Текст книги "Ночь умирает с рассветом"
Автор книги: Михаил Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Но ночам ему не давал спать ребенок – верещал, как под ножом. От этого, что ли, вспоминался дурной крик приезжей докторши, он руками зажимал уши, но легче не становилось.
Надо было собраться с умом, понять откуда идет несчастье.
Выходило, что нет страшнее, как лишиться золотого богачества. «Надо еще подумать, – торопливо соображал Коротких. – Беда в одиночку не ходит... Из-за угла норовит, да в спину. А за что, кому плохо сотворил? Откуда еще ждать напасти?»
Каждая жилка трепетала в его худом теле, каждая жилка была настороже... «Кто ворог? – метался в уме Коротких. – Кто с камнем за пазухой, кого оберегаться?» Он жадно пил из ковша холодную колодезную воду, она вроде немного остужала душу, голова становилась яснее. Кажется, никто в селе не желает ему зла. «Нефед и Лука могут предать, много лишнего про меня знают, проклятущие. Продадут, и не перекрестятся... К ногтю бы их, чтоб не пикнули. От них надо ждать подлости».
Василий закрыл глаза и сразу будто услышал жадный голос Нефеда: «Мельница, вот какая у меня мечтания. Во сне вижу мельницу».
«Чего это я? – Он плеснул на руку воды из ковша, ополоснул лицо. – Ну и пущай покупает, мне-то что. Серафим Леонов из Воскресенского продает мельницу, у Нефеда денег полно». Тут Василий подумал: «Нефед, поди, и не знает, что Леонов продает. Пойду-ка к нему, пущай поторопится, а то другие ухватят. Он мне вроде обязанный останется. Проведаю, не замыслил ли чего худого, про Луку выпытаю».
Василий надел соломенную шляпу с широкими полями, которую купил в городе, вышел со двора, направился к лавочке. Шел, а внутри был страх. «Нефед хитрый, у него правды не допытаешься. И Лука собака хорошая... Как складно сделалось бы, ежели одного из них убрать. Но – как? И без того всяких грехов полно... – Он перекрестился: – Чего это я, какие там грехи? От лукавого все сумления, господа редко вспоминаю...»
Дверь в лавку была открыта. Василий остановился, прошептал одними губами:
– Не оставь меня, боже... На тебя уповаю. К небу приходящим отказу не бывает, господи. Со святой верой к тебе: не оттолкни от себя, научи!
И будто добрый ангел коснулся его легким крылом: Василий вдруг круто повернулся, торопливо зашагал прочь от лавки, к дому Луки, постучался в окно.
Лука обрадовался.
– Сколько не виделись... К тебе заходить сумлеваюсь, поповна больная, завсегда дома. – Он ухмыльнулся: – Важная, паря, у тебя хозяйка. Чем приманил, одному богу известно... А может, ее не бог, а леший подсунул? С чужим ребенком.
– Не богохульствуй, Лука Кузьмич, не гневи господа. Мой ребенок.
– Ну, ладно, не серчай. В шутку я.
Василий присел в уголке у двери. Лука подошел, взял его за рукав:
– Ты чего – возле умывальника? Возле умывальника только сваты сидят. Давай, чайку попьем. У меня новая работница. Сейчас крикну.
Он вышел, вернулся с толстой Акулиной, солдатской вдовой. Акулина поклонилась Василию, вытерла запаном руки, загремела самоварной трубкой.
– Ты теперя справно зажил, – проговорил Лука, доставая с полки стаканы. – Кум королю... И лошадки у тебя, и коровушки. Ничего приданое оставил Амвросий.
– Бренная жизня – временная... – Василий вздохнул. – Много ли мне надо?
– Много не много, а работницу держать придется. Антониде с таким козяйством не совладать. На сенокос да на жатку мужиков найми. – Лука засмеялся. – И зараз в кулаки угораздишь.
Василий к этому разговору не пристал, повернул, куда ему надо было.
– Не те у меня соображения, Лука Кузьмич. Не о себе, о людях думаю, о чужом счастье пекусь.
Акулина нарезала хлеба, поставила на стол молоко, масло.
– Пущай идет, своим делом занимается. Мы и сами самовар скараулим, – сказал Василий.
Акулина ушла.
Лука вздохнул:
– Нету спокоя... Мимо избы все ночи комсомольцы ходят с винтовками. Меня сохраняют, что ли... Лукерья с Фроськой настропалили сосунков.
Помолчали. За чаем Василий заговорил о том, что скоро в селе откроется кооперативная лавка.
– У Фомы в избе понастроены, сказывают. Прилавок сколотили. Сегодня Лушка в город поехала, однако товары привезет в новую лавку. – Он помолчал. – Туго Нефеду придется, барыши поубавятся, в кооперации товары дешевые, все туда кинутся.
– Чего нам до Нефеда, – махнул рукой Лука. – Барыши – его забота...
– Не по православному рассуждаешь, Лука Кузьмич, – тихо возразил Василий. – Мы все одному Христосу поклоняемся.
– Жила твой Нефед, язви его, – рассердился Лука. – Сквалыга, живоглот. Пущай пропадает, горевать не стану.
– Протяни руку утопающему. Возлюби ближнего своего.
– Не руку ему, а стягом по загривку.
Василий вспомнил, как Лука снаряжал Нефеда с обрезом подкараулить Лукерью. Нефед тогда испугался, Лука посулил ему пулю в жирное брюхо. Мог и прикончить... Главный он у них.
– Нефед-то будет покрепче тебя, Лука Кузьмич... Мельницу мечтает купить, кожемялку.
– Сдохни он! – Лука налился кровью. – Темные у него деньги.
Василий вздохнул.
– Пропадет мужик, задавит его кооперация. Придется прикрывать торговлишку. По миру, правда, не пойдет, с голоду не погибнет...
– Чего ты пристал ко мне со своим Нефедом? – взвизгнул Лука. – Коли мил, валяй к нему.
– Я по своей правде рассуждаю, Лука Кузьмич. По христианскому чувству. Тут, вишь, какое дело, можно спасти человека.
– Это как же?
– Проведал я, что Серафим Леонов, из Воскресенского, продает свою мельницу, какая-то беда у него приспела... Видно, дешево уступит, срочно нужны деньги. Так вот, я и хочу Нефеду сказать: пущай покупает. Купец, мол, из тебя не получился, становись, Нефед, мельником.
Лука странно поглядел на Василия, забегал по избе. Он что-то торопливо соображал. Василий намазывал маслом кусок хлеба, ждал, что будет дальше.
– Погоди, паря, послухай, – жарким шепотом зашипел, наконец, Лука. – Такое, понимаешь, дело... Не соображу никак, куда оно выйдет... Не ходи, одним словом, к Нефеду. Вот беда, все мысли на раскоряку... Погоди...
– Да ты чего, Лука Кузьмич? Будто хворый.
– Захворал, паря, захворал! – с радостью вскричал Лука. – Мы с тобой такое учудим, Нефеду только портки менять. Ты точно знаешь, что Серафим продает мельницу?
– От надежного человека слышал.
– Бегу, паря, запрягаю коня. Поеду, сторгуюсь... Покупаю, значит, мельницу, если в цене сойдемся!
– Ты что, Лука Кузьмич? – спросил Василий, пряча свою радость. – На что она тебе? Из Густых Сосен придется укочевать...
– И укочую! На кой черт мне Густые Сосны, Воскресенское не хуже. Избу перевезу, хозяйство. Здорово будет – мельник Лука Кузьмич. Ха-ха... Ну, паря, спасибо... Не серчай, побегу запрягать.
Во дворе он схватил Василия за рукав.
– Не ходи к Нефеду, как дорогого человека прошу.
Василий потихоньку пошел домой. В голове у него весело прыгали бойкие мысли: «Как складно все содеялось: Лука уберется в Воскресенское, не сможет мне навредить, других забот будет полно. Нефеду не до меня, у него кооперация в печенках. Куда ему тягаться с кооперацией, голый останется... Крестьянством проживать не сможет, – забыл, как и землю пашут, мозолей боится. Мужики работать на него не хотят, так он нынче хлеба не посеял, только картошки понатыкал, морковку посадил да капусту. От одной огородины брюхо взбунтуется... Уедет из села, слава богу, нет ему другого исходу. Однако, в город ему дорога, пущай там сладкую жизню попробует».
Теплое, ласковое облако обхватило Василия, словно приподняло над землей, понесло... Он не чуял, как дошел до крыльца...
– Господь вездесущий, всемилостивый... – шептал он. – Водишь меня, грешного, по земле за руку, оберегаешь... Вон, какое добро сотворил, господи, злобу вражью отвел от меня... Да святится имя твое во веки веков. – Он открыл дверь к Антониде, которая лежала с ребенком в постели, громко крикнул с порога: – Слухай, жена! Ревкомовцы школу построят, не смей туда учительшей. Школа будет готовая, а учить – некому! Попляшут... Кланяться придут, просить станут – не ходи, запрещаю. А то – гляди у меня.
Василий погрозил Антониде кулаком.
Вот уже пять месяцев Иннокентий Честных работает в новой должности – губком партии послал его в прокуратуру – следователем по особо важным делам. Сколько ни отказывался, не помогло. «Ничего, сказали, овладеешь. Все мы такие, каждому нелегко. Когда-нибудь, может, и на курсы пошлем, заправским прокурором станешь. А пока – работай, мы тебе доверяем».
– Куда мне... – упирался Честных. – У меня грамотешки не хватит.
– Ничего, грамота – дело наживное. Книжки читай, иногда хорошие попадаются.
Написали направление, приложили лиловую печать.
– Ответственное дело поручаем: борьбу с врагами революции. Будь честным и стойким. Там нужен верный глаз, чистая совесть. А тебе этого не занимать... Ежели в чем засомневаешься – приходи, вместе разберемся, с кондачка не решай, ошибиться тебе нельзя.
Работа захватила его, увлекла. Домой иногда и ночевать не приходил, все некогда. Среди многих людей, которые прошли через его кабинет, Иннокентия Честных особенно заинтересовали архиерей и унгерновский капитан. Было ясно, что оба они – матерые враги, прибыли для организации кулацкого мятежа, для свержения новой власти. Иннокентию удалось неопровержимо доказать их связь с российской контрреволюцией, с иностранной разведкой. Но они ничего не признавали, путали, сбивали с верного пути. Часовщик на первых допросах тоже запирался, а потом, видно, понял, что это бесполезно... Честных узнал, что он скупал для архиерея золото: при аресте нашли около двух фунтов золотого песку.
– У кого купили? – спросил Честных.
– Не знаю... – слезливо ответил часовщик. – Фамилию не спрашивал... Отпустите, ни в чем не виноват. Если нельзя покупать, больше не стану. У меня семья, малые дети...
– Ну, а какой он был с виду? Старый, молодой, бедный, богатый, черный, белый?
– Что вы в самом деле?.. Длинный такой... Сухопарый, глаза серые, навыкат, будто вылезти хотят... Лет, видно, за сорок. Все господа бога поминал...
– Господа поминал? – Честных насторожился. – Так, так... Он городской или приезжий?
– Не знаю. Похоже, что из деревни. Отпустите меня, гражданин начальник...
– Ладно, – сказал Честных. – Я вас отпускаю, надо будет – вызовем.
Часовщик быстро захлопнул дверь, бегом бросился по коридору.
Честных закрыл глаза, попытался представить себе человека, который принес часовщику столько золота. Получилось что-то несерьезное: привиделся Василий Коротких. «Заработался я, устал... – подумал Честных. – Вот всякая чушь и лезет в голову. Надо пройтись, подышать свежим воздухом». Он запер кабинет, пошел к берегу Селенги, побродил там по глубокому снегу.
День был ясный, на небе – ни облачка, Селенга лежала широкая, белая, кое-где ветер смел с нее снег, там блестели синие полосы льда. По накатанной снежной дороге через реку медленно ползли друг за другом санные подводы – крестьяне везли на рынок продукты: мясо, укутанные теплыми дохами кули картошки, угловатые мешки мороженого молока. Бабы тащили в ведрах, в корзинах пахучую оранжевую облепиху – горожанам на кисели. Какой-то старик с мешком на спине путался в длинном тулупе, едва передвигал нескладные подшитые валенки – нес на рынок кедровые орехи – сибирское лакомство. Мимо Честных прошла пожилая бурятка с трубкой. Через плечо у нее болталась связка детских унтиков – здорово умеют буряты шить из овечьих шкур легкую, жаркую обувь. Молодой парень в меховом дэгэле провез гору березовых туесков с плотными крышками – наливай хоть холодное, хоть горячее – не вытечет. В туеске даже суп, говорят, можно сварить: будто наливают воду, кладут мяса, дикого лука – мангира, солят. Опускают туда чистые, раскаленные в костре камни, плотно закрывают крышку. На огонь ставить не надо: такой получается суп – объеденье...
Своим чередом текла привычная жизнь.
Лукерья сидела с Петром, ее лошадь лениво брела сзади: Петр привязал за телегу. Он что-то рассказывал, Лукерья слушала и половины не понимала: точно во сне. А Петр говорил и говорил... Лукерья время от времени будто пробуждалась, но вскоре опять задумывалась. Выходило, что Антонида знала про оружие. Ежели так, нельзя ей учительницей... Вспомнилось, как они вместе мечтали о хорошей жизни, какие складные слова говорила Антонида. Куда все подевалось, опутал ее Василий. Лукерья погнала от себя черные мысли: «Не пойдет она на предательство. Не такая она».
Лукерья обернулась. Сзади шла лошадь, кивала большой головой, будто соглашалась: не такая, не такая...
«Знала она про оружие, – снова подумала Лукерья. – Не могла не знать: муж ведь ей Коротких. Отца в тюрьму посадила. И про повешенных знает. С Василием они заодно...»
Лошадь согласно закивала головой, тяжко завздыхала: заодно, заодно...
«Разошлись с Антонидой наши дороженьки... Сойдутся ли когда-нибудь...»
В городе Лукерья попрощалась с Петром – ему надо было в станицу, Лукерья поехала разыскивать Иннокентия Ивановича.
Честных обрадовался ей, усадил к своему столу в мягкое, глубокое кресло, принялся расспрашивать о Густых Соснах. Лукерья сидела, как связанная, не знала, что отвечать: была настороженная, примеряла каждое слово. В молодые годы живут с открытым, доверчивым сердцем, с ясной душой. Осмотрительность приходит со зрелыми годами, после многих жизненных передряг, потрясений. В юности глаза смотрят широко, ни от кого не прячут мыслей и чувств... Лукерья думала: «Вот, кабы можно было прямо спросить: «Иннокентий Иванович, вы меня не подведете, ежели доверюсь?» Но так спрашивать не годилось, надо было самой найти правильный ответ на этот трудный вопрос.
Перед Лукерьей сидел не молодой уже человек, с усталым лицом, с доброй улыбкой. Пустой рукав заткнут в широкий ремень... «Может он и очень хороший, а может... Кто знает?».
Честных почувствовал в Лукерье непонятную отдаленность, будто между ними стояла тонкая, прозрачная льдина: человека сквозь нее видно, а тепла от него нет. И Луша словно остерегается разбить эту стеклянную льдину.
– Где вам руку так, Иннокентий Иванович? – спросила Лукерья, чтобы не молчать.
Иннокентий Иванович потрогал пустой рукав.
– Ничего, – ответил он весело. – Вторая вон какая здоровенная. Проживу и с одной.
– Да нет... – смутилась Луша. – Вы не обижайтесь... Я от души спросила.
– Чего вы, Луша, я ничего... И верно, стоит рассказать... Для меня тут есть большая загадка, может, пособишь разобраться.
Он вышел из-за стола, сел в кресло напротив, закурил.
– Вот слушай. Всего рассказывать не стану, длинно получится. В общем, меня контузило и угодил я прямым путем к белякам в лапы. А коммунистам у них особый привет: без лишних рассуждений – к стенке. Тут, на беду, повстречался мне знакомец – семеновский солдат, из нашей деревни родом. Рожа елейная, а гад, каких не сыщешь. Ну, думаю, совсем ладно получилось: этот меня наверняка не выпустит. Разве что – ногами вперед... Я со злости харкнул ему в рожу, а он утерся и говорит: на расстрел водят кучей, ты становись в последнем ряду и загодя падай, может, живой останешься. Почему упредил, непонятно. Не пожалел же... Я, значит, так и сделал, как он велел. Руку вот отстрелили, и все. После выбрался из ямы.
– Хороший человек попался, никакой не гад.
– Думаешь, хороший? А мне сомнительно. Тут и есть та большая загадка. Нету моей веры ему... Как подумаю, что хороший, вся душа на дыбы поднимается.
– Не пойму, Иннокентий Иванович... – Лукерья смотрела с удивлением. – Как же не хороший? – Она помолчала. – Это в каких местах случилось?
– В Троицкосавске, в Красных казармах.
Луша прикрыла рукою глаза, вспомнила, что рассказывала о Красных казармах фельдшерица Маша. Там Василий Коротких повесил шестерых партизан.
– Дядя Кеша, – попросила она. – воды бы...Чего-то пить захотелось.
Иннокентий Иванович налил из графина воды, Лукерья чуть помочила губы, поставила стакан на стол.
– Как его звали, семеновца, не помните?
– Пошто не помню? Помню... – задумчиво ответил Иннокентий Иванович. – Да и ты знаешь его, он теперь в Густых Соснах – Василий Коротких.
Лукерья побледнела.
– Он вам сродственником доводится?
– Наверное того... – неохотно кивнул Иннокентий Иванович. – Думаешь?.. Нет. У нас с ним никогда ни любви, ни дружбы не было, завсегда зверем поглядывали. Коротких по всем статьям – первеющая гнида. Наверно для спасения своей шкуры меня упредил: «Ежели, мол, этот Честных живой останется – век будет мне обязанный». А я, вишь, вовсе и ничего. Он у меня на бирке зарублен. Сейчас вроде начисто вылезает на свет божий: на одном бы изловить, и уж остальное распутаем. Помнишь, я как-то наказывал, чтобы приглядывались.
– Дядя Кеша... – Голос у Лукерьи перехватило. – Я и приехала рассказать... Погодите, сейчас... Соберусь с духом.
Иннокентий Иванович вдруг отчетливо услышал, как в комнате с тихим протяжным звоном упало что-то хрупкое, рассыпалось в мелкие, веселые дребезги. «Льдина разбилась, – с улыбкой подумал он. – Подтаяла и разбилась».
...Они разговаривали допоздна. Иннокентий Иванович хмуро выслушал о повешенных, о том, как Коротких таскал с приезжими мужиками под колокольню оружие, все про Луку. Сжал упрямые губы, походил по комнате. Потом усадил Лукерью писать.
– Напиши все, как рассказала. Большого зверя изловим. Верно что – от народа не укроешься.
Тут затрещал телефон. Лукерья от неожиданности вздрогнула. Иннокентий Иванович сердито взял трубку. Звонил начальник уголовного розыска.
– Чего засиделся, Иннокентий Иванович? – крикнул он в трубку. – Отдыхать надо, отдыхать... Собирайся домой, я за тобой забегу.
– Не могу пока... Важное дело.
– А у меня день пропал, ничего интересного. Привели какого-то хулигана – затеял на улице драку. И еще крик поднял: «Не меня хватайте, а того, которого стукнул». Дурак, правда? Кто же станет хватать пострадавшего... И мне голову заморочил: ударил, говорит, чтобы нас обоих привели в милицию.
– Погоди... Зачем ему в милицию?
– И годить нечего, пустяки... Болтает, будто тот мужик расстрелял в Густых Соснах ревкомовцев. Один задержать его не решился и, чтобы привлечь милицию, затеял драку. Не верю ни одному его слову, навидался я подобной шушеры.
– Да погоди же! – окончательно рассердился Иннокентий Иванович. – Как фамилия задержанного?
– Какой-то Поломошин. Петр, кажется. Не знаешь, случайно?
– Как не знать... – Иннокентий Иванович повернулся к Лукерье.
– Поломошин в городе?
– Вместе приехали. Ему за семьей надо, в станицу.
– Товарищ начальник, – по служебному заговорил в трубку Иннокентий Иванович. – Прикажите немедленно закрыть все дороги, все выходы из города, обыскать постоялые дворы. Возьмите в помощь Поломошина. – Он помолчал, заговорил мягче. – Ну, не сердись, приезжай ко мне, все расскажу. У нас в руках – белые террористы из Троицкосавска. Не упустить бы...
Честных повесил трубку.
– Иди, Луша, отдыхай. Приходи завтра, потолкуем.
– Чего это с Поломошиным, дядя Кеша? – с волнением спросила Лукерья.
– Не тревожься. Хороший парень, нам помогает.
Каждый год, в осеннюю свадебную пору в тайге призывно трубят изюбри. Грузные, переполненные могучей силой, самцы тупо шагают по ломкому, хрустящему валежнику, упруго перемахивают через буреломы, с ревом сходятся на брачные поединки. Налитые кровью глаза ничего не видят, всегда настороженные, чуткие уши слышат только легкую поступь самки, вздрагивающие, жадные ноздри чуют лишь один ее дразнящий запах... Сбычив могучую шею, свесив голову с тяжелыми рогами, изюбри рвутся на смертный бой.
До осени еще далеко...
Василий не пропускал дня, пил крепкий настой пантов, в его вялых жилах бродила чужая пьяная кровь: он будто ложкой хлебал густую, буйную молодость.
Антонида боялась его мерцающих глаз, свистящего шепота: по ночам она беззвучно плакала, уткнувшись в подушку...
Долгими часами Антонида сиживала над колыбелью сына, думала страшные думы о своей жизни. Кого винить в том, что случилось? О чем она раньше мечтала, к чему стремилась? – Антонида не находила ответа. Стать учительницей? Да, а еще? Ответ пришел, но она испугалась, сначала не захотела сознаться... «Да, я мечтала... О чем? О счастливом замужестве, о тихой семейной жизни».
В люльке заплакал сынишка.
Антониде вспомнились все унижения, через которые она прошла. Все растоптала: девичье достоинство, отцовскую любовь, дружбу... ради чего?
Ночью она не сомкнула глаз. Рядом лежал Василий, посмеивался чему-то во сне. Антонида отодвинулась. «Боже, – холодея от ужаса, подумала она, – кем я стала? Он вешал людей... Шестерых сразу... А сколько еще?.. Спрятал в подвал оружие, не сознался, когда отца забрали».
Антонида горячими сухими глазами до боли смотрела в темноту, легонько покачивала рукой люльку. Внутри у нее волнами ходил жар – захлестывал сердце, потом медленно откатывался, ее начинало знобить. «Как же быть? А что, ежели пойти в ревком и все открыть? Тогда меня не тронут, останусь с сыном. – Она перекрестилась – первый раз за многие годы. – Боже, не о себе пекусь, о сыночке, спаси его, не оставь без матери... Растут же у других дети без отцов, и я своего выращу. Вся моя жизнь для него».
Василий заворочался на кровати, заскрипел зубами. Антонида замерла: «Что это я?.. Никак с ума схожу». Она закрыла глаза, постаралась ни о чем не думать, но в голове ворочались тяжелые жернова, перетирали хрустящий, сыпучий песок.
Сын заплакал. «Ребенок еще без имени, нет попа – окрестить... Надо записать в ревкоме – и все. Василий не желает. Сама запишу, схожу к Лукерье и запишу Коленькой, в честь дедушки».
Она взяла ребенка на руки, села к темному окну – ставни не закрыты, было видно, как высоко в черноте тихо светят звезды. Коленька на руках пригрелся, затих. Антонида тоже немного поуспокоилась – мысли не метались клочьями, а словно глухо обволакивали ее серой, вязкой ватой. «Почему я никогда раньше вот так не думала обо всем? Было время поразмыслить – не в один день свалились все беды. Теперь вон сколько насобиралось. Может, я любила его? – Она вспомнила, с какой жгучей ненавистью отказывалась приходить к нему по ночам. – Нет, не было любви. Были ненависть и страх: боялась, что ославит на все село. Когда почувствовала себя матерью, свалилась новая тревога: а вдруг не возьмет замуж. Куда я с ребенком, без мужа... Теперь людей боюсь. Разве это жизнь, когда всякий может крикнуть: она с убийцем живет. Все дни в вечном страхе».
Антонида склонилась над спящим сынишкой, прижалась к одеяльцу пылающей щекой. От сына кисленько пахло пеленками, детским теплом... «Не вынести мне, лучше уж...» Она обмерла, словно окаменела. «Нет, нет... У меня сын, Коленька. Я не смею ничего такого задумывать».
Проснулся Василий, спустил с кровати тощие ноги.
– Залеточка, – заговорил он, не замечая серого, неживого лица Антониды. – Вещее сновидение представилось. Болтают, что сон правду скажет, да не всякому, это понимать надо... Мои сны завсегда в руку. – Он натянул портки, застегнул пуговицы. – Вижу, значит, быдто с высокой горы мчит быстрая река. Камни в ней гремят, шум вокруг, такая сила в воде. А я, выходит, на бережку восседаю и во мне тоже великая сила: все смогу, чего возжелаю. Бог сподобил за праведные деяния. Гору запросто сдвину, один могу целое войско победить, или еще чего подобное. Вот и приходит ко мне суетная мыслишка: попытать свою силушку. А с правой стороны возле меня стоит незримый ангел и воркует голубиным голосом: «Давай, Васяга, сотвори чудо на радость христианам, на посрамление антихристам. Бог тебе поможет». Ладно, думаю, сотворю.
Василий поскреб под рубахой живот.
– Пошто, думаю я про себя, все на свете заведено не по одному моему скусу? Пошто, к примеру, солнце поднимается завсегда в одной стороне? Вот схочу, чтобы стало наоборот, так и будет: такая во мне сила и бог пособит... Но тут я маленько поостыл, вроде сообразил, что лишку перехватил, шибко широко размахнулся. Дай, думаю, вот что содею... Закатал выше колен портки, да и полез в реку. Вода холодная, быстрая. Я в нее один камешек положил, второй, третий... Рядышком, один к одному. Славно так получается. Потом сверху второй ряд, на него – еще один. Во сне работа быстро делается. Меня никакая сила не сронит, хлопочу со рвением. Вот и плотина через всю речку. Вода колотится о каменную стену, бьется, кипит, – но куда ей: сам Василий Коротких преграду учинил, сдавайся, река, поворачивай вспять! – Василий дробно рассмеялся, потер руки. – И сотворилось тут невиданное дело: покатила река в гору! Со свистом назад поперла! Аж камни со дна летят на берег! А возле меня, слышу, ангел сладостно так воркует: «Великая мощь в тебе сокрыта, Васяга. Избранник ты господень». Уверовал я, залеточка, в ангельское воркование: и верно, любую силу обороть могу.
Антонида подняла на Василия глаза. Он стоял босиком, тощий, заросший седеющей щетиной. В тусклых глазах было мертво. Он ухмылялся.
– Всю жизню могу повернуть, куда мне надобно. Такая во мне силища.
За окном вдруг зашумело, налетел шквальный ветер, захлопали непритворенные ставни. Окно распахнулось, лампа погасла. Антонида бросилась к сыну, укрыла его одеялом, едва справилась с оконными створками.
Ветер тут же утих, стало душно, тревожно, на улице и даже будто в избе пробежал слабый шелест и замолк. И сразу ослепительно сверкнула молния, за окном четко показались темные, неподвижные деревья, каждая веточка, каждый листочек.
Василий испуганно перекрестился: он боялся грозы.
Наверху, в черном звездном небе, что-то с противным треском раскололось, рассыпалось.
Антонида зажгла лампу. Василий боязливо переминался с ноги на ногу. Антонида поглядела на него и рассмеялась.
– Ты чего? – сердитым шепотом спросил Василий.
– А ничего, – ответила Антонида. – Гром не из тучи. Не понимаешь? Гром, говорю, не из тучи.
Она широко раскрыла окно.
Василий заколачивал досками церковные окна, не заметил, как подошел Нефед.
– Здорово, паря, – шумно поприветствовал его Нефед. – Божий храм соблюдаешь? Святое дело, господь зачтет.
Василий отложил молоток, настороженно поглядел на Нефеда.
– А у тебя, видать, радость – больно весел...
– Нету, паря, никакой радости, – со вздохом сознался Нефед. – Одни сумления... Какое тут веселье... Не знаешь ли, куда подался Лука? Мимо лавки на телеге проскочил, не остановился.
Василий что-то прикинул в уме, помедлил, проговорил с сочувствием:
– У всякого свое брюхо под рубахой. И Лука такой же... О тебе не помыслит, не жди.
– Верное слово. Чего ему до меня, – слезливо произнес Нефед. – Гад и есть. Не знаешь ли, куда он поехал?
Василий взял молоток, отвернулся, стал прилаживать доску. Нефед еще больше встревожился.
– Погоди, паря Василий... Положи молоток. У меня к тебе душевное прошение: скажи, коли знаешь, куда он поехал?
Василий сел на пенек, вытащил из кармана кисет, обрывок газеты, стал медленно свертывать самокрутку. Нефед от нетерпения перебирал ногами.
– Не томи, Василий. Скажи, какую подлость Лука замыслил?
– Не знаю, как и быть... – Василий наслаждался волнением Нефеда. – Я, вишь, твердое слово ему дал, что никому...
– Васяга, мы ж с тобой, как родные братья... Всеми потрохами чую – под меня гад подкапывается. Скажи, выручи... Не забуду...
– Не могу, Нефедушка. Такое дело, коли ты узнаешь, всю обедню ему испакостишь.
– Приходи завтра в лавку, бери своей Антониде на кофту, – с отчаянной решимостью выкрикнул Нефед. – Задаром. Только скажи, что прошу.
– Лучше ты мне на две рубахи отмерь.
– Бери, живоглот. Грабь, коли совести нет. – Нефед подступил вплотную, губы у него тряслись. – Ну, говори.
– Не забудешь обещание? Мельницу покупать поехал Лука, вот куда.
– Брешешь... – Нефед побледнел, прислонился к церковной стене. – Мельницу? Брешешь... Это я хотел мельницу, моя мечтания.
– Ты хотел, а Лука покупает. Здорово, говорит, будет – «мельник Лука Кузьмич».
– Леонов продает?
– Он. Какая-то беда у него приспичила. Быдто за недорого отдает.
Нефед отпрянул от стенки, схватил Василия за грудь, закричал во весь голос:
– Что ж ты молчал, паскуда? Что ты кишки из меня тянул, сука паршивая? Капирацию откроют – мне погибель... Вся надежа была на мельницу! Из-за твоей подлости я теперя бобылем должен оказаться? Душу вытряхну, змея полосатая!
Нефед зажал Василию горло. Тот захрипел, но тут же извернулся, пнул Нефеда коленом в больное место. Нефед упал, заелозил по земле, застонал.
– Придешь завтра, я на тебе последнюю рубаху раздеру. Я тебе, варнаку, отмерю на обновки, будешь знать, как над Нефедом изгаляться.
Василий не успел опомниться, как Нефед вскочил и бегом бросился к воротам. Задыхаясь, добежал до своей избы, торопливо оседлал коня и помчался в Воскресенское. Изрядно до села повстречал Луку, который возвращался домой.
– Эй, Нефед! – крикнул Лука. – Куда скачешь?
Нефед обернулся, показал кулак. Лука расхохотался:
– Опоздал, брат! Проспал мельницу! Поворачивай обратно!
Нефед крикнул через плечо:
– Перебью! Разорюсь, а моя будет!
Некоторое время Лука ехал спокойно, посмеиваясь про себя, как ловко обошел Луку. Но чем ближе подъезжал к Густым Соснам, тем тревожнее становилось у него на душе: Нефед и верно мог перекупить мельницу – Леонов до того алчный на деньги, что и жену перепродаст. «Надо было залог сунуть... Как же быть?» Чуть не перед самой своей избой Лука повернул обратно. «Не жди, барыга, пропастина вонючая, не отдам я тебе мельницу, – твердо решил Лука. – Еще не выведано, кто из нас хозяин покрепче. Луку грошем не перешибить. Я тебя, гидру, раздавлю, как вошу тифозную».
За околицей он свернул на неторную зимнюю дорогу, погнал коня в объезд, чтобы не встретиться с Нефедом.
Лукерья вернулась из города не одна – с ней на несколько дней приехал пожилой учитель Максим Петрович, потом, может, будет заведовать школой, а пока поглядеть, как идет постройка. На второй подводе под побуревшим, ломким брезентом кооператоры привезли товары для новой лавки. Кооператоров было двое – усатый, который все устраивал насчет торговли, и молодой парень в шинели, видно, из красноармейцев. Он с трудом слез с телеги – одна нога деревянная: не иначе, как потерял в сражении. Усатый называл его Сашей.
– Вот, Саша, это и есть Густые Сосны. Здесь будет твоя лавка.
Кооператоры не стали чаевать, поехали к Фоме Семушкину разгружать товары.
Лукерья собрала ревкомовцев: Иннокентий Иванович велел, чтобы активисты держали Василия под своим неусыпным глазом. Позвала Филиппа Ведеркина и Машу Белову. Фома Семушкин не пришел, занялся с кооператорами.
– У нас важное дело, товарищи, – с волнением заговорила Лукерья, когда все собрались в неуютном доме ревкома. Она вдруг заметила, что за печкой притаилась Леля. – Ты вот что, Леля... Ладно, что не убежала. Иди-ка на улицу, посторожи, пока мы тут потолкуем. Чтобы никто не подкрался, не подслушал... Если что – сразу нам скажешь. Не заиграйся, гляди...
