Текст книги "Ночь умирает с рассветом"

Автор книги: Михаил Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Михаил Степанов
Ночь умирает с рассветом
Роман

Об авторе

Писатель Степанов Михаил Николаевич родился в 1914 году в Ленинграде. Длительное время работал в газетах «Ленинградская правда», «Курская правда», «Правда Бурятии». В Бурятии живет с 1938 года.

Степанов – автор многих рассказов, «Байкальской повести», им переведены на русский язык роман основоположника бурятской литературы Хоца Намсараева «На утренней заре», романы Чимита Цыдендамбаева «Доржи, сын Банзара», «Вдали от родных степей», повесть «Счастливого пути, Жаргалма» и многие рассказы.

Роман «Ночь умирает с рассветом» – новое произведение Мих. Степанова, законченное в этом году.

Глава первая
СВОЯКИ

Жизнь пошла кривыми, темными тропами... Давно ли все было просто, спокойно: большой светлый дом-пятистенок, ситцевый полог над широкой резной кроватью, дедовский – желтой меди самовар на столе, тихая лампада перед темной иконой в переднем углу...

Василий Коротких, мужик лет сорока, ссутулил узкие плечи, вздохнул. Протянул к огню длинные, тощие руки, тоскливо оглядел тесную землянку: у почерневших от копоти стен притулились два топчана, у оконца столик из шершавых неоструганных досок. На столе грязно. Над одним топчаном висит на деревянном гвозде офицерский кортик, над другим ничего нет: Спиридон Никитин, второй житель землянки, ушел в тайгу зверовать, взял свою винтовку. А винтовка Василия здесь, лежит возле. Такое время, что нельзя без оружия...

А ведь еще недавно все было по-другому. Василий прикрыл тяжелые веки и словно наяву увидел своей широкий чистый двор, по которому важно вышагивал золотой голенастый петух, услышал сытое мычание своих коров, блеяние овец. Два коня было.

Все было. Жизнь была. А теперь ничего нет.

Василию стало жалко себя, вспомнилась жена, дочка Настя – ласковая, смышленая. Третий годик пошел...

Он перекрестился:

– Сохрани их, господи милостивый, не покарай за мои тяжкие прегрешения...

Печка в землянке из проржавевшей железной бочки, черт знает, как бочка попала в таежную глухомань-чащобу...

Василий подбросил в печь два смолистых полена. В бочке загудело пламя, на ржавых боках у нее проступили яркие красные пятна. Василий отвернулся: точно кровь.

Что-то Спиридон припозднился. Хотя дело таежное – уйдешь ненадолго, а проходишь бог весть сколько. К тому же год выдался неурожайный на зверя – зимой вовсе бедовали, впору было вылезать из своей берлоги, сдаваться на милость советской власти. А какая от нее милость может быть, когда вон сколько грехов на душу принято.

Дрова прогорели, выходить из землянки за новыми не хотелось: за стенами завывала пурга – видать, последняя февральская.

Красноватые отблески, ползающие по стенам от раскаленной печки, сначала померкли, а потом и вовсе погасли. В землянке стало темно. Даже огарка нет, чтобы засветить... Василий выругался, сунул в печку конец лучины. Пока раздувал, чуть не опалил бороду – борода у него длинная, жидкая, нос большой, хрящеватый, серые глаза навыкат, с тяжелыми веками.

Лучину воткнул в паз между бревнами.

Спиридону давно пора вернуться. Заплутаться не мог – не таковский мужик. С чего Спиридон так переменился? Молчаливый, задумчивый, глаза прячет. Уж не затаил ли чего худого, подлюга? То Христом богом клялся, что друг по самую смерть, а теперь морду воротит. Когда харчи кончились и больше недели они даже зайца паршивого не могли добыть, как он сказал тогда? Пойду, сказал, в деревню или в бурятский улус и выкажусь. У меня совесть не замаранная, я весь на виду, повинную голову и меч не сечет. Испокон веку на Руси так... А того, гадина, не сказал, что был правой рукой самого сотника Соломахи... Вот упырь этот Соломаха, только что крови не пьет. Спиридон ни на шаг от него не отступал – куда Соломаха, туда и он, как привязанный. Оба в кровищи, глаза дикие... В Троицкосавске в Красных казармах они, почитай, ни одного выстрела не сделали, а все шашкой. Как лозу арестантов рубили. Вскочат на коней, и пошла работа – умаются, взопреют, марш водку пить. Тогда эту молоденькую евреечку, Ида, что ли, ее звали, Спиридон прикончил. Нагайкой хлестал, потом шашкой полоснул. Из мертвой головы гребенку вытащил – на память, говорит. И по сей час в кармане гребенку таскает, как его страх не берет?

Да, были дела... Василий снова перекрестился: спасли святые угодники, вырвали из кромешного ада.

В землянке стало прохладно: тепло уходило через щели в стенах, через неплотную крышу. Они поселились здесь в январе, починять да конопатить некогда было.

– Все тепло высвищет, – проговорил Василий. – Ишь стонет... Будто душа христианская неприкаянная.

Надо сходить за дровами – они здесь же, у самой землянки, целая поленница наготовлена, иначе и под крышей можно околеть с холоду, но все тело намертво сковывал колючий страх. Страх пришел не впервые – последнее время он не оставлял Василия надолго: так и сидел в середке, возле самого сердца.

– Смехота получится – замерзнуть в избе, возле печки, – по-прежнему вслух сказал Василий. – Однако принесу дров.

Он надел полушубок, перекинул через плечо винтовку и пошел к двери. У порога остановился, щелкнул затвором: вогнал патрон в ствол. Едва взялся за ручку двери, ветер с силой распахнул ее, словно вытащил Василия на улицу.

– Христос спаситель... – пытаясь совладать с дверью, испуганно пробормотал он. – Вот нечистая сила...

Ветер намел возле землянки сугробы. Сухой мелкий снег резал лицо. По небу неслись черные лохматые тучи, то открывали, то закрывали холодный блестящий месяц. Перед глазами вдруг вспыхивал сверкающий голубоватый снег, возникали, как при молнии, черные, зловещие стволы голых лиственниц, качались непонятные живые тени, прятались за деревья. Через миг все будто проваливалось в черную бездонную пропасть, словно навсегда исчезало с божьего света.

– Матушка, царица небесная, заступница наша, – бормотал Василий, – спаси и помилуй!..

С трудом добрался он до поленницы, торопливо набрал охапку дров и, прихрамывая, бегом бросился к дому. Скоро в печке опять вспыхнуло яркое веселое пламя, загудело, защелкало разноцветными искрами.

Спиридона все не было.

Еще недавно Василий и Спиридон жили соседями в большом забайкальском селе. Жили ладно, хозяйство у того и у другого было крепкое, хлеба, мяса – всего вволю. Хватало не только себе, но и на продажу: Василий каждый год продавал в город излишки зерна, Спиридон наловчился разводить овец и торговал шерстью. Хотя характеры у мужиков были и не схожие – Василий вроде помягче, любил потолковать о боге, о спасении души, был повеселее нравом, в престольные праздники лихо помогал звонарю на колокольне, а Спиридон был покруче и ни о чем другом не хотел знать, кроме прибытку в хозяйстве, – оба сдружились. Да еще как! Один без другого не начинали ни одного дела. Когда Спиридон женился на свояченице Василия, кроме давней дружбы, мужиков связало родство.

В деревне Спиридона и Василия не то что недолюбливали, а ненавидели лютой ненавистью. Того и другого – и набожного, мягкого в словах Василия Коротких, и крутого, тяжелого на руку, сквернослова Спиридона Никитина.

– Пропади вы оба пропадом! – говорили о них мужики между собой. – Обоих на одном суку бы вздернуть. Всей деревне жизни от вас нет!

Когда подобные разговоры доходили до Василия, он испуганно крестился в передний угол, шептал:

– Господи, пронеси грозу мороком... Как только языки у нечестивцев поворачиваются? Оборони, царица небесная!

И старался выведать, кто особенно на него лютует. Вскоре после этого в деревню неминуемо наезжал исправник.

Спиридон поступал по-другому: прижимал батраков на работе, обдирал за долги до последней нитки, когда, бывало, совсем осатанеет от ярости, лез драться. Мужичище здоровый, кулаки как пудовые гири, с таким скоро не совладаешь. Однажды на пасху кто-то ненароком сказал ему обидное слово. Спиридон схватил во дворе ступицу и у половины деревни выхлестал в избах окошки. Ему бы тогда не сдобровать, вся деревня поднялась черной тучей, но что сделаешь, если в его просторном доме гостил в то христово воскресенье сам его высокородие господин исправник.

Когда произошла революция и деревенская голытьба подняла голову, Спиридон и Василий поняли, что доброго от народной власти им не ждать. Как-то утром, выйдя из дому во двор по нужде, Спиридон с ужасом увидел, что ворота распахнуты и через перекладину перекинуты две веревочные петли. Куда уж понятнее... Спиридон забыл, зачем выходил, заложил двери в избе на тяжелые засовы. В полночь к нему крадучись пробрался Василий, рассказал, давясь словами от страха, что советчики вывезли у него из амбара весь хлеб, приготовленный на продажу. Зубы у Василия лязгали и цокали, он не мог совладать с ними.

В ту же ночь, помолившись перед образами, выпив для храбрости бутылку городской водки, Спиридон и Василий подались из деревни. Верный человек указал дорогу к семеновцам.

Непонятными, страшными тропами покатилась жизнь.

Василий не по доброй воле лез на жестокие, кровавые дела. Когда первый раз пришлось застрелить по приказу Соломахи безоружного, беззащитного человека, долго потом не глядел людям в лицо, а ночью вздыхал и молился. Второго оказалось легче, хотя тоже не в радость было разлучать с душою грешное тело. Соломаха смеялся, хлопал Василия по плечу, утешал:

– Привыкнешь. Я тебя еще в главные свои помощники произведу. Вот славная, брат, должность! Как раз по тебе...

– Греха вы не боитесь, ваше благородие.

Соломаха раскатисто расхохотался:

– Да ты вовсе дурак, выходит! Греха? Коммунистов крошить – самое святое дело. Все прегрешения снимаются. Я сколько их изрубил – и ничего. Да и из тебя, гляжу, толк со временем будет. У меня на таких, как ты, глаз наметанный.

Василий после таких речей только отплевывался да крестился.

Зато Спиридон развернулся во всю. Даже сам Соломаха смотрел иногда на своего денщика каким-то особенным, словно испуганным взглядом...

Худая слава крепко прилипла к Спиридону: все в Троицкосавске знали о его зверствах.

В эту пору Василий и Спиридон разошлись маленько друг с другом. Даже не разошлись, не то слово: Спиридон вроде бы мчался куда-то на коне по самой середине дороги, а Василий брел туда же возле обочины.

Однажды Василий угодил сотнику. Такое было дело, вспоминать не хочется, все нутро замирает... Шестерых своими руками повесил. Среди них даже девка была – партизанка красная. Соломаха тогда здорово хвалил, снял свой кортик, отдал Василию. «На, – сказал, – заслужил от меня награду. Я не зря говорил, что в люди выйдешь. Молодец, хвалю!..»

Хороший кортик: на рукоятке растопыренный двуглавый орел прилажен из чистого серебра...

Среди семеновцев с каждым днем становилось все беспокойнее: пошли упорные слухи, что красные готовят решительное наступление, стягивают к Троицкосавску крупные силы. Вот тогда-то Спиридон и пришел к Василию. Он явился ночью, дохнул перегаром, устало опустился на табуретку. Василий заметил, что лицо свояка было бледное, на щеке билась, вздрагивала жила.

– Что, Спиря? – осторожно спросил Василий, всем своим нутром чувствуя недоброе.

– Плохо, Васяга, – трезвым, тихим голосом ответил Спиридон, наклонился к самому лицу Василия, зашептал: – Красные, слышь, наступают. Подошли чуть не к самому городу. Партизаны с ними... Васин какой-то командует. Нашим не устоять, поди... – Он опасливо посмотрел на дверь. – Конец, брат, приходит...

За окном звякнула ставня, Спиридон отпрянул от Василия, на скулах заиграли желваки. Несколько минут они просидели в тяжелом, напряженном молчании. Было очень тихо. Спиридон показал глазами на дверь, Василий понял: вышел, постоял на крыльце. Никого не было. Вернулся, спросил одним дыханием:

– Ну?

– Наши что придумали, – порывисто заговорил Спиридон. – В Красных казармах боле полутора тысяч арестантов. Большевики, будь они прокляты... Даже бабы есть. Все забито до отказа – подвалы, чердаки. Так вот, приказано всех порешить. Чтобы ни один не ушел... Я бы не прочь, почему не повеселиться? Потеха.

Василий смотрел на свояка остановившимися, испуганными глазами:

– Полторы тысячи?

– Ага... Но не в том суть, Васяга. Черт с ними, с большевиками! Я о другом пришел сказать...

– О чем, Спиря?

– Наши боятся красных. Говорят, американы Фрэнсис и Рикар удирать наладились. Полковник Сысоев, начальник гарнизона, тоже с перепугу портками трясет.

Василий снова переспросил:

– Полторы тысячи – к стенке?

– Вот, вот... Я и думаю: не след нам с тобой лезть в эту кашу. Как бы не пришлось ответ держать перед красными. Ежели что – не пощадят нас большевики. А так я бы и глазом не моргнул...

– Что же делать, Спиря?

– Драпать отседова. Пока не поздно.

– Господи, боже мой... Спиря, когда они эту беду хотят учинить?

– Через двое суток. Как есть – в первый день нового года. – Спиридон усмехнулся: – Устроит Соломаха праздничек большевикам. А нам, Васяга, надо ходу.

– А изловят?

– Не до нас им.

Василий задумался, поскреб в бороде:

– Спиря, сгинем мы... Семеновны не зарубят – красные расстреляют. Про твои-то забавки, поди, далеко слыхать. Хорошая слава на месте лежит, плохая по дорожке бежит.

Спиридон поднял на свояка маленькие медвежьи глазки, сжал кулаки, негромко отозвался:

– Ты, своячок, не того, не шибко меня возноси в молитвах-то. Славу нам с тобой не делить. Одна у нас с тобой слава. И честь одна будет, ежели что.

Василий весь ужался, вобрал голову в плечи:

– Да я ничего, Спиря.

– То-то что ничего, – примирительно проговорил Спиридон. – Красными не пужай, у меня все обмозговано. Объявимся – и за чистую белку сойдем у них.

Василий недоверчиво поглядел на друга.

– Сотника Зубова знаешь? – совсем тихо спросил Спиридон.

Василий кивнул. Спиридон склонился к его уху, зашептал:

– Зверюга не хуже Соломахи... Советчики за его башку награду обещали... Завтра я его того... – Спиридон рубанул рукой, точно шашкой.

Василий в ужасе отшатнулся, глаза испуганно заметались. Спиридон приблизился, зашептал:

– Стой, брат... Слушай. Прикончу и свой знак на поганце оставлю. Пусть красные проведают, кто убил. И до партизан дойдет... Когда объявимся, снисхождение будет. Понял? Я поначалу думал самого Соломаху порешить, да рука, понимаешь, не поднимается.

На другую ночь Спиридон и Василий подались из Троицкосавска. Утром часовые наткнулись возле Красных казарм на зарубленного сотника Зубова. Спиридон не знал, что вместо его кисета с вышитой фамилией, который он подбросил около убитого, часовые подобрали зажигалку Василия. Эту зажигалку знал каждый семеновец. Приметная была пустяковина. А кисет Василий запрятал, повесил на гайтан возле креста.

Вот как у них дело было. Одно у Василия неладно вышло: дня через два потерял вышитый Спирькин кисет. Сплоховал...

Шли долго – пробирались к таежным глухим местам. Крались по ночам, точно волки шли след в след, чтобы сбить с толку погоню. Голодные, оборванные... Василий стонал: обморозил ногу.

– Не могу, Спиря. Зайдем в деревню, обогреемся. Подохну...

Спиридон скрипнул зубами, с ненавистью взглянул на Василия. «Убьет! – с ужасом понял Коротких. – Пристрелит, как собаку...» Пропустил Спиридона вперед, заковылял сзади, стараясь не отставать.

Они много дней ни о чем не разговаривали.

Василий не мог доискаться причины, почему Спиридон возненавидел его хуже заклятого врага. По ночам не спал, боялся, что Спиридон зарежет. Зарежет и уйдет. Один он ходко пойдет.

Однажды они устроились на ночлег в пустом сенном сарае за какой-то деревней. Василий лежал на спине с закрытыми глазами, губы сами шептали молитву. Вдруг ему почудилось, что рядом кто-то шеборшит, вроде подкрадывается. Сердце остановилось, ледяной ком прокатился по спине. Не помня себя, Василий взвыл чужим, волчьим голосом, глаза сами открылись так широко, точно захотели вылезти из глазниц. В лунном свете над ним склонился Спиридон.

Некоторое время оба молчали: Василий скрючился, сжался, онемел от предчувствия неминуемой беды. Спиридон замер, подался вперед, словно зверь, готовый к прыжку.

Чужая душа – потемки, кто знает, что тогда было на уме у Спиридона? Только он, наконец, распрямил спину, равнодушно сказал:

– Визжишь, баба? Не бойся, не стану о тебя мараться.

– Спиря, родной... Не губи, не бери греха на душу.

Спиридон махнул рукой и, ссутулясь, пошел в свой угол.

Утром двинулись дальше.

Вот так и наткнулись в тайге на заброшенную землянку, бог весть когда и кем построенную. До жилья от этого дикого места в любую сторону было не меньше пятидесяти верст. Перезимовать здесь – самое разлюбезное дело.

О том, что было тогда на сеновале, Спиридон и Василий больше не заговаривали, делали вид, будто ничего такого и не случалось. Только, разве можно совсем забыть ту ночь? В отношениях мужиков постоянно осязалась настороженность. Когда ложились спать, оба клали рядом с собой заряженные винтовки. Василий снимал с гвоздя, убирал под подушку офицерский кортик. Спали оба вполглаза...

Так и жили. Как два медведя в одной берлоге.

Спиридона не было. Не то, чтобы Василий, как говорится, все жданки поел или очень о нем тревожился, но все же частенько поглядывал на промерзшую дверь, заросшую густым лохматым куржаком. «Кто знает, – невесело думал Василий, – что с ним могло стрястись. Зверь встретится – не помилует... Поближе к весне – черт бы с ним, а так мне без него туго придется».

Время тянулось медленно – не поймешь, вечер еще или глухая ночь... Он опять принес дров, подкладывал в огонь по полену. Только выкинул из ствола патрон, как кто-то с силой рванул дверь. Коротких вздрогнул. В землянку, пригибаясь, чтобы не удариться о низкую притолоку, тяжело шагнул Спиридон, втащил за собой облако белого, холодного пара. Скинул полушубок, бросил на свой топчан, поставил к нему винтовку. Вынул из кармана обломок женской гребенки, расчесал бороду, взглянул на Василия, хрипло проговорил:

– Эка стерва, даже чаю не вскипятил.

Василий схватил со стола закопченный солдатский котелок, затоптался, морщась от боли в обмороженной ноге, торопливо забормотал:

– Сейчас, Спиря. Это я живой рукой.

Спиридон вышел наружу, принес тушу гурана, свалил с плеча в угол, на стол швырнул темную мороженую печенку – она звякнула, как железная.

– Свари!

Когда печенка закипела в чугуне, Василий втянул в себя хрящеватым носом ее запах и почувствовал ноющий собачий голод.

Чаевать сели не к столу, а каждый на свой топчан. Ели с жадностью. Обжигаясь, Спиридон большими глотками прихлебывал из кружки чай из прошлогодних листьев брусники – запивал сухую печенку. Ели молча. Наконец, Василий пересилил себя, заискивающе сказал:

– Пурга-то какая...

Спиридон не поднял головы.

Василий вздохнул:

– Вся душа изныла, Спиря. Думал, беда какая с тобой стряслась. Всех угодников помянул.

Спиридон открыл рот, чтобы расхохотаться над Васькиным враньем, да так и замер: под окном послышался громкий лай собаки, тут же открылась дверь, и в землянку вошел незнакомый человек с берданкой, в нагольном полушубке, с тощим мешком за плечами. Спиридон неторопливо встал со своего места, вразвалку подошел к нежданному гостю. Тот ничего не успел сообразить, как Спиридон вырвал у него из рук берданку, сурово спросил:

– Еще какое оружие при тебе?

Василий передернул затвор у своей винтовки.

– Да, вы что, мужики, рехнулись? – опомнившись, спросил вошедший. – К вам по добру, а вы...

– Выкладывай вооружение, ангельская душа, – ласково проговорил Василий, поглаживая свою винтовку и рассматривая гостя. Тот был молод, лет двадцати с небольшим.

– Ничего нету кроме берданы. – Он нагнулся, вытащил из валенка охотничий нож, бросил к ногам Спиридона. – Нате вот, дьяволы. Да дайте обогреться. Совсем заколел. Пурга же...

Спиридон поднял нож, положил вместе с берданкой на свой топчан, мигнул Василию. Тот не понял, вопросительно взглянул на свояка.

– Чего уставился? – рассердился Спиридон. – Налей парню чая. Вишь, замерз, – и, уже обращаясь к вошедшему, спросил: – Жрать хочешь?

Парень оказался не робкого десятка или впрямь натерпелся в тайге, что теперь одурел от тепла, от горячего чая, сытной еды. Спиридон непонятно ухмылялся, сам подливал ему чай в кружку из котелка, который опять бурлил на железной печке.

Насытившись, парень рукой обтер губы, поглядел на Спиридона и Василия, простовато спросил:

– А вы кто такие будете?

Спиридон все с той же ухмылкой ответил:

– Эва, какой прыткий. Не мы к тебе в гости пожаловали, не нам первым и сказывать. Сам-то откуда будешь?

– Я не таюсь. Зверовщик, Генка Васин. Соболятник. Может слыхали – мы, Васины, все соболятники.

– Как сказал фамилия у тебя? – переспросил Спиридон.

– Васин.

Василий перекрестился.

– Ты чего, дядька? – удивился Генка.

– Так... Вспомнилось одно дело... – Василий вздохнул. – Под Кяхтой партизанский отряд Васина постреливал.

– Так это ж моего батьки отряд! – радостно воскликнул Генка. – Мы все в одном отряде были. Вы знаете батьку, да? Он дома сейчас, мы в Красную Армию переходим, весь отряд. Домой на побывку пришли.

– Не знаем мы твоего батьку, – ответил Спиридон. – Не встречались. Не довелось.

Генка хотел что-то сказать, но вдруг забеспокоился, стал поглядывать на дверь.

– Ты чего? – насупился Спиридон.

– Собака у меня голодная. Слышишь, царапается?

И верно, в дверь царапалась собака, жалобно взвизгивала.

Спиридон прошел в угол, выдрал у лежавшей там туши гурана внутренности, бросил к порогу.

– Накорми собаку.

Пока Генка разговаривал за дверью с собакой, Спиридон коротко бросил Василию:

– Себя не выказывай. Парень-то красный.

В ту пору, в 1920 году, по всей земле люди уже бесповоротно делились на красных и белых. Даже в деревнях, где сосед знает соседа, как свои пять пальцев, боялись люди друг друга. А в тайге разберись, кто тебе встретился: на лбу не написано, а знать надо. А еще Спиридону с Василием дозарезу надо было узнать, что делается на свете, в какую сторону дует ветер, на чьей стороне сила, к чьим ногам склонить им свои забубенные головы: ведь без малого два месяца живого человека не видели. Генку Васина будто сам бог послал.

Генка вернулся в землянку повеселевший, снял шапку, выгреб из-за воротника рубахи – полушубка он не надевал – пригоршню подтаявшего снега, мотнул головой:

– Метет...

– Ну проходи к столу, – позвал Спиридон. – Ты из какой деревни?

– Густые Сосны наша деревня. Верст не знаю сколько отсюда. Но, однако, не меньше шестидесяти. Я заплутался в тайге. Соболь увел... Надо выбираться побыстрее, батька ждет. Наши зверовщики так далеко не ходят. Приискатели, слышал, раньше забирались, а теперь и они бросили...

– Чего же? – поинтересовался Василий. – Может, еще чайку выпьешь?

– Побалуюсь, – Генка, совсем освоясь, протянул пустую кружку. – А потому не ходят, что место здесь проклятое.

Василий испуганно перекрестился.

– Ты чего брешешь, паря?

– А и не брешу. У нас про то все знают. – Он понизил голос, глаза стали круглыми: – Где-то здесь, говорят, находится Никишкина падь...

– Ишь ты, – насторожился Спиридон. – Никишкина... Пошто такое название?

– Во, это самое проклятущее место и есть, – оживился Генка. – Где-то в здешних краях оно, а где – никто не знает.

– Расскажи толком.

– Не след бы ночным-то делом.

– А ты не пужай. Не напущай туману.

– Ну, как знаете, – сдался Генка. – В общем, деревня наша стоит на берегу озера. Народ всякий, хлеборобы, а кто и рыбачит, кто охотничает, есть и такие, что в копачах ходят, в приискателях. Золото ищут, которого не потеряли. Один – Никишка вовсе заядлый был. Хилый, старикашка, поглядеть не на что. А фартовый... Хоть и старый, и золота дивно добывал, а все – Никишка. Уважения к нему у народа не было. Почему так, не знаю. Вот, значит, вылез один раз Никишка из тайги, золотишко у него в кармане играет. Он, известно, к шинкарке. А у шинка на приступочке сидит какой-то бродяга. Насупился, глаза под бровями прячет! Увидел нашего Никишку и говорит: «Купи мне водки, старатель». А Никишке – что! «Пойдем, говорит, куплю. Мы народ щедрый». Выпили они, значит. Бродяга и говорит: «Ты для меня денег не жалей. Они откупятся». Две недели, а то и больше пили. Деньги все кончили. Тогда бродяга и говорит Никишке: «Пойдем, покажу я тебе то место».

Никишка после рассказывал: взяли они харчей на десять дней и пошли. Все лесом, тайгой. На пятые сутки пришли, будто, на один ключик в пади между горами. Никишка глядит – вода в ключе кипом кипит, пар над водой, как густой туман.

Спиридон, не сводивший с Генки внимательных глаз, вдруг подался ближе, несмело перебил его вопросом:

– Горячий ключ, что ли?

– Ага... Бродяга положил свой мешок на камень и говорит: «Я буду носить песок, а ты промывай». Принес котелок, спрашивает: «Попало?» А Никишка глазам не верит: из котелка песку выходит полкотелка золота. Богатство! Промыли породы котелков десять, бродяга сказал – хватит. Потом усмехнулся эдак и говорит: «Ты, Никишка, зря по пути метки делал. Сейчас все равно дорогу забудешь. Посмотри мне в глаза...» Глянул Никишка в глаза бродяге, а они у него зеленые, искры в них вспыхивают. И сразу забыл дорогу в то место. Обратно пошли другими тропами. Вернувшись с золотом, гуляли вместе. Потом бродяга начал болеть, все лежал в избе, а когда Никишка хватился дружка, его и след простыл. Никишка с горя и все свое богачество спустил.

– Он бы, дурень, сходил один на то место, – заинтересованно проговорил Спиридон.

– Ходил! – Генка махнул рукой. – Сманил двух мужиков и пошли. Двадцать восемь дней плутали вместе, потом потеряли друг друга в тайге. Нечистый их, видать, развел в разные стороны. Едва живехоньки выбрались... – Генка помолчал. – А ведь есть то место... Все знают, есть Никишкина падь. Золото у Никишки все видели.

Он зевнул, потянулся:

– Ну, давайте, мужики, ночь делить – кому больше достанется. Утром в дорогу, надо до дому добираться. А там и в поход. В Красной Армии я пулеметчиком определюсь.

– Постой, – резко сказал Спиридон. – А скажи-ка, какая сейчас власть в вашей деревне?

– Да ты никак, дядька, с луны свалился? У нас в деревне советская власть. И почитай на всем почти белом свете теперь крепко стоит народная власть.

Генка бросил у печки свой полушубок и, укладываясь спать, вдруг пристально оглядел Спиридона и Василия, спросил:

– А вы что за люди такие? Не пойму что-то... На охотников не похожи. Винтовки солдатские, кортик вон на стене болтается...

– Спи, дитятко, – нехорошим голосом проговорил Спиридон. – Много станешь знать, скоро состаришься.

Генка с устатку спал долго. Пурга стихла, вышло веселое, по-весеннему ласковое солнце. Мужики напоили Генку чаем, отдали нож и берданку, он встал на лыжи, поблагодарил за приют и тронулся в путь. Спиридон и Василий поглядели ему вслед и вернулись в землянку. Спиридон надел полушубок, взял винтовку и торопливо пошел наперерез тому пути, которым отправился Генка Васин.

Василий присел возле землянки на пенек, зажмурился от весеннего тепла, от яркого солнышка. На душе у него было спокойно и даже как-то светло.

Когда один за другим гулко ухнули в таежной тишине два винтовочных выстрела, Василий снял шапку и перекрестился. Лениво подумал: «Зачем и собаку-то?» И тут же понял: иначе нельзя, собака может привести к зимовью людей.

Спиридон вернулся на Генкиных лыжах, прислонил их к стенке землянки и занялся гураном – разделал, разрубил на куски, разложил на две кучи: одну большую, вторую много меньше.

– Забирай долю, – буркнул он и показал на маленькую кучу мяса.

Спиридон по всей видимости готовился в дорогу: сложил мясо в мешок, завернул в тряпку остатки соли. Он стоял на полу на коленях, спиной к Василию, увязывал свои харчи. Василий смотрел на его здоровую, покрасневшую от натуги шею, на тяжелый затылок с редкими мокрыми волосами. «Куда-то далеко собрался, паскуда, – с тревогой думал Василий, отводя глаза от Спиридона. – И молчит... Неужто предать задумал, Иуда? Вот сейчас бы его и...» Василий опять уставился на квадратный, потный затылок Спиридона. «Садануть ему в загривок из винтовки – не пикнул бы...»

Спиридон неожиданно круто повернулся к Василию, в упор взглянул на него злыми медвежьими глазками, спросил:

– Чего зенки пялишь, варнак? Спиной чую, гнида.

Василий суетливо закрестился, замигал белесыми глазами:

– Что ты, Спиря, Христос с тобой?.. Да я...

– Не ври... Все мысли твои, все слова наперед знаю.

– Разрази меня господь, если что, Спиря... Задумался я, дочку вспомнил, Настеньку... Жива ли, сиротинка моя горемычная.

– Все-то ты врешь, падла. – Спиридон с отвращением сплюнул на пол. – Надо было мне тогда в сарае тебя... – Он осекся, сообразил, что сгоряча сболтнул лишнее. Пошарил в кармане, вытащил две коробки спичек, одну бросил на стол.

– На, Генка тебе прислал. – Спиридон отрывисто хохотнул, будто залаял. – Ну, хватит... Слушай, дело стану говорить. Поутру уйду в тайгу, надо оглядеться, как и что. Весна скоро. Не век нам в этой берлоге вековать, надо выбираться в жилое место. Не бойся, тебя не брошу... В общем – несколько ден не жди.

Василий с опаской поглядывал на Спиридона, не верил ни одному его слову. «Ишь, подлюга, – подумал он, глядя, как Спиридон привязывает к мешку свой котелок, – сознался, что хотел убить в сарае-то...»

Спать легли рано, даже лучину не зажигали в тот вечер. Под утро Василий поднялся, охая и причитая растопил печь, наварил мяса, вскипятил воды с брусничными листьями. Поели, Спиридон вычистил свою винтовку, набил карманы патронами. Надел полушубок, перекинул за спину мешок, приладил на улице лыжи.

– Спиря... – просительно произнес Василий, когда тот совсем изготовился в путь. – Как на брата на тебя уповаю... Не ввергни себя в геенну огненную.

Спиридон взмахнул палками и широким шагом пошел в ту сторону, откуда уже восходило солнце.

– Храни тебя бог, Спиря! – изо всех сил крикнул в спину Василий.

Сначала было видно, как полушубок Спиридона мелькал между деревьями, но скоро совсем скрылся в зарослях молодого ельника, кустов багульника, который на солнцепеке начал уже набирать пахучие толстобокие почки.

«На восток пошел, – размышлял про себя Василий, оставшись один. – Значит сделает крюк и подастся в другую сторону. У него кругом обманство. Эх, кабы знать, что у него в башке...»

...А Спиридон легко шел на широких лыжах, подбитых сохатиным камусом. Отойдя порядочно, он и правда стал забирать влево, пока, наконец, солнце не оказалось у него за спиной.

Снег сверкал и переливался на солнце, словно летел навстречу сплошным легким потоком. Путь предстоял не близкий.

– Жми, паря, – подгонял себя Спиридон. – Наддай шибче!

На пути встречались крутые горы – то поросшие лесом, то с острыми каменистыми уступами. Спиридон, не теряя времени на поиски легкой дороги, шел напрямик, перелезал через буреломы, проваливался в глубокие ямы, скрытые снегом. То полз на четвереньках, волоча за собой лыжи, то стремительно мчался вперед, весь в снежной пыли, точно в радужном прозрачном сиянии. Он думал только об одном: как бы не сбиться с пути. И еще тревога стучала в голове, хлестала по ногам, утраивала силы: скорее!