Текст книги "Ночь умирает с рассветом"
Автор книги: Михаил Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
На второй день к вечеру из Густых Сосен двинулся, пыля по сухой дороге, хлебный обоз, покачивались возы прошлогоднего сена, понуро шагали за подводами сытые коровы, отобранные у кулаков. Детский плач, бабий пронзительный визг, щедрая мужичья брань провожали из деревни уполномоченного товарища Честных.
Лукерья и Антонида пошли со сходки побродить. Лукерье казалось, будто все вокруг пело и тихонько позванивало тоненькими стеклянными голосами. Высокие загадочные звезды перемигивались, перебегали с места на место, у берега с негромким шелестом осыпались брызгами темные волны, через узорчатые ветви с молодыми листьями виднелась круглая блестящая луна – она куда-то бесшумно катилась по звездному небу...
Она сорвала с куста листочек, повертела в руках, сказала, сдерживая радость:
– Тятя скоро возвернется. А там и Дима, хозяин мой дорогой, заявится. Вот радость-то!
Антонида обхватила ее покрепче, шепнула:
– Знаешь, Лушенька, в чем женское счастье? Выйти замуж за хорошего человека. Только у нас и выйти-то не за кого...
– Ну, что ты... – Луше стало неловко. Антонида вздохнула:
– Не будем об этом. Появится у тебя сыночек, приведешь ко мне – возьмите, Антонида Николаевна, обучите грамоте, всякому уму-разуму.
Обе счастливо засмеялись. Луша вдруг спросила:
– А почему ты Антонида Николаевна? Отец же Амвросий...
– Крещен-то он Николаем... Ладно, не интересно это. Как думаешь, где поставят школу?
Они осмотрелись вокруг. В лунной ночи лежала родная деревня: черные дома, черные деревья, кружевная ограда церкви. Смутно поблескивал крест на круглой маковке церкви. Кое-где в окнах горели тусклые огоньки... Все притихшее, сказочное.
– Вот там, однако, – Луша показала на середину деревни. – Самое подходящее место.
– Верно, Луша. Высоченный дом, два этажа. Вечером весь в огнях, там по вечерам взрослые станут учиться. И библиотека будет... А утром – динь-динь-динь... Звонок. Заходите, ученики, в классы... Будет три учительницы. Нет, лучше пять...
– Сторожем дядю Василия поставим, он поправляется уже. И пускай зимой печки топит!
– Противный он какой-то, – поморщилась Антонида. – Старый, облезлый... Злющий, видать.
– Что ты, подружка, – с осуждением возразила Луша. – Нельзя так о людях. Добрый он, душа хорошая. И совсем не старый еще. Одинокий, жена погибла, дочка неизвестно где... Мне его жалко.
Антонида схватила Лушу за руку.
– Побежим к берегу!
– Побежим!
Через несколько шагов Луша остановилась, смущенно сказала:
– Нельзя мне бегать...
В голосе у нее были радость и счастье.
Счастье! Для Луши счастье в том, что она станет матерью, что возвращается домой тятя, а за ним и Дима, наверное. Начнется долгожданная спокойная жизнь. Счастье в том, что вон как все хорошо вокруг. Тревожно еще, но налаживается, жизнь входит в новую колею. Вскоре и вовсе ладно будет... Вот в чем Лушино нетребовательное счастье.
Антонида счастлива тем, что сбывается ее мечта стать учительницей. Немного грустно, что у Луши скоро будут свои заботы, они не смогут уже дружить, как дружат сейчас. Но ничего, придет и к ней ее судьба, не обойдет стороной. Чуть завистливое, беспокойное чувство мешает полному ощущению счастья, но это девичье, стыдливое, тайное, его никто не видит, не знает...
С озера повеяло холодом, девушки плотнее прижались друг к дружке и пошли к дому. В окне Василия Коротких вздрагивал, покачивался огонек коптилки. Надо бы зайти, проведать, но уже поздно. Подружки сговорились сходить утром.
V своей избы Луша вдруг пригорюнилась, завздыхала.
– Чего ты, подружка?
– Тятенька придет, – сквозь слезы ответила Луша, – а у меня хозяйство в разорении... Вспахано плохо, посеяно мало. Огородина худая, скотины никакой нету, даже лошаденки...
– Нашла о чем горевать! Отец-то у тебя какой, сама знаешь, все наладит.
– И то верно, – улыбнулась Луша. – Еще братики возвернутся, Дима...
– Все будет хорошо, – успокоила ее Антонида. – Утром забегу, сходим к больному, к дяде Васе.
Василий первый раз после болезни выбрался на завалинку. Он был выбрит, в опрятной рубахе... Жмурился от летнего солнца, от густого чистого воздуха кружилась голова. Кружилась она и от беспокойных дум... «Господь отметил меня среди всех людей, – рассуждал про себя Василий, – приставил ангела-хранителя. Из любой беды сухим выбираюсь...» Эта успокаивающая мысль неожиданно разбудила в нем злое раздражение: «Откуда лезут все эти беды? Почему бросил родную деревню? Бежал от красных. Катерина повесилась – красные виноваты, из-за них все озверели... И дочки лишился из-за них. Из Троицкосавска удрал – за свою шкуру дрожал перед красными. Спиридона... того – боялся, что выдаст большевикам. Приобрел богачество, золота, хоть с головой засыпься, а сижу голодный – нельзя объявиться богачом, красные все отберут, да еще и засудят. Как жить дальше, что делать?» Он подумал, что надо все же добраться до лесной землянки, где под половицей припрятан узелок с золотыми тараканами, с тяжелым песком. «Опосля и в Никишкину падь можно... Куда девать золотишко, как обратать себе в пользу? Оздороветь бы поскорее... Подкоплю силенок, доберусь до города, продам... Дешево не отдам, не ждите... Заведу хозяйство, стану на твердые ноги».
Думы Василия перебили Антонида и Луша – пришли веселые, разговорчивые. Не прогонишь, хоть и охота побыть одному. Еды притащили, в избе прибрались. Лушка похвалилась, что скоро отец вернется, у нее отец главный советчик в деревне... Для Василия не велика радость, что Егор Васин приходит домой. Спросил у Антониды про ее отца – она засмеялась, не захотела разговаривать.
– Побежим на озеро! – озорно крикнула она Луше. – Там народу полно!
Только девки с шумом выкатились за ворота, к Василию подошел коренастый мужик с черной бородкой, присел на завалинку, спросил:
– Ну, как здоровье?
– Слава богу, – осторожно ответил Василий, разглядывая мужика.
– Бог-то бог да сам не будь плох, – усмехнулся бородатый.
– Все под ним ходим... Под божьей десницей.
Бородатый сердито махнул рукой.
– Ладно это... Не на клиросе стоишь. После сыпняка жрать сильно хочется, приходи к нам обедать.
Василий удивленно поднял глаза, хотел спросить мужика, кто он такой. Бородатый, видать, догадался, сказал с густым хохотком:
– Я здешний священник Амвросий. Родитель Антониды.
– Беда, – всплеснул руками Василий. – А я и не знал. Не сподобился лицезреть...
– Ты почему так странно разговариваешь? Потешаешься над моим саном, что ли?
– Что вы, – испугался Василий, – как можно, батюшка! С детства приучен к почитанию. Тятенькой, маменькой... Тверд в вере христианской.
Амвросий посидел молча, спросил:
– Как жить думаешь? Хлеба не посеял и жать не придется... Какие у тебя соображения?
Василий вздохнул:
– Все раньше было – семья, хозяйство, достаток. Теперь ничего нету... Жена померла, дочка в приюте. Один култыхаюсь на божьем свете. Не знаю, как быть. И сир, и наг...
– Надо зацепку иметь для жизни.
Амвросий поднялся.
– Приходи, одним словом. Антонида тебя доведет.
Разговор со священником вызвал у Василия новые размышления, уже не столь отчаянные, как недавно. «Ничего, – сказал он себе. – Проживу, все наладится. Ознакомлюсь с хорошими людьми, не дадут пропасть».
Антонида повела Василия домой, как наказывал отец. По дороге Василий осторожно спросил:
– Антонидушка, у меня, поди, горячка была?
– Ну да... Высокая температура.
– Беда, девка. – Василий покачал головой. – Метался?
– Я теплым укрывала. Лукерья тоже, Фрося.
– Потемнение находило. Однако, всякую чушь городил.
– Какого-то Спиридона вспоминали.
– Спирю, царство ему небесное... А еще чего говорил?
– Не знаю. Не разборчиво так, да и я не вслушивалась.
– Да... Чуток будто помню, золото какое-то блазнилось.
– Ну про золото не слышала. – Они подошли к поповскому дому. Антонида отворила калитку. – Вот и пришли.
<Часть текста отсутствует. В электронной версии журнала в этом месте не было двух страниц>
Скоро вскипел самовар, Лукерья нарезала хлеба, поставила на стол масло, вареное мясо. Разлила чай по белым фаянсовым стаканам.
Цырен поглядел на Лушины приготовления, погладил рукой свою стриженую голову, спросил:
– Вы своим бородатым богам какие жертвы приносите?
– Как это? – не поняла Луша.
– У нас, когда дорогие гости приедут, когда радость бывает, богам угощение делают. Аракушкой маленько балуют, в очаг жирный кусочек бросают.
Луша растерялась.
– Нету у меня... Самогонку дядя Лука гонит, задаром не даст... В печку можно кусочек чего-нибудь, если хотите...
– Я о богах-то не сильно думаю, – рассмеялся Цырен. – С дороги самому хорошо бы...
Он что-то сказал по-бурятски дочке, та выбежала во двор, вернулась с большим берестяным туеском.
– Свата нет, жалко, – проговорил Цырен, разливая по чашкам молочную водку. – Познакомиться, бурятской араки выпить, о важных делах поговорить.
Он обмакнул в вино палец, брызнул на все стороны, сказал «мэндэ» – пожелал всем здоровья. Только хотел выпить, на улице послышался топот, ржание, кто-то круто осадил коня у ворот, нетерпеливо загремел кольцом у калитки.
– Открывай, дочка, привечай отца!
– Тятенька! – вне себя от радости закричала Луша, со всех ног бросилась из избы. Все вышли на крыльцо.
Егор Васин въехал во двор верхом. Лихо соскочил с коня, Луша кинулась отцу на шею. Расцеловав дочку, он передал ей коня, велел расседлать, увидел гостей, гулко крикнул:
– Сайн байна, сватушки!
– Здравствуй, – по-русски степенно ответил Цырен. – Здравствуй, сват.
Зашли в избу, Луша засуетилась у печки, Должид помогла принести дров.
– Умаялся, тятенька, с дороги... – торопливо говорила Луша, гремя чугунами. – Живой, здоровый... Димка-то как, родной мой?.. Господи... Братишки как? Насовсем возвернулся, тятенька? Не раненый?
– Не, не раненый. Отпустили для укрепления новой власти в деревне. Во как! – Егор рассмеялся.
– Не мне, сват, а тебе на северную сторону надо, – усаживал Егора за стол Цырен. – Самое почетное место, у бурят называется хоймор... Выпьем араки, степенного угощения, скажем мэндэ – пожелаем здоровья нашим красным солдатам... Большой разговор после поведем, сейчас полная изба народу будет, весь твой русский улус сбежится.
– Верно, сват, погляди в окошко, уже идут... Наши вояки в добром здравии. Дима, Дамдин, значит, пулеметчиком теперь. Раньше на коне был, с шашкой, а теперь пулеметчиком. Всем вам кланяется до самой земли. – Егор поднял чашку.
Цырен объяснил жене и дочери все, что сказал Егор.
– Иди, Лукерья, отхлебни маленько за здоровье наших красных героев, за боевое счастье. И вы тоже выпейте. Полагается. – Он налил женщинам. Ну, мэндэ!..
Скоро в избу набилась чуть не вся деревня – каждому хотелось поглядеть на Егора, который сколько лет воюет. У многих в сражениях были мужья, братья, отцы. Сдерживая густой бас, Егор отвечал на вопросы.
– К концу дело идет, к завершению. Скоро все дома будут, Семенова из Читы выкурят – и все...
– Голодуха, паря. Ни хлеба, ничего нет, – с тоской в голосе пожаловался бывший солдат Калашников. – Посеяли мало, кое-как...
– Наладимся, – уверенно сказал Егор. – Руки не отсохли.
– Большевики граблят, – взвизгнул Лука, протискиваясь из сеней в избу. – Последнюю корку отымают. У меня дети хворые, баба лядащая, с печи не слезает.
– У тебя на десять годов хлеба припрятано! – отрезал Калашников.
– Детей, бабу сам изувечил!
– Скупилянт! – голосисто закричала солдатка Наталья. – Из хлеба самогонку гонишь! Мужиков спаиваешь, окаянный!
– Кулачье отродье!
– Ладно, граждане, – попробовал успокоить сельчан Егор. – Разберемся, мы теперь сами – власть.
Кричали, курили, плакали и ругались чуть не до света. Когда разошлись, Луша вскипятила для своих самовар.
– У меня в тороку сахар, тащи сюда. Сухари белые там же, давай на стол. Как у буржуев! – рассмеялся Егор.
Должид настежь открыла дверь, подмела пол. Из избы на улицу клубами повалил густой махорочный дым.
Женщины забрали шубы и дохи, ушли спать в сарай. Сваты остались в избе.
– Завтра, паря, уедем, – проговорил Цырен, подсаживаясь к Егору. – Тебе отдыхать надо, но послушай маленько. Дело большое есть...
– Раз дело, какой сон. Давай, говори.
Цырен рассказал Егору, что в бурятских улусах неспокойно. Бывший зайсан Дондок Цыренов собирает богачей, похоже, что они вооружаются. Будто, хотят укочевать в Монголию, кое-кто уже удрал. Подбивают середняков и бедноту. Режут скот, чтобы не достался большевикам. Ламы ходят по домам, по юртам, сулят всякие беды, гнев богов.
– Однако, паря, долго еще стрельба будет, – вздохнул Цырен, – Даши Цоктоев, который вернулся с фронта, стал говорить против богачей, у него ночью дом подожгли, чуть дети не сгорели. Дондок хвалится, что его люди скоро начнут убивать по улусам всех красных. К нему и дальние богачи ездят, сговариваются... Барона Унгерна вспоминают, говорят, у него сила.
– И в русских селах тревожно, – проговорил Егор. – Кулаки прячут хлеб, убивают уполномоченных. Недавно бандитская шайка отбила обоз с продразверсткой, порубила продармейцев. Из города понаехали меньшевистские прихвостни, всякие эсеры, сбивают крестьян с толку. Кулаки хоронят по задворкам оружие, в банях льют пули, картечь. Добра от них не жди... Похоже, готовятся к мятежу. Да, до мирной жизни далеконько, видать... Дремать нельзя... Не знаю еще как в родной деревне дела. Тоже не мало вражины однако. В общем, сват, надо готовиться к новым боям.
– Вместе надо готовиться. Если улусы и деревни вместе – нас никакая сила не одолеет. Народная власть крепко будет стоять. Вместе будем готовиться. Вместе драться.
Глава третья
КРЕСТ ГОСПОДЕНЬ
Отзвонив к обедне, Василий спускался с колокольни и чуть не всю службу простаивал на коленях. Народу в храме бывало не густо. Когда священник возглашал «аминь!» – Василий кидался прибирать к месту облачение, кадило, наперсный крест...
Из церкви они выходили вместе, Амвросий частенько зазывал Василия к себе. Придут, отец кликнет Антониде, чтобы собрала пожевать, придирчиво оглядит, не забыла ли поставить чего из еды, кое-как перекрестит стол, со смешком пробасит:
– Да ясте и пиете на трапезе моей, во царствии моем. – Повернется к дочери, прикрикнет: – Не фырчи, Антонида, не мною сие измышлено, в евангелии от Луки сказано...
Василий прижился в доме попа, почувствовал себя вроде своим. Антонида относилась к нему после болезни, после вести о гибели жены с состраданием. Отец Амвросий отводил душу разговорами об охоте, о рыбалке, о том, кончится ли, наконец, война. Василий один раз осторожненько ругнул большевиков. Амвросий по-мужичьи грубо оборвал:
– Не лезь, ежели не понимаешь. Большевики соли тебе на хвост не насыпали.
Василий закатил под лоб глаза, залепетал:
– Что вы, батюшка... Я не супротив, так только, к слову... Мне што – пущай...
Он никак не мог разгадать, что у попа на уме.
– Батюшка, – искательно проговорил за чаем Василий, – я вот что соображаю. Кругом смута, темное время. Идет смертоубийство, скотской бойне подобное... Паства мечется, аки овцы безмозглые.
Амвросий сердито дернул головой:
– Говори натуральными словами, а то слушать противно. Чего удумал?
– Не серчайте, святой отец. Вот какая мечта посетила: пособите людям осмысленно разобраться, что к чему.
– Не пойму, чего тебе надобно.
– В превеликом смятении находимся без пастырского научения. Аки корабль без руля, без ветрил.
Амвросий побагровел, но сдержал себя, почти спокойно сказал:
– Какого лешего тянешь из меня душу? Говори, чего надобно?
Василий суетливо закрестился
– Не хитрое дело, батюшка. Скажите прихожанам проповедь, куда, в какую сторону кинуться. А то люди в сумлении: здеся красные, здеся белые, тута американы с японцами. Унгерн себя показывает... А другие говорят – атаман Семенов всему голова.
В первые годы после семинарии молодой Амвросий любил поучать паству слову божию, наставлять в житейских делах. За усердие и похвальное старание в этом был удостоен от владыки наперсного креста. Теперь же давно не проповедует... Самому не разобраться в том, что творится, куда уж вылезать с наставлениями да поучениями. «Хотя, – вдруг вспомнил Амвросий, – владыко оставил мне какую-то проповедь... Вот и скажу ее. Однако в самый раз будет!»
– Что ж... – встал он со стула. – Проповедь – это можно. Раньше о блудном сыне возглашал, о раскаявшейся грешнице Марии Магдалине...
Василий почтительно слушал.
– А ныне есть у меня готовенькая, в самую точку... Для разъяснения момента.
Амвросий прошел в передний угол, вытащил из-за киота сложенную вчетверо бумагу, развернул, глянул: вверху было напечатано крупными типографскими буквами: «Бей христопродавцев, красную сволочь!» Ниже вытянулись ровные печатные строки: «красная чума... выжигать каленым железом... все в отряды защитников свободы под белые победоносные знамена... никакой пощады большевикам... деревни, где есть красногвардейцы, будут преданы огню... слава белому воинству...» Амвросий посмотрел в самый конец, там стояло: «Главнокомандующий вооруженными силами Российской Восточной окраины генерал-лейтенант Г. Семенов».
– Вот, паря, штука... – Амвросий удивленно покрутил головой. – Семеновская прокламация, а не проповедь.
Он протянул бумагу Василию. Тот принялся читать – зашевелил тонкими губами.
– Знамо, прокламация! – радостно воскликнул Василий. – В Троицкосавске на всех стенках болталась...
– Не пригодное дело для проповеди.
– Куды там! – подхватил Василий. – Может, в нужнике висела, а вы ее в божьем храме, с амвона...
Василий говорил, а сам все разгадывал, что за человек этот поп. «Не должен бы склоняться к большевикам, – соображал он. – Сан не дозволит... Ишь, за киотом сберегает прокламацию-то, в святом месте... Однако правильный человек, храни его бог».
– Ничего, – ровным голосом прервал его мысли Амвросий, – перебьемся без проповеди. Пускай паства подюжит, жизнь покажет, куда податься.
– Она, бумага-то эта, какой дорогой до вас добралась? – словно невзначай спросил Василий, в котором все горело от желания выведать поповскую душу.
– Да так... – сердито махнул рукой Амвросий, – заезжал тут один, оставил... Сказал, будто проповедь. Посмеялся, однако, сучий хвост. Ежели встречу, отобью охотку шутковать...
– Вам не гоже драться, – попробовал успокоить попа Василий. – Господь покарает. Сан священницкий, с вас у всевышнего спрос особый.
– Намну бока, – сурово отрезал Амвросий, – не будет людей за дураков считать, шкура.
Вскоре после этого разговора Василий выпросил у попа ружье и на целую неделю исчез из Густых Сосен. Сказал, что пошел в тайгу за прокормлением – и верно, приволок домой гурана...
Василий стал редко выходить из дому. Посидит на завалинке, погреется на солнышке и опять в избу. Разляжется на печке, закроет глаза, мечтает. Не мечтает, а так, вроде грезит... Вспоминает свой дом, чистый, просторный двор... Дочка Настенька чудится, обнимает за шею тепленькими ручонками. А то смутно привидится Катерина – она или не она, не поймешь. Лицом будто с поповной Антонидой схожа...
Василий откроет глаза, видение пропадет. Закроет – опять Антонида склонилась над ним, широкий ворот платья оттопырился, шея белая... «Вот беда, – шепчет Василий. – Никак плоть у меня взыграла? Ослобони, господи, от искушения, пронеси и помилуй...»
Под кирпичами в печи спрятан кисет Спиридона с золотишком, принес, когда ходил в тайгу. Печка не топлена, а телу тепло: «Золото согревает, богачество, – рассуждает про себя Василий. – Благодать во всем естестве. И сила. Золото дает силу».
Мысли приходят клочками, обрывками. Будто где-то лежит толстый лохматый клубок разных приятных рассуждений. Василий тянет ниточку, а она рвется. Как её связать? «Ничего, – успокаивает он себя. – Ничего... Жизня подарена человеку господом богом. Возлюби ближнего. А кто ближний? Егор Васин с сынками? Поп Амвросий? Поповна Антонида? Ничего девка. Хороша Маша да не наша... Все вздор, чепуха... – Василий стал смотреть в угол, где паук деловито опутывал липкой паутиной муху. Вот настоящая жизня, как у людей: дави, будешь сыт, брюхо наростишь. В своей сети паук, в тайге медведь, в озере щука – хозяева. Кошка еще хитрый зверь, подкрадывается на тихих лапках – цап и нет мышонка. – Василий довольно поежился, усмехнулся: – Змея тоже господня тварь: подползет, даже шелесту не учуешь... У них, у тварей, здорово это устроено. В Троицкосавске, в Красных казармах, одного арестанта, красного большевика, ночью крысы до смерти заели. В подвале их полно было, накинулись – и конец, не отбился. Сотворили над антихристом праведный суд. На все божья воля».
Некоторое время Василий лежал без дум, ощущал такую легкость в теле, словно парил под закопченным потолком, поднимался над селом, глядел на все сверху. Посередине села строили школу, стучали топоры, звенели пилы. Мужики подвозили на конях лес, бабы теребили паклю, разбирали мох. Люто ругался Лука, у которого Васин мобилизовал на строительство четырех коней. Напротив будущей школы, в избе с зеленой дверью, с зелеными ставнями торговал толстый Нефед – раньше у него была своя лавка, а теперь будто от какого-то кооператива. Кто его поймет... Торговля, курам на смех: хомуты, спички, лампадное масло. Дальше понаставлены избы: у кого побогаче – с крышами на четыре ската, за высокими, глухими заборами. Есть и победнее, есть и совсем развалюхи.
Василий потрогал под шубой, постеленной на печи, тот кирпич, под которым золото. Там вроде билась живая жила, тихонечко трепыхалась. Василий облизнул губы, улыбнулся: «Золото! Хорошая жизня».
Опять пришли всякие мысли. «Ныне не поживешь во благости. Не лезть же в петлю, как Катерина... Дура баба, жизней попустилась. Не, я не таковский. Кошка ловит мышей ночью. Хорек давит кур тоже, когда темно. Совы охотятся по ночам... Это не зря богом умышлено».
Он слез с печи, вышел во двор, повесил на дверь большой амбарный замок. За воротами сел на завалинку, под самые окна. Мимо проходил Лука. Василий поздоровался. Лука задержался, будто раздумывая, подойти или нет.
– Греюсь на божьем солнышке, – проговорил Василий. – А вы все в трудах, все в хлопотах.
– Хозяйство, язва его задери, – вздохнул Лука, присаживаясь рядом, доставая кисет. – Закуривай. Ходил, глядел, как сено мне косят... Канавы, кусты не обкашивают, пропадает трава. Хальной убыток. Разорение...
Василий скрутил цыгарку, спросил:
– Наемные работники, что ли? За ними строгий глаз нужен.
– Не, не наемные, так... – махнул рукой Лука. – Хуже... За долги отрабатывают. Зимой выручал, чтобы с голоду не передохли. Пожалеешь голодранцев, после покаешься. Все мое хозяйство прахом пустить готовы.
– Хозяйство, – печально повторил Василий. – Было и у меня хозяйство. А теперь вот...
Лука остро взглянул на Василия, криво ухмыльнулся.
– А чего тебе? На колокольне возле самого бога находишься.
– По земле иссох весь, – произнес Василий. – Какой хлебушек ране выхаживал... Амбары ломились.
– А чего бросил все?
– Да вот, разорили злые люди, над женой надругались, доченьку, кровиночку мою, похитили, жива ли, нет ли, не ведаю...
Лука поднялся с завалинки, ехидно ответил:
– Не бреши, звонарь... Не прикидывайся. Товарищ уполномоченный, по продразверстке который, твой сродственник, расписал нам твою картину. Подосланный ты, вот кто.
Василий всплеснул руками.
– Христос с тобой, Лука Кузьмич... Сквозь землю провалиться, ежели словечко соврал, доченьку никогда не увидеть... Пойдем в избу, здеся неспособно... Богом молю.
Лука молча смотрел на Василия.
– Пойдем, пойдем в избу, – вскочил с завалинки Василий. – Потолкуем.
– Нету тебе веры, – махнул рукой Лука. – Брешешь все... И толковать нам не о чем, чего я с тобой стану шептаться?
– Как же так, Лука Кузьмич? – обиженно проговорил Василий. – Я по-простому... Одиноко жительствую, тоска напала. Вас увидел, обрадовался, дай, думаю, побеседую с благородным человеком...
Они стояли, смотрели друг другу в глаза, словно разгадывали один другого. «А не пощупать ли, что ты за человечишко? Может, на что сгодишься?» – подумал Лука, усмехнулся, равнодушно сказал:
– Ну, зайдем. Послухаю, что болтать станешь.
Василий побежал вперед, снял с двери тяжелый замок. Лука переступил порог, повел носом, поморщился.
– Вонища у тебя в избе, паря. Окошки открывал бы, что ли...
...Он вышел от Василия не скоро, когда начало темнеть. У калитки сказал:
– Ладно... Не ходи со мной, один дорогу найду. Харчей, так и быть, пришлю, опосля сочтемся. И Нефед пришлет. Чтобы ты, еловая голова, с голоду не подох. В город съезди... Веры тебе у меня нет, но адресок дам. Проживает там стоющий человек.
Отец отпустил Антониду в город – не по комсомольским делам, понятно, а договориться с кем надо об учительской должности: по всей видимости, школа к зиме будет поставлена. Васин согнал на постройку чуть не всю деревню, да мужики и бабы сами бегут туда: у всех дети, каждому охота, чтобы знали грамоту...
Вместе с Антонидой поехал Василий: Амвросий уговорил приглядеть за девкой – время неспокойное, чуть не за каждым кустом по бандиту, того и гляди надругаются, да и живой не оставят. Сначала совсем не хотел отпускать, а после решил: может, в учительстве ее счастье.
Василий не показал, что и ему надо и город, будто сделал Амвросию одолжение. Антонида притащила узел харчей, чайник – в дороге вскипятить чайку.
– Блюди девку, – еще раз строго наказал Василию Амвросий.
Телега выкатилась за деревню. Неторопливо побежали под колеса длинные деревенские версты, поплыли навстречу поля с редкими, тощими колосьями, двинулись сопки – то желтые от сгоревшей на солнце травы, то темно-зеленые, поросшие хвойным лесом.
Лето в тот год стояло знойное, дождей не было, засуха спалила все, что посеяно. Запустение... Низкая, жухлая трава там, где раньше колосились хлеба.
Василий погонял сытого поповского мерина, Антонида тряслась в задке телеги – сидела, свесив ноги. Ехали молча, не знали, о чем разговаривать. Антонида вдруг соскочила с телеги, побежала на луг, набрала пучочек блеклых, выгоревших на солнце цветов, догнала телегу, протянула цветы Василию. Он взял, непонимающе поглядел на девушку.
– Чего это?
– Цветы...
– Нашто они?
Антонида растерялась.
– Ну глядеть на них... Нюхать. Приятно же...
– Нюхать? – Василий со смешком швырнул букетик в канаву, сердито сказал:
– Залезай на телегу. Сиди смирно, а то угодишь к бандитам. Уж они-то на тебя поглядят, они понюхают...
Антонида села на свое место. Дорога лениво выползала из-под телеги, от колес поднималась бурая летучая пыль. По обочинам торчала серая трава, будто ее посыпали пеплом. На кустах висели вялые листья, тяжелые от пыли. В безоблачном белесом небе катилось горячее солнце, вокруг в траве громко и сухо трещали кузнечики.
У Антониды больше не было сил молчать, подвинулась к Василию.
– Дядя Вася... Захотела я стать учительницей, еду за назначением. Учительница в новой школе! Ребятишки прибегут на занятия, я раздам книжки, тетрадки. Вот, скажу, буква «а»...
Дорога пошла ямами, колдобинами. Чтобы не упасть, Антонида прижалась к Василию, вцепилась ему в плечо. Василий обхватил ее и вдруг задохся, зашептал нехорошим голосом:
– Залеточка, Катеринушка, жизня моя...
Антонида увидела возле своего лица его вздрагивающие глаза, потные щеки с трясущейся, дряблой кожей. «Сошел с ума», – с ужасом подумала девушка.
– Дядя Вася, – закричала она со слезами. – Это же я, Антонида! Не Катерина я... Остановите коня, дайте вожжи.
– Антонида... Эва как, – пробормотал Василий, вытирая ладонью влажный лоб. – А мне почудилось... Ничего, пройдет. Дай-ка испить. – Он схватил чайник, захлебываясь, стал пить, вода стекала по подбородку на рубаху. Хрящеватый кадык судорожно дергался.
– Христос-спаситель, приблазнилось. Не пужайся, Антонида. Сумрак находил, теперича все минуло. Пронесла, помиловала пресвятая богородица... На-ка вожжи, я пройдусь маленько.
Скоро Василий снова сел на телегу. Он объезжал стороной деревни, бурятские улусы. Антонида с опаской посматривала на него, не понимала, почему он так делает. Наконец, спросила. Василий ответил, что опасается: ныне каждый другому волк. «А буряты и того хуже – нехристи, идолищу поклоняются. Одним воздухом не хочу дышать с ними».
Смеркалось, надо было подумать о ночлеге. И есть хотелось, целый день всухомятку. И конь едва тащил ноги. Поблизости оказался бурятский улус, Антонида подумала, что дядя Вася ни за что не заедет – он же бурят не терпит. А Василий даже обрадовался, повеселел, сказал, что буряты самые подходящие люди принимать гостей. Стал учить Антониду:
– Когда войдем в дом, скажи мэндэ или амар сайн, это по ихнему будет здравствуйте. Нас сразу на почетное место, на хоймор, рядом с хозяином. И начнут потчевать... Тут не будь дурой. Попервоначалу подадут белое угощение. Ну творог, молочные пенки, масло, лепешки, чай... На это сильно не кидайся. Отведай маленько, и все... Сиди и жди, чего еще будет. Я-то ученый, знаю! Опосля хозяйка приволокет горячее мясо в деревянных корытцах. Вот такими кусищами. Жирное, сок так и брызжет. По-бурятски это мясо бухулер будет... Тут валяй, резвись! Чайник аракушки, молочной водки, поставят. Еще подогреют, чтобы покрепче была. – Василий проглотил слюну. – Ладно, замолчу пока, а то и так в брюхе сосет.
– Вы же говорили, что не любите бурят...
Василий дробно засмеялся.
– Когда в дороге застает ночь, для меня и буряты хорошие люди. Когда в брюхе поет с голоду, и к черту, прости боже, заедешь. Буряты для русского ничего не пожалеют. Я им не рассказываю, что меня нужда загнала, показываю всякое уважение. Сама увидишь, как надо... Вот только сыщем дом побогаче.
Он остановил коня у большого, высокого дома. На крыльцо вышел хозяин, высыпали ребятишки. Антонида удивилась, что хозяин в старом, вылинявшем тэрлике, детвора чумазая, в драных халатишках; заплаты всех цветов, понизу бахрома... Василий решил, что бурят хитрит, нарочно прибедняется.
Хозяйка засуетилась, поставила на низенький столик молоко, немного масла, творог, разлила по деревянным чашкам зеленый чай. Появились горячие лепешки... «Все, как говорил дядя Вася, – улыбнулась Антонида. – Сейчас мясо подадут».
Есть хотелось, но Василий и Антонида сдерживались, ждали... Хозяин расспрашивал, с трудом подыскивая русские слова, кто они такие, куда едут, Василия величал даргой – начальником. Под конец, когда жена стала убирать со стола, вздохнул:
– Беда, паря, бедно живем. Баранов нету, мяса нету. Дорогих гостей попотчевать нечем. Молоко, масло соседи пока дают, выручают.
Василий и Антонида переглянулись.
– Пошто так? – с сомнением спросил Василий. – Дом вон какой, всего у вас по такому хозяйству должно быть в достатке. Поди, утаиваете от новой власти?
