Текст книги "Ночь умирает с рассветом"

Автор книги: Михаил Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Лукерья кивнула:

– Езжай, Фросенька... С Семеном сходите, послухаете. После мне расскажете.

Утром к Лукерье приехали свекор Цырен и мужик из Красноярова, тамошний председатель ревкома Иван. Оба были возбужденные, разговорчивые. Коней распрягать не стали, заторопили Лукерью, которую встретили во дворе.

– Собирайся живехонько, – сказал Цырен, еще не заходя в избу. – По чашке чаю пить будем и поехали.

– Не могу я, отец... – Луша утерла глаза концом платка. – Егорушка расхворался. Не поеду я.

Старик заспешил в избу, склонился над Егоркой, который метался в люльке. Иван тоже вошел, стараясь не шуметь, не топать.

– Ну, паря, беда... – ни к кому не обращаясь, сказал Цырен. – Вовсе худо. Как сват говорил – все широким кверху пошло... Однако надо ламу звать.

Луша молчала. Старик посмотрел на нее чуть повеселевшими глазами, хитровато улыбнулся.

– Не хочешь ламу, Лушахон? Тогда сам лечить буду. Тащи сюда молоденькую барануху.

– Овцу? – удивилась Луша. – Живую?

– Давай барануху, не разговаривай. Первое бурятское лечение покажу, маленьким шибко помогает. Не бойся, худо не будет.

Луша не знала, как быть. Тетка Катерина накинула платок, позвала ее. Вдвоем притащили в избу испуганную овцу.

– Барануха пускай покуда в тепле посидит, – проговорил Цырен. Подошел к овце, которую держал Иван, пощупал шерсть. – Пущай обогреется, успокоится.

Луша с тревогой следила за свекром. Он вытащил из-за кушака нож, пощупал лезвие пальцем, подышал на блестящую сталь.

– Давай сюда одеяло, – приказал Цырен. – Подстилку согрей возле печки, Егорку в тепленькое завернуть...

– Отец... Никак в избе овцу резать станете?..

– А где же? Барануха и не заметит, как мы ее... В избе надо для такого дела.

Луша дрожащими руками расстелила на полу одеяло, расправила возле печного чела свежую Егоркину подстилку. Она не видела, как Цырен наклонился над овцой, ловко полоснул ее ножом вдоль брюха, засунул внутрь руку. Овца дернулась и затихла. Цырен вытащил на одеяло горячие овечьи кишки.

– Давай Егорку.

Луша побледнела, глядела на свекра круглыми, остановившимися глазами.

– Живо давай! – рассердился Цырен, сам взял внучонка из люльки, распеленал, бережно положил на одеяло, обернул живыми, вздрагивающими потрохами, укутал одеялом.

Он делал все так уверенно, что Луша стала безропотно подчиняться ему. Егорку в одеяле отнесли на кровать, он сразу притих, закрыл глаза.

– Теперь спать будет, – сказал Цырен. – Гляди, у тебя никак самовар скипел.

Луша усадила гостей чаевать.

– Отец... Долго его так держать?

– Пока баранухины кишки теплые. После в нагретую подстилку завернем, полушубком укроем. Верное бурятское лечение. – Он отхлебнул из стакана. – Тебе, Лушахон, ехать надо. Я с Егоркой останусь, он у меня шибко ладный станет. – Цырен засмеялся. – Теплое молоко пить будет...

– Он коровьего не пьет еще.

– Ничего, привыкнет. Ты поезжай, после мне все обскажешь, что в городе было. Или тебе дома оставаться, или мне – все равно, только одному ехать. Лучше ты поезжай.

– У нас так овец не колют... – невпопад проговорила Луша. – У нас по-другому.

– По-нашему лучше, – улыбнулся Цырен. – Рукой главную жилу оборвешь, которая от сердца, и все. Эта жила по-бурятски жизнь называется. Жизнь надо оборвать.

Иван поставил на стол свою кружку, перебил Цырена.

– Лукерья Егоровна... Сказывают на совещании партийный товарищ из Москвы будет. В Москве на съезде сам Владимир Ильич Ленин большую речь говорил, он его собственнолично слышал. И нам обо всем доложит, как Владимир Ильич высказывался.

– Неужто самого товарища Ленина своими глазами видел? – дрожащим шепотом спросила Луша.

Во двор въехала телега – за Лукерьей явились Семен Калашников и Петр Поломошин. Оба зашли в избу, поздоровались.

– Собирайся, Лукерья Егоровна, – сказал Семен. – Поехали. Вы, дядя Цырен, тоже в город?

– Не, паря. Езжайте, я маленько у внука погощу. Иван вот поедет.

– Не знаю, как и быть... – совсем растерялась Луша. – Истомлюся там по сыночку... – Она взглянула на Семена. – Егорка у меня хворый.

Цырен встал, снял с гвоздя Лушин полушубок, платок.

– Бери вот, одевайся. Пора ехать, потемки застанут... Слышь Семен, в городе человек будет, который самого товарища Ленина своими ушами слышал...

Луша не стала запрягать своего коня, поехала вместе с Иваном, на его шустрой лошадке, в легкой телеге.

Есть слова, которые вместе с людьми твердо ходят по земле, крепко стоят на сильных ногах. Лушин отец беспощадно боролся с врагами, побеждал, погиб в борьбе. И теперь у ревкомовцев каждый день в сплошной битве. Борьба, победа – тут слова тесно связаны с делом, им есть вечная вера.

А иногда слова становятся легкими, будто плывут в небе вместе с облаками, или порхают с веселыми птицами. Когда посадили в баню арестованного Луку, Луша сказала ревкомовцам: «Матерого врага сломили, глядите, как нам полегчает».

А получилось не так.

Прошло несколько дней, Лука посиживает в бане под замком, на воде и хлебе, грозится: «Везите из города главного начальника, все ему обскажу. За самоуправство ответите, будете знать, как хватать безвинных. Слышь? Отпустите, а то такого худа наделаю, в голову вцепитесь.

Видно, не сломили врага, Луша теперь сама не верит в те свои слова. Надо решать, как быть с Лукой.

Не доехали до конца улицы, Луша велела остановить коня, подождала Семена и Петра.

– Не знаю, что делать... Лука не признается. Надо решать, а то уедем вот... – Она волновалась.

– Может, одумался. Давайте вернемся, – неуверенно предложил Семен.

Луку привели в избу. Он осунулся, обородел – зарос редкой щетиной. Глядел злобно, настороженно.

– Сознавайтесь, – сказала Луша. – Снисхождение тогда будет. Мы же все вызнали.

– Чего вызнали? – с вызовом спросил Лука. – Ничего не знаете. Сами гады!

– Ты не лайся! – крикнул Семен. – Душу вытряхну.

– Мы тебя припрем в угол, – загорячилась Луша. – Увидишь, нету назад дороги. Все нам ведомо, Фрося Будникова все открыла.

– Врет твоя Фроська, сука она. Со зла оговаривает. На шею мне кидалась, хозяйством хотела завладать. А я прогнал, на кой мне корявая.

Семен вплотную подступил к Луке.

– Погоди, Семен, – Луша оттащила его за плечо. – Вы, Лука Кузьмич, приказали Фросе отвести вашего сына в школу...

– Брехня! – взвизгнул Лука и вдруг притих, спросил шепотом: – Вона, чего прознали... Дальше чего было?

– А то и было... Нам все известно. Она поутру отвела вашего сына в школу, замкнула там. Не сдогадалась, что вы ему спички сунули.

– Так сама и призналась? – Лука сел на табуретку.

– Все открыла.

Лука вдруг вскочил с места, радостно заверещал:

– Отпущайте меня домой! Слышь, отпущайте! Фроська призналась, ее в тюрьму, падлу. Она отвела парня в школу, я духом не ведал. В бане которые сутки томлюсь, с голодухи пропадаю... Она и спички дала, все Фроська подстроила, а я заарестованный... Дом без хозяина, скотина не кормлена, коровы не доены, разорение...

Голос у Луки жалобно задрожал, лицо посерело.

– Семью изничтожила, подлая. Сына моего погубила, в огне сгорел. Баба в пламени сгинула. Осиротила, обездолила, на позор выставила, быдто какого ворога. Отпущайте в город, все там обскажу, ответите по строгой законности. К стенке надо Фроську, пулю в ейную поганую харю. Не принял в полюбовницы, она вон что подстроила... Как избу не спалила, бог упас... Отпущайте, а то и вас в тюрьму загоню, укрыватели.

– Не пужай, не страшно, – не очень твердо ответила Луша. – Уведи, Семен, замкни его хорошенько.

В этот день снова заседал ревком. С Фросей едва отводились – зашлась, вот-вот помрет... Решили, что Луку надо пока выпустить, хотя все были уверены, что поджог устроил он.

В город выехали под вечер. Всю дорогу молчали, старались не глядеть друг на друга.

Нефед привез из города тугой кусок ситца. Об этом сразу же узнало все село, в лавку повалили покупатели. Бабы, девки за последние годы пообносились, срам смотреть, на улицу выйти не в чем... В лавке толкотня, визг, давка, все норовили первыми пробраться к прилавку. Нефед не знал, что делать, охрип от крику. Стоял красный, с аршином в руках, с ножницами.

– Пошто дорого торгуешь? – кричали женщины.

– Наживатель! Голых обдираешь!

– Поди, гнилой, ситец-то?

– Торгуй правдою, больше барыша будет!

– Хочет разжиться, вот и дорожится.

Нефед вдруг стукнул аршином по прилавку:

– А ну тихо! А то лавку закрою, не стану торговать.

Бабы примолкли.

– Хороший товар задешево не бывает, – проговорил Нефед. – Глядите, какой ситец: сам себя хвалит. Налетайте, кому сколько... Без прибытка торгую! Наш Мишка не берет лишка!

По лавке прошел смешок.

Тут к Нефеду за прилавок со двора зашел отощавший, злой Лука, сел в сторонке, стал смотреть, как он торгует. Нефед ловко махал аршином, щелкал ножницами, по надрезанному раздирал ситец руками.

– Не прячь деньги в карман, – приговаривал Нефед, – покупай на сарафан. Ситец хорош, на кофту гож.

«Настрополился, варнак, – с завистью подумал Лука. – К нему деньги сами плывут...»

Нефед отмерил пожилой женщине шесть аршин, надрезал, а когда рванул, у него пошло вкось.

– Эва, как... – проговорил он растерянно. – Криво впряг, да и поехал так...

Какая-то бойкая бабенка хихикнула:

– Промеж слепых и кривой в чести.

Лука поднялся со своего стула, молча вышел на улицу. «Криво впряг, да и поехал так...» – торчало у него в голове. «Ловко сболтнул Нефед».

С того дня ему стало как-то нехорошо. Не то, чтобы нездоровилось, а вроде тоскливо, муторно. Лука не мог сообразить, что такое случилось. Запрется в избе, а в ней пусто, одиноко... Никогда ему так не было. Даже хозяйство перестало радовать. Сядет, задумается, а в голову сами лезут дурацкие слова: криво впряг, да и поехал так. «Однако Нефед не спроста это ляпнул, а мне в укор», – решил, наконец, Лука и стал примерять пословицу к своей жизни.

Дома Лука размышлял: «Еще, видать, не набрел я на свой талан, на свое счастьице. Куда оно завалилось? Видно и я криво впряг...» Внутри у него жгло возле самого сердца... «Оно так завсегда будет, – Лука сплюнул на пол, – до той поры, покуда лежмя лежать стану. Чего кисну, точно квашня? Белка золотой орешек не притащит. Нельзя на печи посапывать, не такое нынче время. Коли разомлею, наживусь не токмо без семьи, но и своего угла лишусь... Снова засадят, а то и к стенке. Это у них просто».

Он встал, подошел к окну. В нем забродила старая, застоявшаяся злоба. «Не, – Лука прихлопнул на стекле раннюю муху, – жизня кисленьких не любит. Вылез из беды, это понять требуется. Надо стоять за себя, а то пропадешь. Не углядишь, промахнешься, – большевики на твоих косточках как раз свое хваленое счастье построят. Не, паря, нечего слюни распускать...»

В селе Воскресенском, в деревнях Красноярово, Емелины Ключи, в улусе Ногон Майла и во многих других шла тайная напряженная подготовка к кулацкому восстанию. Мятежники готовились к захвату власти. Шеборшились, как крысы в амбаре. Среди богатых бурят все острее разжигалась вражда к русским, но бурятские богатеи охотно снюхались с русскими белогвардейцами и кулаками, готовились к совместному вооруженному выступлению. Их поддерживали и благословляли ламы... По мысли закоперщиков мятежа, вооруженное восстание в селах и улусах Забайкалья должно было открыть дорогу из Монголии бандам Унгерна. Крикливые и хитрые кулацкие зачинщики в деревнях и селах, в бурятских улусах не ведали, что главные вдохновители мятежа уже разоблачены и арестованы в Верхнеудинске, что все их планы известны народной власти и восстание идет на провал. Но заведенное колесо крутилось, кулаки лезли вон из кожи, чтобы втянуть в мятеж побольше людей. В деревнях и улусах появлялись подозрительные типы, разглагольствовали о единой, неделимой России, о сильной личной власти, священной собственности на землю, на промышленные предприятия. По бурятским улусам бродили шатучие ламы, крутили молитвенные барабаны хурдэ, гремели колокольчиками, возглашали о святых перерождениях Семенова, Унгерна...

Колесо крутилось...

В Густых Соснах к восстанию Лука, Нефед, Сидоров и другие вроде не готовились: ревком отобрал оружие, а того, что осталось, было мало. Лука, обозленный недавней отсидкой, лютовал, но сообразил, что нечего лезть на рожон с голыми руками. К тому же штаб мятежников находился в далеких Емелиных Ключах, с ним не было постоянной связи. А выступать в одиночку – верная погибель. Да и кто в селе поддержит мятеж против большевиков?

– Поглядим, как дальше будет жизня, – со вздохом сказал Нефеду Лука. – Нам однако надо идти другой дорогой...

– Какой?

– Убавлять ревкомовцев по штучке. – Лука подмигнул и усмехнулся. – Чтобы подолгу не заживались. За ножку да об сошку, тут и аминь.

– Эка, ты... – Нефед поежился. – Аж озноб по коже...

– А чего? – все с той же усмешкой спросил Лука. – Все мы так – не думал, не гадал, а помер... Первый черед однако за Лукерьей Егоровной, она шибко в рай торопится. У меня за ней должок водится. – Он вдруг переменил разговор. – Заглянем-ка к Василию, божьему человеку, может, почаевать усадит. – Лука подмигнул. – Не со своего ума толкую о ревкомовцах. Ты гляди, не сболтни кому... Как-то шепнул Василию, надо, мол, соображать насчет восстания, прогнать напрочь Лукерью с ее апостолами, поедом она нас сожрет. Работники разбежались, даже коров сам дою. А Василий, слышь, посмеялся: коли жизня опостылела, валяй... Ничего, говорит, не выйдет, зазря шею себе свернете. «Как так?» – спрашиваю. А так, отвечает, большевики главных-то наших повыловили, какой-то гад всех повыдал, в тюрьме сидят. Даже быдто архиерей в кутузке.

– Врешь...

Лука в сердцах плюнул.

– Верно говорю. Только Васька этот не все знает. Меня остерег, а того не ведает, что во многих деревнях творится. Прямо пожар. Не может быть, чтобы само по себе заварилось: самостоятельные мужики за здорово живешь в петлю не полезут. Кто-то их направляет, куда надо...

Нефед шепотом повторил:

– Направляет, паря...

Лука тоже перешел на шепот:

– Васька хитер, но и у нас умишко не стреноженный. Ты держи ухо востро.

Василий жил трудно: появилось хозяйство, надо ходить за конем, за коровой, за двумя овцами, кормить, поить, надо чистить стайку, доить корову, приготовить себе поесть, истопить избу, постирать... Да мало ли! Весна, скоро в землю зерно бросать... Невмоготу одному, хоть разорвись. Верно что: дом вести – не бородой трясти. Василий подумывал нанять работницу, но остерегся: новая власть сразу запишет в кулаки, задавит продразверсткой. Как Луку с Нефедом. А так он маломощный середняк, однолошадный, таким большая помощь бывает от всяких там ревкомов... Один выход – жениться. Правда, Антониде вот-вот рожать, тоже не ахти какая помощница на первое время. С малым дитем будет возиться... Но все же баба в избе, облегчение... Ребенок не всю жизнь в люльке будет лежать, дети быстро растут. С рук слезет, и баба готовый работник.

Василий не сказал Луке и Нефеду, что незнакомые мужики привезли ему ночью два воза оружия – видно, еще действовало указание архиерея. Оружие предназначалось для мятежников. Мужики стаскали его в подвал под колокольней, сложили, прикрыли мешками. Василий снова навесил на подвал большой амбарный замок, спрятал за пазуху ключ. Поп пока не хватился пропажи, не знает, что ключ у Василия.

Справное хозяйство отца Амвросия не давало Василию покоя. «Кабы да перебраться в поповский дом, да завладеть всем поповским добром, да зажить ладненько – ни от кого укору не было б, не батрацким трудом нажито... – размышлял Василий. – А коли зачну новый дом себе ставить, сразу полезут выпытывать, откуда деньги. Докопаются, оборони бог, до моего богачества... – Василию стало страшно и холодно. – Зазря от женитьбы открестился, когда меня отец Амвросий со слезами склонял... Сулил хозяйство оставить. Ведь все одно, придется жениться на Антониде, иначе какой выход? А я вон какого дурня свалял...»

Через несколько дней отец Амвросий между делом сказал Василию, что окончательно надумал расстричься, сбросить с себя поповский сан. Широко размахнулся, хлопнул Василия тяжелой ладонью по узкому плечу, громко засмеялся.

– Заживу по-мужичьи! А чего? У меня сила не в поповской гриве, а во! – Он вытянул вперед корявый, волосатый кулак.

Василий оторопело моргал редкими ресницами, не знал, что сказать.

– Что же вы, батюшка, подаваться куда станете из Густых Сосен, али как?

– Нет, сын мой богоданный, чадо Христово, – с напускной важностью ответил Амвросий. – Никуда не поеду, мне и здесь не худо. Стану хлеб сеять, рыбу ловить, в тайгу на зверя ходить. А когда свободное время – внука нянчить. Чем не жизнь?

Вот тогда-то и мелькнул у Василия хитрый план. Он порадовался в душе, что ничего не сказал Луке и Нефеду про оружие, которое сберегалось в подвале под колокольней: оно должно привести Василия хозяином в большой поповский дом.

Василий сидел у печки, обдумывал, как ему посноровистее обладить это стоющее дельце: выходило просто и ловко. Надо было еще кое-что обмозговать, но ему помешали: в окно застучали Лука и Нефед. Василий недовольно пошел отворять.

– А мы к тебе скок на крылечко, бряк во колечко, – дома ли хозяин? – заломался Нефед.

Василий криво улыбнулся:

– Дорогих гостей за белы руки берут, в красный угол ведут. Входите, пожалуйста.

– А мы уж в избе, – ответил Лука. – Самовар вскипел?

– В чугуне чаек варю, – печально проговорил Василий. – Присаживайтесь к столу, кажись, чугун еще теплый.

Лука бросил на стол две бледные вяленые рыбины. Посидели молчком. Василий терпеливо ждал, когда гости заговорят.

– Мы, паря, к тебе не только чаевать пришли, – сказал, наконец, Лука, – надо от тебя нашему уму наставление.

– Куды мне! – снова вздохнул Василий. – Своих делов не соображу никак.

Лука подошел к двери, послушал. Вышел на крыльцо. С неба сорвалась, покатилась яркая звездочка. Лука вернулся в избу, спросил:

– А пошто, паря Василий, звезды падают?

Василий подумал и ответил:

– К ветру это... А то говорят, быдто змий кому-то деньги понес. А еще сказывают: душа христианская, невинная преставилась, чистый след по небу чиркнула.

Лука подсел к Василию, переспросил:

– Душа, говоришь? Так, так... – Помолчал, и приступил к главному: торопливым шепотом рассказал, что против красных всюду скоро поднимется народ, такая резня пойдет, разлюли малина. Вообще-то верное дело, но Лука и Нефед в эту кашу не полезут, они хотя и сильно обиженные, порешили, что лучше и безопаснее потихоньку, из-за угла поубивать в селе большевистских активистов.

– Зачнем это самое с ревкома, – шепнул Лука в ухо Василию, задыхаясь, давясь словами. – Ревком – слово-то какое, аж так все и скрежещет... В такую вот темную ноченьку, мы – раз из обреза и вечная память Лукерье Егоровне, председательше ихней. Сквитаемся, так сказать. А после Калашникова, Ведеркина...

– И Фроську, – ехидно добавил Нефед.

– А чего? И Фроську.

– Не жалко?

– Барахла, жалеть еще, кикимору.

– Ты сына не пощадил, дочку, – напомнил Нефед.

– Поди ты, знаешь, куда, – злобно отмахнулся Лука и спросил Василия: – Как твое соображение?

Для Василия весь этот разговор был не кстати, ему не ко времени было лезть в кулацкие затеи, у него заботы – устраивать жизнь. Он понимал, что Лука у ревкома на подозрении, хотел держаться от него подальше.

Лука ждал ответа. Василий будто испуганно сказал:

– Господь проведает, на том свете мучение примете... За смертоубийство страшная кара от господа...

– Не проведает господь, – усмехнулся Лука.

– Узрит, – дрожащим голосом проговорил Василий и перекрестился. – Господь бог – превыше всего. Потому и величается – всевышний... Над семью поясами небесными его светлый трон. Оттелева ему все деяния человеческие, все помыслы как на ладошке, – Василий закрыл глаза, – а пониже господа проживают херувимы, серафимы и многочестия почитаемые... Потом идут господства, силы и власти.

– Ты чего, паря? Мы за умным словом заявились, а ты... эва, что городишь. – Лука допил свой остывший чай. – Послухай, какие наши думки будут. Как Лукерья возвернется из городу, Нефед засядет с обрезом в огороде. Она вылупится из дому на крылечко, Нефед – бац, и нету Лукерьюшки: убаюкали, до страшного суда не подымется.

– А ты опосля Фроську хлопнешь, – осклабился Нефед.

– Каин убил Авеля... – Василий поднял кверху глаза. – Не убойтеся от убивающих тело, души же не могущих убити... Мне пошто-то кажинную ночь какая-то повешенная девка блазнится, не постигну к чему видение...

– Не Лушка ли? – обрадовался Лука.

Василий отрешенно поглядел на него, проговорил со смирением:

– Ликом находит на погубительницу Иоанна Крестителя.

Он клял себя в душе: дернул нечистый вспоминать при этих о повешенной.

Лука открыл рот, хотел выругаться, но только плюнул. Встал, надел полушубок, нахлобучил шапку, сказал со злобой:

– Пойдем, Нефед. Видать, затмение на него нашло.

В дверях повернулся, спросил:

– Тебя, паря, часом никто пыльным мешком по голове не стукнул?

Василий кротко ответил:

– Добрым людям я завсегда рад. Не обегайте дома моего, навещайте бобыля одинокого.

Лука хлопнул дверью. Ушли, даже калитку за собой не затворили. Василий тихонько рассмеялся.

У отца Амвросия целый день был гость – приехал утром на телеге, распряг коня, пил чай, они с Амвросием горячо разговаривали. Антонида не слушала, шила в кухне рубашечки для маленького. Потом гость прилег отдохнуть перед дорогой, Амвросий ушел по хозяйству.

Антонида убирала со стола, разглядывала приезжего, который молча лежал на диване с открытыми глазами.

– Почему не спите? – спросила она. – Я мешаю?

– Не могу уснуть. И ночи напролет не сплю.

– Плохо, – посочувствовала Антонида. – Болеете?

– Не то, чтоб болею, а спать не могу. Страшно, ежели усну. Всякие ужасы лезут. – Он содрогнулся. – Расстрелянные. Повешенные раскачиваются на ветру...

Антонида присела к столу. Мужчина на диване закрыл руками глаза. Ему было лет пятьдесят, щеки худые, заросли бурой щетиной. Не духовного звания, и не крестьянин. Пальцы тонкие, беспокойные...

– Фельдшер я, – словно отвечая на ее вопрос, сказал гость. – На войне тоже фельдшером был. Из Троицкосавска, вашего батюшку давно знаю, когда он молоденьким попиком приехал. Вы не обижаетесь, что я его так?

– Нет, что вы...

– Хороший у вас отец, честный. Ему бы землю пахать, а не «господи помилуй» с амвона... Он и сам понял, надумал кончать с церковью. Правильно, найдет себе место в жизни. Голова умнеющая... – Он сел на диване. – Принесите стакан холодной воды. Не затруднительно?

– Сейчас. – Антонида пошла на кухню.

Этот человек ей нравился и как-то тревожил. Вообще, она в последнее время стала беспокойная, раздражительная...

– Как вас зовут? – спросила она, подавая воду.

– Машков. Иван Николаевич Машков. – Он выпил воду, поставил стакан на стол. – Иногда кажется, что схожу с ума. И потом головные боли. А по ночам стоны, крики...

– Вы много пережили?

– Насмотрелся. Навидался ужасов. Я прилягу. – Он лег, заговорил сухим голосом. – Не люблю вспоминать, а молчать тяжело.

Антонида присела на стул, положила на колени руки.

– В Троицкосавске, в конце девятнадцатого года, были семеновцы, – продолжал Машков. – Захватили пленных, всех в Красные казармы. Каждый день расстрелы, напротив храма виселица. Подует ветер, там ветры с песком, повешенные качаются... Меня водили на казни, подписать бумагу, что всех прикончили – законность соблюдали, проклятые...

Он снова попросил воды, выпил половину стакана.

– Сволочи, простите за грубое слово. Особенно был там такой Соломаха, сотник. И еще были двое... – Он поднялся, допил воду. – Спиридон Никитин и тихая такая гадина, все господа бога поминал... Глаза будто гнилое болото... Фамилию позабыл. Повстречать бы мне этих тварей.

Антонида побледнела, сцепила пальцы, спросила чуть слышно:

– Как вы сказали?

– Спиридон Никитин одного звали, а второго – забыл, говорю, но узнаю сразу же: тихонький, все божьи слова наперед у него, ими палачество свое прикрывал. Гады! Удрали из Троицкосавска перед самым разгромом семеновцев. Не слышали таких, часом?

Антонида с трудом поднялась, ноги у нее обмякли, перед глазами все плыло, покачивалось.

– Я сейчас... Тоже попить.

Она долго стояла на кухне, прислонившись к двери. Зачерпнула ковшом воды, чтобы напиться, но только облилась, руки тряслись. Села на табуретку: «Надо выспросить. – Она словно собрала себя в комок. – Все узнать... Все, все выведать...»

– Не слышали таких, часом? – снова спросил Машков, когда Антонида вернулась.

– Откуда мне слышать? – Она села на свое место. – Что они там творили?

– Никитин в открытую, не таясь, а второй тихой сапой... но все по своей воле... Вспоминать жутко. Видывал я его после кровавых дел: сидит за столом, чаек из блюдечка прихлебывает. Как-то ночью меня вызвали, этот богоугодный должен был повесить шесть человек, девушка среди них молоденькая. Партизаны они были. Так вот тихий-то этот и говорит мне: «Я, говорит, баб вешать завсегда пугаюсь. Муторно мне». Вот гадина, а? Я думал, помру от разрыва сердца, когда он их... Белые торопились, сразу ушли, и он с ними. Я веревки на виселице обрезал, стал отваживаться... Но оказалось поздно. Хотел уйти, а девушка и шевельнулась. Боже мой, живая! У меня камфора была, я ей укол, искусственное дыхание, – все, что помнил, что знал... Ни сердца у нее не слышу, ни пульса. Потом, знаете, громко так: тук-тук-тук. Не сообразил, что это не ее, а мое сердце стучит. Поднял девушку, на руках отнес к себе домой. Ночь, темно, слякоть... Принес и, знаете, выходил. Толковая девушка, я ее после на курсы устроил. Она меня за отца считает.

– И сейчас жива? – Антонида облизнула пересохшие губы.

– Здоровехонька, на фельдшерицу выучилась. В городе живет.

– Как ее фамилия?

Машков усмехнулся.

– Не имеет значения. Когда изловим мерзавцев, она объявится. – Посмотрел на Антониду. – Может, думаете, почему рассказал вам эти страхи? А просто – ищу гадов. Чтобы не смели топтать землю, дышать воздухом. Найду... Не сам, так другие сыщут. Кто же простит их... Потому и рассказываю.

К вечеру Машков уехал. Антонида ушла к себе, легла на кровать. Надо было все обдумать, на что-то решиться.

Она лежала с открытыми глазами. Легко сказать: все обдумать, решиться... Ей по-прежнему слышался сухой голос Машкова, виделось, как он торопливыми глотками пьет воду. Антонида хотела зажмуриться, но глаза были словно засыпаны песком. В голове все смешалось в гудящий лохматый клубок. Кто-то сильный и страшный кричал во весь голос: это он, он, он! Но что-то и слабо противилось, пыталось заглушить тот крик: не может быть, пусть он самый плохой на свете, но он не может быть, никак, ни за что не может быть таким!

– Что со мной? – бормотала она, как в бреду. – Какая я стала... Надо бежать в ревком, рассказать Лукерье... Пускай расследуют, пусть арестуют даже, посадят, если он такой, если убийца, палач... – Она вся испуганно сжалась, судорожно схватилась за грудь: ребенок его под сердцем...

Ей хотелось пить, но не было сил подняться. Губы запеклись, она облизнула их шершавым, сухим языком. От подушки шел нестерпимый жар. Сбросила подушку на пол. Потом накинула на плечи платок, побежала к двери, но тут в дом зашел отец. Он не заметил ее состояния, весело сказал:

– Налей в умывальник воды. Уработался, грязный, как сатана.

Антонида разрыдалась, бросилась в свою комнату.

– Бабы, бабы, – со вздохом проговорил Амвросий, стаскивая с себя рубаху. – Одна дочь, и та не как у людей.

Ночью Антонида пришла к Василию. Он зажег светильник, Антонида, не раздеваясь, села к столу. Огонек дрожал, то вспыхивал, то угасал. Под глазами у нее были глубокие черные тени, лицо одутловатое, в пятнах. «Эва, какая стала... – поежился Василий. – Непотребная... Неужто насовсем такая останется?..» Он молчал, ждал, когда заговорит Антонида.

От тишины было беспокойно. Антонида развязала платок, резко рассмеялась.

– Ну, – сказала она. – Пришла узнать правду. Рассказывай.

– Чего тебе рассказывать-то, залеточка? – Василий шагнул к ней, по стене метнулась длинная, несуразная тень.

– Не подходи, – властно остановила его Антонида. – Закричу, людей соберу. Сядь вон туда, в угол. – Она помолчала, собралась с духом. – Ты служил у семеновцев?

Василий задвигался в своем углу, шумно задышал.

– Ты чего, Антонидушка? Может, меня оговорил кто? Да, был грех. Захватили меня семеновцы супротив воли... Был у них малое время... Опосля сбежал, не стерпел злодейских порядков.

– Сбежал... Палачом ты у них был. Пленных расстреливал, вешал. Молчишь? Вспомни Троицкосавск.

Василий торопливо закрестился и стал медленно надвигаться на Антониду.

– Хочешь убить меня? – громко спросила Антонида. – А я мать твоего ребенка... – Она неприятно засмеялась. – Я оставила дома записку, что пошла к тебе. Если убьешь, сразу тебя арестуют. Тогда не отвертишься... – Шепотом прибавила: – Помнишь, как повесил шестерых? Там и девушка была... Так вот, она жива. И фельдшер Машков жив. Помнишь Машкова?

– Тише, залеточка...

– Я написала в записке, тебя не пощадят.

Василий соображал. На лбу у него появились крупные капли.

– Пошто такие слова, залеточка... Дозволь, поцелую.

В это время Антонида почувствовала, как ребенок сильно толкнулся внутри.

– Скоро родится, – тоскливо прошептала про себя Антонида. – Похоже сын будет.

Василий дрожащей рукой обтер лоб, ласково спросил, словно угадав ее мысль:

– А какое имя ему, залеточка? Может, Петькой назовем? Славно будет – Петр Васильевич. В честь святого Петра...

– Хватит! – оборвала Антонида. – Не верю ни одному твоему слову. Думаешь, все дураки, один ты умный?

– Коровушка есть, лошадка, две овечки. Еще опосля наживем...

– Иуда!..

– Залеточка... Одной веревочкой связаны... Откуда про Машкова проведала?

– Струсил? – со злорадством спросила Антонида. – Был у нас сегодня Иван Николаевич Машков. О тебе спрашивал, разыскивает.

– Ты пошто не разделась? Скидывай полушубок, чаек соображу.

– Может, и вином напоишь? Как тогда, помнишь, из города ехали?

Василий встал, подошел ближе.

– Избушка маленькая... Обживемся, новый дом поставим...

– Слушай, гад, – твердо проговорила Антонида. – И курица защищает своих цыплят. Я женщина, скоро стану матерью. Меня голыми руками не возьмешь.

– Да разве я что... – Василий обнял ее за плечи. – Да разве я?..

– Перестань, не разжалобишь, не поверю. О, как ненавижу тебя!

– А потом дочка у нас появится. Сынок и дочка.

– Отойди, слышишь... Убийца! Я бы тебя своими руками... – Она отвернулась, заплакала. – Боже мой, и этот негодяй – отец моего ребенка!..

Вдруг что-то блеснуло в ее глазах, будто злая радость.

– Пойду и все открою Лукерье. Страшно?

– Залеточка!.. А может это и не я вовсе, не убивец я!..