Текст книги "Ночь умирает с рассветом"
Автор книги: Михаил Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
Милиционеры были из Воскресенского, за ними съездил Семен: ревком постановил произвести обыск у попа, проверить подвал под колокольней.
– Чтоб боле без баловства, – наказал милиционер. – За такие дела не похвалят.
К Амвросию пришли еще засветло. Дверь отворила Антонида. В избу вошли Лукерья, Калашников, Воскобойников, милиционеры. Антонида побледнела, тихо спросила Лукерью:
– Вы, кажется, не в гости к нам пожаловали?
– По делу... – с неловкостью ответила Лукерья. – Отец дома?
Амвросий, когда увидел пришедших, тоже заметно сменился с лица.
– Присаживайтесь, – проговорил он, волнуясь. – С чем явились?
Лукерья посмотрела Амвросию прямо в глаза.
– Мы вам доверяем, отец Амвросий, но тут такое дело... В общем, надо сделать у вас обыск.
– Обыск? – вскрикнула Антонида. – У нас? Ты шутишь, Лукерья?
– Какие там шутки, – устало ответила Лукерья. – Самой противно, без нужды не пришли бы. – Она повернулась к Калашникову. – Начинай, Семен.
Семен встал со стула, подошел к киоту, вынул из-за иконы Николая угодника сложенную вчетверо бумажку, будто наверняка знал, что она там... Развернул: внизу стояла жирная фамилия – генерал-лейтенант Г. Семенов...
– Это, паря, что такое?
– Семеновская прокламация. – По бледному лицу бывшего священника пошли красные пятна. Он понимал, что глупо объяснять, как прокламация попала к нему: кто поверит, что ее оставил вместо проповеди какой-то проезжий архиерей...
Лукерья, Воскобойников, Семен растерянно переглянулись: им стало страшно от того, что тяжелое обвинение так просто подтверждается.
В комнате все молчали. Наконец, милиционер сурово спросил:
– Где остальные прокламации?
– У меня больше нет...
– Больше нет? – с насмешкой переспросил милиционер. – Ладно, сами сыщем. – Голос его звучал недобро. – Вот, что... Отдай ключ от подвала под колокольней.
Лукерья помогла Амвросию встать, он вдруг ослаб. Антонида расширившимися глазами следила, как отец подошел к комоду, открыл верхний ящик, достал большой ржавый ключ... Она отчетливо вспомнила разговор с Василием об этом проклятом ключе... Он сказал, чтобы незаметно положила на место...
Милиционеры переглядывали каждую бумажку, но прокламаций больше не находили.
Амвросий сидел, опустив голову.
– Что вы ищете? Одна у меня листовка, и та случайно. Нету больше.
Пожилой милиционер с сожалением проговорил:
– Эва как... Нету... Так тебе и поверили. Небывалое дело, чтобы контра сразу созналась. Еще пошарим.
Лицо у Антониды горело, она тяжело дышала. Подошла к милиционеру, истерично выкрикнула:
– Контра? Мой отец – контра? Лукерья, что происходит? Как вы смеете?
Она упала на диван, забилась в слезах. Амвросий тихо сказал:
– Успокойся, дочка... Тебе вредно. Тут какое-то недоразумение. Сейчас все разъяснится.
Он давно не называл Антониду дочкой...
– Говори, поп, что у тебя в подвале, под колокольней? – сурово спросил Семен. Растерянность сменилась в нем грубой решимостью: нечего, мол, с врагами чиниться да выламываться...
– Барахло всякое, не помню даже. – Амвросий поднял голову. – А ты на меня не ори, слышь? Я не глухой. В подвале мебель поломанная, церковная утварь старая. Куль известки, для побелки. Еще что-то... Да, ящик стекла.
– Нет там стекла, – торопливо вставила Антонида.
– Как нет? – удивился Амвросий. – С довоенного времени...
– Я с дядей Василием для школы взяла. – Антонида покраснела. – В прошлом году еще.
– Спросить могла, – сердито буркнул Амвросий. – Не своим распоряжаешься. Стекло на церковь, а не на школу припасено.
– Ключ у вас завсегда дома? – спросил Семен. – Никому боле не доверяете?
– Дома, дома, – Амвросий нетерпеливо дернул плечами. – Да что вы, в самом деле... Будто и правда врага изловили. Пошли в подвал. И я слазаю, лет пять не заглядывал. – Амвросий вдруг повеселел. – Мне теперь в самый раз лазать по подвалам. Раньше, бывало, в рясе путался. А теперь, как все мужики – в портках. И на крышу взберусь, никто хохотать не станет, верно? Ну, пошли.
Семен хотел было сказать: раз поп зовет, значит, ничего там такого нету... И лезть не за чем.
Хотел сказать, но смолчал.
Амвросий взял с собой свечу. Антонида видела в окно, как они дошли до колокольни, отомкнули ржавый амбарный замок.
В подвал первым спустился Амвросий, за ним Семен и остальные. Семен запалил Амвросию свечу. Слабый огонек осветил сырые стены, по потолку метнулись черные тени. Воздух был затхлый.
– Глядите, ничего нет. – Амвросий высоко поднял свечку. – Плюньте в рожу тому, кто оговорил меня. Вы же по злому навету пришли. Не мало еще мерзавцев, кого хошь оговорят.
Лукерья подумала – хорошо, что все так кончилось. Ей захотелось на улицу, на чистый воздух.
– Ну, хватит... Пошли, – сказала она.
– Погоди, Лукерья Егоровна, – дрогнувшим голосом проговорил Семен, повернулся к Амвросию: – Ну-ка, поп, дай свечку.
Наклонился к самому полу, поднял пустой, грязный мешок, посветил. На досках были винтовки, наганы. Под другим мешком, поджав тонкие, длинные ноги, лежал японский пулемет. Кучей сложены круглые гранаты...
– Что это?
– Не ведаю... – растерянно ответил Амвросий. – Убейте, не ведаю.
Лукерья тоже подняла мешок. Под ним были коробки с пулеметными лентами, обоймы с патронами.
– Стойте! – во весь голос закричал Амвросий. – Да что это такое? Истинный Христос, ничего не ведаю... Да как же это? Какая язва подстроила?
Милиционеры пересчитали оружие, патроны, Амвросия толкнули вперед, сами пошли сзади.
– Гляди, поп, – предупредил пожилой милиционер. – Не вздумай удирать. – Он покрутил наганом. – Одним духом прикончу.
Амвросия заперли в баню, приставили стражу, пошли составлять бумагу. Антонида, как услышала про оружие, так и упала.
Ночью арестованный подписал протокол. Утром его увезли в город.
Буряты получили в Густых Соснах семенную пшеницу, уехали к себе – время терять нельзя, весенний день год кормит... С конями остался Чимит, бывший работник Бадмы. Через несколько дней приехал Цырен, свекор Лукерьи.
– Ну, паря, беда... – ворчал он, снимая меховой дыгыл. – Беда, паря...
– Что такое, отец?
– Богачам неймется, ламам неймется... Бадма опять в тюрьму угадал. Ширетуя Галсана или боги уберегли, или хитрость спасла, пока на воле бродит... А тоже пора в тюрьму: грехи за ним, как тени ходят...
Лукерья рассказала, что у них получилось с попом. Тоже худое готовилось, не иначе...
– Никто за кулаками не пойдет, – задумчиво проговорила Лукерья. – Мужики к большевикам жмутся.
Скоро легли спать. Ночью Лукерью, Фросю, Цырена поднял Воскобойников: у него во дворе кто-то только что зарезал улусную лошадь, на которой он днем пахал. Перелез, вражина, через высокий заплот и ножом перехватил коню горло. Воскобойников пришел вместе с Семеном.
– У тебя, паря, однако мой конь был, – вздохнул Цырен. – Серая кобылка, по-бурятски боро морин будет.
Лукерья оторопела.
– Как так? Кто убил?
– Не все, видно, у вас к большевикам жмутся, – усмехнулся Цырен.
– Ничего, – успокаивал его Воскобойников, хотя старик и не очень волновался. – Не горюй, бабай. Я тебе свою лошадь отдам, у меня конь хороший. – Он помолчал, сказал с глубокой обидой: – Каково, единственного коня отдавать, а? Не надо было лезть в это дело, за помощью. По-о-мощь... Теперя хоть с сумой по миру...
– Чего говоришь, паря... – вздохнул Цырен. – Кому-то помешала кобыла, кого-то сильно, видать, обидела...
Он набил табаком трубку, спросил Лукерью:
– Малец-то наш, Егорушка, спит, не ведает, какое угощение деду богатые поднесли... – И добавил: – Все к одной коновязи привязано... Ты, паря, Воскобойников, маленько погоди последнего коня отдавать. У меня в поле работы много, хорошо кушать надо, а то силы не будет. В улусе с едой беда плохо... Я колоть коня на мясо не стал бы, ваши кулаки позаботились, чтобы голодный не работал. Увезу мясо домой, кое-кого в улусе подкормлю... Мне твоего последнего коня, пожалуй, вовсе не надо, пускай твое сено жует, хвостом во дворе машет.
Лицо у Воскобойникова потеплело, он сказал дрогнувшим голосом:
– Сыскать бы того гада, который кобылу кончил...
– Пойдем-ка, паря, – сказал Цырен Воскобойникову, – освежуем коня, кишки выпустим, до утра оставлять нельзя, мясо худое станет. Пойдем и ты, Семен, втроем мы быстро управимся...
Фрося с сестренкой убежали за Фомой Семушкиным.
Мужики и в самом деле вернулись быстро. Цырен оставил в сенях кусок мяса, печенку. Мясо велел Лукерье сварить.
– А печенку сырую буду есть, от сырой печенки в человеке все здоровье, вся сила... Все к одной коновязи привязано, – повторил Цырен. – Летом на покос высокие ичиги надеваем, а то змея может укусить. После нога распухнет, помереть можно. Змея по-бурятски могой будет... Голыми руками не изловишь, палкой надо убить. Змея пестрая, в траве приметить трудно. Худого человека еще больше не угадаешь... Наши буряты говорят: змея пестра снаружи, человек внутри.
– Мы какое змеиное гнездо разворошили! – С радостью проговорил Семен. – Клубком вьются, гады. Ощерились, жало кажут, шипят. А нам хоть бы что.
– Нет, Семен, – встрепенулась Лукерья. – Не то говоришь... Нам не хоть бы что. Враги злобятся. Нельзя нам сидеть сложа руки.
– Когда утром на покос придешь, – будто сам с собой заговорил Цырен, – змеиный след видно на сырой траве. Змея хитрая, а след оставляет...
– Верно, Цырен-бабай, – горячо подхватила Фрося. – Должен быть вражий след... Надо собрать бедноту, всем селом станем имать паразитов.
– Как на волков облава! – вставил неразговорчивый Семушкин.
Ревкомовцы понимали, что борьба со старым не кончена, она стала труднее. В сражении знаешь врага, видишь, а тут он притаился, попробуй, разгадай его черные задумки... Он тебе улыбается, а за пазухой нож.
Обо всем договорились только к утру. Решили крепко, открыто поговорить с беднотой, снова вооружить сельский отряд самообороны.
– Вот, Фрося, где комсомольцы сгодятся, – сказала Лукерья. – Установи дежурства. Надо поглядывать за Лукой, за Нефедом...
– Хитрые, притаятся...
– А ты с ребятами незаметно. Вечера не холодные, пусть парни с девками будто гуляют по селу. С гармошкой, с песнями... И ночью пущай караулят, враги по ночам пакостят.
Светало. Лукерья вышла, открыла ставни. В избу несмело заглянуло солнышко – светлый, трепещущий лучик метнулся по стене, задрожал, спрыгнул на стол и вдруг веселыми, яркими искрами брызнул от начищенного медного самовара.
Лукерья подошла к окну, раздвинула занавески, постояла немного, словно в недоумении, повернулась в комнату.
– Поглядите, что это такое... – проговорила она. – Не пойму...
Из окна было хорошо видно, что ворота у Василия Коротких открыты настежь, во дворе стоит запряженная лошадь, на телеге всякий домашний скарб – стол, скамейки, табуретки... Толстая, неуклюжая Антонида вывела из стайки корову. Василий привязал корову к телеге, выгнал во двор двух овец... Вывел лошадь на улицу, тронулся к поповскому дому. Сзади шла Антонида, гнала перед собой овец.
– Никак, на жительство к Антониде перебирается...
Тетка Катерина подошла к окну, сказала, будто не увидела ничего особенного:
– Ну и что? Одной бабе, поди, страшно в пустом доме. Василий – мужик тихий, пущай живет. Помехи от него не будет. Антониде рожать приспичит, за повитухой сбегает...
Весной в Забайкалье не бывает теплых ласковых дождиков, не бегут по дорогам веселые, стремительные ручейки – вода от тающего снега впитывается песчаной почвой. Деревья долго не могут очнуться от зимней спячки, будто окоченели от лютых сибирских холодов, прозябли, не в силах отогреться. Листья появляются в самом конце весны.
Хорошо ведь, когда в небе перекатывается первый майский гром, когда теплый ливень пронизывает все насквозь, светит золотое, словно умытое солнце, через всю землю перекинулась широкая, переливчатая радуга?.. В Забайкалье почти не бывает весенних гроз, они приходят сюда только летом. С марта дуют злые песчаные ветры...
Но весна по-своему хороша и здесь. В глубоком, прозрачном небе большим треугольником летят гуси. Над ними проплывают светлые перистые облака... Солнце заливает лучами широкие степи, синие от ургуев-подснежников, первых цветов весны. Далеко, на самом краю степи, в легкой дымке тумана чуть виднеются неясные, расплывчатые горы с белыми шапками. Туман колышется, и горы будто покачиваются... По дороге, поднимая красноватую пыль, идут овцы. Бурят едет верхом на коне, он в новом синем халате, подпоясан красным кушаком, на голове островерхая шапка, с красной шелковой кисточкой. Он громко поет о родных степях, о далеких голубых горах, об отаре, которая поднимает красноватую пыль на степной дороге.
В горах берут начало реки. Маленькие речушки становятся весной полноводными, бурными, кипят на крутых каменистых перекатах, звенят обкатанной галькой.
В тайге в эту пору зацветает багульник, забайкальское чудо: все объято его невысоким, малиновым пламенем, будто тайга горит, не сгорая... Осторожно ступают меж вековых кедров изюбры, останавливаются, прислушиваются к чуткой лесной тишине, высоко вскинув голову с нежными, молодыми рогами. В рогах бьется горячая, пьяная кровь, великая сила жизни: охотники готовят из вешних пантов изюбра снадобье, возвращающее людям молодость.
На елках появляются свежие побеги... По высокой лиственнице деловито ходит вниз головой дятел, выстукивает ее длинным, железным клювом.
Листья на березах еще не распустились, толстобокие пахучие почки набрякли трепещущей зеленью. Издали кажется, что задумчивый, темный лес подернулся чистым, зеленым куревом, пропускающим свет и солнце.
Озеро тихо плещется среди суровых, скалистых берегов, поросших темным сосновым лесом. От берега до самого солнышка бежит по спокойной бирюзовой воде узкая серебряная тропа, точно манит в далекий путь.
В такой вот весенний, солнечный день Василий и Антонида шли через все село, от поповского дома в лавку Нефеда.
Антонида впервые за многие месяцы открыто вышла на улицу.
– Здравствуйте, Антонида Николаевна, здравствуйте, дядька Василий, – остановила их Пелагея, жена Воскобойникова. – Давненько не видно вас, Антонида Николаевна, на улицу глаз не кажете. Думала, не захворали ли с переживания, как батюшку-то вашего заарестовали.
Антонида повернула к ней смущенное лицо. Внутри у нее противно заскребла кошка.
– Ничего, тетушка Пелагея, здорова. Сами понимаете, куда я в таком виде на люди. – Она развела в стороны руки. – Теперь уже скоро, совсем скоро... Идем вот с мужем к Нефеду, на пеленки купить нашему ребеночку.
Пелагея неловко переспросила:
– Глуха становлюсь, что ли... Как ты сказала, Антонидушка?
– К Нефеду с мужем идем! – вдруг выкрикнула Антонида. – Нашему ребеночку на пеленки покупать!
Василий вобрал голову в плечи. Антонида обернулась, увидела, что тетка Пелагея опрометью побежала по улице, замахала руками.
– Поукоротила бы язык, залеточка, – с укором проговорил Василий. – Не муж я тебе покеда... Без церковного благословения проживаем. Грех один, не супружество.
Где-то внутри у Антониды вновь противно заскребла кошка.
Покупателей у Нефеда не было.
– Здравствуй, Нефед, – Антонида облокотилась на прилавок. – Нам с мужем надо кое-какие покупки сделать. Для ребенка. У нас скоро ребенок будет, так вот, для нашего ребенка. На пеленки там, рубашечки... Кое-что приготовлено уже, но мы хотим, пусть все будет как следует. Это же у нас первый ребенок.
Нефед открыл рот, выпучил глаза.
– Каждому ребенку отец полагается, – наставительно произнес Василий. – Ну, Антонида, погляди, чего хотела купить.
– Смехота, – прыснул лавочник. – Не лезет в голову.
Антонида жалобно поглядела на Василия.
– Дети – божья благодать, – произнес Василий, поднимая к потолку глаза.
Когда Антонида и Василий вышли с покупками, Нефед замкнул лавку, заспешил к Луке.
Антонида надумала зайти к Лукерье, Василий отправился домой.
Луша встретила ее приветливо, усадила за стол.
– Пошто не заходишь, Антонидушка? Бок о бок живем, только в гости и бегать... Может, за отца своего на меня в обиде? Вишь, какое ужасное дело получилось, целый подвал вооружения. Твоей вины там нету... Ну, ладно об этом. Ты откуда, девонька, с узелочком?
– Да вот... – Антонида вдруг то ли заплакала, то ли засмеялась, спрятала раскрасневшееся лицо. – Да вот... – проговорила она сбивчиво. – От Нефеда, из лавочки... За покупками с мужем ходила. Вот – ребеночку на пеленки. С мужем ходила. Поздравь меня, дорогая...
Луша схватила Антониду за плечи, притянула к себе, попробовала закружить.
– Ой, не тронь! – судорожно хохотнула Антонида. – Нельзя мне. Я теперь важная, семейная женщина. Солидность нужна... Давай, будем по-бабьи чай пить из блюдечка, сахарком похрупывать.
– Я давеча видела, вроде дядя Василий к тебе на квартиру перебирался...
– На квартиру! – все также неестественно рассмеялась Антонида. – На квартиру – хозяином.
– Как это?
– А так: муж он мне, отец нашего ребеночка.
Луша оторопело глядела на Антониду.
– Ты будто не рада за меня, Лушенька?
– Тебе с ним жить, – собралась, наконец, с духом Луша. – Был бы тебе хорош. Я вышла за Диму, тоже кое-кто осуждал: как, мол, решилась за нерусского...
– Ну, – невесело улыбнулась Антонида, – мой-то русский. До того православный, не знаю, что и делать: хочет в церкви венчаться. Привезу, говорит, священника и повенчаемся. Лучше бы мне самой поехать с ним в церковь, но боюсь, в таком положении...
– Ты же в комсомол собиралась...
– Наше бабье дело подневольное, – махнула рукой Антонида. – Мужу надо угождать, не перечить.
Луша посмотрела на нее с удивлением.
– Совсем деревенская стала, да? – спросила Антонида. – Никакой учености не осталось. Даже говорю не так, как прежде, правда?
– Правда, – сухо согласилась Луша. – И думаешь теперь иначе. – Она взглянула Антониде в глаза. – И живешь не так как хотела.
Антонида встала.
– Я пойду...
– Что ж... Иди. До свиданья.
Фрося встретила на улице Петра Поломошина, они пошли рядом.
– Смотри, Фрося, день-то какой... Хорошо, правда? Пойдем на берег, посидим.
У Петра было какое-то особенное настроение, Фрося это сразу заметила.
Когда-то она ходила на берег с другим Петей... Фрося была девчонкой, он тоже подростком. Брали друг друга за руки, спускались по крутому берегу к самой воде, кидали в озеро плоские, теплые камешки, смеялись. Один раз он поцеловал ее. Давно это было, ушло навсегда, никогда не вернется. Даже в памяти стало теперь неясно, как далекий сон...
На берегу они сели на большой камень, молча смотрели на тихую, сверкающую гладь озера.
– Ты чего сегодня, не такой какой-то? – спросила Фрося.
– Как не такой? Обыкновенный...
– Будто знаешь что-то, и молчишь.
– Ничего я такого не знаю, – вздохнул Петр. – Просто, тоскливо. Живу у Семена, а кто я ему? Чужой... Надо свой дом заводить, обживаться по-настоящему. Хлеб посеял, конь у меня есть, коровы вот нету... А куда мне одному корова? Была бы жена, другое дело...
– Что ты сказал?
– Жены вот нету...
Фрося пугливо посмотрела на Петра: было непонятно, куда он клонит. Прежде не замечала, чтобы он на нее поглядывал. А тут такой разговор...
– Ну да, – продолжал Петр. – Я насовсем остался в Густых Соснах, значит, надо все устраивать. Вы, девки, лучше годитесь для одинокого проживания, а мужику трудно. Даже старому... Вон, дядька Василий не выдюжил, на какой обженился... Не сегодня, завтра отцом станет. А мне и подавно без жены сухота.
Фрося смутилась еще больше: да что он, в самом деле... Кто же так с девушкой... Парни и девки подолгу ходят вместе, и на гулянье вдвоем, и у отцовских ворот шепчутся, милуются, а такие разговоры уже после, их страшатся, не шутка ведь... А у них ничего не было, ни даже малого намека. И вдруг на тебе: «без жены сухота...» Стыд залил ей щеки.
– А чего, Фрося, – продолжал Петр, – и верно, кабы жена, вся жизнь только для меня стала. Ты как на это скажешь?
Вскочить бы и убежать... У Фроси к горлу подступили слезы, она сказала, задыхаясь от обиды:
– Кто же так... о таком деле? Да разве это так делают?
Она резко встала, торопливо пошла прочь.
– Постой, Фрося! – побежал за ней Петр. – Постой, куда ты? Погоди, послушай, чего хочу сказать!
– Кто же так?.. – проговорила Фрося. – За что? Не смей, не подходи.
Она не оглядываясь побежала к селу. Не худой парень, но разве так можно?
Филипп Ведеркин возился во дворе, починял телегу. Был он злой, борода растрепалась, шапка-ушанка съехала на бок, на лоб свисали потные волосы. Когда занеладится, так во всем: с размаху стукнул молотком по пальцу, ноготь посинел, едва унял кровь... Не первый день у него неудачи, скверное настроение. Жена, ребятишки боятся подойти – ругается, все ему не так.
Накануне Филипп плохо спал: на улице горланили парни и девки, визжала гармошка, разобрало чертей веселье. Филипп выходил за ворота, бранился, парни ржали, как дикие.
– Заткни уши, – кричал кто-то, сквозь общий хохот, – может, уснешь!
– Пущай жена побаюкает!
– Выходи песни реветь!
Филипп вообще-то смирный мужик, а теперь его словно подменили. Началось все с того времени, как ушел из ревкома. На сходке никто не сказал ему худого слова – не хочешь состоять, не надо, твоя воля. Немного поулыбались, когда брякнул, что своя голова дороже ревкомовских дел, кулаки из-за угла продырявят затылок, после не заклеишь.
Он перестал ходить на заседания, занялся хозяйством. Хоть и не большое, а порядка требует. Особенно по весне, когда подоспеет сразу много забот. На работу время короткое, знай поворачивайся – весна быстро ходит по земле... Вставал затемно, спать ложился за полночь. Все бы и ладно, но привязалась кручина: надо ему знать все ревкомовские новости, надо лезть во все их дела, собирать с ними продразверстку, отыскивать, кто стрелял в Лукерью, кто изломал сеялку. Скоро приедут мужики из Красноярова, из Ногон Майлы, возьмутся за постройку школы, разве он сможет устоять в стороне?
В душе Филиппа поселился непутный зверек – мохнатенький, с цепкими лапками. Теребит там больную жилу, ворочается. А то примется нашептывать: «Никому ты, Филипп, не нужен... Сказал, что уйдешь из ревкома, а тебя и держать не стали: катись на все четыре стороны. Ты думал, зачнут уговаривать, просить, чтоб остался, а они тебе – от ворот поворот... Вот и тоскливо. А вернуться нельзя: придешь, над тобой посмеются и не примут. Иди, скажут, домой, починяй свою телегу, мы без тебя управимся».
И не зайдет никто... Раньше Семен Калашников забегал, а теперь и он носа не кажет. Молодой парень, мог бы заскочить... Лука вот два раза приходил, непонятно за чем. Посидел, повздыхал, не очень напористо поругал новую жизнь. Видно, ожидал, что Филипп станет поддакивать, жаловаться на судьбу. Но Филипп неприветливо отмолчался, не подошел даже к столу, сидел у печки, плел новый кнут. Лука ушел ни с чем. А пришел второй раз, Филипп и в избу его не позвал, постояли маленько во дворе, выкурили по цыгарке.
В селе творятся непонятные дела. Взять хотя бы, что сталось с попом. Кто мог подумать плохое про отца Амвросия? Заарестовали, увезли в город, не миновать ему тюрьмы. Тюрьма, что могила, в ней всякому место есть... А ежели он по чьей ошибке туда угодил, или по злой воле? «Ладно, – рассуждал Филипп сам с собой. – Пущай я ревкомовцам не нужен, но в таком деле могли и у меня совета спросить. Так, мол, и так, выходит, что поп контра, надо ею забрать и засадить. Как ты, Филипп, думаешь, у тебя голова умная. Ну, про голову могли и не говорить, черт с ними... Пришли, мол, к тебе за разъяснением. А я сразу: стой, паря, тут дело не простое, попа хватать нечего, он безвинный. Как так? – спрашивают. А так... И все им по порядочку»
Тут мохнатенький, с цепкими лапками, заворочался возле самого сердца, захихикал:
«Умная голова... хи-хи... Никто к тебе не пришел, никому ты не нужен. И не придет никто. Косопузый Лука, вот твой друг, хи-хи... А хорошие люди и нюхать тебя не хотят».
Филипп озлился, со всей силы хватил оземь ступицу, которую держал в руках. Ступица раскололась.
«Не жди, никому ты не нужен! – озорничал мохнатенький. – Без тебя люди проживут, да еще как».
– Гады! – вне себя закричал Филипп. – Твари! Врете, еще поклонитесь. А я покуражусь!
Кто-то застучал в калитку.
– Входи! – свирепо крикнул Филипп. – Не замкнуто.
Во двор вошли Лукерья и Воскобойников. Поздоровались.
Филипп испуганно поглядел на них. Нагнулся, поднял ступицу.
– Хозяйствуешь? – спросил Воскобойников.
– Телега вот... Налаживаю, мало-мало...
Первая оторопь прошла, он сказал так, будто они заходили каждый день:
– Чего во дворе будем, пошли в избу. Сейчас баба самовар поставит. Идите в избу, я крикну, в завозне она.
Лукерья и Воскобойников от чая не отказались. Потолковали о том о сем, о всяких маловажных делах.
– Филипп Тихонович, а мы к вам вот за чем, – приступила, наконец, Лукерья. – За советом, за помощью...
«Ишь, ты, – улыбнулся про себя Филипп. – С уважением подходит...»
– Подступает время школу строить, – продолжала Лукерья. – Вот-вот приедут плотники из Ногон Майлы, из Красноярова. Надо лес возить на постройку, доски, раздобыть гвозди, стекло, краску. Мало ли чего... Лучше все заботы в одни руки отдать, тогда толк будет. Вы, Филипп Тихоныч, в самый раз для такой ответственной должности...
– Ревком просит тебя, товарищ Ведеркин, – подхватил Воскобойников, – пособи. Берись, значит, делай, все как надо. Все мужики на постройке, все бабы будут в твоем подчинении. Лошади нужны – выделим. У нас деньги есть, покупай, что потребуется. Осенью чтоб детвора пошла в школу. Антонида Николаевна учить будет.
Филипп сомлел от радости. Мохнатенький шепнул, чтобы он маленько поломался, поотказывался, но Филипп не стал, только спросил:
– Окромя меня кто еще может на эту должность?
– Не знаю... – ответила Лукерья. – Разве, Поломошин...
– Что?! – вскочил Филипп. – Поломошин? Да у него молоко на губах не обсохло, куда ему... Ладно, считайте, что я согласный. К осени будет школа, у меня тоже три ученика накопилось...
Воскобойников поднялся, подошел к окну, посмотрел на улицу.
– Гляди, – проговорил он. – У тебя из окна колокольню видно. Вот, не думал...
«Здесь бы мне и рассказать, – промелькнуло в голове у Филиппа. – Мол, из этого окошка я своими глазами видел, как Васька Коротких с какими-то мужиками таскал под колокольню оружие. Перед самой весной было... А вы на попа согрешили. Амвросий, однако, и слыхом про то оружие не слыхивал».
Но он ничего не сказал, проводил Лукерью и Воскобойникова до калитки. «После откроюсь, – решил Филипп. – Не ко времени сейчас: спросят еще, почему долго молчал. Не, лучше после...» Он вернулся в избу, значительно проговорил:
– Слышь, жена. Не могут без меня. Все дело у них стало. На поклон пришли, выручай, мол. Придется пособить...
Василий лежал на широкой поповской перине, в голове несвязно плавали клочковатые мысли. Об одном до конца не додумает, на другое переползет. Сначала хорошо представлялось о господе боге: и заступник-то он, и кормилец, и силу дает... Вот, как ловко все устроил господь: полеживает Василий под теплым одеялом, сытый, чистый, добрый... На кухне топочет опухшими ногами молодая жена Антонида. «Ничего, выладится, не навечно такая останется...»
Во дворе мычит своя корова, да поповская с теленком, жует сено Савраска, да раскормленный мерин Амвросия, овец теперь образовалось десяток, под окном кудахчут куры, гогочут гуси... Хозяйство! На солнцепеке сохнет просмоленная лодка, в путину можно кликнуть пайщиков, полсела прибежит! И неводишко есть, и сетишки. В завозне висят на стене новые косы, серпы. Во дворе – малая зимовейка, там столярный верстак, топоры, пилы, рубанки, стамески: отец Амвросий любил в свободное время помахать топором, погонять из-под рубанка пахучую стружку.
Вернулась к Василию настоящая жизнь, испросил ее у бога святыми молитвами, вызвонил на высокой колокольне. «В самое ухо богу стучался, – улыбнулся Василий: – Не позабудь меня, господи! Сделай мне добро, сделай! Услышал всевышний. Велик бог своей милостью».
Тут мысли Василия повернули куда-то в сторону, подумалось: «а что мог сделать бог без меня, сам по себе?» Выходило, что Василий достиг всего только своим умом, своими руками, а господь так, с боку-припеку.
Это были грешные мысли, они пришли первый раз, видно гордыня обуяла Василия, бес вселился... Он торопливо перекрестился: «Верно, что сатана и святых искушает. Без бога кого хочешь и червяк сгложет... Все в мире творится не нашим разумом, божьим судом». Василий сердито погнал мысли на другую дорогу. Стал думать о своем тайном богачестве, которое сокрыто в тайге, между высокими горами, в заветной Никишкиной пади. Ох, сподобиться бы до того места! Летней дороги нет, а надо достигнуть... Золотишко дома иссякло, теперь вон семья, всего идет куда больше. Да и жить можно маленько повольготнее, покупки кое-какие сделать, одежонку там, Антониде на рубахи... Зимой не сходил в тайгу, придется теперь. Дите появится, по рукам-ногам свяжет.
«Антонида завоет, не станет отпускать, ей вот-вот рожать, – Василий заворочался на мягкой перине. – Как ей объяснишь? А никак и не надо, много будет знать, скоро состарится... Скажу, – за попом поехал, в Емелины Ключи, обвенчаемся, да и крестины на носу. Мне деньков восемь хватит все обладить, куда больше?»
Он закрыл глаза, мысленно прошел всю дорогу. «Мысленно оно быстренько делается, а ногами, пойди, потопай, полазай по крутым горам, продерись сквозь трущобу», – с досадой подумал Василий.
Василий, когда являлся в Никишкину падь за золотом, всегда с опаской подходил к Спиридону, который так и истлел незарытый – страх брал прикоснуться к нему. Василий снимал шапку, по-родственному здоровался. Как-то даже поговорил с ним маленько: ну, как, мол, дела, чего нового? Все лежишь, Спиря... Ну, ну... Вроде мое богачество караулишь.
Разговаривал, а у самого мороз по коже...
Из груди у Спиридона торчал кортик – на ручке растопыренный двуглавый орел прилажен. «Надо забрать, – подумал Василий, – все же – офицерский подарок...» Но не смел нагнуться к Спиридону: сквозь истлевшую рубаху у того торчали белые, гладкие ребра. Ветер колыхал высокую, сухую траву, которая летом проросла сквозь Спиридона, сквозь изгнившую одежду... Василий, когда мыл золото, становился лицом к Спиридону, чтобы тот был на глазах. Боялся, что своячок может подкрасться исподтишка, всадить в спину кортик... Спать ложился на другом склоне, ночью вздрагивал, просыпался: слышалось, как осыпаются камни под чьей-то ногой, кто-то тихо, точно зверь, подбирается к добыче
«Нынче надо поболе намыть золотишка, – решил Василий. – Дома так затаю, никто не проведает. Когда еще придется туда сбегать... Кортик свой возьму, не насовсем его Спиридону оставил. Жирно будет, такое подареньице»...
