Текст книги "Ночь умирает с рассветом"
Автор книги: Михаил Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Луша смутилась.
– Все одно... Родные же... Мы с тятей о всех истосковались.
– Ладно, понятно же... Слушай спервоначалу про Дамдина. Такой парень, все его уважают. Да... Недавно вот какое дело было, ты, Лукерья, слухай хорошенько. На реке Ингоде, значит. Вон, куда мы теперя добрались, скоро Семенову вовсе крышка... Да, так вот, какое геройское вышло с ним происшествие. Семеновская сотня отрезала в деревне наших партизан, не допущает подмогу. А вторая вершая семеновская сотня в деревне рубит партизан шашками. Нас полтора десятка, патроны на исходе, белых эвона сколько, не сосчитать, все пьяные, и детей малых не милуют, деревню подожгли. Ну, конец нам, выходит. Но мы помаленьку держимся, убавляем беляков по штучке – кого пулей, кого штыком. И вдруг, слышим: та-та-та... А после – ура! Наши прорвались, пошли в атаку. Подмога! Ну и мы что есть мочи заревели «ура». Вот какое дело вышло, поняла?
Лукерья робко спросила:
– Ну, а Дима что?
Федор положил на стол картошину, которую чистил, с удивлением проговорил:
– Чего – Дима? – тут же понял, пояснил: – Дак, это же он со своим пулеметом беляков расшибал. Пулемет на телеге, пара лошадей, заскочил в самую гущу и давай крошить. А за ним наши бойцы повалили, смяли белых. Кабы не он, всем нам погибель.
Егор двинул кулаком по столу:
– Во, молодчина сынок! Орел!
Лукерья побледнела, сжала руки, чуть слышно спросила:
– Он... не раненый?
Федор пододвинул свою кружку Егору, тот налил.
– Не, не раненый... – и заговорил о Лушиных братьях. – Сынки твои, Егор, тоже правильно воюют. Гордость одна, а не ребята, что Кеха, что Ваньча, что Петька. В самое пекло лезут, и хоть бы что... Петька вовсе отчаянный. Скоро, видать, домой возвернутся, тут для них дел невпроворот. – Он помолчал. – Я маленько умаялся, отдохнуть бы... Ты, Луша, брось доху на пол, поваляюсь... Отяжелел что-то.
Лукерья постелила гостю на лавке, сказала, что пойдет по хозяйству. И Егор поднялся, – надо было зайти к Калашникову. Когда Лукерья ушла, Федор сурово посмотрел на Егора, трезвым голосом велел остаться.
– Садись. Налей самогонки. И себе налей.
– Ты раньше-то вроде много не пил, – удивился Егор.
Федор поднял кружку, печально поговорил:
– Выпьем за упокой души красного пулеметчика Дамдина Цыренова. Погиб он в том бою геройской смертью... Я при Лукерье не хотел сказывать.
Егор уронил голову на стол, на свои тяжелые руки.
Антонида осунулась, стала раздражительная. Отец как-то несколько раз застал ее в слезах.
– Ты чего? – спросил он. – Хвораешь?
– Отстань! – она выбежала, хлопнула дверью.
Отец постоял, покачал головой.
Однажды вечером послал ее во двор за дровишками – насушить для растопки. Антонида испуганно отказалась.
– Не пойду... Темно, боязно...
– Ты чего, поповна? – рассмеялся отец. – Маленькая была, не трусила...
Антонида поглядела на него с такой тоской, что он смутился.
– Ладно, чего там... Не ходи, сам принесу.
Антонида подолгу засиживалась одна, подперев руками голову. Если отец неожиданно спрашивал что-нибудь, она вздрагивала, а то и вскрикивала.
Он после уже заметил, что дочь перестала есть. Никто не знал ее горя: Антонида почувствовала, что станет матерью. Для других это бывает радостью, а ей новое горе, новый страх. Страх... В Воскресенском была, говорят, девка, набегала ребенка, от кого и сама не знает. Как ей не знать, просто не говорила... Родители – раскольники-семейские – выгнали ее из дому. У них, у семейских, с этим строго. Жила с ребенком, всем на потеху, в чужой бане. А недавно повесилась. И дите померло.
Антонида закусила губу: «И я так сделаю. Повешусь, не стану жить. Ребенка загублю, нерожденного...»
Чьи-то холодные пальцы сжали ей сердце, оно словно закуржавело, обросло мохнатым морозным инеем, стало едва живым. Но все же стукало, гнало по телу теплую кровь, чуть шевелило тяжелые неповоротливые мысли. «Зачем умирать, я же молодая, жизни не видела, – медленно ворохнулось у нее в голове. – И сынишка пускай живет, у меня же какой сын будет... Пускай живет... Не посмею отнять у него жизнь».
Она хочет жить. Надо только, чтобы все было, как у других людей. Надо, чтобы Василий взял замуж. Старый, противный Василий должен взять ее замуж. Он каждую ночь ждет ее у калитки, мучает, слюнявит душным, нечистым ртом. Горячо шепчет про залеточку, а когда она гадливо отворачивается – грозится. От его ласк Антониду тянет блевать, но он должен взять ее замуж, иначе ей погибель. Должен, должен взять замуж. Ее – молодую, красивую – должен взять замуж. Если возьмет, она будет растить своего сына. Если возьмет...
Снова холодные пальцы сдавили живое сердце. «Худо жить в вечном страхе, – соображала Антонида. – Боязно, противно было ходить к нему по ночам, а надо – иначе продаст, выставит на поруганье. А теперь как быть?»
Одно спасение – выйти замуж за Василия... Она накинула полушубок, побежала к Василию, спотыкаясь в темноте.
Издали заметила неяркий свет в его окнах – сквозь щели в ставнях тускло мерцал огонек. Дернула калитку, она была на запоре. Подбежала к окну, прильнула глазами к ставням, увидела через щель чью-то быструю тень. Свет в избе сразу же погас, задули, видать. Не помня себя, загремела кулаками, не могла передохнуть от какого-то непонятного чувства. На стук торопливо вышел Василий, прошептал, не открывая калитки:
– Тише ты... дура...
– Открой... – тоже шепотом произнесла Антонида. – Впусти меня.
– Уходи, говорю... Нельзя. У меня человек один...
Отчаянным, ненавидящим шепотом Антонида прошептала:
– Бабу принимаешь? Путаешься, Кащей бессмертный?
– Что ты, Антонидушка, какая у меня баба, окромя тебя? Не говори понапраслину.
– Отвори, слышишь... А то избу подпалю.
– Оборони тебя бог от антихристова деяния. Складно говорю тебе: катись домой.
– А-а... я тебе не нужна? – крикнула она, задыхаясь. – Другую принимаешь? Ну, погоди... Покаешься.
Ноги у Антониды подкосились, она забилась в рыданиях.
Василий не стал утешать, немного постоял и зашаркал по двору, заскрипел ступеньками, зашел в избу. Антонида, как пьяная, побрела домой за спичками: поджечь проклятущую избу, отплатить за свою погубленную жизнь. Чуть отошла, услышала как взвизгнула на ржавых петлях дверь. Антонида притаилась. Вот осторожненько брякнула щеколда, кто-то крадучись выбрался на улицу. «Баба... – промелькнуло у Антониды в голове. – Сейчас я тебя, поганую... Не уйдешь, раскровяню, космы повыдергаю. Подниму все село...» Она подалась вперед и вдруг узнала: от Василия вышел Лука.
Антонида как во сне прибрела домой, легла в постель одетая, зарылась головой в подушки, залилась слезами. Уснуть не смогла, поднялась вялая, с опухшими глазами. Увидела в окно Лушу, постучала в окно, накинула платок, выбежала к ней.
– Лушенька, пойдем к тебе... Поговорим.
– Пойдем, подружка, – приветливо позвала Луша. – У меня, знаешь, какие добрые новости...
– Мне одной тоскливо, – зябко поежилась Антонида.
– Пошто одной? – удивилась Луша. – Тятя у тебя.
– У нас ничего общего. Чужие люди, не понимаем друг друга.
– Пойдем, пойдем. Я самовар поставлю. Тятя собрался в Ногон Майлу, к Диминым родителям.
Когда Лукерья и Антонида вошли во двор, Егор приторачивал к седлу узелок с подарками: вез бурятам русское угощение – вареные яйца, огурцы, жареные подсолнухи, Лушиной стряпни шанюшки. Бутылку пернача прихватил. Сел в седло, сказал Антониде:
– Не потрафили мы со школой к осени. Ну ничего, скоро откроем, в самый главный праздник – в третью годовщину Октября. Столы, скамейки готовы, доска тоже. Нету черной краски для доски, пущай пока белая постоит. Учительницей первый год одна будете. Совладаете с ребятами?
– Справлюсь, – вяло ответила Антонида.
– Ну, прощевайте, к вечеру вернусь. А то завтра утром. А стекло-то будет?
– Не знаю...
В избе было прибрано, печка побелена: Лукерья не запускала хозяйства, хоть и трудненько ей приходилось. Помогал и отец. Как он вернулся, все в доме почувствовало мужскую руку: крыша была залатана свежеоструганными досками, заплот будто сам выпрямился. Егор поставил недостающие доски. Колодец вычищен, сруб заменен... На сарае новые широкие двери. За домом сложены доски. Когда Луша спрашивает, зачем доски, Егор только хитро усмехается
Луша сказала Антониде:
– Садись, подружка. Я сейчас самовар поставлю.
«Какая она домовитая... – подумала Антонида. – Обрадована чем-то».
– Ну, рассказывай, какие у тебя новости, – сказала она, когда Луша уселась за стол.
– Не подумай, что хвалюсь, Антонидушка, – зарделась Луша. – К тяте знакомый партизан приезжал, поведал...
По щекам Лукерьи потекли счастливые слезы, она смахнула их уголком платка, улыбнулась.
– Дима-то мой настоящий герой. Один сотню казаков победил. Как налетел на них с пулеметом... Право... Слушала, аж страх берет. – Она не знала, что еще сказать... – Домой, слышь, собирается.
Антонида вдруг поднялась со своего места, обняла Лушу за шею, прижалась к ней горячей щекой.
– Я к тебе буду приходить. – Она жарко дохнула ей в ухо: – Тоже с ребеночком... Будет у меня... Ношу уже...
– Антонидушка... – Лукерья крепко обхватила подружку рукой. – Вот оно, наше бабье счастье...
– Ничего не спрашивай, – торопливо заговорила Антонида. – Пока не могу сказать... Хороший человек, настоящий. Любим друг друга, он во мне души не чает. Вся моя радость в нем... Умный, ласковый.
– Да кто же такой, Антонидушка? Всех парней знаю, не замечала, с кем ты...
– После, подружка. Давай лучше поговорим о наших детях.
Обе рассмеялись. Луша разлила чай, поставила на стол чугунок с молоком.
– Пойдешь утром на уроки, занесешь ко мне маленького: «Лушенька, поводись... Пущай с твоим играет». А я сразу: «Оставляйте, Антонида Николаевна, чего там, свои же люди... И вечером приносите, сегодня комсомольское собрание, тятенька с ребятами позабавится»
Антонида вздохнула:
– Не знаю, что у меня получится с комсомолом. Не успеть мне всюду: ребенок, школа, комсомол, дома сколько забот будет... – Она мечтательно стала перечислять: – Мужу постирать, погладить, сварить повкуснее, коровенка у нас будет, гусей думаю развести, озеро же рядом...
Луша посмотрела на подругу, словно вспоминала ее и никак не могла признать.
– А я, Антонида Николаевна, – сказала она с затаенной гордостью, – порешила записаться в большевистскую партию.
Подруги разговаривали за самоваром, а Егор Васин ехал по широкой степи, думал невеселую думу. И степь вокруг тоже была невеселой, пожухлые травы, прибитые заморозками, черный лед в канавах и рытвинах, нахохлившиеся, сердитые сопки вдали. Холодный ветер гонит навстречу бездомный куст перекати-поля...
Егор думал, как сказать родителям Дамдина о гибели сына. Приятно принести в дом радостную весть, тяжело сообщить о горе... Как их утешить, какие слова подобрать и можно ли вообще чем-либо облегчить родительские страдания? Ему, Егору, горько – погиб муж его дочери, а им он сын – надежда и радость, ему отдали они всю свою жизнь...
Конь плелся шагом, Егор не подгонял его – не на крестины спешить, не на свадьбу... Цырен звал в гости, а он является с черной вестью... Заставил себя приободриться немного, когда уже въезжал в улус.
Егора встретил Цырен, обрадовался, крикнул жену и дочь, они убирали навоз в загородке для коров. Долгор приняла повод, дочка Должид стала расседлывать коня. Откинули полог, зашли в юрту. Она покрыта толстым, лохматым войлоком, порыжевшим от времени. Внутри полумрак, свет падал только сверху, где отверстие для дыма. Посередине нежарко горел очаг, у стены стояла темная божница с глиняными, закопченными фигурками богов-бурханов. Егору показалось, что грязные, неумытые боги спесиво и зло поглядывали на людей. Перед ними стояли бронзовые жертвенные чашечки с угощением. Может, богам не по нраву жертвенное приношение, может, они от него воротят глиняные, отбитые носы?
В полумраке виднелась кровать, закинутая серым овчинным одеялом, был еще низенький столик, расписанный хитрыми узорами. Егор догадался, что раскрашивал его какой-то умелый лама, может, столик стоял когда-то в бурятском храме – дацане... У стены напротив стола – высокий сундук. Возле входа – столик с полочками для чугунов, чашек, на нем стояли деревянные корытца, в которых подают вареное мясо. На стене висели уздечки, старые халаты-тэрлики, женские безрукавки – ужа, на полу грудой лежали войлоки.
Войлоки сложили один на другой, получилось сидение. Цырен усадил на него дорогого гостя, начал обязательный при встрече разговор:
– Хорошую ли траву накосили на зиму, сват?
Егор, который знал многие бурятские обычаи, пробасил:
– Какая нынче трава, когда дождей не было... До рождества сена не хватит. А как ваш скот?
– На своих копытах бродит пока. Думаю, перезимует... – Цырен закурил. – Как живет наша дорогая невестка Лушахон?
– Привет вам послала, угощение...
Егор развязал узелок, вынул что привез, кроме бутылки.
Должид поставила на стол перед гостем арсу, молоко, масло, хлеб, налила деревянную чашку зеленого чая. Старая Долгор куда-то вышла, скоро вернулась, принесла кусок мяса, положила в чугун вариться. На столик у двери поставила туесок, видно, с молочной водкой – аракой. Егор догадался: мясо и вино она заняла у соседей.
Цырен заговорил с женой по-бурятски, протянул ей Лушину румяную шанюшку, вторую подал дочери. Должид откусила, улыбнулась:
– Амтатэй...
Цырен перевел:
– Хвалит. Говорит, вкусно.
Заговорили о том, что нового в улусе.
– Дондок Цыренов появился, – рассказал Цырен, – как сумел выбраться из тюрьмы, не знаю. И Бадма пришел... Оба еще злее стали. Ламы в дацане говорят, будто их боги оберегают... А Бадарму из улуса Будагша в городе крепко засадили. Обиженным прикидывался, а сам у них за главного...
– Зашевелились, значит?
– Ага... Чимит, который у Бадмы батраком, проведал: грозятся поубивать всех, кто за новую власть, разорить наши очаги. А у вас в селе как?
– Тихо пока. Нефед, Лука, Андрюха Сидоров попервоначалу хорохорились, теперь вроде присмирели. Но глядеть за ними надо, конечно... Мы партийную ячейку у себя наладили. Хоть и мало нас, а силы сразу словно прибавилось. Лушка в партию хочет.
– Бабы раньше только детей рожали, – не то осуждая Лукерью, не то радуясь за нее, сказал Цырен.
– И я то же говорю.
– Скорей бы Дамдин возвращался...
– Ежели кулаки что затеют, – торопливо перебил свата Егор, – посылай ко мне вершего, живо прискачем, в беде не бросим.
Он не мог сразу сказать свату о Дамдине...
– Когда сынки-то наши вернутся? – снова вздохнул Цырен. – Мы вон новый халат сшили Дамдину.
Мясо сварилось. Долгор выложила его из чугуна в деревянное корытце, поставила на стол, принесла чашки, туесок. Цырен налил араки сначала Егору, потом себе, брызнул по капле на все стороны, бросил кусочек мяса в очаг: по обычаю принес жертву богам.
– Мэндэ, – сказал он. – Выпьем за здоровье твоих сыновей, за здоровье Дамдина... Как они живут, как воюют, не слышал?
Егор разом выпил чашку крепкой араки, закусывать не стал.
– Ничего живут, – глухо ответил он. – Гонят белых, на Ингоду выбрались, у семеновцев только пятки сверкают. Приезжал один знакомец, рассказывал: Дамдин героем себя выказывает.
Цырен снова налил Егору араки, с чувством проговорил:
– Когда тебя увидел, сразу понял, что с хорошей вестью приехал... У нас с плохой новостью никто в юрту не зайдет, вызовет на улицу и там скажет. Зачем приносить в дом горе, верно? Ну, говори, все говори, мы слушать станем.
Егору стало еще тяжелее.
– Война, дело известное, – сказал он задумчиво. – Сегодня хорошо, завтра обернется плохим. Сегодня наши наступают, завтра, может, беляки нас попрут. Сегодня ты живой, завтра нету тебя...
– Верно, паря.
– Ну, Дамдин наш ничего. Знакомец мой говорит, попали наши в беду, Димка выручил. Пулемет у него на телеге, налетел на беляков, целую сотню выкосил... Настоящий герой.
Аракушка в туеске кончилась, Егор подал Долгор свою бутылку. Долгор рассмеялась, что-то сказала мужу. Цырен перевел:
– Говорит, что у гостя котел вина поспел...
Егор видел, какой гордостью светились глаза старика и Должид. когда рассказывал о подвигах Дамдина. Он не посмел сказать, что Дамдин пал в бою... «Разве можно приносить в дом горе? – повторил про себя Егор слова Цырена. – Пройдет время, они узнают о смерти сына. Это всегда будет для них как тяжелая рана, но, может, время облегчит боль... – И еще подумал Егор: – Пусть узнают об этом не от меня».
Он остался ночевать, уехал домой рано, когда солнце едва выглянуло из-за дальних гор.
Василий зашел в лавку к Нефеду, купил соли. Нефед раза два приходил ночью к Василию с Лукой. Они с Василием вроде даже немного сдружились: Нефед помогал ему харчами. Правда, каждый раз мусолил огрызок карандаша – записывал, что дал, частенько напоминал, чтобы Василий не позабыл долга.
Народу в лавке не было. Нефед сказал, что собирается в город за товарами, прихватит по пути и Луку, у того в Воскресенском какое-то дело.
– Желательно и тебе туда, – прошептал Нефед, озираясь. – Все обмозгуем, и точка.
Василий и сам понимал, что им надо окончательно сговориться, а то все какие-то недомолвки.
– Ладно, – ответил он, – заезжайте. Прокатимся, благословясь...
Из лавки Василий завернул к школе, поднялся по широким ступенькам, отворил дверь. В прихожей две бабы махали кистями, белили потолки. Класс открыт, Фрося мыла там пол. Вода была горячая, от пола поднимался белый, легкий туман.
– Бог помочь, – пожелал Василий.
– Лучше сам помоги! – весело отозвалась Фрося. – Гляди, руки какие красные от морозу. Стекол-то в школе нет...
– Крепче старайтесь, – усмехнулся Василий.
По дороге к дому он почувствовал, что у него снова заболела обмороженная нога. Недалеко от школы повстречал Антониду. Она увидела его, отвернулась.
– Антонидушка, – тихо позвал Василий. – Не серчай, залеточка... Все тебе открою... – Он посмотрел, нет ли кого поблизости. – В картишки мы тогда... Ну когда не впустил тебя... Грех попутал. Лука Кузьмич посторонних пугается. Я у него корову выиграл.
Такой он был растерянный, что Антонида даже улыбнулась.
– Надо было сразу сказать, я тебе не чужая.
– Не чужая, не чужая, – обрадовался Василий. – Приходи сегодня...
– Не жди, – сухо отрезала Антонида. – Не приду. Что мне за радость? Ты и в малом не хочешь помочь.
– Залеточка... – зашептал Василий. – Да разве я что... Приходи, принесем мы из подвала стеклышек. Я был в школе, глядел: все готово, а стекла нету. Как можно супротив общего дела? Бог простит... Для тебя, чего пожелаешь, сделаю, какой хоть грех преступлю.
Антонида недоверчиво взглянула на него.
Ночью Василий и Антонида вынесли из подвала ящик оконного стекла. Василий не пожалел, спалил целый коробок спичек, оглядел подвал. Когда вышли на воздух, ключ положил себе в карман, сказал, что может еще понадобиться
Антонида заметила, что Василий сильно прихрамывал, спросила как можно участливее, что с ним такое.
– Нога помороженная, к холоду чувствительная... Надобно распарить и полегчает.
Антонида осталась у него, под утро растопила печь, нагрела воды, налила в окоренок, Василий поставил туда ноги, она потом обернула их теплым платком, уложила его.
– Милый, – зашептала она, пристраиваясь рядом, – родной... Как мы дальше будем? Не могу я так, извелась... Дня без тебя не в силах... Ну что ты молчишь?
Василий заворочался, завздыхал.
Антонида села, закрыла лицо руками, заговорила надорванным голосом:
– Что ты со мной сделал? Где моя гордость? Ноги тебе мо́ю... Отца забыла, подруг забросила... Думала о большой жизни... комсомолкой хотела стать... А теперь что? Кто я теперь? Что ты натворил, Василий? Ласки выпрашиваю. Взгляни на меня, я молодая, красивая, жить хочу... Я о счастье пеклась, а что ты мне дал?
Слезы перехватили ей горло, она шептала, не помня себя.
– От всего отреклась, ничего, никого у меня нет, кроме тебя. Прикажи, отца родного убью. Делай со мной, что хочешь. Только не молчи... – Она схватила руку Василия, прижала к своей груди. – Не молчи, слышишь... Ты не смеешь жить без меня, не позволю! Задушу, задавлю своими руками!.. Ну, отвечай.
Василий несмело сказал:
– Корова у нас будет.
– Какая корова? – ничего не понимая, спросила Антонида.
– Обыкновенная. Выиграл у Луки Кузьмича.
– Мы будем жить вместе? – счастливо засмеялась Антонида. – Ты мой муж, да? Пусть у нас будет корова... Захочешь, разведем овец, коз, свиней... Стану ходить за ними. Все сделаю, только прикажи. – Она склонилась, погладила его редкие волосы. – Ты будешь счастлив. И я счастлива. – Она засмеялась нежным, девичьим смехом. – И наш сын будет счастлив.
– Чего ты сказала? – Василий приподнялся, сел.
– Наш сын.
– Не мели, беспутная.
– У нас будет сын.
Василий лег, закрылся с головой одеялом и больше не сказал ни одного слова. Антонида посидела, поплакала и ушла, хлопнув дверью.
За ночь приморозило, чуть припорошило снежком. Старики сулили, что зима будет ранняя и студеная. Ветер гнал по дороге легкие белые бурунчики, сметал их в канаву.
На телеге сидели Нефед, Лука и Василий. Разговаривать на ветру не хотелось, ехали молча, покуривали. По очереди слезали с телеги, шагали рядом, – чтобы согреться.
В большом селе Воскресенском у Луки и Нефеда было много знакомых. Остановились у мельника Серафима Леонова, к которому у них было дело. Вошли в просторную избу, перекрестились у порога. Хозяева засуетились, усадили гостей за стол. Пока толковали о погоде, о мелких деревенских новостях, хозяйка собрала перекусить. Серафим, тощий, вертлявый мужичонка, собрался в кладовку за самогонкой, Лука остановил его:
– Не мельтеши. Мы припасли.
Чинно выпили, заели жирной соленой рыбиной, хрустящими огурцами, розовыми скользкими рыжиками, крутыми яйцами.
– Хороша самогоночка.
– Первач.
– Рыжики, как живые, сами проскакивают.
Настоящего разговору не получалось. Лука, Нефед и Серафим выпили еще, под горячую картошку с мясом. Василий воздержался. Раньше всех первач стукнул толстого Нефеда: на лбу выступили крупные капли пота, он стащил с плеч куцый пиджак.
– За товаром еду, – вяло проговорил он. – Торговля, никакого прибытку... Хоть волком вой.
– Завоешь тут, – сумрачно согласился Лука. – Большевики, язви их... Хозяйству полный разор.
Серафим осторожно подступил к главному:
– Наши, слыхать, все отступают... Семенов в Чите манифесты выдумывает, звонкими словами прельщает. Сила пока за большевиками, выходит... А мы посиживаем, хвосты поджали.
– Выжидаем.
– Чего выжидать? Красные и так на шею уселись, не вздохнуть.
Василий перестал есть.
– Мне все одно, какая власть, – сказал он, – абы хорошая жизня была. У меня богатое хозяйство содержалось, а теперь кто я? Бобыль... Этой красной власти многие поперек дороги встанут. – Он поспешно прибавил: – Я не о себе, вообще это, к слову.
Лука дробно рассмеялся:
– Дома ты куда смелее был.
– На тайной вечере господней, при затрапезной беседе с учениками своими, Иисус Христос не ведал темной души Иудиной.
– Эва, завернул, – изумился Серафим. – Нас трусишь? Не пужайся, не выдадим. Свои мы, большевиками обиженные.
Василий промолчал, Нефед же вдруг оживился, заговорил.
– Мы так понимаем, – зашептал он, – без толку сидеть нечего. А то дождемся новой беды, похуже... Вредить надо большевикам, пропади они пропадом. Так надобно: они построят, а мы сломаем... Они в другую сторону кинутся, а мы им палку в колеса.
– У нас в деревне школу построили, – напомнил Василий.
– Сжечь! – взвизгнул Лука. – Который раз говорю: сжечь.
– А изловят? – Нефед вытаращил от страха глаза.
Василий шепотом повторил слова, слышанные в городе от лысого:
– Изловят, не помилуют.
В избе стало тихо. Лука дрожащей рукой налил всем по чарке.
– Как сынок у тебя пожинает, Лука Кузьмич? – спросил вдруг Василий. Он словно забыл, о чем они только что говорили.
– Чего ему, – махнул рукой Лука. – Дурак он дурак и есть. Приберет господь, я пудовую свечку поставлю...
– Пошто ты о сыне так? – Василий с осуждением посмотрел на Луку. – Бога не боишься... Куска сыну жалеешь, что ли?
– Какой там кусок, – рассердился Лука. – Живу в смертном страхе, того и гляди пожар учинит, по миру пустит. Спички от него прячем, поджигать горазд. Лонись чуть всех нас живьем не спалил, вместе с избой. Поджег, стена полымем занялась, едва уняли. Невступный идиот. Верно говорят: чужой сын дурак – смех, а свой дурак – смерть.
Лука хватил свою чарку, заел рыжиком, сердито спросил Василия:
– Тебе какое до него дело? Чего меня растравляешь?
– Ничего я, так, – усмехнулся Василий. – Мне-то что... Видение недавно было, вот и вспомнил.
– Какое еще видение? – расхохотался Нефед. – Баба голая?
– Не, – Василий свел вместе белесые брови, насупился. – Быдто Иисус Христос спустился с неба, прямо, понимаешь, в Густые Сосны. Не по земле переступает, а плывет по воздуси...
Нефед расплылся в улыбке, зажал рот рукой.
– И говорит нам с вами Христос своим божьим голосом: благословляю на святую битву с антихристом. Ничего, мол, не жалейте для господнего дела, не ропщите, и да воздастся вам сторицею.
– Брешешь ты, – поморщился Лука. – А мы уши развесили.
– И дал мне господь вот этот коробок, – Василий вытащил из кармана коробку спичек. – И возвестил он: вложи коробок в руку безгрешного, безвинного отрока, пущай он сотворит суд мой, – Василий перекрестился. – Доподлинные слова господни передаю...
Стало совсем тихо, мужики отрезвели, со страхом посмотрели на Василия. Нефед взял у него коробок, протянул Луке, хмуро сказал:
– Отдай своему болвану. Он и есть отрок безгрешный, безвинный, Иисусов избранник. Пущай сотворит суд господень.
– Чего удумал, паря? – осипшим голосом спросил Лука, отстраняясь от коробка. – Он же сам сгорит, погибнет... Дите же.
– Какое он дите, – тем же хмурым голосом возразил Нефед. – Бревно он безмозглое. И не погибнет, дураки живучие. Из самого пекла выскочит. А не выскочит, не велика утрата, свечку поставишь на помин души.
– Дите... – простонал Лука. – Сын он мне.
– Дурака поймают, какой с него спрос, – усмехнулся Нефед. – Давайте еще по чарке, мы под капусту не пили.
Еще летом, когда Антонида выйдет бывало из дому, за ней бежали деревенские мальчишки, цеплялись девчонки, тащили на берег озера, где склонилась к воде кустистая черемуха. Антонида рассказывала о школе, о там, как они станут учиться. Когда вернулась из города, ребята чуть не каждый день собирались у нее под окном, просили показать книжку. Антонида приносила букварь, усаживалась на лавочке, читала сказки. Будто, всамделишная учительница...
И взрослые стали с ней куда сердечнее. Никто не называл поповной, величали Антонида Николаевна, а то и учительницей.
«Какое доброе, ласковое слово – учительница, – с тревожной радостью думала Антонида. – Какое хорошее слово... Придут ко мне незаметные, немножко испуганные, любопытные дети... Все им интересно, все хочется узнать. Смотреть будут на меня во все глаза...»
Когда стало холодно, несколько раз прибегали к ней домой: Антонида заметила, что у нее дома они стеснительные, робкие, им вроде не по себе. «Как-то будет в школе?» – забеспокоилась она.
Последнее время она реже встречалась со своими будущими учениками, кивнет головой на улице и пробежит мимо – все некогда, голова забита беспокойными думами, полно всяких тревог...
– Скоро нам в школу, Антонида Николаевна? – спрашивали ребята.
– Скоро теперь, – торопливо отвечала Антонида. – Потерпите... В ноябре.
Лукерья тоже часто заговаривала о школе. Недавно зашла, долго сидели, дружно беседовали о разных делах. Перед уходом Луша сказала:
– Я ведь вот за чем приходила... Письмо от братишек получили, мы с тятенькой даже распечатать боялись: вдруг какая беда стряслась. – Она засмеялась. – Ничего у них, будто все ладно... Диму только куда-то перевели. А Кеха и Ванюшка и правда из ума нас выбили: их в самую Москву посылают, на какие-то главные курсы, на командиров однако... Не пойму, чего их туда несет...
– Это же здорово! – возбужденно проговорила Антонида. – В Москву... Боже мой, даже во сне не привидится...
– Может, самого товарища Ленина повстречают, – щеки у Луши зарделись. – Владимира Ильича... Вождя мирового пролетариата. Подошли бы к нему, рассказали как у нас... Мол, живем ничего себе, помаленьку налаживаемся. Школа новая, Антонида Николаевна учительница.
– Ну уж... Очень ему интересно.
– А как же! Даже непременно надо ему знать. Пущай порадуется... Ко мне взрослые парни и девки ходят, в один голос ревут: хотим учиться! Правда... Я говорю, Антонида Николаевна согласная будет вас обучать. Днем с ребятишками, а вечером с вами. Если товарищу Ленину рассказать, он знаешь, как похвалит тебя?.. Правильно, скажет, затеяли...
Антонида Николаевна рассмеялась, легонько обняла Лушу.
– Ленину не надо про это, – сказала она. – Неизвестно еще, как у нас получится. С детьми я буду, конечно, а со взрослыми, не знаю как... Не успеть мне, пожалуй... Тетради проверить, подготовиться к урокам... Потом ты же знаешь...
– Ничего, – одобрила Луша. – Трудненько будет, понятное дело. После мои Кеха с Ваней из Москвы прибудут, пособят тебе. Они же образованные заявятся...
Подружки расстались на крыльце. Луша медленно спустилась по ступенькам и вдруг вспомнила:
– Забыла ведь... Сколько у меня всякой всячины накопилось, даже запуталась. Ведь Петька домой собирается!
Только ушла Лукерья, вернулся Антонидин родитель – распаренный, злой. Закричал с порога:
– Какого лешего, прости господи, сидишь сложа руки? Из сил выбиваюсь, по дому от тебя никакого толку. Капусту нынче сам солил, грибы один собирал. Голубицу не доварила, погляди в кладовке, – вспучилась, из логуна лезет. Погубила ягоду... Иди, постылая, перебери в сарае рыбу, слежалась она, топором не разрубить.
Антонида собралась было огрызнуться, но засовестилась: ведь верно, совсем перестала помогать отцу по хозяйству. Раньше и на рыбалку с ним ходила, и в лес по грибы, по ягоды, и на огороде работала. А ведь девчонка была, гимназистка, только на лето приезжала домой. В этом году отец христом богом молил мужиков, чтобы помогли управиться на рыбалке с сетишками. Запас все же рыбешки, сам накоптил у Луки. После ругался, что Лука живоглот, дорого содрал за коптильню.
– Ладно, папа, сейчас сделаю, я с этой школой и правда все дома забросила...
Антонида понимала, что не школа тут виновата. Только Василий в голове у нее. Он отбил от дома, от отца, от всей жизни. Тяжелая забота, неизбывное горе... Антонида плакала чуть не каждое утро: ведь скоро будет всем заметно, не скроешь...
Скорей бы все устроилось, было как у других: твердо, определенно. Василий какой-то непонятный: то очень ласковый, то вдруг грубый. Сколько раз заговаривала, что пора жить вместе, скоро из дому не выйти, смеяться станут. Ничего не хочет знать... «Ладно, говорит, залеточка. Придет и наше время».
