Текст книги "Ночь умирает с рассветом"

Автор книги: Михаил Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Петька выпивал теперь реже, от его внимания Фрося земли под собой не чуяла.

Лука, который сберегал Фросю для себя, заметил, что Петька закрутил с ней не на шутку. Он загоревал. Последнее время Лука вообще стал очень жалостливый к себе, слезливый. Места себе не находил: уведет, варнак, девку, оторвет, как кусок живого мяса от сердца. Чего она, дура, сыскала в нем? Только и всего, что молодой. Может, на то позарилась, что батька у него в почете у новой власти? А если не уступать, показать ему свою силу?

Как-то вечером Лука подстерег Фросю в сенцах, прижал к стене, стал шарить жадными руками, обслюнявил ей все лицо. Фрося не далась, со всего маху съездила по зубам, оттолкнула, крикнула со двора, что расскажет Петьке, уйдет домой. Лука струсил. Но ничего, заявилась. Куда денется, если своего дома нет, мать с маленькой девчонкой по милости ютится у чужих людей. Фросе неловко жить у вдового, но что сделаешь, поселилась в старой зимовейке, которая стоит на просторном хозяйском дворе. Пока, видать, не нажаловалась, Петька не показывает никакого вида.

В сенях был теплый чуланчик. Лука как-то сказал Фросе:

– Чего ты маешься в зимовейке, она же студеная, не натопишь... Ночью мерзнешь, поди... Перебирайся в чуланчик, все теплее...

Фрося так посмотрела на него, что Лука отвернулся, торопливо пробормотал:

– Гляди сама, девка... Мне-то что... Живи в зимовейке. Я почему сказал? Дров, думаю, много сгорает там, разорение...

В тот день Фрося поместила в чуланчике хозяйскую дочку – толстую дуру Катьку, которой шел семнадцатый год, а она из всех слов знала только «ись», «пить», «дай».

Скоро Лука с тоской и обидой сообразил, что думать о Фроське ему нечего. Такая любовь распалилась у нее с Петькой – страх смотреть. «Что ж, – с болью в душе сказал себе Лука. – Ума у нее, однако, не шибко много, ежели выбрала беспорточного молокососа. Жила бы со мной, как у Христа за пазухой. Была бы хозяйкой в доме, у меня всего полная чаша... Пренебрегла. Я, правда, горевать долго не стану, за меня любая пойдет».

Но отступиться добровольно, словно своими руками отдать Ефросинью Петру, он не мог. «Не на такого напали, – усмехнулся Лука. – Я себя потешу, извлеку корысть из вашей подлой любви...»

Морозы в ту зиму стояли лютые, по ночам у избы потрескивали толстые лиственничные стены. Плюнешь на ветру – на землю упадет звонкая льдинка. Добежишь до колодца – воротник закуржавеет. В такие морозы Петя и Фрося подолгу простаивали у калитки, не могли расстаться.

– Гляди, Петя, как ныне звезд рясно...

Петька поднял к небу озябшее лицо, ответил:

– Верно, густо высыпали.

Лука отворил калитку, сочувственно позвал:

– Заходите в избу, а то закалеете на морозе.

– Зайдем? – спросил девушку Петя, который и верно промерз до костей.

– Не знаю... Гляди сам.

Они зашли в тепло, скинули полушубки. Лука велел Фросе притащить на стол горячий самовар. Петя почувствовал себя будто связанным, не знал, о чем говорить.

– Ишь, закоченел, – добродушно проговорил Лука. – Любовь, паря, только возле печки греет. Давай-ка дерябнем по маленькой, глядишь, и пооттаешь. Подавай, Ефросинья, закуску.

Он налил всем по стакану. Фрося отказалась, Петька выпил и как-то сразу захмелел, стал разговорчивее, понес околесицу.

– Спасибо, что пустил обогреться, – сказал он и тут же попер: – Ты, Кузьмич, вообще-то гад, бывшая опора царского самодержавия... Я в партизанах на таких красавцев подолгу не любовался – раз, и к стенке. Не веришь? Ей-богу... Один вот такой же полез на меня с топором. Визжит, матушку поминает, а сам подступает... Я вижу, дело неладное... Как махнул шашкой, так у него рука с топором напрочь отлетела.

Лука налил Пете еще стаканчик. Фрося было вступилась, хватит, мол, но Петька рассердился, сказал, чтобы не совалась когда не спрашивают.

– Ты пошто такой сурьезный? – со смешком спросил Лука. – Я к тебе с угощением, а ты на меня чуть не с наганом.

Петька выпил, закусил соленым, хрустящим огурцом.

– На тебя, Кузьмич, надо не с наганом, а с пушкой, – сказал он с убеждением. – Ты нам поперек дороги стоишь.

Лука почувствовал, что разговор надо переводить на другую дорогу, а то хорошего не будет.

– Вы, поди, больше часа у калитки толклись, – проговорил он примирительно. – А ведь зима же, не Петров день, когда каждый кустик переночевать пустит. Постучались бы в окошко, и воркуйте в избе, мне не жалко, сам был молодым.

– Ты и сейчас ладный жеребец, – по-прежнему сердито сказал Петька.

Лука с опаской посмотрел на него, взялся за бутылку:

– А не налить ли тебе еще, сынок?

– Налей, если не жалко. Только я тебе, гидра, не сынок.

Петр совсем опьянел. Лука сказал Фросе, чтоб бросила ему на пол доху и подушку. Когда она ушла спать в свою зимовейку, Лука подсел возле Петьки и заворковал ему в самое ухо:

– Фроська в чуланчике почивает. Не замыкается... Как выйдешь в сени, сразу направо. Чуланчик одним боком к печке прилегает. У нее тепло в чуланчике, ты ночью сходи, проведай, как она там...

Но Петька спал, ничего не слышал.

Проснулся рано, ошалело огляделся, долго не мог сообразить, где находится. Лука встал, поднес ему стакан самогонки.

– Заходи как домой, Петенька, – сказал Лука на прощанье. – Свои же люди... С Фросей посидишь, дело ваше известное – знай невестись да женихайся.

Василий снова сходил в свою падь, махнул в город, вернулся в Густые Сосны на собственном коне, в просторной городской шубе, в пыжиковой шапке, в камусовых эвенкийских унтах. Купил на базаре по сходной цене. Видно, что одежда с чужого плеча, а что потертая, поношенная, сразу в глаза не бросается.

У Луки взял под задаток коровенку. Мог расплатиться сполна, но прикинулся, что отдает последние деньги, долго торговался, поминал господа и заступницу царицу небесную. Лука сперва крепился, потом не выдержал, плюнул:

– Как у тебя сил хватает тянуть Лазаря? Все кишки вымотал... И так за полцены отдаю, хальное разорение, а ты верещишь.

– Сена надо купить, – протяжно вздохнул Василий. – Лошадь у меня, корова, они жрать затребуют, а у меня не наготовлено... Надо в Воскресенское ехать, к доброму человеку. А ты не жмись. – Василий усмехнулся. Я сейчас расквитаюсь дорогой монетой. Дороже золота для тебя будет.

– Как это?

– А так... На подозрении ты у Лушки Васиной. Быдто, значит, с умыслом сыночка в школу засунул, и спички дал с отцовским благословлением. Грозится вывести тебя на чистую воду. От верного человека вызнал.

Лука очумело вскочил, заморгал поросячьими глазами.

Когда Антонида узнала про покупки Василия, сердце у нее зашлось от радости: «Страшно остаться одной с ребенком... Ты не бросишь меня... Правильно, нам нужно хозяйство, чтобы сразу зажить независимо. Пусть пока маленькое, я помогу тебе во всем, я молодая, образованная, мы быстро поднимемся, будем стараться для нашего ребеночка... Приходи скорей, потолкуем с отцом, он поймет нас, благословит...»

Василий давно не был у попа, все отговаривался – то нездоровьем, то домашними делами. А в субботу заявился из церкви вместе с Амвросием. Антонида увидела его и обмерла от волнения, ноги стали тяжелыми, словно приросли к полу, дыхание перехватило, она побледнела. Василий поздоровался, будто с чужой, поглядел на нее, сказал с сожалением:

– Эва, какая вы стали... упитанная.

Амвросий провел гостя в горницу, крикнул оттуда:

– Ты, колода, собери повечерять.

С тех пор, как узнал, что дочь беременна, он не называл ее по имени...

Антонида принесла на стол ужин, замешкалась в дверях – не знала, уходить или остаться. Поглядела на Василия, может, подаст какой знак, но он смотрел в другую сторону.

– Иди на кухню, – приказал отец. – Сгинь с глаз, смотреть на постылую тошно.

Антонида ушла в тревоге: вдруг отец заартачится, пойдет против женитьбы... Он ведь такой упрямый...

Василий привстал, склонил голову.

– Благословите трапезу сию, батюшка.

Амвросии тяжело поглядел на него.

– Не до бога мне. Жизнь пошла кувырком. Ты девку мою разглядел? Добегалась, скоро рожать. На всю деревню посмешищем с нею стал: сам, говорят, был греховодник и девка в него удалась. Мне на бабью болтовню наплевать, не в ней беда. А что с девкой, с постылой, делать? Любил же как... Свет в окне была для меня, дороже всего. Теперь глаза на нее не глядят... С кем она, а? Молчит, не могу добиться. Лупить принимался, из дому изгонял, не говорит, с кем спуталась.

– Блудница, – поддакнул Василий. – Но ведь и другие человеки не без греха существуют.

Антонида подошла к двери, прильнула ухом. Отец говорил:

– У нас в селе не с кем ей, я всех перебрал в уме, ни один не подходит. Ей надо молодого, умного, красивого. Она на простого мужика не кинется. Образованная, разборчивая... Знаешь, что думаю: однако в городе она, когда с тобой ездила... Не замечал там ее? Соблазнил какой-нибудь негодяй, насулил златые горы. Так оно и есть, и по времени подходит... Скажи, с кем она там крутилась, ты же знаешь...

– Не ведаю, батюшка, – ответил Василий. – Не наблюдал.

– О господи, – с трудом выговорил Амвросий.

– В священном писании сказано, как народ в блудницу камнями кидал. Иисус Христос за нее вступился.

– Одно осталось – пристрелить суку. Хотел уже, но рука не поднимается.

– Не только у меня горе, – опять заговорил Амвросий. – Лука Кузьмич чуть не в голос ревет: Петька, сын Егора Васина, совратил его девку, дуру Катьку. В открытую живет с ней, у Луки вина требует... Такой парень, а на кого польстился? На тварь безмозглую, имени своего не ведающую. Лука плачет, не может понять, как они снюхались, чем она его взяла. Фроська, слышно, руки на себя наложить пыталась, да бог уберег, Лука вытащил из петли. Что творится, господи? Тупица такого парня отхватила, а моя, как пропащая, никому не нужна, таскает свое брюхо...

«Сейчас, сейчас Василий скажет, – томилась за дверью Антонида. – Мой, скажет, ребеночек. Прости, батюшка, полюбили мы друг друга, нет мне жизни без Антониды. Ну, как там все это говорится... Благослови, мол, на долгую, счастливую жизнь».

Она плотнее прижалась к двери.

– У каждого своя доля... Все в руках божьих, – вяло проговорил Василий. – В писании сказано: кесарю кесарево...

«Господи, – ужаснулась Антонида. – Что же это такое, что он говорит?»

– Судьба не в божьих руках, а в человеческих, – сказал Амвросий твердо. – Слушай, в другой раз не сказал бы... Смотрю на тебя, ты вроде человеком становишься. Есть изба, лошадь, корова. Будет и остальное. Одного нет – жены. А ты ведь не молодой.

– Праведны слова твои, святой отец...

– Женись, Василий. Хочешь, в ноги тебе упаду: женись.

– Что вы, батюшка...

– Верно говорю: обзаводись семьей. Вот мое слово: женись на Антониде, вызволи девку из срама, стань отцом дитяти непорочного, во грехе зачатого... Освободи меня от тяжести непомерной. Не бойся... Я Антониду уговорю, согласится, она в отчаянности, я вижу, отец ведь я... Женись, Василий. Никогда не позабуду твоей милости. Я тут же уйду из Густых Сосен, все тебе оставлю – дом, скотину, хозяйство – живи в удовольствие. Антонида станет верной женой, замолит свой грех. Прости ее, по глупости она, по молодости...

Амвросий вдруг заплакал.

– Бог отметит твою доброту, воздаст тебе полностью. Женись на Антониде. Хочешь, позову ее?

Антонида торопливо отступила от двери.

Радость вспыхнула в глазах Василия. Вспыхнула и тут же погасла. Он вспомнил – недавно на колокольне ему неведомо как послышался голос попа: «Шибко-то, зятек, не командуй. Здеся хозяин я. Моим горбом все нажито» Василий про себя усмехнулся: «Не, поп... Не один ты разумник. Я тоже умный, не проведешь. Ежели я обженюсь на Антониде, тебя со двора палкой не сгонишь».

Еще что-то прикинул в уме, сухо отозвался:

– Отец Амвросий... И свое дите бывает в тягость, а чужой пащенок еще хуже... Я Антониду не хаю, может, и ничего баба будет, а ребенка ейного пущай с божьей помощью воспитывает кровный родитель.

Антонида в беспамятстве добралась до своей комнаты, упала на кровать. Она ни о чем не думала, ничего не соображала, не видела. Ночью бессвязно кричала, билась в истерике, отец сидел возле, гладил ей голову, сменял на горячем лбу мокрую тряпку.

Чужому человеку могло показаться, что Лука и Нефед живут в мире и дружбе. На самом же деле между ними была скрытая вражда. Лука завидовал достатку Нефеда, а Нефед, когда мог, вредил Луке.

Они были разными людьми – Лука скопидом, жила, его все в деревне называли заедателем. Хитрый – расставит свои сети, развесит паутину, любой запутается... Нефед тоже скаредный, за копейку задавится, норовит выбиться в первые богачи. Бывает, что петух машет крыльями, будто собирается подняться в высокое голубое небо... Так и Нефед. Решил, например, поставить мельницу, кирпичный завод, лесопилку, кожемялку. А крылья-то выше забора и не пускают – сидит покамест в своей лавчонке...

Вечерком Лука навестил Нефеда.

– Ну, как живешь? Мельницу не поставил?

– Не, паря... Не поставил покуда.

– А лесопилку?

– Гляди, Лука, вдарю...

– А кожемялку?

– Да брось ты, леший, – взмолился Нефед. – Вроде и умственный мужик, а дурак.

Лука долго визгливо хохотал, вытирал рукавом слезы.

– Погоди, Нефед... А как у тебя... ой, не могу... как с партийной ячейкой? Еще не вступил в большевики?

Нефед принес на стол чайник, кружки, молоко.

– У тебя-то, Лука, что нового?

– Наповадился Петька ко мне. Не то, что ко мне, а к Фроське, значит... Я и думаю: как тебя, малец, изловить для нашей пользы. Клюнул на водочку. И повело его... Кажинный день у меня, Фроську вроде совсем позабыл, только водку ему подавай. А Фроська печется, жалеет его, глядеть умильно. Ну, думаю, ладно... Петька на крючке, надо, чтоб не сорвался. А он напьется, и брык с копыт, спать. Здеся, паря верное дело: через Петьку выведаем все ревкомовские задумки, какие они на нас путы готовят. Только его надо крепко держать за жабры, чтобы и хвостом не трепыхал. Еще глядишь, все так обернется, что и Фроська моя будет.

Лука вдруг посмотрел на Нефеда злыми глазами, хмуро добавил:

– Ты, поди, соображаешь: разболтался Лука Кузьмич, мелет, чего надо и чего не надо... Проведать хочешь мои тайности, только зря мылишься, бриться не доведется. Я тебе всего не открою, ну, чего бельмы вылупил??

Война для Густых Сосен, видно, отгремела, откатилась куда-то на край света. Раньше бои шли чуть не за околицей, неподалеку ухали пушки, трещали пулеметы. А то через село как очумелые скакали пьяные вершие с шашками наголо, с винтовками, орали, палили из наганов. Это отступало белое воинство. За буйными казачьими сотнями, похожими на разбойные банды, тащились, скрипели по дорогам обозы – неприбранные, взлохмаченные подводы, будто вороньи гнезда на колесах.

Потом шли красные – измученные, поддерживали раненых, спотыкались на щербатых дорогах, падали от изнеможения, но поднимались и шли вперед.

Пожары все дальше уходили от Густых Сосен. То полыхали в соседних деревнях, то за лесом, потом издалека светили по ночам ровным красным заревом... Где-то там же вспыхивали орудийные залпы.

Теперь из Густых Сосен ничего такого не видно и не слышно. Война ушагала далеко. Снега укрыли осыпавшиеся окопы, глубокие воронки от разорвавшихся снарядов – свежие раны земли. Запорошило снегом в полях поломанные телеги, ржавые стальные осколки, зеленые гильзы. Могильные кресты на пригорках, на лесных опушках тоже будто осели в снег. По избам не так уж больно, как прежде, берет за душу вдовий надрывный вой. Ребятишки маленько отошли, не такие синие от голода, как были недавно.

Спокойная жизнь вступает в Густые Сосны.

Егор Васин стоял на пригорке, глядел на родное село, залитое ярким морозным солнцем. «Вишь ты как, – добродушно улыбался Егор, – гляди, как бывает: морозище, а с крыш капель, отпустило на солнышке...» – Он с лаской проговорил вслух:

– Сибирь наша...

О чем он думал до этого? Да что в Густые Сосны приходит спокойная жизнь... Так ли это, где они, тишина и покой? Кулаки притаились, схоронили оружие, у каждого под половицей обрез в промасленной тряпке. Пойдешь собирать продразверстку – загремят выстрелы... Все попрятано, закопано кулаками в землю – хлеб, мясо, деньги. Тучная скотина зимует на дальних таежных опушках, под верной охраной. Пойди, сыщи... После продразверстки ревкому надо собрать у богатеньких семена для сельской голытьбы – пора подумать о посеве. Опять будут вой и рев... Кто захочет отдать мирно?

«Надо обезоружить кулаков, – подумал Егор. – Пущай в этом деле мужики подсобят. Сыновья Калашникова пойдут, которые из армии, Петьку моего можно». Воспоминание о сыне больно резануло по сердцу. «Нет, Петьку, нельзя, опасно доверяться ему». Сыну стало опасно доверяться... А ведь был боевой партизан, отважный разведчик...

Егор прислонился к березе. Ему представились Петькины осклизлые губы, дрожащие руки, бегающие глаза. «Батьку продашь за стакан самогонки... – Егору стало страшно: – Чего там батьку, революцию пропьешь». Егор посмотрел на село. Оно больше не казалось праздничным, не было залито солнцем, лежало притаившееся, серое, злое... «Убью, гада. – Егор сжал кулаки. – Пойду домой, морду искровяню, душу вытряхну».

Внутри у Егора все вдруг с болью разломилось надвое, заговорило разными голосами, заспорило... Жалостливый бабий говорок участливо всхлипывал: «Много ли парню надо, чтобы с дороги свихнуться? Повелся с непутевыми – сегодня водочка, завтра... Вот и затянуло». Суровый мужицкий бас ревел вперекор: «Убью, гада. Все забыл, предал... Народ босый, голодный, в кровищи, в лишениях бьется с врагом за свое счастье. Сколько погибло – тыщи... Супостата опрокинули, победы достигли... А подлый щенок трется подле кулаков, продает революцию за вонючую самогонку. Спит на кулацкой подстилке. Нету подлюге прощения». Бабий голосок насмешливо возражал: «Скорый ты на расправу, Егор... Людей надо беречь, а Петька сын тебе, ты за него в особом ответе. А может, оговорили его, может, все это кулацкий навет для подрыву доброго имени? Подумаешь, выпил стопку с мороза... Велика ль беда...»

Что говорить, тяжело было Егору решать с Петькой. Два старших сына подались в Москву на ученье, когда теперь доведется свидеться... Зятек Дима геройски погиб в бою. Вся надежда осталась на Петра, на меньшенького, в нем вся радость... Егор воевал с Петькой в одном отряде, тогда худого ничего не замечал за ним. Храбрый парень, исполнительный... Потом их боевые дороги разошлись, Петя остался с Димой. Вскоре Дима погиб. Какая беда стряслась с Петькой, с чего начал пить?

Черные тучи плывут по небу, обгоняют друг друга, закрывают солнце, мечутся, сталкиваются. Резкие тени ложатся на снег.

Мысли клубами ходят в голове Егора, от них вот-вот разломится голова. Стоит у березы большой, сильный мужик, здоровый и смелый, а не может совладать с собой, победить отцовское сердце, не знает, как порешить с Петькой.

Недавно Егор думал, что в Густые Сосны вступает спокойная жизнь. Куда там! Хочется, правда, чтобы было тихо, но пока тревожно. Из Монголии пробилось два белых отряда, скрываются в тайге, в сопках. Видно, барон Унгерн начинает разведку. Одна казачья сотня, где-то неподалеку от Густых Сосен, пока не показывает себя. Вот тебе и мирная, спокойная жизнь... Кулаки наверняка держат с белыми связь, ревкому надо быть настороже.

Егор и Петька сидели утром за столом, чаевали, Лукерьи дома не было, ушла куда-то с Егоркой. Отец поглядывал на Петьку, тот низко склонился над чашкой, не поднимал опухших глаз: у него с похмелья ломило голову.

– Ну, как твои дружки поживают? – спросил Егор.

– Какие дружки?

– Известно какие – Лука, Нефед.

– Брось, тятька, напраслину...

– Слухай, дурак... Кончай с ними валандаться. Доиграешься до беды... Худо сотворишь, народ не простит. После не исправишь, вину не замолишь...

– Ну, запричитал. Поехало березовое колесо.

– Я те покажу колесо... Пошто водку с кулаками трескаешь?

– Было два раза, выпивал, – Петька немного смутился. – Всяко обозвал его, кулацкую рожу, и выпил. С морозу...

– А чем расплатился?

– Кто они мне? – Петька резко отодвинул чашку. – Думаешь и верно дружки? Я таким гадам на скаку головы рубал.

– Знаю, было. А теперь нет тебе моей веры, щенок. Боюсь, продашь Луке за стакан сивухи.

– Тятька! – Петька вскочил, схватил со стола нож. Щеки горели, он прямо смотрел на отца. – Замолчи! Не шевель партизанскую честь, убью. Али пойду, гада Луку прирежу. Не тронь моей гордости.

– Пропил ты свою честь. У кого честь, а у тебя дырка: свиньи у пьяного выели.

– Тятька, – в голосе Петра задрожала высокая, тонкая струна. – Не жги душу... Лучше испытай на деле.

Егор смотрел на сына, сердце у него обливалось кровью: глаза мутные, волосы нечесаные, руки трясутся. Спился... Как с ним быть – отвернуться, чтобы подыхал под забором, или помочь вылезти из трясины? Сын ведь, своя кровь... Непоправимого вреда пока, видно, не наделал, но беда ходит за его спиной, не отступает.

– Ежели что, я тебя своими руками прикончу! – закричал вдруг Егор. Петька втянул голову в плечи.

– Слухай, дурак, чего скажу... Возле деревни, в тайге, белая сотня, кулаки однако уже протоптали туда стежку. Вскорости надо ждать нападения.

– Давай заарестуем всех кулаков. А то постреляем.

– С похмелья городишь, – рассердился Егор. – «Постреляем»... Ума нет, беда неловко.

Егор замолк, не сводил с Петьки глаз. Довериться ему, испытать? Ежели не подведет, как тяжелая гора скатится с отцовских плеч. А ну, спьяна сболтнет Луке, продаст за самогонку? «Не может Петька стать предателем, во всем нашем роду не бывало такого. Зазря возвожу напраслину, – мучительно думал Егор. – Скажу».

Петька встал, вразвалку подошел к ведру, зачерпнул воды.

– Умоюсь, голова чего-то трещит.

– Ты куда сейчас?

– А никуда. Пройдусь маленько.

Петька вернулся домой в сумерки, с трудом пролез в дверь. Его качало. Сразу завалился спать. Очнулся, когда было совсем темно. Внутри все горело, хотелось пить.

В избе сидели какие-то мужики. «Носит леший по ночам, – выругался Петька. – Негоже мне показываться в таком виде». Он закрыл глаза, прислушался. Негромко говорил отец.

– Надо обезоружить кулаков, вот что. Винтовки, наганы поотбирать – у каждого понапрятано, припасено против наших затылков. Белые налетят, и кулаки пальбу поднимут.

– Верно, Егор Никодимыч.

– Послезавтра прикажем, чтобы тащили вооружение в мой амбар. Пройдемся по кулацким избам, пущай долго не раздумывают, отдавать или нет. Это ревком поручает тебе, Семен, подбери надежных ребят, после скажешь мне, кого... Мы здорово скрутим кулаков: заберем вооружение, а в понедельник тряхнем ихние припасы – подавай, скажем, продразверстку. Повыгребаем добра из амбаров. И – гляди, ежели кулаки проведают до сроку, добра не жди... У Луки нрав крутой, напакостит, ведром не вычерпаешь.

«Семке Калашникову доверяет, – засыпая, с обидой подумал Петька. – А я, выходит, недостойный...»

На другое утро Петька шел по селу. «Батька правильно ругается, – рассуждал он про себя. – Не велика доблесть хлестать с кулаками самогонку. С дурой евонной связался, не дает проходу, тащит в чулан... Фроська, бедняга, в слезах, глаза не просыхают. Хорошая девка, Фроська, неужто и взаправду променял ее на самогонку, пропил Фроськину любовь?.. Кузьмич, проклятущий, зятьком называет, мы, говорит, теперя одного поля ягода. Я тебе, косопузому, покажу такую ягоду, взвоешь, – рассердился Петька. – Мордой в дерьмо зароешься!»

Петька свернул к дому Луки, прогремел у калитки щеколдой. «У меня с тобой, мироедом, разговор короткий...»

На стук никто не выходил. Петька распалился еще больше, забарабанил в стекло. К окну подошел Лука, спросил через глухую двойную раму:

– Чего надо?

Петька закричал в ответ:

– Отвори, растуды твою, мироед проклятый!

– Ты чего, – рассмеялся Лука, – с утра нажрался, али со вчерашнего не проспался? Чего орешь?

– Отвори, а то худо будет.

– Ты, поди, к Фроське? – спросил Лука. – Нету ее дома, не знаю где.

Лука отошел от окна. Петька постоял немного, плюнул и пошел дальше по деревне. Ветер был встречный, гнал вдоль заборов верткие, белые змейки, бросал острый снег в лицо. Идти было холодно, людей на улице никого, словно все вымерли. В похмельной голове с острым, противным звоном перекатывался какой-то шарик – от одного уха к другому... Шагать против метели тяжело, да и некуда. Петька повернул к ветру спиной, постоял и поплелся обратно. У избы Луки замедлил шаги, не зная, постучать еще раз или нет. «А на что мне Фроська? – подумал вдруг Петька. – Посижу в тепле, отогреюсь. Вон какая пурга, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит... Ничего не будет, ежели просто так зайду. – Тут пришла новая мысль: – Зайду, обожду Фроську. Давно мы с ней по-хорошему не разговаривали».

Петька побрякал у калитки кольцом. Лука отворил, увидел его, загородил дорогу.

– Сказано, катись своей дорогой. Не пущу... Кому охота слухать, как ты лаешься...

– Ну, чего ты, Лука Кузьмич, – просительно проговорил Петька. – Холодно же...

– Холодно, иди домой, – проворчал Лука, все же впуская Петьку во двор. – Нечего по селу шляндать. Знаю тебя – только влезешь в избу, самогонки затребуешь.

– Не, мне огуречного рассолу, – уже скинув полушубок, засмеялся Петька. – Ну, паря, у тебя и натоплено...

– Жар костей не ломит. А ты помалкивай, скажу вот Фроське, что до Катьки бегаешь. Эва, присластился... Донесу, что неумственную снасильничал, как раз в тюрьму угодишь...

– Ну, дядя Лука, пошто стращаешь... Налей лучше стаканчик.

– Откуда мне взять? Ты вчерась последнюю выхлебал.

– Врешь, контра паскудная! – закричал Петька. – Кишки выпущу!

– Окромя ругани от тебя слова не услышишь. Назови тятей, пошарю, может, маленько осталось...

– Подавай выпивку, гнида тифозная! – Петька стукнул кулаком по столу. – Подавай, а то так обзову – закрестишься.

– Нету выпивки, Петр Егорыч, – вздохнул Лука.

Петька скривил губы, посидел молча. Внутри у него все горело. Проговорил, не поднимая глаз:

– Налей маленько... тятя.

Лука усмехнулся, вышел во двор, вернулся из завозни с бутылкой.

– Коли ко мне ласково, и я по доброму. Выпей, зятек.

...Вечером, когда Фрося пришла домой, она услышала, как за перегородкой пьяный Петька кричал:

– Врешь, гидра, тут тебе и конец!

– Фроська, – приказал Лука. – Брось на пол Петькину шубу: опять нажрался, сейчас дрыхнуть завалится.

– Брешешь, сучье вымя, – пьяно засмеялся Петька. – Чтобы боевой партизан – и дрыхнуть... Я домой пойду, меня любезная сестрица дожидается. Димкина вдова...

– Ты что, – страшным шепотом спросила Фрося, входя за перегородку, – совсем ума решился? Какая Луша вдова?

– Налил зенки, – взвизгнул Лука. – Заврался, людоед. Никакого чуру не знает.

– А Лушка верно вдова. Димку белые на Ингоде зарубили, в сражении. Калашниковы парни есть, так у Семки, у старшего, Димка на руках преставился. И тятенька наш знает, только Лушке не сказываем. Берегем, значит, ее... – Петька свесил на грудь голову. – Постели шубу... Отдохну малость. Притомился...

Фрося накинула на плечи полушубок, схватила платок, в дверях обернулась:

– Сейчас я, скоро...

Петька на полу заворочался, сел. Пьяным языком выговорил:

– Завтра отберем у вас, у гадов, оружие, а в понедельник вывернем кулацкие амбары, подавайте, кровососы, продразверстку. Все раскопаем. От меня не скроешься, не открутишься... Мне ревкомом доверено. Я вас свинячей харей в дерьмо...

– Врешь, стерва! – взвизгнул Лука, схватил Петьку за плечо. – Завтра? Да разбудись ты, сволочуга!

Петька пьяно мычал, всхрапывал.

Лука кинулся за перегородку, сорвал с гвоздя свою шубейку, не чуя ног выскочил на улицу.

В тесной избенке Василия собрались шесть человек: Лука, Нефед, Андрей Сидоров и трое с нижнего конца села. Жирник горел тускло, ставни закрыты, окна занавешены, разговор шел вполголоса.

– Сразу снарядил вершего в тайгу: так, мол, и так, выручайте, господа хорошие, только на вас надежда, – прошептал Лука. – Овса посулил для казачьих коней, они отощали в лесу... К утру будут, однако.

– Прискачут, тут недалече...

– Пущай помашут сабельками.

Василий молчал.

– Вырезать за один мах все большевистское племя...

– У нас винтовочки не сдадены, подсобим казачкам, – усмехнулся бородатый мужик с нижнего конца. – Стрелим разок, другой.

– Эх, как бы я Васина вздернул на осину, – свистящим шепотом сказал Лука. – Пущай бы ногами подрыгал, другим для испугу. И Лушку туда же, на один сук. Ты, Василий, как думаешь?

– Мое какое дело? Обегаю, где грех водится. И без того тошно...

– Святой человек...

– Ежели прикончить все большевистское племя, – повторил Нефед, – правильная жизня начнется.

– Сами что ли станете скакать по избам, стрелять красных? – Василий покачал головой. – У всех на виду?

– Пошто сами. Пущай казаки повеселятся.

– Как они пронюхают, который большевик, который нет? – спросил Василий. – Как проведают, кого надо в расход?

– Верно, паря...

– Ну и голова у тебя, Василий! – восхитился Лука. – Хозяйства не содержишь, за башку тебя почитаем, завсегда к делу наставишь. Точно, мужики: напишем, чтобы казаки не плутали, которого к стенке. Всех большевиков пораспишем, а сами вроде в сторонке... Без нас, мол, все сделалось. Спасибо, Василий, за науку...

– Не я, а господь тебя надоумил, – смиренно проговорил Василий.

Все сгрудились к свету, склонились над обрывками лохматой серой бумаги. Нефед мусолил огрызок карандаша. Список начали с председателя ревкома Егора Васина, потом пошел Калашников с двумя сыновьями-партизанами, следом оказался красный комиссар Петька Васин. Всего насобиралось одиннадцать человек. Список передали Луке. Дома Лука перекрестился на образа и вписал двенадцатого – свою дочку, пропащую девку Катьку.

Фрося бежала к Лукерье в расстегнутом полушубке, платок съехал с головы. «Скорей, скорей. Только бы дядя Егор был дома... Что же это такое? Петька, непутевый, беду брешет...»

По дороге налетела на Семку Калашникова, чуть не сбила с ног.

– Ты чего, Фроська, – засмеялся Семен. – Вроде дикошарая? С какой цепи сорвалась?

Фрося остановилась, не могла перевести дыхания. Вдруг ей вспомнилось: Петька сбрехал, будто Семен Калашников видел гибель Дамдина, мужа Лукерьи. «Враки, Петька смолол, пьяный он. Дима не погиб, – не хотела поверить Фрося. – Сейчас все узнаю».

– Сема, – стараясь успокоиться, заговорила она. – Ты вместе с Лушиным мужиком воевал? Ну, с Димкой, с бурятом...

– Вместе, а тебе что? – Семен нахмурился.

– Да ничего, так... Охота узнать, как он там. Луша вчерась письмо от него получила, пишет, вроде скоро домой.

Семен с недоверием посмотрел на Фросю.

– Не может от него письмо...

– Пошто не может?

– Не может, одним словом, и все. Отцепись, беги, куда надо, а то припозднишься.