тут... Как выйдешь, за сараем...
Василий говорил, а сам соображал, что будет дальше... Спросят – кто он, тогда как? Привел леший дорогих гостей...
А печка уже гудела, наливалась жаром. Бурят старательно смахнул со стола сор, расстелил полотенце, рушил на нем тяжелую краюху остистого ржаного хлеба. На печи закипел жестяной чайник. За стеной слышалось, как один из парней колет дрова. Басовитый достал из мешка тряпку, в ней оказались мелкие крошки плиточного черного чая, отсыпал немного на ладонь, опустил в чайник. Вытащил пригоршню проросшего усатого чеснока...
– Петька, давай рыбу, – приказал он чернявому остроглазому пареньку лет восемнадцати.
Тот живо добыл из другого мешка пару тощих вяленых окуней.
– Вареное мясо было, – сверкнув зубами, похвастался Петька. – Третьего дня гурана завалили. Да коротенький, вишь, попался – съели!
Он беспечно рассмеялся.
Василий остановившимися глазами смотрел на еду. От давней голодухи к горлу подступала тошнота, он почувствовал страшную слабость – ни рукой шевельнуть, ни ногой. Попросил закурить. Цыгарку сам скрутить не смог – руки дрожали, табак просыпался на штаны.
– Эка дошел, дядька... – проговорил Петька, скручивая ему козью ножку.
После первой затяжки в голове Василия все поплыло, закачалось, цыгарка вывалилась из онемевших пальцев.
Скоро принялись за еду. Гости ни о чем не допытывались у Василия. Он съел звенышко чеснока, надкусил ломоть хлеба – больше не стал.
– Ты чего, паря?
– Наелся... Не лезет.
Зато с жадностью выпил три кружки густого пахучего чаю. Слабость вроде прошла...
За окошком потемнело. Парни, пересмеиваясь, мигом прибрали со стола объедки, натаскали к печке дров, разбросали на полу полушубки и ватники. Петька завалился первым – зевнул, потянулся, сонным голосом сказал:
– Ну давайте, мужики, ночь делить... Кому больше достанется.
Василий вздрогнул, приподнялся на топчане, взглянул на Петьку. Вот так же Генка Васин сказал, когда укладывался спать в последнюю свою ноченьку, царство ему небесное... И голос на Генкин сшибает...
Гости улеглись вповалку, тесно прижались друг к дружке, тут же захрапели.
Василий всю ночь не сомкнул глаз: чудилось, что вот-вот кто-нибудь подымется, начнет шарить по углам, наткнется на заветный кисет.
Под утро почувствовал сосущий, ноющий голод, спустил с топчана тощие ноги, схватил со стола кусок хлеба. С головой закрылся полушубком, разодрал хлеб жадными зубами, проглотил, не жуя...
Гости поднялись рано. Василий притаился, не выказывал, что разбудился – прислушивался, приглядывался. Парни называли пожилого мужика батькой, он же их сынками, а то Петькой, Кешей, Ванюхой, а бурята – Димкой. «Пошто у иноверца-то христианское имя? – с досадой подумал Василий. – Хотя, может, крещеный...»
– Ну, хозяин, вставай чаевать, – тронул его за плечо старший.
Когда Василий поднялся, он оглядел его, покачал головой:
– До чего отощал человек, иссох... Как имя-то?
– Василий, – неохотно ответил Коротких.
– Садись к столу, Василий. А мы зверовщики, соболятники, по фамилии Васины. Выходит, от одного с тобой корня произрастаем. – Он добродушно усмехнулся.
Услышав фамилию гостей, Василий опять вздрогнул.
Старший Васин продолжал:
– Я, значит, Егор. А это, вишь, мои сынки.
– А инородец?
– Тоже сынок. Зятьком доводится, дочкин муж. Димка зовут. По ихнему, по-бурятски, Дамдин получается, а мне способнее, чтобы Димка.
Егор вдруг часто заморгал глазами, отвернулся к окну.
– Еще сынок у меня был... – Он вдруг хлопнул ладонью по столу. – Не был, а есть! Живой он! Только, вишь, потерялся. Сколько шарим по тайге, найти не можем. Следы запутанные, во все стороны... то на лыжах шел, то пешком. А теперь и вовсе ничего нету – снег стаял. А пропасть он не мог, на медведя с ножом ходил, и то ничего... В красных партизанах разведчиком был. Сотника Зубова под Кяхтой один на один измордовал, тот полютее медведя будет. Казаки отбили – прикончил бы сотника... Все мы воевали в одном отряде.
Василий не поверил своим ушам: Зубова сотника помянули. Ему стало так хорошо от этого имени, будто после долгой разлуки повстречался с родным, дорогим человеком.
– Какого, говоришь, сотника? – не доверяя себе, переспросил Василий.
– Зубова. А ты, что, паря, слыхал про такого?
– Довелось... Ну а потом что?
– Батька у нас командиром ходил, – с гордостью сказал бурят Димка. Он немножко коверкал некоторые русские слова, получалось «батьха» и «хомандиром»...
По всему было видать, что Васины – люди добрые, бесхитростные, доверчивые. Василий воздал в душе хвалу господу...
– Паря... – сдерживая могучий голосище, спросил Егор. – Василий... А ты дивно время здесь обитаешь?
– С зимы...
– А не видел ли ты... – голос Егора дрогнул. – Не встречал ли сына моего Генку?
Он вытащил из кармана грязную тряпку, стал гулко сморкаться. Парни за столом опустили головы.
Василий почувствовал, как по всему телу забегали мурашки, словно кто-то сразу щекотал его и колол иголками. Генка представился как живой...
Василий покачал головой:
– Нет. Не встречал.
Егор оперся о стол локтями, опустил на ладони большую голову и, уже не сдерживая слез, проговорил:
– Он с собакой был. С Грозным...
Василий вспомнил по-весеннему теплый день... Он сидел тогда на пеньке возле землянки. Вспомнил, как в тишине ухнули два винтовочных выстрела.
– Нет, – повторил он. – Не встречал.
И прямо поглядел на Егора. Тот отвернулся от его взгляда, удивленно сказал:
– Экие, паря, глаза у тебя... шалые.
Все подняли головы, во всех глазах – строгих и пытливых – Василий угадал один и тот же вопрос: «А что ты за человек? Кто? Какого поля ягода?»
Внутри у него стало худо, на переносице выступили мелкие капли пота. Он понял: сейчас Васины требуют, чтобы он рассказал о себе.
Еще не зная зачем, он встал со своего места – длинный, тощий, заросший свалявшимися космами, неуверенно проговорил: – А я прозываюсь по фамилии Коротких...
Васины переглянулись, словно что-то спросили друг у дружки. В землянке грохнул оглушительный хохот:
– Коротких! Ого-го-го! Коротких!
Василий ошалело поглядел на хохочущих, обиженно спросил:
– Чего ржете, жеребцы?
Первым пришел в себя Егор, строго глянул на своих сынков, объяснил с некоторой неловкостью:
– Не серчай, паря. Ты говоришь – Коротких, и сам вон какой продолговатый. Забавно, понимаешь... Ты не серчай.
Василий нутром почуял, что эта вспышка веселья отвела от него грозу. Настороженность, которая густым мороком собралась было в землянке, точно унесло ветром. Ловко получилось, что не стал ждать, когда спросят, заговорил сам...
– Валяй, Василий, обсказывай дальше, – уже совсем добродушно кивнул ему Егор.
Волчьим чутьем Коротких угадал, что второй такой минуты в жизни больше не будет... Вот они, судьи... Красные партизаны, большевики. Сошлись на одной тропе. Ну поглядим, кто кого...
– Чего объяснять-то? – уныло переспросил он. – Ведите за сарай, и дело с концом. В расход, одним словом.
– Ты чего брешешь? – удивленно поднял глаза Егор. – Ты толком давай.
Сынки примолкли, насупились...
– А то и есть, что надо меня к стенке. – Губы у Василия вроде улыбались, глаза расширились и не мигали. – Может, белый я...
Он потянулся к кружке, хотел отпить чаю, но только расплескал на стол: руки тряслись. Он убрал их на колени.
Васины молча сидели вокруг, ждали, что он еще скажет.
– Ты по порядку валяй, – очень тихо и веско проговорил, наконец, Егор. – А насчет стенки не торопи, не к спеху.
Пришел, видать, твой смертный час, Василий Коротких... Не замолишь грехов, не выпросишь милости. Не убежишь: нету тебе лазейки... Неужто нету? А может, есть махонькая? Мозг работал четко и ясно... «Не оплошай, Васяга... Должна быть увертка, не проглядеть бы...»
– Чего размусоливать-то, – почти спокойно заговорил Василий. – В семеновском отряде был, у самого сотника Соломахи.
Он видел, как напряглись лица, напружинились руки у Егора и проклятущих его сынков...
Егор поднялся из-за стола, прежним веским голосом спросил:
– Оружие где?
«Не дрогнуть бы, не показать виду... Не заскулить бы бабьим визгливым голосом. Дай силу, господи...»
Василий не дрогнул.
– Под полом винтовка. Вон, под той половицей.
Бурят Димка встал, отворотил доску, вытащил винтовку, отдал Егору.
– Ну, сучий сын, исповедуйся, – глухим шепотом приказал Егор. – Все выкладывай, что на душе, что за душой.
– Скор ты больно, Егор, – насмешливо проговорил Василий, прикрывая веками глаза, чтобы спрятать свой страх. Он уже видел лазейку, маленькую мышиную щелку... Услышал всевышний чистую молитву.
– Поспешка, она блох ловить хороша. А тут... Я не убегу, не бойся. Слухай все кряду... Сам сказал, не торопно тебе.
Весеннее солнце било в тусклое окошко землянки. Одинокая ранняя муха звенела у стекла, ломала тонкие прозрачные крылья... Вокруг Василия сидели пять суровых, насупленных человек, непреклонных судей с добрыми крестьянскими лицами. Он стоял среди них, с виду беспомощный, жалкий, а внутри сильный, как зверь в пору смертельной опасности. Он боролся за жизнь.
В немой тишине однообразно звучал его усталый, надтреснутый голос. Василий рассказал, как со свояком Спиридоном Никитиным тайком пробрался в тайгу отсидеться, пока в родной деревне бесчинствуют белые. А где отсидишься, когда за каждой сосной по семеновцу? Попали в самое пекло... Пригнали их семеновцы в Троицкосавск, где в Красных казармах было полно арестантов. Спиридон Никитин озверел, стакался с сотниками – Соломахой да Зубовым.
– С Зубовым? – переспросил Егор.
– С Зубовым. И порешил я бежать оттедова, выказать красным все как есть. Душа не принимала того, что деялось...
– Врешь, сучье вымя!
– А не веришь, так и сказывать не стану.
– Ну, бреши, бреши...
Василий безошибочно разгадал по голосу Егора, что первое напряжение спало. Как мог простодушнее сказал:
– Под самый как есть новый год зарубил я сотника Зубова.
– Врешь! – заревел Егор. – Убью, коли не докажешь!
– Зарубил, – так же спокойно продолжал Василий, – и свой знак на поганце оставил. Пущай, мол, знают, кто убил.
– Какой знак?
– Бросил возле порубленного свою зажигалку. Она приметная, все в отряде знали: бабенка железная, промеж ног огонек выскакивает... У американа выменял.
Егор прикрыл рукою глаза, когда опустил ладонь, Василий поймал в них теплую, доверчивую искру.
– Было, – сказал Егор тихо. – Все точно. И про зажигалку разведчики докладали. Валяй дальше.
– Сманил я с собой Спиридона, как-никак – родня. Подались мы к красным.
– Ну?
– То-то, что «ну»... По дороге ни одного красного отряда, что ни деревня, то семеновцы. Красные-то сел хоронились, все больше в сопках, в лесу. И стал Спиридон меня сомущать: пойдем, говорит, к белым. Я, мол, не выдам, что ты сотника порешил.
– Ну?
– Пристрелил я свояка Спиридона Никитина.
– Врешь, варнак!
Василий неторопливо вытащил из кармана штанов серебряный крест на грязном гайтане и какую-то истрепанную бумажонку.
– Принял грех на душу... Вот его крест нательный, а вот документина...
На бумажке с лиловой расплывчатой печатью было написано, что Спиридон Никитин состоит денщиком сотника Соломахи.
Егор Васин крутил в толстых пальцах помятую, замызганную бумажонку. Выражение суровой непреклонности сменялось на его широком, обветренном лице доброй доверчивостью.
– Дальше что было? – спросил он, наконец.
– Дальше?.. А ничего не было дальше... Один пошагал. Видать, много верст отмахал. Все по ночам шел. Ногу, вон, поморозил. По сю пору синяя. Набрел на эту землянку. Занедужил с голодухи, видать. Вы не пришли бы – подох. Вот и весь мой сказ. А теперь можно и к стенке...
Он что-то вспомнил.
– Да... Арестантов учил, как на расстреле от пули схорониться. Кешку Честных, к слову сказать...
– Не знаем мы твоего Кешку, – снова строго отрезал Егор. – Ты вот что... – он помолчал. – Ты посиди тут чуток, а мы сейчас... Помолись, грехи вспомяни.
– Помолюсь... Грехов тяжких нету, а помолюсь. За жену, за доченьку-малолетку, жива ли, сердешная...
– Кака еще доченька? – обернулся Егор.
– А Настенька, – печально ответил Василий. – С покрова третий годок пошел... Ма-аханька така...
Замешкайся Васины в землянке еще чуток, Коротких повалился бы им в ноги, стал бы ползать на коленях по грязному полу, целовать сапоги, биться непутевой башкой о бревенчатые толстые стены. Выл бы в голос, размазывая по лицу слезы...
Но мужики прихватили оружие и по одному сумрачно вышли наружу. Захлопнули дверь, подперли с той стороны тяжелым стягом.
Василий остался один. Тут все, чем он держался на людях, сразу точно слетело. Противная мелкая дрожь забила тощее тело, рубаха взмокла от холодной испарины... Огляделся дикими, немигающими глазами, увидел в окно – Егор повел своих за сарай. Сейчас вернутся, прикладами вытолкают за порог, а там... «Господи, царица небесная, святые великомученики... За что? Всем, всем добра хотел... Пожить бы тихо, пристойно, во святой благодати. Только теперь и жить. Жить!»
Он кинулся к потайной норе, где схоронено золото. Вот она – жизнь... В голову откуда-то со стороны закатилась мысль: откупиться, отдать проклятущим Васиным свое сокровище, мало ли еще можно наковырять в Никишкиной пади... Зато будет жизнь! Эва, солнышко светит, птахи, поди, поют... Отдать золото. Своими руками отдать все, о чем томился в долгие бессонные ночи? Нет! Ни за что! Лучше сгинуть с божьего свету, пусть геенна огненная, вечные муки...
Зубы стучали, пальцы судорожно сжимались и разжимались. А может, отдать?
И тут он вдруг испуганно понял: от Васиных не откупишься. «Что они за люди такие, господи? Пошто держит земля нечестивых? Нету для них святого...»
Он выполз на середину землянки, принялся жарко молиться всевышнему.
Егор со своими сыновьями устроился на полянке за сараем. Берданы прислонили к стене из неошкуренных горбылей, теплых от солнышка. Егор сел на широкий пень, положил на колени винтовку Василия. Поглядел на солнце, сощурился, потянулся:
– Хорошо! Теплынь-то какая...
Скрутил цыгарку.
Парни уселись возле, кто на сухом бревне, кто как. Димка прислонился к углу сарая, глядел куда-то в даль, улыбался.
– Чего тебе видно там, Дима? – спросил непоседливый Петька
– А воздух, – все еще улыбаясь, тихо ответил Димка, – течет, понимаешь, от земли к небу. И дрожит. Сквозь него и все словно дрожит. Интересно...
– Это пар от земли поднимается, – объяснил Петька. – По весне всегда так. И летом после дождя бывает, когда солнышко...
Сыновья у Егора все на одно лицо. Только Кеша чуть на отличку: постарше, похудее лицом. И волос светлый, курчавый. Остальные ребята чернявые.
– Батя, – серьезно проговорил Кеша. – Дай-ка мне винтовку.
– Зачем?
– Провожу этого, – он кивнул на землянку. – Тут овраг недалеко.
Егор засопел широким носом.
– Скорый ты, Кеха, на руку...
– Семеновец же. Бандит. Сам покаялся.
– Ненароком к белым попал, – нахмурился Иван, самый, видать, молчаливый. – Силком его заграбастали.
– А ежели по доброй воле? – раздумчиво спросил Егор. – От своей темноты или со страху. Оно ведь разно бывает. А после одумался.
– Сотника зарубил, свояка не помиловал, – будто про себя сказал Иван.
– А ты, Димка, как соображаешь?
Тот поднял карие восторженные глаза, в которых так и прыгала веселая, неуемная радость.
– А как батя скажет...
Димка был неширок в плечах, лицом светлый, с черными блестящими волосами. Над карими добрыми глазами, как у девушки, тонкие подвижные брови: когда удивляется чему или радуется, они разом взлетают вверх.
Егор долго молчал. Заговорил негромко – ему всегда трудно говорить негромко, сдерживать голосище.
– Мы его по справедливости должны судить. По всей справедливости нашей советской власти...
– Дай, батя, винтовку, – настойчиво повторил Иннокентий, поднимаясь на ноги. – Я его по справедливости. Гад же, по глазам видно.
– Нет, Кеха. Убить недолго что виноватого, то и безвинного. Я думаю, надо помиловать. Пускай почует снисхождение советской власти. Опять же дочка у него махонькая.
В лесной глуши, за покосившейся от старости, почерневшей от непогоды сараюшкой сидели пять простых таежных охотников, именем советской власти решали судьбу Василия Коротких. Они твердо верили, что у них есть на это святое, нерушимое право.
– Мы, сынки, – негромко гудел бас Егора, – мы сражались за советскую власть, своими руками ее поставили, мы и в ответе за то, чтобы все у нее было в аккурате. Я так располагаю: давайте приведем его в наши Густые Сосны да приладим к какому-нибудь делу. Мужик не старый, на любой работе сгодится.
– Батя, – с чуть заметной смешинкой заговорил Кеша, – иду я нынче зимой по деревне, а навстречу мне дед Елизар с мешком. Гляжу, в мешке что-то трепыхается. «Куда, говорю, дедушка?» А он мне: «К проруби, кота топить».
Егор недовольно поглядел на сына:
– Не к месту шуткуешь, паря.
– Погоди, батя. В самый раз, к месту. «А пошто, спрашиваю, ты его казнишь, дедушка?» – «По то, отвечает, что мышей в избе развел». Я, конечно, рот открыл: удивительно же – кот мышей развел. Понял, что ленив за мышами бегать. Дед же сказал вовсе несуразную штуку: не ленив, ловит по всей деревне – в подпольях, в амбарах, в сараях. Изловит мыша – и домой его, в дедову избу. Наиграется и отпустит... Столько, говорит, натаскал, – из дому беги от этой погани.
Кеша замолчал.
– Ну? – спросил отец. – К чему притча?
– К тому, батя, чтобы нам в своей избе чумную крысу не выпустить.
– Складно у тебя вышло, – крякнул Егор. – Только скажу тебе: кот – скотина без понятия, без рассуждения, одним словом... А мы с этого Василия глаз не спустим, у всего села на виду будет. – И сердито спросил: – Не пойму, чего тебе в радость кровь зазря проливать? Не для того мы в партизанах ходили, чтобы теперь лютовать без нужды.
Иннокентий пожал плечами.
Солнце стояло еще высоко. Егор оглядел сынков, спросил:
– Отдохнули малость? Может, двинем до дому?
– А чего прохлаждаться?..
– Заночуем по пути в старом балагане.
– Пошли. Гада с собой потащим?
– Брось, Кеха, – прикрикнул отец. – А то, гляди мне...
Затоптали цыгарки, пошли к землянке. Димка отвалил от двери жердину, все вошли внутрь. После солнца, голубого неба в землянке показалось совсем темно. Когда глаза пообвыкли, Егор и все четыре сына разглядели Василия. Он стоял у стены, раскинув по ней руки, точно распятый. Челюсть отвисла, глаза совсем побелели. Кадык на тощей шее дергался, словно Василий не мог проглотить то, что застряло в глотке.
Иннокентий поморщился, отвернулся. Егор подступил ближе, спросил:
– Сам идти можешь или тащить придется?
По лицу Василия снизу вверх, волной прошли короткие судороги. Из горла вырвался дикий вопль. Костлявое тело словно обмякло, стало медленно сползать по стене на пол.
– Эко дерьмо, – сплюнул Иннокентий.
Василий лежал на полу. Егор присел на топчан, беззлобно сказал:
– Вставай, дурень. Помиловали тебя. На свою совесть перед советской властью взяли. На поруки, значит. Собирайся, в деревню пойдем, в наши Густые Сосны.
Василий с трудом начал соображать... Поднялся на колени, по грязному лицу потекли торопливые слезы.
– Благодетели. Век буду бога...
И повалился всем пятерым в ноги.
– Хватит, – прикрикнул на него Егор. – Собирай шмутки. Дорога не ближняя, надо засветло до балагана добраться. Не лето – ночью в тайге звезды считать.
– Ну, чего будешь брать с собой на обзаведение? – спросил Петька, насмешливо оглядывая тряпье на топчане, помятый, черный от сажи котелок, ложку с погнутым черенком. – Жалко бросать такое богатство?
Богатство... Это слово хлестануло Василия, точно бичом: золотишко! Зачем не вынул из потаенного места, пока один находился? Хотя бы вышли, антихристы, на малое время... Куда там: расселись жрать.
Гнетущая тоска перехватила Василию горло. Он без сил опустился на топчан, уткнулся лицом в грязное, вонючее тряпье, плечи задергались.
– Ты чего, паря? – спросил Иван, подсаживаясь к нему.
– Одни идите, – пробормотал Василий. – Плох я... Останусь. Промаюсь до смертного часа. Теперь скоро... приберет господь. Знамение мне было.
– Брось, – стараясь говорить спокойно, пробасил Егор. – Пропадешь тут. Возьми в соображение: винтовку мы тебе не оставим, нельзя. Понимать должен: не можно нам отдать тебе вооружение. А без винтовки с голоду околеешь, бурундука на еду не добыть. Собирайся, пошли...
«Господи, – беззвучно шептал про себя Василий. – Пошто изгаляешься над смиренным рабом твоим? Как уйти, бросить золото? Вот сколько грехов легло за него на душу... Вся надежда на него, вся жизнь в нем...»
– Знамение было, – повторил вслух Василий, – ангелы прилетали...
– Черт за тобой прилетал, – вскипел Кеша. – Он уже сковородку в аду калит.
– С голоду подохнешь, – повторил Егор.
«И то... – соображал про себя Василий. – Ежели не пойду с ними, беспременно подохну. А что, если золотишко полежит маленько в потайной норе? Кому взбредет в голову копаться по углам в старой лесной развалюхе? А опосля прибегу. Живой рукой прибегу...»
– Пошли, – со вздохом решил Василий. – Возьму котелок да ложку. Ослаб, себя дотащить бы...
Скоро шестеро путников углубились в тайгу.
– Худо станет, скажи, я тебе посошок вырублю, – сурово проговорил Егор, когда заметил, что Василий начал сильно прихрамывать на больную ногу.
