Текст книги "Прорыв. Боевое задание"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Но совет неожиданно прервали. Два бойца привели вражеского лазутчика, одетого в красноармейскую форму. Он ничем не отличался от других: русоволосый, среднего роста, с правильными чертами лица. Ребята, когда брали его, поцарапали щеку и с гимнастерки сорвали пуговицы. Виднелась волосатая грудь.

Волжанин неохотно прервал совещание, презрительно смерил лазутчика с ног до головы и спросил:

– Шпрехен зи руссиш?

Тот сощурил близоруко глаза и, выдержав паузу, сквозь зубы ответил:

– Я!

– Сколько тебе лет?

– Это не имеет значения.

– Лет двадцать пять. Не хочешь отвечать, не надо. Откуда забросили?

– Я буду молчать! Я не буду говорить! Большевикам капут!

– Скажи, пожалуйста! – насмешливо произнес Волжанин. – Посмотрите, товарищи, какой герой! – и, повернувшись к конвойным, приказал:

– Убрать!

Смысл приказа дошел до сознания немца не сразу. Когда боец легонько тронул его плечо штыком, давая этим понять, что нужно идти, вот тогда смысл приказа наконец достиг цели. Губы у немца затряслись, но видно было, что он старается взять себя в руки. В тот момент, когда боец еще раз настойчиво толкнул его штыком, лазутчик оглянулся. Глаза его, злые и чуть прищуренные, были остро напряжены. Неожиданно он пружинисто отпрыгнул в сторону, сбив с ног кого-то из командиров, и бросился наутек, виляя меж сосен. Конвоир растерялся: стрелять нельзя – попадешь в своих. Тимофеев упруго оттолкнулся от сосны и кинулся вдогонку, но бойцы уже схватили беглеца,, заломили ему назад руки, связали ремнем. Подоспевший обозленный конвоир стукнул лазутчика прикладом по спине и повел в глубь леса. Вскоре там прогремел выстрел.

– Продолжим, товарищи, – сказал батальонный комиссар и, усаживаясь на подножку «эмки», поправил мягким движением руки повязку на лбу.

Игонин и Тюрин отдыхали недалеко от «эмки», Семен дремал, но Петр о видел историю с бегством лазутчика. Шум, поднятый из-за этого, разбудил и воронежца. Он протер глаза и спросил:

– Что это?

– Гада поймали, а он хотел задать стрекача.

– Убежал?

– Где там. Хлопнули.

Тюрин снова закрыл глаза. Втянув голову в плечи, привалился боком к сосне, крепко зажав между ног винтовку, и снова сладко засопел носом. Игонин по морщился – ему давно не по душе это сопение. Наконец не выдержал и сжал двумя пальцами Тюрину нос:

– Хватит сопеть!

Тюрин мотнул головой, вырвал нос из тугого зажима, обиделся:

– Шути, да меру знай.

– Ладно, ладно. Сопелка у тебя мощная, что та форсунка. Гляди, там совещание идет, а ты им мешаешь.

– Всегда ты так... – буркнул Семен.

Между тем совещание командиров кончилось. У штабной «эмки» остались Волжанин, Анжеров и политрук, которого Игонин совсем не знал, – из какой-то другой части. Комиссар дотронулся до плеча Анжерова:

– Проверьте, капитан, подготовку к прорыву. Я прослежу за формированием рот, – и к политруку: – Вы можете идти со мной.

Анжеров козырнул комиссару и легко зашагал к опушке леса. А политрук из нагрудного кармашка гимнастерки вытащил несколько свернутых вчетверо бумажек и одну из них протянул Волжанину. Тот развернул, быстро пробежал глазами, и лицо его посветлело.

– Сколько?

– Три. Маловато, конечно...

– Маловато? – живо возразил Волжанин, – Разве в этом дело – маловато или не маловато? Главное – люди верят в нас, в партию нашу, в победу нашу. Это главное! Беседовали с ними?

– Нет еще.

– Побеседуйте. Объясните, что принять их сейчас не можем. Нет у нас пока ни партбюро, ни партийной организации. Не учли всех коммунистов, и, как видите, времени нет на это. Но завтра наведем порядок и безотлагательно разберем заявления.

– Ясно, товарищ батальонный комиссар.

– Действуйте. Да подушевнее с ними, замечательные, видать, ребята. Есть еще у нас порох в пороховницах, не притупилась еще наша воля, так, что ли, политрук?

– Так точно!

Политрук ушел. Волжанин поискал глазами шофера, но его почему-то не оказалось на месте. В поле зрения попал Самусь. Комиссар позвал его и приказал выделить бойца.

– Со мной пойдет, – пояснил Волжанин.

Игонин с Тюриным все еще препирались, когда, словно из-под земли, вырос Самусь, нацелился было взглядом на Игонина – видно, хотел направить его, – но неожиданно повернулся к Тюрину и приказал:

– Живей, Тюрин! Будешь сопровождать батальонного комиссара. В оба гляди!

Тюрин вскочил, забросил за плечо винтовку и побежал к комиссару. По дороге сообразил, что комиссар – это ведь очень большой начальник. А самыми большими начальниками, которых он когда-либо знал, были бригадир полеводческой бригады, председатель колхоза и Самусь. И Тюрин заробел. Не добежав до комиссара шагов десять, остановился в нерешительности. Комиссар догадался, что это боец, которого к нему прикомандировали, и запросто сказал:

– Пошли! – и зашагал в глубь леса: ему надо было проверить, как идет формирование новых рот.

Тюрин обрадовался такой несложной процедуре знакомства и бодро двинулся следом за комиссаром.

Года три назад председатель колхоза Иван Константинович взял Семена в райцентр. Сам ехал на совещание в область. В райпотребсоюзе надо было получить кое-какую упряжь – шлеи, уздечки, хомуты. Увезти в колхоз все это и должен был Семен.

В солнечный искристый день шагали по райцентру Иван Константинович и Семен. С председателем то и дело раскланивались встречные, кричали приветливо:

– Почтение Ивану Константиновичу!

Или останавливали, дотошно расспрашивали о делах-делишках. Семен тогда тоже весь подобрался, словно известность председателя трепетным отблеском падала и на него.

Волжанин чем-то напоминал ему Ивана Константиновича, и он спокойно почувствовал себя за его широкой сильной спиной.

На формировочном пункте распоряжался командир первой роты батальона Анжерова. Дело двигалось живо. Три вновь сформированные роты уже направлены на передний край. Формировались четвертая и пятая. Толчея творилась невообразимая. Народ кучился самый разношерстный: и пехотинцы, и саперы, и танкисты, и кавалеристы. Не было разве только летчиков. Тюрин усомнился: можно ли что-нибудь разобрать в такой кутерьме и разноголосом гаме? Однако ребята из первой роты их батальона как-то незаметно, исподволь наводили порядок, сортировали людей, и вот уже выстроилась в две шеренги новая четвертая рота пополнения.

Комиссар приблизился к командиру первой, молоденькому лейтенанту, сменившему Синькова, вступил в разговор с ним. Вокруг толкались бойцы, которых только что определили в пятую роту.

Тюрин остановился в нескольких шагах от комиссара и наблюдал, как два бойца выворачивали карманы брюк и по крошке собирали махорку на цигарку. Наскребли самую малость – щепоть. И один из них, чернявый, в фуражке пограничника, почесал затылок: на цигарку-то все равно не хватало, а курить очень хотелось, во рту даже посолонело.

Тюрин вспомнил о своем кисете и решил выручить пограничника и его друга. Полез уже в карман за кисетом, но вдруг почувствовал, что именно в эту минуту рядом что-то изменилось. Что именно, не сразу сообразил и повернулся к комиссару. Тот, неестественно отпрянув назад, торопливо хватался правой рукой за кобуру, стараясь расстегнуть кнопку. Семен резко обернулся, следуя направлению взгляда комиссара, и почти на уровне глаз увидел черное дуло пистолета. Пистолет нацелен на комиссара! Его хотят убить, потому что он нужен всем, тысячам! А ведь его, Тюрина, Самусь послал охранять комиссара, приказал глядеть в оба!

Дальнейшее произошло в малую долю минуты. Тюрин машинально одним неуловимым движением перевел винтовку с плеча в положение «наготове», делая в то же время шаг влево, загораживая собой Волжанина.

Больше ничего он совершить не успел.

Два выстрела грянули один за другим.

Жаркое солнце пахнуло Семену в лицо. Последним куском, выхваченным из жизни последним взглядом, были бледное, с капельками пота на лбу лицо фашистского лазутчика и сосновая ветка, спустившаяся к самой голове его.

И все.

Тюрин неловко качнулся в сторону, повернулся вполоборота к комиссару и упал на левый бок, не выпуская из рук винтовку. Лицо его залила кровь.

Выстрелы, ошеломили. Убийца тоже поддался психозу, но опомнился раньше всех и кинулся бежать. Ему подставили ногу. Лазутчик упал, не успел подняться вновь, как какой-то красноармеец воткнул ему в спину штык. Старшина-усач всадил в него все семь пуль из своего револьвера. Выстрелы прогрохотали зло и мстительно.

И наступила тишина. К месту расправы подбежал комиссар, пнул лазутчика в плечо, стараясь перевернуть его на спину.

– Готов, – Волжанин произнес с сожалением. – Поторопились.

А Тюрин лежал на боку, уткнувшись лицом в спаленную зноем траву, в желтые сосновые колючки.

Для него война кончилась. Дуняша никогда не дождется своего жениха...

Комиссар опустился на колени, ваял на руки щуплое тело Тюрина и поднялся. Медленно двинулся к штабу, бережно неся на сильных руках красноармейца, спасшего ему жизнь. И всякий, кто встречался на пути, торопливо уступал дорогу, неловко стаскивал с головы пилотку и скорбно склонял голову.

А комиссар шел и шел по притихшему лесу со своей скорбной ношей. Лицо его окаменело, складки с обеих сторон рта, которые обычно были малозаметны, обозначились резче, очертились глубже. Повязка на лбу в одном месте намокла от крови. Добрые, усталые глаза, опутанные мелкой сетью морщинок, выражали и боль, и страдание, и печаль о чем-то давно минувшем и дорогом, вместе с тем в них билась горячая мысль человека, достаточно повидавшего на своем многотрудном веку и пережившего не одну тяжелую потерю.

Волжанину было больно, так больно, как еще не было никогда. Как-то вдруг, моментально и скоротечно, ожило в памяти прошлое, и будто вся его жизнь была движением вот к этому роковому моменту. Возможно, она, эта жизнь, такая большая и наполненная, могла нелепо прерваться несколько минут назад, как прервалась жизнь этого маленького красноармейца. Три судьбы, совсем разные, непохожие одна на другую, скрестились на узкой тропе этого угрюмого военного леса. Но в них, как в капле воды, отразились все противоречия и великое напряжение грозной борьбы. Судьба его, Волжанина, яркая, многотрудная, отданная вся на счастье народа; судьба этого красноармейца, молодого, родившегося уже при Советской власти и судьба лазутчика, тоже молодого, у которого фашизм исковеркал жизнь, вытравил из характера все человеческое, начинил его звериной ненавистью ко всему светлому, ко всему гуманному.

Голова Тюрина безвольно болталась на весу, кровь тяжелыми каплями падала на землю, а левая рука, опустившаяся низко, вздрагивала при каждом шаге комиссара.

Многие бойцы, глядя вслед рослому комиссару, бережно несущему на руках Тюрина, думали, что он несет своего собственного сына. И скупо, по-солдатски сочувствовали ему.

6

Когда Андреев возвращался с поста, он прежде всего обратил внимание на Игонина, копавшего могилу метрах в ста от штабной «эмки». Ремень перекинул через плечо, пилотку, чтоб не падала при работе, надел поперек головы. Грязный пот струился по щекам. Работал Петро сосредоточенно, хмуро. У Григория екнуло сердце, слабость ударила в колени. Остановился. Ничего еще не знал, а что Игонин готовил кому-то последнее пристанище, так то мог быть кто-то совсем незнакомый, и все же сердце не могло обмануть. Синица ласково подтолкнул:

– Чего зажурился? Шагай!

Игонин поднял голову, выпрямился – яма была ему по пояс – и рукавом гимнастерки провел по лбу. Потом оперся обеими руками на черенок лопаты, ссутулил плечи, словно сразу на виду у всех состарился. Что-то стряслось, раз Петро такой мрачный. Кого-то близкого не стало, пока Григорий был на посту. Но кого? Тюрина? «Тюрина, Тюрина», – остро забилось в голове, и Григорий был уже уверен, сам не ведая почему, что убит маленький воронежец.

Подбежал к Игонину, спросил тихо:

– Где он?

Игонин молча показал в сторону «эмки». Тюрин лежал возле нее, с головой укрытый плащ-палаткой.

Григорий не видел больше ничего – только ЭТО, скрытое под поношенной вылинялой плащ-палаткой. Медленно, чего-то боясь, двинулся к «эмке» и отчетливо увидел стоптанные ботинки Тюрина. Правый гневно щерился, и в дыре, как язык, торчала грязная портянка. Еще вчера Семен шутил, что ботинок у него просит каши. Петро пообещал: как только найдет проволоку, так «накормит» ботинок, что хватит его до конца войны.

Андреев опустился на колени, осторожно, дрожащей рукой приподнял край плащ-палатки. Верхняя часть лица, превратившись в кровавый сгусток, была настолько обезображена, что по ней трудно было узнать Семена. У Григория тошнота подступила к горлу. Опустил край и вдруг заплакал. В этих слезах было все, что пришлось пережить за последние кошмарные дни. Игонин помог товарищу подняться, повел к не оконченной еще могиле. Григорий подчинился беспрекословно, не задумываясь, словно во сне, и лишь в глубине сознания, как ни странно, пульсировали две совсем разные неродственные мысли: «Это ведь Тюрин, Тюрин... Винтовку бы не уронить. Ее нельзя терять, нельзя...»

Григорий наконец встряхнулся, провел рукой по глазам, словно бы протирая их от сухой вязкой паутины. «Что такое со мной?» – подумал он. Самусь неестественно бодро сказал Григорию:

– Отдохни, Андреев, ночью воевать придется.

Синица пригласил:

– Сидай рядом. Закуримо.

Микола поморщился:

– Брось трепаться. Без тебя тошно.

– Ты шо сердишься? – удивился Василь.

Андреев приставил к сосне винтовку, расстегнул ремень и повязал его через плечо, как у Игонина. Прыгнул в яму, отобрал у Петра лопату, поплевал на ладони и остервенело всадил ее в податливую землю.

7

Штаб принял план Волжанина – прорываться двумя колоннами. Время начала атаки – двенадцать часов ночи. Командиры, которые участвовали в последнем совете, сверили свои часы с часами батальонного комиссара. После прорыва колонны не соединяются. Каждая добирается до своих самостоятельно. Автомашины, танк без горючего уничтожались. Три семидесятидвухмиллиметровые пушки тоже должны быть взорваны: две сейчас же, а одна после того, как сослужит последнюю службу. Имелось пять снарядов. Комиссар приказал в двенадцать ноль-ноль ударить из пушки по фашистам, окопавшимся за мостом. Это послужит сигналом для общей атаки и в то же время отвлечет внимание противника. Он подумает, что прорыв будет совершен через мост, и ослабит фланги.

– Есть вопросы, товарищи командиры? – встал Волжанин, до этого сидевший все на той же подножке «эмки». Поднялись все, кто участвовал в совете.

Вопросов не было.

– Желаю успеха! – он каждому пожал руку, обнялся с седым майором, оказывается, они были давними знакомыми. Волжанин двигаться решил с колонной Анжерова. Капитан с танкистом Тимофеевым ожидали, когда он попрощается со всеми. Но вот Волжанин стремительно подошел к ним, возбужденный, и сразу спросил Анжерова:

– Послушай, Алексей Сергеевич, все хотел тебя спросить и забывал: в тридцать девятом под Белостоком не твой батальон пощипал немцев?

Анжеров усмехнулся:

– Мой.

– То-то мне все время казалось, будто раньше я твою фамилию слышал. По всему Западному округу тогда молва шла. Сильно ты их тогда?

– Было. Дело прошлое, – неохотно отозвался Анжеров. – Стоит ли его ворошить?

– Не стоит так не стоит, – сразу же согласился Волжанин. Шофер деловито облил бензином кабину «эмки» изнутри, постоял в раздумье, будто не решаясь на главное. Но вот чиркнул спичку и кинул ее в машину. Пламя мигом заполнило кабину, через разбитое стекло вылезло наружу, смрадно дымя.

Шофер бегом бросился догонять батальонного комиссара.

Метрах в ста от горящей «эмки» неловко горбился холмик свежей земли, смешанной пополам с желтым песком. В изголовье высился свежевытесанный березовый столбик. На затесе химическим карандашом прыгающими буквами было написано:

«Здесь похоронен красноармеец Тюрин. Родился в 1921 году, погиб 1 июля 1941 года. Слава герою!»

Самусь увел свой взвод от шоссе километра за полтора. Здесь в молодом густом сосняке недалеко от реки сосредоточилась колонна Анжерова.

Взвод разыскал свою роту, расположился на отдых. Андреев и Игонин молчали. Притих и Синица, обычно разговорчивый и непоседливый.

Близился вечер. Ни ветерка. От реки тянуло сыростью, но слабо, чуть-чуть. Жаркое солнце догорало на западе, отбрасывая на поляну косые прохладные тени. В лесу было уже совсем сумеречно. Пахло прелыми листьями, опавшей хвоей и грибами.

Андреев лежал на животе, положив голову на руки, и делал вид, что дремлет. Но сон улетел. Думалось, вопреки всему, о Тюрине. И какими ничтожными вдруг представились перебранки с маленьким воронежцем, незаслуженными обиды, которые наносил ему Григорий. Все это теперь казалось пустяшным, ненужным, нехорошим. И вообще все это до обидного глупо и страшно. Только вчера, только сегодня утром, только несколько часов назад Тюрин был жив и здоров, смеялся, разговаривал, думал, мечтал – и нет Тюрина. И никогда не будет. Нет старшины Берегового, нет запевалы Рогова, нет Цыбина. А сколько отмерено ходить по земле ему, Григорию Андрееву? Может, уже вложен в казенник винтовки или в диск автомата патрон, пуля из которого найдет и его? Все останется – и небо, и зеленые сосны, и солнце, и родные горы Урала, и «Дон-Кихот»... Пройдет война, не вечно же она будет, выйдет замуж Таня, вырастут новые люди. И кто тогда вспомнит о Григории Андрееве, о Семене Тюрине, о Петре Игонине, об их друзьях-товарищах? Они ж никакого следа на земле не успели оставить! Никакого следа? Конечно, новой машины не изобрели, ни килограмма стали не выплавили, ни одной книги не написали. Не успели, им на это не отпущено пока времени. Но ведь они оказались на самой быстрине событий. Достается тяжело, это правда. Если бы их сейчас здесь не было, то фашисты чувствовали себя увереннее. Нет, каждый в этом водовороте делает свое дело. И вспомнят еще потом люди эти дни, обязательно вспомнят. И им издалека будет виднее, сколько мы могли сделать и сколько сделали. И песни еще станут петь о молодых ребятах, которые, не успев стать инженерами и писателями, стали воинами и не боялись смерти, потому что ненавидели врага и любили Родину.

Игонин прямо на себе, зашивал штанину, порванную на колене: зацепился за сук. Иголка прыгала в неловких пальцах, колола.

«Черт те что творится на белом свете, – про себя рассуждал Петро, – Самусь вообще-то хотел послать с комиссаром меня, я же заметил, как он на меня уставился, а вот не послал. Чего-то лейтенант дуется, чего-то не любит, ну и к дьяволу его любовь. Только почему не послал меня? А послал бы – так же случилось или нет? Я, понятное дело, не Тюрин, он был еще младенцем, я б не так. Я б ему, той фашистской падле, морду набок свернул, прежде чем тот успел бы глазом моргнуть. Тот бы не успел не то что выстрелить, а маму бы крикнуть. Лучше бы меня послал Самусь, ну, да что его винить. А Тюрин младенец, младенец, а смерти не испугался, настоящее геройство проявил. На месте комиссара я бы ему после войны здесь памятник поставил!»

Синица, видя, что иголка больше колет пальцы, чем материю, предложил свои услуги:

– Бо я портной тоже.

Игонин глянул на него тяжело, глазами отчужденными и огрызнулся:

– Катись-ка ты!

В это время в расположении взвода появился танкист, о чем-то посовещался с Самусем. Потом Тимофеев обратился вполголоса к бойцам:

– Хлопцы, мне нужны охотники.

Игонина словно пружиной подбросило.

– Я! – крикнул он, вскакивая. Нога неуклюже подвернулась, и Петро, не сумев сохранить равновесие, растянулся у самых ног танкиста.. Синица весело заметил:

– Ото взлякався!

– Молчи! – прошипел Игонин, вставая.

Костя засмеялся и поспешил успокоить его:

– Беру, беру!

Игонин стряхнул с себя соринки, сказал Косте:

– И Гришку Андреева тоже зачисляй. Нас обоих, – и примирительно обратился к другу: – Давай поднимайся, Гришуха, хватит хандрить. Если меня кокнут, а я, между прочим, сильно в этом сомневаюсь, ты так здорово не переживай. Поднимайся, Гришуха, нечего раскисать. У нас с тобой дел по самое горло. Бери нас с собой, товарищ лейтенант, моей душе требуется работенка пожарче. И Гришкиной – тоже.

Анжеров приказал группе лейтенанта Тимофеева выдвинуться к самой реке, первой форсировать ее и гранатами прорубить в обороне фашистов брешь, тем самым облегчить переправу основных сил. Перед этим капитан посылал к реке разведчиков, которые донесли, что на этой стороне реки немцев пока нет.

Охотников Тимофеев набрал главным образом из взвода Самуся: ребята знакомые еще по Белостоку, проверенные.

Попросился идти и Микола. Лейтенант заколебался: уж больно мрачным был этот боец. Но Игонин на правах человека, которого с Костей связывало что-то вроде дружбы, замолвил словечко, и Миколу зачислили в группу без дальнейших проволочек. Петро и сам бы не объяснил, почему он заступился за Миколу.

Андреев, помня требования устава, спросил у Тимофеева:

– Товарищ лейтенант, кому сдать документы?

Тимофеев с ответом задержался, а Петро вмешался в разговор:

– А на черта тебе их сдавать? Держи при себе.

– Это надо обмозговать, – озадачился лейтенант.

Вообще, документы положено было сдать политруку. Но обстановка была особая, не предусмотренная никаким уставом.

Анжеров, узнав об этом затруднении, как обычно, круто вмешался:

– Документы оставить при себе. Беречь их тут некому – все пойдем в бой.

Микола, обрадованный тем, что его взяли в группу, и благодарный Игонину за поддержку, сказал Петру, имея в виду комбата:

– Толковый, видать, мужик.

– Голова! – ответил Петро. – Ума палата. Привалило же счастье человеку – такую голову бог дал. А другому отпустит с куриное яичко, вот и живи, как хочешь. Ты что это делаешь?

Микола английской булавкой скалывал клапан левого нагрудного кармана.

– Так вернее, – отозвался он. – Поползешь, пуговицу сорвешь и комсомольский билет потеряешь.

– Слышь, Гришуха, – обратился Петро к Андрееву. – Учись бережливости. У тебя вот и булавки нет.

Но у запасливого Миколы нашлась еще одна булавка, и Андреев свой кармашек, где хранился комсомольский билет, тоже сколол накрепко.

Петро, наблюдая за ним, завистливо вздохнул, поцарапал затылок:

– Эх-хе-хе, а мне и булавка не нужна. Как-то неладно в жизни получилось: комсомол сам по себе, а я сам по себе. Нехорошо.

Выступили, когда окончательно смерклось.

Тишина.

Лишь у самого моста стрелял пулемет. Тишина старательно глушила злое татаканье, и пулемет-таки замолкал, задохнувшись. Но через некоторое время, как бы отдохнув, упорно начинал заново. Так иногда тявкает на луну собака. Потявкает, потявкает и отдохнет. Потом опять. Странно, однако к надоедливому пулемету привыкли так, что не слышали его. Наоборот, когда он замолкал, становилось как-то непривычно. Люди напряженно вслушивались в тревожную тишину: что опасного таит она в себе?

В этот вечер установилась тишина. Лес не бомбили. Видимо, окруженных фашисты считали обреченными, неспособными на серьезные боевые действия. Отдельные же стычки мало беспокоили немцев, ибо не могли изменить обстановку. Завтра утром окруженные будут пленными, кому это не подойдет – мертвыми.

Никому из немецких командиров, которые провели операцию на окружение, и в голову не могло прийти, что в разрозненных частях восстановлена воинская дисциплина, что вот сейчас, когда вечер тихо и безропотно переходит в ночь, штурмовая группа лейтенанта Тимофеева пробирается к речке, чтоб обеспечить переправу всей колонны и обеспечит ее любой ценой, что командир северной колонны прорыва капитан Анжеров вместе с комиссаром Волжаниным, а километрах в двух от него через шоссе командир южной колонны седой майор последний раз выверяет со своими командирами задачи подразделений. Если бы фашистское командование знало об этом в полной мере, оно бы всполошилось. А возможно, не поверило бы. Как так? Деморализованные, объятые отчаянием разрозненные группы солдат вдруг сразу, за один день, приобретают воинскую сплоченность? Такого не может быть!

...Местность, по которой двигалась группа Тимофеева, была пересеченной. Лес кончился резко, будто его обрезали. Два лысых косогора смыкались подножиями и образовывали ложбинку, которая устремлялась к речке, но не доходила до нее метров триста. Эта трехсотметровая полоса, вытянувшаяся вдоль берега, была кочковатой поймой с редкими горбатыми березками.

Пробирались гуськом, осторожно: впереди Тимофеев, за ним Игонин, потом Андреев, за ним еще два бойца. Замыкал строй Микола. Втянулись в ложбинку.

И вдруг на бугре справа вспыхнул светлячок ракеты, устремился ввысь, разгораясь и освещая все вокруг трепетным безжизненным светом. Андреев шлепнулся на землю, и игонинский каблук чуть не двинул ему по скулам. Григорий отодвинулся в сторону и увидел перед глазами ромашку. Склонив набок желтую, обрамленную белыми лепестками головку, она дремала и в голубоватом мерцании ракеты казалась искусственной

На бугре заработал крупнокалиберный пулемет. Стрелял реже и басовитее обыкновенного. Пули сердито гудели высоко над головами. Или разведчики ошиблись, или немцы выдвинулись на эту высоту недавно.

Ракеты взмывали одна за другой: не успевала догореть одна, как вспыхивала другая. Пулемет бил короткими очередями.

Тимофеев лежал на левом боку, невозмутимо покусывал травинку.

Впервые идет в бой пешим, а в боях побывать ему пришлось немало. Курсантом школы танкистов бывал на Халхин-Голе, вместе с другими ломал линию Маннергейма. Тогда пуля поцеловала в висок: высунулся на миг из башни танка, а «кукушка» ударила по нему очередью из автомата. Миллиметром левее угодила бы пуля – и все. В этой войне успел потерять две машины и двух боевых друзей. Дважды горел в танке, и все-таки за броней чувствовал себя увереннее. А здесь неуютно на душе, чего-то не хватает. Пулемет же бьет и бьет. Игонин смотрит на него, Тимофеева, недоуменно. Понятно, ждет решения. Но решение может быть только одно: уничтожить пулемет. И, будто подслушав его мысли, приподнялся Микола.

– Лейтенант, – оказал он. – Я пойду.

Что-то не нравилось Тимофееву в этом парне, но при чем тут личные симпатии или антипатии? Дело прежде всего.

– Добро. Возьми напарником Сомова.

Микола с напарником пополз к бугру. Андреев смотрел им вслед, и тревога все больше и больше охватывала его. У Сомова малая саперная лопата в брезентовом чехле съехала на самую спину и при каждом движении – а полз он по-пластунски – колотила его по ягодицам черенком. «Снял бы он ее, что ли, – подумал Григорий. – Мешает ведь».

Тимофеев подал команду продолжать путь: ползком, юзом, любым способом, но ближе к реке. Если даже Миколе не удастся заткнуть рот фашисту, который окопался на высотке, группа все равно должна переправиться на тот берег. Когда завяжется драка на восточном берегу, когда вся колонна лавиной ворвется в ложбину, тот фендрик сам удерет, а иначе ему каюк.

Сырость от реки становилась ощутимее. Вот и первая кочка, похожая на мохнатую тыкву на тонкой, вихлявой, но прочной шее.

Остановились. Река рядом. Слышны звонкие всплески – не то рыба играет, не то прутик краснотала наклонился низко, опустив макушку в самую воду, – вот течение и забавляется им.

Сгрудились возле лейтенанта. Кто-то было закашлял, но ему зажали рот, зашикали. Костя тронул Игонина за рукав, подзывая к себе поближе. И Андреева тоже. Шепотом передал:

– Выдвигайтесь к реке. Постарайтесь успеть до тарарама.

Оба поняли, о каком тарараме говорит лейтенант. С минуты на минуту должен напомнить о себе Микола. Пока на высотке было спокойно, пулемет утихомирился, значит, Микола продвигается успешно.

Лейтенант поднял к глазам часы, фосфоресцирующие стрелки показывали половину двенадцатого.

До общей атаки осталось полчаса. Колонна Анжерова уже начала движение на исходный рубеж атаки – к кромке поймы.

Игонин и Андреев поползли к реке вдвоем. Кочки мешали. Сваливало то влево, то вправо, осокой жгло руки. Пряжка ремня цеплялась за кочки, затрудняя движение.

Чем ближе к воде, тем влажнее между кочек. Гимнастерка на животе и груди промокла. На бугре грохнул взрыв. Пулемет было тявкнул, будто спросонья, и подавился. Жуткий крик смертельно раненного человека пронзил тишину. И так же внезапно смолк, сорвавшись на визге. Крик ошеломил немцев, лежавших в окопчиках на восточной стороне. Они минут пять после этого, если не больше, не подавали признаков жизни, хотя, конечно, догадались, что их аванпост уничтожен.

И лишь минут через пять, когда Игонин и Андреев успели выбраться к берегу, когда остальные из штурмовой группы тоже выдвинулись к реке, лишь после этого фашисты опомнились и принялись кроить ночное небо на разноцветные быстро меркнущие лоскуты ракетных всполохов.

Тимофеев подполз к Андрееву и Игонину. До общего сигнала оставалось пятнадцать минут.

– Вам начинать, хлопцы, – шепнул он. – Плавать умеете?

Какое это имело сейчас значение? Умеешь не умеешь, а лезть в воду надо.

– Держись, Гришуха! – обернулся Игонин. – Не отставай!

Григория брала оторопь: и глубина речки неизвестно какая, и тот берег ничего хорошего не сулил. Со всеми вместе – куда еще ни шло, как-то веселее. А вдвоем, первыми против всех пулеметов и автоматов...

Стараясь ни единым всплеском не выдать себя, Андреев опустил ноги в воду. Игонин это сделал секундой раньше. Дно илистое. Ноги сразу засосало, еле выдернул и шагнул первый раз. Провалился по самую грудь, чуть не вскрикнул: вода обожгла разгоряченное тело, подкатилась под мышки, вызвав холодную неприятную щекотку. Впереди пыхтел Игонин. Маячила его спина и винтовка, поднятая над головой.

Григорий тянулся за Петром. Первый озноб после погружения в воду миновал. Тело привыкло к новой температуре. На середине вода достигла подбородка. Течение усилилось, толкало в бок, норовило сбить с ног. Григорий не удержался, его понесло. Волей-неволей пришлось плыть. Правую руку с винтовкой старался держать над водой, а левой грести. Забулькала, запенилась вода.

Смельчаков услышали. Проснулся первый пулемет, второй, и тишины как не бывало. Пунктирные ниточки трассирующих пуль потянулись в лесу. Стреляли наугад, на всплески, и это спасало. И еще. Кромка восточного берега поднималась над водой на целый метр. Пулеметы же располагались не на самой горке, а чуть дальше. Поэтому Игонин и Андреев, миновав середину реки, очутились под защитой этой кромки – в мертвом пространстве – и благополучно прибились к земле. Хотели было, не останавливаясь, перевалить кромку, чтоб выбраться на простор, однако огонь был настолько плотен и зол, что нельзя было высунуть носа.

На реке, вправо, появилась лодка не лодка, но что-то вроде этого – нельзя было рассмотреть. Но вот вспыхнула ракета, и Андреев с Игониным увидели лодку, которая пересекала речку с запада на восток. Один человек сидел на носу, а другой стоял и греб шестом. Григорий мог поклясться, что стоял Микола.