Текст книги "Ночь умирает с рассветом"
Автор книги: Михаил Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Леля вышла из-за печки – в коротком платьишке, под подбородком узелком завязан платочек. Подперла рукой щеку, проговорила с тяжелым вздохом:
– Эх, Лукерья Егоровна... Пошто у вас ко мне никакого доверия? Изгоняете... – На глазах у нее были слезы. – А я для ревкома вон что...
Леля протянула четыре красных флажка.
– Один над этой вашей избой приколочу, а то старый кто-то сорвал. Второй – где тетя Маша больных лечит. А третий пущай над новой лавкой. Это Фроська меня надоумила...
– А четвертый куда? – улыбнулась Лукерья.
– А над школой! – глаза у Лели заблестели. – Какая непонятливая – у нас же скоро новая школа будет! Четыре красных флага над селом... Здорово?
– Здорово, Леля, – Лукерья взяла флажки. – Ловко сделала. Ну, беги... Охраняй нас. Это тебе наше доверие, ревкомовское поручение.
– Так, вот, значит, какое дело, – заговорила она, когда Леля убежала. – В нашем селе проживает... – голос у нее дрогнул, сорвался. – В нашем селе проживает лютый враг трудового народа, самая что ни на есть проклятущая гидра.
Стало тихо.
– Послухайте, товарищи члены ревкома, что поведает наша докторша Маша Белова, бывшая красная партизанка.
Никто ни словом не перебил взволнованный Машин рассказ. Фрося утирала слезы, мужики сидели, тяжело насупившись.
– Теперь послухайте, товарищи члены ревкома, что поведает Филипп Тихоныч Ведеркин, наш сельчанин.
– Я вот, что доскажу, – проговорила Лукерья, когда Ведеркин закончил. – Василий Коротких приходил к нам с Фросей с наговором на попа, на отца Амвросия, – будто поп собирает оружие против новой власти, сомущает народ семеновскими листовками. Попа арестовали. А теперь ясно, чье дело с оружием.
– Что же это, братцы? – вскричал Воскобойников. – Как проглядели? Где глаза были?
– Поверили гаду: тихий, воды не замутит...
Поднялся Семен Калашников.
– Одно выходит: контра нас обошла. У нее сила. Мне тяжело выговаривать эти слова... На войне был, сколько сражений принял с белыми гадами, страху не знал. Товарищей хоронил. Они умирали с верой – придет на трудовую землю светлый день, не зазря смерть принимаем. И я верил... Отец родной и брат кровный – в общей могиле похоронены. Не пойму, как сам жив остался – от смерти не бегал, и сейчас всю кровь готов отдать за народную революцию. Войну перенесли, разруху, голод какой... А что получилось? Мы построили школу, ее сожгли. Купили сеялку, ее порубили. В нас стреляют из-за угла...
– Ты сегодня кислой капусты не ел? – с издевкой перебил Семена Ведеркин. – Живот не болит?
Все чуть улыбнулись – вспомнили, как Ведеркин однажды перетрухал, ушел из ревкома: сказал, что наелся кислой капусты, болит живот.
– Ладно тебе, Ведеркин. Я больные слова говорю. – Семен помолчал. – Как перед своей совестью. Вот, думал подавать заявление в нашу партию. А какой я большевик, ежели такого гада не распознал, как этот Коротких? Это же первое дело для большевика – понять, который нам друг, который враг. А его я не понял. Каждый день встречал, глядел на него – и не видел. Звонарь и звонарь. Тихий человек, богом зашибленный. А он, оказалось, зверь. Меня обошел, Фросю, Лукерью, все село. Враг нас обошел, понимаете? Мы флажки приколачиваем, а он обрез заряжает.
– Да ты чего, Сенька! – вскочил Ведеркин. – Да ты как смеешь в слабости каяться? Перед кем хвост поджимаешь? Перед контрой? Да ей, сучьей вражине, собачья смерть, и только. Чего ты хочешь? Может, думаешь, пойдем на поклон к подлому Ваське? Не, паря, дураков нету. Мы за свою свободу жизни не жалели, ты у нас в первых героях был. – Голос Ведеркина зазвучал торжественно. – Ты, Сенька, достойный сын своего отца. Брат твой расстрелянный гордился тобой. Егор Васин с Иваном Подкорытовым, наши партейные большевики, веру тебе оказывали. Они вместе с твоим отцом, вместе с братом твоим геройское бессмертие приняли. А ты на краю ихней светлой могилы сопли распустил, да? Стыдобушка слухать твои слюнтяйские речи. – Он оглядел всех, кто был в избе. – Я вот чего предлагаю: пойдемте сейчас, изловим ползучего гада Ваську Коротких, соберем сходку и вздернем его принародно на суку. Пущай людям на смех ногами подрыгает.
Медленно заговорил Василий Воскобойников.
– Нету у нас легких дорог в жизни, так я теперь понимаю. Раньше думал – надо на своем крылечке стоять, нечего лезть в драку, мое дело стороннее. Белые не тронули, чего я на них с ножом кинусь. А новая власть – что? Без красной помощи всю жизнь прожил, на кой она мне, так перемаюсь. Работников не держивал и на Луку с Нефедом спину не гнул. Куда лучше... А не вышло в сторонке стоять. Жизня сама хватает за горло, ответа требует: с кем тебе, мужик, по дороге? Ежели отмолчишься – близкие люди погибнут, и сам пропадешь. Надо выбирать. Вышло мне жить по-новому, всем нам с вами вышла общая дорога. Неужто сворачивать с нее? Не, враки. Понятно дело, враги пакостят, пужают. Тяжелые у нас потери были и еще будут. Так я думаю. Но ведь вон сколько пройдено... – Он утер лицо рукавом рубахи. – Семен не в себе какой-то... Ничего, пройдет у него. Филипп-то Ведеркин не зря кислую капусту вспомнил – у него тоже была слабая минута. Это я не в укор ему... – Он резко рубанул рукой. – А гада этого, звонаря Христова, и верно надо повесить.
– Он наших не миловал, – задыхаясь проговорила Фрося. – Одна кара – повесить.
– Наши отцы, Семен, начали великое дело, – заговорила Лукерья. Она была суровая, непреклонная. У переносья пролегли глубокие складки, глаза немилостивые, беспощадные. – Мы приняли то святое дело из отцовских рук, несем дальше. Далеко нам до конца. И тяжело. А не бросишь – в нем жизнь наша, Семен. Мы много прошли... Говоришь, флажки прибиваем, а враг обрез заряжает. Может, оно и верно. Но, подумай, Семен: один флажок прибьем к этой вот избе. А что в ней? Ревком, народная власть, самая дорогая наша победа. Верно? Второй флажок к избе, где больных лечат. Это как надо понимать? Когда и где было видано, чтобы крестьянина лечил ученый доктор? Слухай, Семен, все слухайте... Третий флажок прибьем к новой лавке, которая кладет конец кровососу Нефеду. Разве это не слава новой жизни, Семен? Скоро будет готова школа. В ней станут учиться наши дети, с ними и бурятские ребятишки. Книжки читать, на бумаге слова писать, арифметику всякую! Что это по-твоему, Семен? Самая настоящая новая жизня, вот что.
Не ко всему можно приколотить флажок. Погляди, какие стали наши люди. Разве это прежний Ведеркин сидит, который всего боялся? Он школу строит, о ваших делах рассуждает, тебя, Семен, учит: надо жить так, как жил твой погибший тятя. А Василий Воскобойников? Ему ни до кого дела не было, а теперь Воскобойников у народной власти.
– Не могу! – перебил Лукерью Семен. – В атаку ходил, в рукопашную, там все ясно. Вижу врага, вот он, винтовку навел... Такой от меня живым не уйдет. Командир, бывало, прикажет: «Вон в той деревне засели белые гады. По коням!» И пошло дело. – Семен волновался. – Чтобы врага уничтожить, его надо видеть. А этот падлюга затаился. Вот Лука, Нефед для меня понятные, все ихние слова, все дела ясные. А Коротких меня обошел, не признал я в нем гада. Стоит на коленях перед иконой, господу своему молится. Как угадаешь, что у него в голове, какие подлые мысли припрятаны. В этом, видать, и есть евонная сила, в обманной смиренности... Еще Антонида непонятная баба, как ее раскусить?
Тут дверь распахнулась, в избу влетела Леля.
– Поповна идет!
Антонида было решительно направилась в ревком, но чем ближе подходила, тем больше путались в голове мысли: как войдет, что скажет. Там Луша, она поймет, поможет... Антониде неожиданно представилось, что она маленькая, помогает отцу перекладывать печку. На отце ситцевый бабий фартук, рукава у рубахи высоко закатаны, руки по самые локти в серой вязкой глине. Борода в красной кирпичной пыли Отец весело рассуждает: «Мы с тобой, дочка, сами печку сработаем, без печника... Гляди, доченька, как после огонек побежит: отсюда – сюда, потом вот здесь нагреет... Подай-ка кирпичек, приучайся к делу. В жизни всегда так бывает – кирпич к кирпичу».
Василий тоже свое строит, реку перегораживает, кладет в нее камень за камнем, чтобы река бежала, куда ему надо. Не одной мне он враг, всем людям. Все расскажу, все открою.
Вот и ревком. Антониде сделалось страшно, ноги стали тяжелые. «Ничего, – успокаивала она себя. – Там Луша... Мы с ней подруги, поймет, каково мне...»
Она с трудом перешагнула невысокий ревкомовский порожек, увидела в избе людей, растерянно остановилась. Все молча, напряженно смотрели на нее.
– Собрание у вас?..
Ей никто не ответил. По бледному лицу Антониды пошли красные пятна, губы задрожали. Она привалилась к стене.
– Я сейчас... упаду.
Воскобойников нехотя подвинул ей табуретку.
– Ты чего пришла? – сухо спросила Лукерья – Чего надо?
Антонида, не мигая, глядела тупыми глазами, словно ничего не слышала.
– Зачем пришла? – снова спросила Лукерья. – Заседание у нас. Слышала?
– Сыночка записать... Коленькой. В честь дедушки.
– Нельзя сегодня.
Антонида не двигалась, будто не верила, что ее гонят. Неужели не видят, не понимают, зачем она пришла? Луша, подружка, помоги мне...
– Ты слышишь? После придешь.
Антонида встала. Медленно, как во сне, пошла к двери.
– Кто это? – спросил Максим Петрович, когда она вышла.
– Жена того гада, – ответил Ведеркин. – Учительшей хотели в школу, а теперь – куды ее...
– Одного поля ягодки, – махнул рукой Семен. – Причастная.
– Ладно, – сурово отрубила Лукерья. – Обреченная скотина не животина. Было время одуматься. Ежели пришла бы рассказать о своем муженьке, другое дело. Я все ждала, что одумается. А ей, вишь, Коленьку записать... Да еще – «в честь дедушки». Как язык поворачивается: сама вместе с этим Коротких засадила старика в тюрьму.
Лукерья встала:
– Ну, будто все. Когда стемнеет, надо заарестовать Коротких. Нечего тянуть... Ревком поручает это Семену Калашникову, Василию Воскобойникову, Филиппу Ведеркину. Возьмите с собой оружие. – Она подумала. – Ребенка там не перепугайте...
Когда выходили из ревкома, она спросила:
– Ну, что, Семен, у кого сила?
Когда Антонида притащилась домой, Василий сидел на крыльце, с умилением глядел на золотого голенастого петуха, который важно вышагивал по широкому двору.
– Залеточка... – Василий растянул в улыбке тонкие губы. – Какого петуна господь сподобил... На трех цыплят выменял. Малость продорожил, но без этого петуна для меня жизня была больше немысленна.
Антонида молча поднялась на крыльцо, прошла в избу. За ней вошел и Василий.
– Всего достиг усердием праведным. Ныне достойно с тобой проживаем: избенка подходящая, хозяйство кое-какое завелось, ребеночек в колыбельке пищит. Будто все, что душе требуется... Ан, нет: чего-то не хватало... Я и так, и этак – не могу уразуметь, чего возжелалось. А как узрел на улице эту тварь божью, так и осенило: петуна золотого желаю! У меня в родной-то деревне точно такой был. Вот и приволок домой. Гляжу на него – и по всем жилочкам спокой разливается, во всем естестве равновесие: все, все ко мне возвернулось. Не разбоем нажито – старанием, да молитвою.
– Замолчи! – пронзительно выкрикнула Антонида. – Замолчи, убийца!
– Тихо, стерва! – резко оборвал ее Коротких. Губы у него побелели. – Прикуси жало. Теперя меня не испужаешь, мы с тобой одной веревочкой связаны.
– Заявлю! – Антонида была, как в беспамятстве.
– Господи, страхи египетские! – Василий криво усмехнулся. – Заявишь, тебя тут и зацапают. Меня бог убережет, а тебе сразу конец. Не вру, так и конец. «Пошто, спросят тебя, не выказала его Машкову? Пошто не пришла в ревком, не выдала народной власти? Ты, выходит, такая же виноватая. Пошто, спросят, отца родного в тюрьму затолкала?» Мало ли, что еще захотят выведать... – Он помолчал, спросил со вздохом: – Ты ребеночка в тюрьму возьмешь, или на чужие руки кинешь?
Антонида молча посмотрела на него злыми, прищуренными глазами, непонятно чему улыбалась. Коротких ничего этого не заметил.
– То-то, залеточка. Не тревожь здоровья, помалкивай. У нас мед, а не жизня пойдет. Петенька подрастет...
– Коленька, – безразлично поправила Антонида.
– Коленька? Ну, пущай Коленька... Да... позабыл, вишь... Одним словом собери мне харчей в дорогу. На недельку. Хочу в тайгу верхом сбегать, траву на полянках поглядеть – скоро покос зачнется, а у нас нынче сена будет мало. В лесу покосим, там трава ничейная.
Антонида с глубокой болью вспомнила, как ее выпроводили из ревкома. «Уедет, одна побуду, все спокойно обдумаю... Должен быть какой-то конец...»
– Чаю на заварку положи, – напомнил Василий. – В большой кисет табаку насыпь.
Вечером к Антониде зашел Семен. «А где еще двое? – удивилась она. – Я будто троих видела в окно...»
Но Семен был один, спросил Василия.
– Нету его, – ответила Антонида. – Уехал.
– Как уехал? – вскричал Семен. – Куда?
– Не знаю... В тайгу куда-то. Траву посмотреть на полянках. У нас нынче сена мало.
– Когда уехал?
– Не заметила... Часа два назад, не больше.
Семен не попрощался, бегом бросился через двор. Антонида подошла к окну, на улице были сумерки. От ее дома по деревенской улице бежали три человека – Семен Калашников, а кто еще – не разглядела.
Чуть свет из Густых Сосен крутым галопом вылетели трое верших, домчались до развилки дороги, спешились, закурили.
– Так сделаем, – проговорил Семен, затягиваясь едким дымом, – ты, Ведеркин, скачи в Воскресенское, может там захватишь... Кого он там знает? – Семен задумался. – Пожалуй, у мельника заночевал, у Леонова... Милицию в Воскресенском предупреди. Ежели там нету, давай берегом Селенги, он мог на Кяхту податься, на Чикой, там сейчас отряды Унгерна. Гляди, к белым не угадай. А мы с Воскобойниковым двинем в тайгу. Далеко не ушел, изловим... Без нужды не стреляй, живьем надо добыть. Ну, пошли...
Дома Лукерья и Фрося не ложились спать: Коротких ушел ну прямо-таки из рук, теперь ищи-свищи...
Утром, когда пришли к Антониде узнать, не вернулся ли случайно Коротких, она качала люльку, ребенок кричал. В избе было не прибрано – в корыте кисли пеленки, на табуретке возле печи из квашни лезло тесто. Во дворе мычали коровы... Антонида посмотрела на гостей равнодушными глазами, даже не предложила сесть.
– Что с Колей? – спросила Лукерья. – Захворал?
– Не знаю, – вяло ответила Антонида. – Животик, что ли... Кричит и кричит...
Фрося взяла маленького на руки.
– Мы тебе, Антонида, подсобим, поможем по хозяйству.
Она сонно махнула рукой:
– Зачем? Пусть все так... Положи ребенка в люльку.
Коровы на дворе замычали еще громче. Противно верещали поросята.
– Ты коров сегодня доила? – спросила Лукерья.
– Коров? Ах, коров... Нет, не доила. Пусть мычат, ничего...
Фрося пошла к умывальнику, вымыла руки. Взяла ведро.
– Я подою... Овец надо выпустить, они с голоду орут.
Лукерья подбросила в печь несколько поленьев.
– Не надо, не подбрасывай. Скоро закрывать.
Она странно посмотрела на Лукерью. В люльке снова закричал мальчонка.
– Надо позвать докторшу, – забеспокоилась Лукерья.
– Надо. – Антонида наклонилась над люлькой. – Дети должны жить. Пусть дети живут.
– Ты что такая? – с беспокойством спросила Лукерья. – Здорова ли?
– Знаешь что, Лушенька, – вдруг горячо заговорила Антонида. – Помоги мне... Возьми пока Коленьку, отнеси домой, пусть с ним тетка Катерина посидит. Я его только что покормила... Докторшу позови. А я живенько, я сейчас... Приберусь и прибегу. Вишь, что в избе творится? Я мигом... Как этот, ну... Василий уехал, ничего не успела. Обряжусь по хозяйству и прибегу. Хлеб посажу в печку, пеленки вон в корыте... Куры не кормлены.
В избу вошла Фрося.
– Я молоко в кладовке оставила.
– Ладно, Фросенька, спасибо. Идите, подружки. Возьмите Коленьку, пусть его докторша посмотрит. Я мигом прибегу. Как этот уехал, ничего не успела...
– Он куда уехал-то?
– Коротких? В тайгу, траву посмотреть. Сена хотел подкосить.
– А куда, в какое место подался?
– Не знаю. Вчера Семен приходил, спрашивал, а я не знаю...
– Когда вернется?
– Вернется... Посмотрит и вернется. Приспичило ему. Ну, три дня, четыре... Идите, я живо.
– Мы тебе пособим.
– Не надо, не надо... Я все сама. Коленьку возьмите. – Она подошла к люльке. – Я его поцелую. Вот я тебя поцелую. Расти, Коленька, здоровый, большой, счастливый. Вот я тебя еще поцелую. Не будешь ты помнить, как мама тебя целовала...
Она протянула сынишку Лукерье.
– Твоему Егорушке дружок вырастет.
По лицу у нее потекли слезы.
– Идите, девушки, спасибо вам. Идите, я прибегу.
Лукерья и Фрося вышли от Антониды с ребенком.
– Точно в беспамятстве она, – задумчиво проговорила Лукерья.
– Ничего про Коротких не знает.
– Тревожно чего-то... Какой беды не сотворила бы...
Коленьку передали тетке Катерине, Леля сбегала за Машей Беловой. Ребенка перевязали тепленьким, уложили.
– Пойдем-ка, Фрося, поглядим, как там наши кооператоры...
Нефед не открывал свою торговлю. Ему хотелось поглядеть, какие товары в новой лавке, узнать цены, послушать, что говорят люди. Идти же не решался, охота ли слушать насмешки...
В лавке было полно народу – покупали, правда, мало, но приценялись, шумели, спорили.
– Аршинного товару без выбору. Одна далемба.
– Буряты пронюхают, живо раскупят. На халаты.
– Вроде дешевле, чем у Нефеда.
– Куды там...
Продавец Саша прибил к стене дощечку: «Цены без запроса».
– Это чего такое? – спросила пожилая женщина.
– А такое, что торговаться нельзя. Сколько запросит, столько и плати – не уступит.
– Пошто так? Запросом торг стоит.
– Проси много, бери, что дают.
– У купца своя цена, у покупателя другая.
– Нам такое дело не корыстно. Ишь, плати, сколько стребует... Нам с такой торговлишки прибытки не прытки.
Никто не хотел понять, что это за порядок, когда нельзя поторговаться.
– Базар цену скажет.
– По товару деньги.
– Не, лучше уж к Нефеду. У него и не купишь, так натешишься... – сердито проговорил дед в подшитых валенках – он и летом их не сменял: ноги болят. – С Нефедом до поту накричишься, за каждую копейку горой стоит. Он дорожится, а я цену сбиваю. То-то забава. Коли уступит, можно и купить, когда деньги есть. Домой придешь, подсчитаешь, ах ты, сукин сын Нефед, опять облапошил...
Когда в лавку пришли Лукерья и Фрося, мужики и бабы горячо убеждали приказчика:
– Да ты чуток накинь на товары, ну, самую малость, а после уступи. Хоть покричим, руками помашем, а то никакого скусу...
Каждого в отдельности не убедишь, не переспоришь... Выходило, что надо на сходке разъяснить выгоды новой торговли.
Лукерья и Фрося вернулись домой. Маленький Колька снова поднял крик – видно, проголодался...
– Пойдем к ней, – предложила Фрося, – заработалась баба.
Дверь в Антонидину избу была заперта изнутри на заложку. Сначала постучали тихо, никто не отозвался. Скоро Лукерья и Фрося принялись греметь в дверь ногами, стучать в стекла, громко звать Антониду. В избе было тихо. Лукерья приловчилась, распахнула окно. В нос ударил сладкий угарный дух...
– Фрося! Угорела она! – крикнула Лукерья. – Руки на себя наложила! Полезем... Подсади.
Они влезли в окно. В комнате никого не было... Антониду нашли возле двери: хотела, видно, выбраться на свежий воздух, да не хватило сил, упала. Ее вытащили на крыльцо, сбегали за Машей.
Антонида трудно приходила в себя, не могла открыть глаза, шептала только: «Звон, звон, звон...» У нее гудело в ушах.
В комнате нашли записку: «Лучше умереть, чем такая жизнь. Не могу больше. Все знала и не смела сказать. Когда пришла в ревком, вы слушать меня не захотели. В Троицкосавске Коротких убивал людей, сразу шестерых повесил, даже девушку. Фельдшер Машков все расскажет. И оружие под колокольней – дело Коротких, он у меня брал ключ от подвала. Отец мой без вины попал в тюрьму. Я сама загубила свою жизнь. Не бросайте Коленьку, безвинного младенца. Прощайте. Антонида».
Вечером Нефед пришел к продавцу Саше домой, с порога заболтал языком:
– Здорово, кум-удалец, торговый молодец. Приехал к торгу Роман, привез денег полный карман. Торговать – не горевать...
Саша не знал Нефеда, первый раз свиделись. Фома Семушкин строго высказал:
– А ты, Нефед, того... С какой радости?
Нефед заулыбался.
– Со всех верных примет: правая ладошка чешется, знать к прибыли. В носу свербит: радоваться, а то и еще рюмашку хватить. Правый глаз зудится – на тебя, на любого, глядеть.
– Трепло ты, Нефед, – рассердился Фома. – Балалайка.
– Балалайка и есть! – обрадовался Нефед. – Душа песни поет...
– А рука деньги гребет, – складно отрубил Фома.
Нефед недобрительно покачал головой, вытащил из кармана бутылку.
– Дорогому красному купцу мое угощение. Подавай, Фома, стаканы.
Фома не знал как быть: то ли сразу вытурить Нефеда, то ли послушать, какой поведет разговор. Все же поставил на стол стаканы, вареную картошку, соль.
– Я не стану, – решительно отказался Саша. – В рот не беру.
Нефед сокрушенно вздохнул, налил Фоме, себе плеснул немножко.
– Мы с тобой, дорогой товарищ, – Нефед прожевал сухую картошку, повернулся к Саше. – Мы с тобой... В общем, у меня лавка и у тебя лавка. Чего станем тянуть порознь? Барышей здеся вдвоем не наживешь... С этим барышом находишься голышом.
Фома насторожился: надо упредить парня, что за ягода Нефед... Хотел прямо сказать, но тут прибежала Лелька.
– Дядя Фома, вас председательша кличет. Дядька Поломошин приехал. Чего-то важное станет рассказывать.
– Эва, какая шустрая! – Нефед обрадовался, что Фома уходит.
Фома с порога сказал:
– Ты с ним, Саша, сопли не распускай. Обдурит за милую душу. Ежели чего – гони напрочь.
Нефеда передернуло, но ответил будто на веселую шутку:
– Шагай, Фома, беспутая душа. Не мешай толковому разговору.
– Ну, – спросил Саша, – чего от меня надо?
– Эх, беда, паря... – Нефед засопел носом, будто собрался заплакать. – Жизня моя вовсе раскорячилась... Хотел мельницу завесть, так Лука перехватил. Есть у нас такой – гидра недорезанная, паразит, как его земля носит. Ты ему не доверяйся... Он-то наверняка обдурит. Перехватил, язва, мельницу. Это, как бы сказать, с одного конца беда. А с другого краю ко мне и того хуже – твоя капирация подкатилась, хватает за глотку. Бедственное положение.
– Да, – рассмеялся Саша, – точно... Хоть ложись да ноги протягивай.
– Верно твое слово, дорогой товарищ, – с чувством проговорил Нефед. – Выпей маленько за общее наше понимание....
– Не пью, сказал же. – Саша встал за столом. – Говори поясней, чего надо?
– Воробей торопился, маленький народился... – усмехнулся Нефед. – У меня вот какая мысля... Ну, к чему, скажи, в Густых Соснах две лавки, а? Ни мне прибытку, ни тебе.
– Верно. Выходит– твоей торговле конец.
– Молоденький умок, что весенний ледок. – Нефед чуть отхлебнул из стакана. – Прытко скачешь. У меня, брат, у самого темечко давненько окрепло, тоже соображаю. Почему конец торговле? Два медведя в одной берлоге не уживутся, а мы с тобой люди... Ты дослухай какая у меня мысля...
– Ну...
– Я ж не велю тебе замок на лавку повесить. И ты будь с сердцем. Я же старый. – Нефед опять захныкал. – Силенка теперя не та, куды мне с молодым тягаться... Прими в рассуждение.
– Ну?
– Дозволь, налью капельку? Для нашего с тобой начала... Доброе начало – полдела откачало.
Саша убрал свой стакан.
– Это, паря, была присказка, – веско проговорил Нефед. – У всякого словца ожидай конца. Вот какая у меня мысля: давай торговать вместе. Я капиталу отвалю, ты станешь товары добывать по дешевке.
Саша посмотрел на Нефеда...
– Ну?
– Чего ну, да ну?.. Ты соображай, как все ловко у нас будет. Я за прилавок не полезу, даже не зайду в твою капирацию, пропади она пропадом. Один там хозяйствуй, а барыши поделим. Вроде бы кумпаньеном твоим стану... Капитал мой, а ты махонькую наценочку на товарец накинешь... И потекла в карман копеечка! Ловко замыслено?
Саша, наконец, сообразил. Он был парень высокий, плечи здоровые, только что нога деревянная... Сгреб Нефеда лапищей за шиворот и молчком поволок к двери. Нефед мелко засеменил ногами. Саша вытолкал его и захлопнул дверь.
Очутившись на крыльце, Нефед отдышался, одернул рубаху, несмело приоткрыл в избу дверь, проговорил:
– Экий ты цапкий!
Осмелел, сказал просительно:
– Тама бутылочка моя осталась... Вынеси, дорогой товарищ. Трудовые копейки за нее плачены.
– Открой-ка дверь пошире! – Саша с размаху швырнул бутылку. Она со звоном покатилась по двору. Нефед побежал за ней с крыльца, потом подошел к окну, сказал с удивлением:
– Гляди-ка, не разбилась, а? Даже не пролилась.
– Иди, гад, отседова! – крикнул Саша. – Башку проломлю!
– Ой, паря, я с тобой со смеху бока надсадил, – ответил Нефед, пятясь от окна. – Гляжу, да жалею: лоб широк, а в голове тесно. С голоду подохнешь, не иначе.
Фома недолго был у Лукерьи: Поломошин завернул на чуток, сказал, что прибежит, как стемнеет: надо разгрузить домашнее барахло, которое привез на двух телегах, определить к месту корову с теленком.
– Жену с дочкой доставил? – спросила Лукерья.
Поломошин неуверенно рассмеялся.
– Моя жена в люльке качается. Или пешком под стол ходит.
Фрося у печки с грохотом уронила чугунок с вареной горячей картошкой. Луша нахмурилась:
– Неладную шутку придумал.
– Так Фрося же холостых ребят боится. Поневоле пришлось...
Лукерья хотела резко ответить, но тут пришел Максим Петрович, а за ним – фельдшерица Маша. Она молча села у стола, отвернулась к темному окну.
– Как Антонида?
– Плохо. То без памяти, а то очухается и кричит.
– Что же вы ушли от нее, Маша? – спросил Максим Петрович. – Нельзя оставлять больную.
Маша подняла глаза, губы у нее задрожали.
– Там тетка Катерина, я ей сказала, что делать. А я больше не могу... – тихо проговорила она и вдруг закричала: – Не хочу! Сил нет! Вы издеваетесь надо мной, да? Идите сами, отпаивайте чаем, пусть нюхает нашатырный спирт, а я с ней не останусь.
– Что ты, Машенька? – встревожилась Лукерья. – Нельзя так... Долг же помочь человеку...
– Долг? – выкрикнула Маша. – Я для другого все сделаю, за сто верст поеду к больному, ночью, в мороз... Кровь свою отдам, лишь бы спасти... Под пулями раненых перевязывала, на себе по две версты из-под огня тащила... Долг... На виселицу пошла, не дрогнула, молодой жизни не пожалела, вот где долг.
– Человек же...
– Человек? Гады они оба... Коротких людей вешал. Повесит, а после чаек попивает из блюдечка, Машков рассказывал... И она такая же. Сама написала, что ей все известно, созналась. Не хочу, не могу я с ней.
Лукерья растерянно посмотрела на Максима Петровича. Он встал, зачерпнул ковшом воды из ведра.
– Успокойся, Маша. – Подошел к ней, сел рядом. – Не знаю, как объяснить...
– Вот, видите, – встрепенулась Маша. – Нечего сказать... Не гоните меня к ней, не пойду.
– Машенька, – заговорил Максим Петрович. – В жизни есть много дорог. Есть прямые, правильные пути... Вот, мы идем смело, но весь рост – бой, так бой, не дрогнем. Верно, Машенька?
Маша не ответила. Она слушала.
– А есть проселки. Тоже будто настоящая дорога, а длины в ней пять, ну десять верст – от одной деревни до другой, никуда не придешь, кроме ближнего села. Понимаешь, Маша?
– Вроде, понимаю...
– Погоди... А то еще есть таежные тропы. Ведет будто правильно, вроде самый короткий путь. Бывает еще, кто-то идет впереди, за ним совсем ловко шагать. Вот и свернул человек с верного пути.
– Вы, Максим Петрович, не то рассказываете. Коротких со своей Антонидой наши враги, притаились, ножик за пазухой. Мстить мы должны. Без всякой пощады – мстить.
– Месть, Маша, сильное чувство. С ним надо осторожно.
– Наш командир всегда говорил: «Отомстим врагу». Мы не боялись сильного чувства.
– Есть справедливая месть.
– Вот, видите... Упустили Коротких, и Антонида убежит. Чуть полегчает, она и в лес, к своему ненаглядному.
Максим Петрович сердито посмотрел на Машу.
– Знаешь, что... – голос у него переменился. – Я, видно, отвык в партизанах от учительства. Делай, как тебе говорят – иди к Антониде. Ясно?
Маша встала.
– Иди, Машенька, – улыбнулась Лукерья. – Скажи ей, что Коленьку я накормила.
Калашников и Воскобойников вернулись в село ночью, привезли Коротких – словили в тайге: сначала наткнулись на стреноженного коня, неподалеку настигли и хозяина. Обороняться Коротких не пытался, видно сильно перепугался, сразу повалился в ноги, заскулил, отдал обрез. После, правда, укусил Воскобойникову руку... Ехать верхом со связанными руками ему не поглянулось, нарочно сползал с седла, один раз даже упал. Когда поднимали, хватил Воскобойникова зубами. Пришлось скрутить ремнями и ноги, взвалить поперек седла. Так и привезли, втолкнули в баню, поставили охрану – комсомольцев с винтовками. Семен строго наказал:
– Жизней за эту шкуру отвечаете. Глаз не спущайте... Как рассветет, отвезем в город.
Ребята стали расспрашивать, за что схватили, он же тихий. Семен много объяснять не стал, сказал только, что Коротких ползучий гад, кровавая гидра контрреволюции.
Когда все активисты собрались в ревком, Поломошин поведал свои городские новости.
– Подъехал я к базару, вижу, идет мужик, чуб на глаза. «Да не может быть, думаю, не он... Видно обознался...» Потом гляжу – взаправду он. Здоровенный, рожа красная. Его в нашей сотне комендантом называли, Ванька Сверкун. Завсегда пленных водил на расстрел. Здесь, в Густых Соснах, ревкомовцев в сарае охранял, задавался, что всех пустит в расход. Ну, думаю, я тебя, гада, изловлю. А как схватить, у него сила точно у медведя. Одному не совладать... Вижу, неподалеку милицейский с наганом. Бежать к нему, да рассказывать – Сверкун дожидаться не станет. Дай, соображаю, я тебя так... Подошел незаметно, он табак стаканами покупал, да как звиздану по скуле. Он обернулся, зыркнул на меня и сразу признал. Голову в плечи – и в толпу, в гущу. Я кричу – держите его, белую сволочь... А все на меня навалились, руки назад заломили. Милицейский прибежал с дурным свистком. Я реву – Сверкуна хватайте, а все только хохочут: кого, мол, полагается, сгребли... В милиции до темна просидел, и покурить не дозволили. Только вечером настоящее дело вызналось, Иннокентий Иванович Честных, есть там такой начальник, все правильно рассудил. Тут оно и закрутилось... Обыскали все заезжие дворы, на дорогах караулы выставили – изловить, значит, Сверкуна.
– Изловили?
– На Селенге взяли. В лодочке. С дружком. Хотели до Нижней Березовки добраться, а там на поезд.
– Это он расстрелял наших? – с трудом выговорила Лукерья.
– Я-то думал – наверняка он, а вышло – не он... – Поломошин обеспокоенно поглядел на Лукерью. – И дружок его божится, что не Сверкун, при нем, при дружке, все сотворилось, он тоже из нашей сотни. Их в городе порознь допрашивали, одинаково показали. Не Сверкун расстрелял. В селе нашелся по доброй воле охотник. Всех сразу, из пулемета.
