Текст книги "Прорыв. Боевое задание"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

– Ешь, что ты не ешь?

– Кусок в горле застревает, – мрачно отозвался Микола. – В плену пробыл одну неделю, а кажется – вечность. Позабыл, что я человек, а не скотина. Хлебом не кормили, бураком и баландой. Бурак порченый, прошлогодний. Спать загоняли в амбары или в хлевы, как овец. Слабых расстреливали. Идет, идет человек, обессилеет от недоедания или от ран, упадет, фашисты пулю в затылок – и готово. Кровососы! Палачи! У-у! – скрежеща зубами, Микола замотал головой, будто у него заныл зуб.

Проводник жалостливо смотрел на парня, усиленно приглашал «снидать».

Микола опять принялся медленно, задумчиво жевать хлеб. У Григория пропал аппетит. Вот оно, еще одно лицо войны. Был гордый, хмурый парень Микола, красноармеец, комсомолец, рвался в бой, ворчал на беспорядки, на неразбериху – своеобразный человек! И здесь сидит тоже Микола, жадно ест и плачет от бессильной ярости и обиды, а ведь он там пробыл всего неделю! Одну неделю! Теперь будет рваться в бой еще яростнее, зубами будет их грызть, руками душить. Славный гордый Микола, как хорошо, что ты вернулся к нам, вернее, как хорошо, что мы тебя вернули к себе!

Андреев не скоро обратил внимание на Феликса, который уже минут пять, наверно, стоял перед ним.

– Чего тебе?

– Шобик сбежал, – Феликс покраснел от волнения.

На Григория весть особого впечатления не произвела – его еще волновали мысли о Миколе. Осведомился:

– Когда?

– Да вот только.

– Черт с ним. Надоел хуже горькой редьки. Пропадет один.

Появился Петро, мрачный. Тяжело опустился рядом с Андреевым, устал. Без всякой связи произнес:

– Вот так, Гришуха.

– Мне можно идти? – опросил Феликс.

– Иди.

Феликс ушел.

– Чего приходил?

– Шобик сбежал.

– Эх, мать честная! Еще приведет кого-нибудь по следам.

– Не приведет.

– Черт его знает, – Петро поискал глазами Сашу, подозвал к себе: – Ну-ка, наряди человека три, пусть поищут Шобика. Скажи: командир приказал.

И лишь теперь заметил Миколу. Тот сидел напротив и, выжидающе поглядывая на Игонина, продолжал есть.

Григорий наблюдал за Петром. Лицо сначала нахмурилось, вроде бы Игонин собирался спросить сердито: «Этому что здесь надо?» Но пшеничного цвета брови прыгнули вверх, возник острый вопрос: «Уж не блазнится ли мне? Неужели это Микола...» Улыбка, словно солнышко, вырвалась из-за грозных туч.

– Друг! – воскликнул Петро, протянул ему обе руки: – Здравствуй, дружище!

Искренняя радость Петра заразила и Миколу. Он протянул Игонину обе свои, и они несколько минут трясли друг другу руки, улыбались, не сказав ни единого слова.

Проводник смахнул слезу.

– Кто еще из наших с тобой? – наконец, когда первая минута волнения прошла и рукопожатие кончилось, спросил Петро.

– Никого.

– Как же ты?

Микола стряхнул с гимнастерки хлебные крошки, обтер губы.

– Всяко было.

– Все-таки! Рассказывай. Ай какой ты молодец! Это ты тогда на лодке плыл?

– Я.

– Молодец! Ты нам с Гришухой здорово помог. Немец пригнул вас к берегу, а тут ты появился. Мы с Гришухой воспользовались этим делом.

– Я лег в лодку, думаю, куда вынесет, и ладно. Пули весь бок лодки продырявили, а меня как-то не задело. Потом прибило к берегу, выскочил я на землю, Синица рядом очутился, человек пять бойцов. Отбились мы от своих, человек десять. Шли одни. Добрались до хутора, в сарае устроились, на сене, жара была, умаялись. Синица воды согрел, раны промыл, перевязал – мужик он хозяйственный, на все руки мастер. Хозяин хутора лебезил перед нами, а вечером привел немцев. Все спали. А я платок стирал у колодца. Налетели на меня, руки за спину скрутили. Все же я успел крикнуть. Драка началась, будь здоров. Все погибли, а я вот в плен попал, лучше бы и мне с ребятами погибнуть.

Микола торопливо расшнуровал левый ботинок, снял его, оттуда извлек маленький сверточек из грязной портянки. Бережно раскрыл его. Там лежал комсомольский билет. Сказал тихо, повернувшись к Игонину:

– Сохранил вот.

– Эх, друг, – растроганно произнес Петро. – Дай пять, пожму еще раз от самого сердца, хотя я и беспартийный.

Они так увлеклись разговором, что не заметили, как привели Шобика. Петро встал перед ним, грозный, гневный, и Григорий даже испугался – в таком виде Игонин мог натворить беды. Встал рядом с ним, Петро успокоил:

– Не бойся. Руки марать об этого олуха не буду.

Шобик боялся поднять глаза.

– Судить будем. Понял? – жестко решил Петро. – Уведите!

Ребята, поймавшие Шобика, толкнули его в спину, тем самым приглашая идти. Тот хотел что-то сказать, но ему не дали, снова подтолкнули. Увели.

А через час Игонин построил отряд в две шеренги, поставил перед строем Шобика, впервые в жизни произнес короткую речь:

– Товарищи! Вы видите этого человека, который нарушил воинскую дисциплину, который плевал на законы нашего товарищества. Он побежал к немцам. Он твердил об одном: распустить отряд, рассыпаться на мелкие группки. Он твердил о том, что на руку немцам, он убежал от нас к немцам, но его поймали. Я считаю его предателем. Но я не хочу наказывать его сам. Хочу спросить: что с ним делать? Вы скажете, отпустить на все четыре стороны – отпущу, скажете оставить в отряде – оставлю, окажете расстрелять – расстреляю. Говорите же!

Строй молчал. Шобик ссутулился, каждое слово Игонина жгло. А когда Петро замолчал, Шобик с надеждой поглядел на тех, с кем делил тяготы лесного скитания. Во главе строя стояли два вологодца, которых в том бою приметил Григорий. Вот к ним-то первым обратился Петро с вопросом:

– Ваше решение?

Вологодцы переглянулись. Первый, широкоскулый, широкоплечий парень, бросил на Шобика презрительный взгляд и негромко объявил:

– Расстрел!

Шобик вздрогнул, будто его ударили по спине кнутом, окончательно сгорбился.

– Расстрел! – повторил другой вологодец.

– Расстрел! – хмуро выдавил Грачев.

– Расстрел! – подтвердил связист.

Очередь дошла до Сташевского. Феликс подтянулся, плотнее прижал к правому боку винтовку, нахмурил брови и тихо проговорил:

– Расстрел!

А Шобик с такой надеждой смотрел на Сташевского, так надеялся, что тот скажет другое слово, произнесет другой, более мягкий приговор. Поэтому, услышав роковое «расстрел», вдруг обессилел, ноги у него подкосились, и без памяти свалился на жесткую землю. Два конвоира подхватили его за руки, подняли, придерживая, чтобы снова не упал. Игонин, хмурый, непреклонный, объявил:

– Решено: предателя расстрелять!

Шобика увели в глубь леса и расстреляли. Григорий тер ладонями виски и никак не мог прийти в себя. Игонин сказал ему:

– Ты что – жалеешь?

Григорий поднял на него глаза, полные боли, и тихо ответил:

– Жалел.

– Что ж ты теперь хочешь?

Григорий ,опустил голову. Что он хочет? Быть мудрым, да, да. Он хочет не ошибаться в людях, он хочет знать наперед, какие они есть на самом деле, а не какими притворяются. Вот его желание, если это хочет знать Петро. Сейчас ему больно за то, что ошибся в Шобике, больнее от того, что не может подойти к капитану Анжерову и сказать ему:

– Извините, Алексей Сергеевич, с Шобиком я был не прав. Но ведь с Журавкиным-то не ошибся, значит, чуточку я могу понимать людей!

Но сказать эти слова было некому. Петру не хотелось, и он промолчал.

Петро понял, что не следует мешать другу. Позвал Миколу и приказал:

– Принимай взвод автоматчиков. Мой взвод.

– Послушай... – начал было Микола, но Петро перебил его:

– Справишься! Приступай! Ребята мировые. Саша, отдай Миколе трофейный автомат, тот, что я вчера подобрал.

– Есть! – подтянулся Микола, сбрасывая с себя кошмар прошедшей тяжелой недели, словно двухпудовый мешок с плеч. Командовать ротой, которую сформировали из пленных, Игонин приказал Грачеву, и Григорий одобрил это назначение. Грачев построил новую роту на полянке.

Игонин оглядел пополнение. Сердце сжалось – какое это пестрое войско! Четыре трофейных автомата. Пять винтовок. Остальные бойцы безоружные. У многих не было поясных ремней и ботинок, стояли босиком.

– Оружие добудете в бою, – сказал Петро. – Складов у нас нет. Сами понимаете. А сейчас отдыхать!

Выступили задолго до сумерек – к началу ночи хотели поспеть к станции. Кратчайшим путем, одному ему ведомыми тропками, отряд вел тот же дед-проводник. За ним вышагивали Игонин с Андреевым. Замыкал колонну Грачев со своей ротой.

На привале Игонин позвал к себе гражданских, Миколу и Грачева.

– Помозговать надо, как у нас может получиться, – сказал Петро. – Давай-ка, Гришуха, листок бумаги, а вас, – повернулся он к Иванову, – попрошу набросать план станции.

– Вчера оттуда Анатолий Иванович, – кивнул Иванов на своего товарища.

– Можно, – согласился Жлоба, и, кажется, Андреев впервые за весь день услышал голос рыжего усача. Тот взял листок, подсунул под него тетрадь, предложенную Григорием, и принялся рисовать. Все внимательно следили за ним. На станции пять путей, с южной стороны примыкает небольшой поселок, домов в тридцать. Лес подходит с северной стороны и обрывается метров за сто от железнодорожного полотна. В этом промежутке в одном конце была свалка, в другом когда-то брали глину и накопали ям, рядом собраны в кучу старые, использованные шпалы. Станционный домик примостился со стороны поселка, потом маленький пакгауз и, пожалуй, все.

На станции поезда обычно задерживаются мало, но эшелоны, которые застряли на ней, охраняются. В конце каждого эшелона вагон с охраной. Однако наверняка этого Жлоба не утверждал. Одно знал отлично: немцы здесь непуганые и не особенно опасаются. Поэтому действовать надо смело и решительно. Партизанский отряд второй день находился близ станции, Жлоба поведет его сам.

– Куда мы сейчас выйдем? – опросил Петро.

– С севера..

– Добре.

– По-моему, одну роту надо и со стороны поселка послать, – высказался Микола.

– Нельзя, – отверг это предложение Петро, – нельзя так делать, друг Микола. Нельзя, нельзя...

Задумался Петро. Как же лучше? Конечно, с двух сторон стукнуть немцев – больше эффекта, но так можно перестрелять и своих. А что, если во время налета с какой-нибудь стороны появится новый эшелон да вдруг еще с войсками? Всего скорее такой эшелон появится с запада.

– Сколько у вас народу? – опросил Петро Жлобу.

– Двадцать три.

– Ничего, подходящие?

– Не бойцы, конечно, но в армии многие служили.

– Вот вам задача: километрах в трех от станции с западной стороны разберите путь.

– У нас мины есть.

– Во, это еще лучше. Поставьте мину.

– Сколько бойцов у тебя с оружием? – спросил Петро у Грачева.

– Десять.

– Микола, дай ему еще десять хлопцев. Прикроешь нас с востока. Ясно?

– Ясно, товарищ командир! – откликнулся Грачев.

– Ты, Микола, со своими идешь первым. Возьмешь вдобавок еще один взвод. Охрану уничтожишь, эшелон с боеприпасами забросать гранатами. Остальные ждут на исходных позициях. Если Миколе достанется туго, вступать в бой всем.

– А те без оружия? – спросил Григорий.

– Там видно будет. И предупредите их, Грачев, пусть под ногами не путаются, оружие пусть добывают, а под ногами не путаются.

И отряд продолжал путь. Григорий держался рядом с Игониным. Сказал:

– Здорово, однако, ты.

– Чего здорово? – не понял Петро.

– Да распорядился-то.

– А! – отмахнулся Петро. – Нужда заставит калачики есть. Приспичит, так не то еще сделаешь. Был бы Анжеров, разве он бы так распорядился? А я что? Темный человек в военном деле.

– Самокритика – хорошее дело, – улыбнулся Андреев.

– Какая к черту это самокритика? Сами себя критикуют те, кто что-то умеет делать, да ошибается. А я честно признаюсь в своей беспомощности. Ты вот, кажется, грамотный, политруком зовешься, а этого понять не можешь.

– Понимаю.

– Ладно. Вот грохнем по станции и тогда увидим: правильно я распорядился или нет. А то накостыляет нам с тобой немец по шее, тогда неизвестно еще, о чем ты будешь петь. Может, потащишь меня в трибунал.

– Ох и любишь же ты загибать, Петро.

– Коли загибать люблю, тогда нечего и воду в ступе толочь.

К станции вышли к одиннадцати часам ночи. Погода, словно по заказу, испортилась, закрапал мелкий теплый дождь. Темным-темно стало. Жлоба доложил Петру, что отправляется к своему отряду. Еще раз уточнили задачу, и Жлоба бесшумно растаял в темноте. Иванов остался с Игониным. Послали вперед разведку. Она вернулась вскоре. На станции спокойно. Действительно, стоят три эшелона. Чем они нагружены, выявить не удалось. Зато определили точно, в каких вагонах живет охрана: слышно, как пиликают на губных гармошках, курят совершенно открыто, в двух вагонах горит свет безо всякой маскировки.

– Ну, что ж, – сказал Петро Грачеву и Миколе. – Пора! Ты подождешь, пока Грачев выдвинется на восточный край станции. Десяти минут хватит, Грачев?

– Хватит.

– Давайте бегом. – Когда Грачев убежал, Петро сказал Миколе: – Возьми с собой разведчиков, пусть они покажут тебе вагоны с охраной. Ударь сначала по этим вагонам. Постарайся подойти незаметно. Легче будет расколошматить охрану. Давай, действуй!

Убежал и Микола. Петро взял с собой отделение автоматчиков, связного Сашу и Иванова, вместе с ними выдвинулся на опушку леса, залег там: отсюда хорошо наблюдать за боем. Андреева оставил с остальной частью батальона. В случае надобности обещал прислать Сашу.

Темно и прохладно. Сверху сыплется мелкий дождик, но в самую чащу леса он не попадает. Сосны наверху тоскливо шумят от ветерка, задерживают дождик. Кто-то закрылся плащ-палаткой и курит. Андреев пошел туда, ругнулся злым шепотом:

– А ну прекратить! – цигарка погасла. Рядом шепчутся двое. Пусть шепчутся. Где-то свистнул паровоз, приближаясь. Неужели ребята ввяжутся в бой раньше, чем пройдет этот поезд? Неужели они его не слышат? Да, идет он с востока. Шум нарастает и нарастает. Эшелон уже почти рядом.

Шумят сосны. Шепчутся бойцы. Совсем недалеко грохочут колеса вражеского эшелона. А там, на опушке, затаились бойцы. Нет, они, конечно, слышат грохот колес и не начнут раньше времени.

И вдруг подумал Андреев: как это на руку Миколе! Когда эшелон загрохочет по станционным путям, легко и незаметно можно подкрасться к вагонам, где живет охрана.

Эшелон уже грохочет на станции, не сбавляет ход. Протяжный гудок. На проход идет. Иди, иди, а то попадет и тебе. Все дело испортить можешь!

Умчался эшелон, и опять тишина. Только ветер неловко барахтается в косматых соснах. Тревожно на сердце, берет оторопь. Григорий ежится, прислушивается, остановившись. Думал: сейчас нарвется эшелон на мину, поставленную партизанами. Но нет: наверно, не успели поставить.

Вот сейчас начнут, вот сейчас...

И точно. Грохнул первый гранатный взрыв, второй. Словно взбесились автоматы. Опять взрывы гранат. Автоматная перестрелка становится злее и злее. В чем же дело? Неужели не удалось уничтожить сразу всю охрану?

Появился Саша Олин. Крикнул:

– Командир приказал подниматься!

– Подъем, подъем! За мной! Бегом!

Впереди бежит маленький Олин, за ним Андреев, за Андреевым цепочкой бойцы. Вот и опушка. Ждет Игонин со своими хлопцами и Ивановым. Григорию:

– Бери половину и с фланга! С фланга! Они там залегли у станционного домика. А я пойду прямо.

Андреев побежал вдоль опушки, остановился, сказав направляющему:

– Прямо, а в конце станции налево.

Смотрит, как бегут бойцы, пошевеливает:

– Быстрей, быстрей! Не растягиваться!

Увидел вологодцев, вызвал их из строя:

– Будете замыкать!

– Есть, замыкать!

А сам что есть мочи вперед, чтоб догнать направляющего. Под ногами путаются сучки. На станции что-то горит. Слабый красноватый отблеск падает на черные сосны, на фигуры бойцов.

Свернули налево, какая-то тропка ведет к путям, бежать по ней легче. Вот стрелочная будка. Ни души. А за линией, в ложбинке, смутно угадывается поселочек. Там брешут собаки – все собаки рвутся с цепей. Горит вагон, в котором жила охрана.

Стрельба становится ожесточенной. Видно, Игонин со своими хлопцами вступил в бой. Андреев уже бежит по путям, его обгоняют бойцы, развертываются в цепь. Несутся к станционному домику, где залегли фашисты. Те пока еще, занятые боем, не знают об этой опасности. Но вот кто-то из андреевской группы закричал ура, крик подхватили дружно и мощно. Ура вспыхнуло и там, где дрались с противником Игонин с Миколой, и немцы дрогнули. Стрельба с их стороны стала редкой, а потом и совсем затихла.

Отряд Игонина ворвался на станцию. Петро разыскал Андреева, возбужденный боем, веселый, обнял друга одной рукой:

– Жив? Порядок! Не учли, понимаешь, одного – на станции ночевал какой-то приблудный взвод немцев, а может, больше. В вагонах фрицев накрыли быстро, а приблудные бой затеяли. К ним уцелевшие из вагонов присоединились. Ты молодец, хорошо помог!

Один эшелон был с продовольствием, два с боеприпасами. В одном вагоне обнаружили ящики с новенькими автоматами. Вооружились до зубов, некоторые в вещмешки напихали до десятка рожков с патронами.

– Жратву достанем, – оказал великан-правофланговый, – а патроны на дороге не валяются.

Потери в отряде небольшие – человек пять ранено и двое убито.

Эшелон облили керосином – бойцы разыскали в тунике целую цистерну – и подожгли.

Уже в лесу слышали, как начали рваться снаряды. В условленном месте отряд догнал Жлоба со своими людьми. Дорогу они заминировали, но не дождались, когда на мине подорвется эшелон.

На прощание Иванов крепко пожал Игонину руку и сказал:

– Жалею, что вы не остались. Видел – ребята вы боевые, понаделали бы мы здесь хлопот герману! Долго помнил бы.

– Ничего, мы скоро вернемся.

– Счастливого пути!

И снова впереди колонны шагает дед-проводник, снова ведет он отряд к каналу. На берегу, чуть южнее того места, где останавливались вчера, устроили привал. Утомились этой ночью. Лишь дед не стал отдыхать. В километре от бивака разыскал заброшенный дом лесника и старую лодку. Лодку на скорую руку отремонтировал – законопатил, забил досками большие дыры. Потом он с двумя бойцами из толстых досок обил два плота. Когда после отдыха переправочные средства спустили в воду, Игонин улыбнулся старику:

– Теперь вижу, папаша, службу знаешь. Я совсем забыл про этот чертов канал, что придется его переплывать, хреновый я еще командир. А ты вот, старик, не забыл.

– Каждому свое, – возразил проводник. – У тебя свои болести, у меня свои. Я веду вас, моя забота и о лодке подумать.

– Спасибо, папаша, за доброе дело.

– Не стоит, сынку. Беда у нас у всех одна – герман. А в беде помогать друг другу надо.

К СВОИМ!

1

Вечером переправились через канал – кто на лодке, кто на плотах. Иные самостоятельно: свернув амуницию в узел, пристроили на голове и поплыли. Курьез случился с Феликсом. Лодка во второй рейс дала течь: ее потянуло на дно. Бойцы попрыгали в воду. Прыгнул и Феликс. Но плавать не умел. Вытянули из канала за волосы. Трунили над парнем, долго, пока не остановились на дневку. Ночью опять двинулись в путь.

Перед рассветом услышали лай собак: близко деревня. Игонин прежде решил послать разведку. Вызвался идти Микола. Взяв отделение, бесшумно исчез, будто растворился в сумерках.

Устроили привал. Проводник курил трубку и сопел. Потом сообщил Петру:

– Дальше поведет вас кум. Живет в этой деревне.

– И на том спасибо, папаша.

– Не за что. Люди свои, сочтемся. Трудная годына выпала, ох трудная. Хлопцы у тебя, начальник, гарные. Побили германа на той станции сильно. А вечор над твоим хлопчиком, который чуть не утоп, смеялись весело. Перед такими герман не устоит. Я германов на своем веку повидал, ого-го, знаю их породу.

Немцы в деревню никогда не заглядывали. Глухомань здесь настоящая. До большой шоссейной дороги не меньше тридцати километров. С внешним миром деревня связана узенькой ниточкой – гатью, настланной сквозь лес по болоту. С гати, не зная местности, не свернешь: налево болото и направо болото.

Микола вернулся с рассветом в новых хромовых сапогах. Где-то раздобыл. Петро выслушал его рапорт хмуро, сразу же отпустил отдыхать, а сам разыскал Андреева. Григорий сладко посапывал под елью. Проснулся от толчка, вскочил испуганно:

– Стряслось что-нибудь?

Игонин устало махнул рукой:

– Понимаешь, незадача какая. Микола вернулся из деревни в новых сапогах. А я рассчитывал там дневной привал сделать.

– Делай.

– Видишь? – Петро показал паевой развалившийся ботинок. – У тебя так же. У всех так. У освобожденных и того нет. Мы не пойдем шарить по сундукам, а кое-кто пойдет.

– Пойдет, – согласился Григорий.

– Теперь понимаешь?

– Что-то плохо доходит.

– Эх ты, политрук! Нас побольше двух с половиной сотен, а деревушка в пятьдесят дворов, бедная деревушка. Разве хватит на такую ораву?

– Что же делать?

– Я хотел сразу вернуть Миколу, да вот с тобой решил посоветоваться. И жалко парня, и ботинки у него хуже всех. Да и мрачный он такой, аллах его знает, с какого боку к нему подойти. Боюсь, поцапаемся..Что тогда бойцы скажут?

– Ты думаешь, у меня получится?

– Воспитывать – политическое дело. Ты парень деликатный. Давай, потолкуй с ним.

Разведчики принесли из деревни хлеб и сало. Делили на взвод. Микола наблюдал, чтоб кого не обидели. Саша Олин передал ему просьбу Андреева. Микола, ни слова не говоря, поднялся и пошел за Олиным. Григорий, чтоб не мямлить и отрезать пути отхода, начал прямо:

– Вот что, Николай, сапоги придется вернуть тому, у кого взял.

Микола поджал губы, нахмурил брови и взглянул на Андреева с неприязнью:

– Мне их подарила старушка. Сама.

– Все равно надо вернуть.

– Завидуете? – усмехнулся Микола.

– Нет. Боимся.

– Чего боитесь? Я не мародер.

– Знаю. Но послушай, – и Андреев объяснил, чего они с Игониным опасаются. Микола задумался, в раздумье тер переносицу. Кажется, понял.

Однако Андреев ждал тревожно. Неужели забузит? Неужели не поймет? Сапоги хорошие – носок тупой, рант аккуратный, хром чудесный, по ноге пришлись Миколе. Едва ли он когда-нибудь и носил такие. Жалко расставаться. Микола вздохнул, честно взглянул в глаза Андреева и чистосердечно признался:

– О себе думал, о других забыл. Верну.

Андреев просиял:

– Ну вот и замечательно!

Игонин при разговоре не присутствовал, но, когда позднее узнал от Григория, как вел себя Микола, улыбнулся и резюмировал:

– Я всегда говорил, что Микола – парень что надо. Не зря же я его другом называю. И ты, Гришуха, молодец: ключик нашел сразу, а я бы не сумел. Я бы раскипятился, не люблю, когда мне возражают. Вот, понимаешь, какое дело. Тогда так: передохнут малость хлопцы – и в деревню.

Легли под березкой, рядышком. Игонин заложил руки за голову и задумался. Григорий мог поклясться, что не видел Петро ни зеленой неразберихи березовых листьев, повисших над ним, ни голубого безоблачного кусочка неба, не прикрытого ветвями, ни пестрого дятла на соседней сосне, который елозил по стволу взад-вперед и довольно громко постукивал по коре своим клювом.

Петро ушел в себя, и Григорий не стал ему мешать, хотя не прочь был поговорить. Вспомнил, как Игонин на второй день войны на привале завалился в кювет, задрав ноги вверх. Тогда старшина Береговой чего-то придрался к нему, и Григорий никогда не забудет, какое забавное лицо было у Петра. На нем застыла простоватая улыбка, и в то же время мимолетная тень досады пробежала по лицу, а в глазах заплескалась насмешка. Но никакой серьезной мысли в глазах не угадывалось. И думал ли в то время Петро о чем-нибудь серьезном? Ворот гимнастерки расстегнут, пилотка поперек головы, так что звездочка светилась сбоку. Эх, и любил же Петро показать себя простачком: мол, с простачка и опросу меньше. Любил изводить старшину Берегового. А чего он, собственно, терял? Чего ему журиться? Пусть скучают другие! Он сам за себя в ответе, и никому до него дела нет. Тогда он и задумываться не желал над тем, легко ли достается, скажем, командиру отделения или комбату? Чего ради задумываться? Они командиры, с них и спрос, пусть стареют в заботах о таких, как он, Петро Игонин. Ему служить два года, ни на день больше никакая сила в армии его не оставит. До свидания, братцы, я вольный сокол, и не поминайте меня лихом.

А теперь вот лежит Петро на спине, хмурит в раздумье лоб, кусает губы. Наверно, все еще переживает вчерашний налет на станцию, оценивает самого себя – где правильно распорядился, где неправильно, может, лучше было сделать так, а не иначе. И наверно, напоминает старшину Берегового или капитана Анжерова: ох, зря изводил он старшину, ох, напрасно ворчал на капитана. Присматриваться надо было к ним, учиться: любое доброе дело перенять – всегда в жизни пригодится. Теперь вот ему самому на плечи свалилась забота и учиться не у кого.

Нет, сильно изменился за последнее время Петро в глазах Андреева. Даже походка стала другой. Раньше Петро шагал по земле как-то бездумно и легко, а сейчас ступал тяжело, раздумчиво, будто на плечах непомерная тяжесть, будто забота отняла былую легкость.

И такой Петро больше нравился ему. Сейчас, наблюдая исподтишка за ним, переживал непередаваемую радость из-за того, что рядом с ним находится такой хороший друг. Что ж поделаешь – такое прилипчивое сердце было у Григория.