Текст книги "Прорыв. Боевое задание"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

4

Утро застало отряд в пути. Куда ни кинь взгляд, всюду поле. Оно не обрабатывалось несколько лет, поросло полынью, осотом, лебедой, чертополохом. В Западной Белоруссии тех лет брошенные поля были не редкостью.

На востоке приветливо алел горизонт. Небо посветлело. Радоваться бы такой заре, рождению нового дня. Кому только радоваться?

Игонин растерялся. Весь марш шагал он во главе отряда. Сейчас, посторонился, поравнялся с Андреевым, поторопил:

– Шире шаг, Гришуха! Шире!

Отряд растянулся метров на двести: шли по двое. В середине несли носилки с капитаном и другими ранеными.

– Быстрей, быстрей! – подгонял бойцов Игонин, поджидая, когда поравняются с ним носилки. Возможно, Анжеров очнется от забытья и посоветует что-нибудь. Тяжела командирская ответственность. Свалилась вот на Петровы плечи. Надо нести, ничего не поделаешь. Две сотни бойцов в отряде, разных, но объединенных одной обманчивой военной судьбой. Они верили Петру, подчинялись любому его приказу.

А куда он их завел? Через час взойдет солнце и немцы обнаружат отряд. С воздуха или с земли, какая разница?

– Шире шаг! Шире!

Крикнуть бы: «Бегом!» Нельзя. С ранеными не побежишь.

– Шире шаг! Не отставать!

Выбивались из последних сил. Солнце оттолкнулось от горизонта. Капитан был еще без сознания. Грустный Петро брел рядом с носилками. Появился связной Саша Олин.

– Товарищ командир! Политрук велел передать, что впереди лес.

– Что?!

– Лес впереди.

Игонин воспрянул духом, вгляделся вдаль. И верно: на горизонте чернел желанный островок леса. Какой есть, только бы укрыться на день, только бы не маячить на виду.

– Шире шаг, товарищи, шире! Скоро привал!

Единственная мысль тревожила, гнала вперед: лишь бы не заметили на последних метрах, лишь бы не заметили. Отсидятся в лесу, а ночью махнут дальше. Скоро старая граница. Там леса до самого Гомеля.

Собственно, то был не лес, а овраг, заросший до дна дубняком и орешником. По краям оврага вздымались тополя, пяток берез и два дуба. Если бы эти дубы положить на землю, то в их кроне мог свободно спрятаться весь отряд.

Разместились на дне оврага. Под прочной занавесью деревьев сохранилась большая яма с зеленоватой водой. Кстати! Раненых мучила жажда. И не только раненых.

Игонин снова сам расставил посты – по всему эллипсу оврага. Получилось что-то вроде круговой обороны. Задержался на восточной бровке, изучая местность. Километрах в трех, укрывшись от солнца садами, притаилась деревня. С юго-запада к ней подползала дорога. По ней сейчас катилось серое облачко пыли, а шлейф от него медленно оседал на обочину. Мотоцикл.

Дорога рассекала деревню пополам, стремительно выбегала за околицу и круто сворачивала на восток.

Кое-где из труб вился синеватый кисейный дымок. Подобраться к деревне можно. Здесь скроет жиденькая цепочка кустов акации. Дальше ложбинка. Хуже у самых хат: местность там открытая.

Игонин спустился вниз, заявил Григорию:

– Баста! Хватит слепыми ходить. Пойду в деревню, разузнаю и достану проводника.

Григорий рассматривал автомат: незнакомая машинка, привыкать надо.

– Бросишь отряд и пойдешь?

– Как это брошу? Я на разведку.

– Разведчик, – усмехнулся ^-Григорий.

Петро вздохнул. Да, ему нельзя, он командир. Прав Гришуха. Вдруг в деревне что-нибудь случится? Худо ли, бедно ли, а к нему привыкли как к командиру. С кем тогда останутся хлопцы? С Андреевым? Парень он хороший, только мягкотелый и жалостливый. Рос в рабочей семье, в суровом краю, а суровости в человеке нет.

Петро опустился рядом с Григорием, обхватил руками колено.

– Дай закурить, Гришуха.

Свернули козьи ножки из последнего самосада.

За ближайшим кустом послышалась возня, и перед Игониным и Андреевым предстали Феликс и Шобик. Феликс держал приятеля за рукав здоровой руки. На плече две винтовки. Шобик во вчерашнем бою разжился винтовкой: взял у знакомого парня. А тот подобрал трофейный автомат. Шобик хоть и не мог пока владеть оружием, но с винтовкой походил на бойца, а не на гостя.

– Разрешите обратиться, товарищ командир? – вытянулся по стойке «смирно» Феликс.

Игонин и Андреев поднялись. Петро разрешил обратиться.

– Шобик опять за свое, товарищ командир. Я его разоружил на всякий случай.

– Что такое?

– Воду мутит. Подбивает отряд бросить. Вдвоем, говорит, легче и быстрее доберемся к своим.

У Игонина вспухли желваки. Смотрел на Шобика в упор, с ненавистью. Шобик прятал глаза.

– Ну! – крикнул Петро. – На меня смотри!

Шобик вяло поднял сероватые навыкате глаза, но не вынес бешеного взгляда командира, зажмурился.

– Правда? – допытывался Петро.

Шобик молчал.

– Правду говорит Феликс?

– Правду, – выдавил наконец с трудом.

– Подлюга! – замахнулся было Петро, но Андреев схватил за руку, сказал с укором:

– Думай, что делаешь!

– Ладно, – прохрипел Петро, – черт с тобой. Не буду драться. Попробовал бы ты моих молотков, да политрук помешал, – и к Феликсу: – Уведи этого олуха. Что хочешь с ним, то и делай.

Феликс толкнул Шобика в спину, давая знак, чтоб уходил. И сам заторопился следом.

Когда оба скрылись из виду, Андреев показал Петру кулак и сказал:

– Забываешься!

– Ну тебя к богу. Виноват, погорячился. Ты же знаешь, как я сегодня психанул, когда рассвет застал нас в поле. Я, наверно, даже поседел. Посмотри, нету седины? Нету? Ну и хорошо. Выместить хотел все на этом идиоте. Нет, каков хлюст! Один скорее доберется! В расход за такие дела пускать надо. А в деревню кому-то идти надо.

Андреев сказал, что лучше всего послать Олина. Петро посомневался: какой-то несерьезный этот Олин, наивный. Ровесник, а выглядит мальчишкой, только вот форма красноармейская на этом мальчишке. Но пусть идет.

– Главное – проводник. Обратно пойдешь – не рискуй. Дождись темноты, – наставлял Петро связного.

– Понятно, товарищ командир.

Ломали голову – как быть с оружием? Винтовка мешать будет, сразу на нее обратят внимание. И без оружия плохо.

– Взять у капитана пистолет, – предложил Григорий.

– Правильно.

Когда вынимали пистолет из кобуры, Анжеров очнулся, открыл помутневшие глаза, что-то прошептал.

Игонин отдал Саше пистолет, критически оглядел разведчика с ног до головы и вдруг решил:

– Не пойдет. Снимай ремень, пилотку. И ботинки тоже. Живо, живо! Никуда не денется.

Олин снял все, что требовал командир. Петро одобрил:

– Подходяще. Сойдешь за беглеца. Туго придется, живым не давайся. Попадешь живым, отряд не открывай. Ври напропалую, но про отряд ни звука. Понял?

– Понял, товарищ лейтенант.

– Я не лейтенант. Давай руку – успеха тебе!

Саша юркнул за куст. Петро присел возле Анжерова, а рядом с ним Григорий.

Капитан шептал что-то, друзья по губам догадались.

– Документы... В кармане...

– Целы документы. Порядок будет, товарищ капитан, – успокоил Петро. Взял флягу, которая лежала в изголовье, приложил горлышко к пересохшим обескровленным губам командира. Григорий приподнял ему голову. Анжеров пил слабыми судорожными глотками. Кадык ворочался медленно. Вода стекала по подбородку на шею под воротник.

– Спасибо... – уже слышнее прошептал Анжеров. – Документы... Возьми, Игонин... Там адрес. Партбилет.

– Что вы, в самом деле, товарищ капитан, – заволновался Игонин. – Мы еще вместе повоюем!

– Возьми... – настаивал Анжеров, и Петро, осторожно расстегнув китель, достал из внутреннего кармана бумажник с документами.

Капитан хотел вздохнуть, но в груди опять булькнуло, к вместо вздоха вырвался стон.

Слезы застлали глаза Андрееву. Он зажмурился и, чтобы не показать их Петру, отвернулся. Капитан был коренастым, плотно сбитым, словно из железа, и пуля такого, казалось, не возьмет. И вдруг случилось непоправимое, пуля не щадит даже таких, как Анжеров. Батальон остался без командира, его нелегкое бремя теперь легло на плечи Петра и его, Андреева. Не раздавит ли оно их?

Настроение у бойцов заметно упало. Андреев ходил по биваку, чувствуя на себе настороженные хмурые взгляды. Раньше, несмотря ни на что, даже на голодовку, люди на привалах разговаривали, спорили. С шуткой да с песней невзгоды легче переносятся. Тогда приходилось унимать, чтоб не очень шумели.

А сегодня притаились, не слыхать разговоров. Вчера хотя и отбили наскок немцев, но и сами понесли потери, первые крупные потери во время лесных скитаний. Потом неудачный марш, во время которого утро застало отряд в чистом поле. Спрятались в овраге. Фактически это укрытие относительное, ненадежное. Если немцы обнаружат, то овраг может превратиться в мышеловку: никому отсюда живым не выйти. И командир ранен, лежит под кустом орешника, часто теряет сознание. Едва ли протянет долго.

Неважное настроение у бойцов. С таким настроением воевать нельзя. Оно может обернуться панической неразберихой, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное и тяжелое.

Андреева неотвязно мучила собственная беспомощность. Что же делать? Даже совета попросить не у кого. Хорошо уж то, что Петро не унывал. Насвистывал себе под нос, чистил автомат. Закончив чистку, отправился проверять оружие у бойцов, заставлял чистить всех: после вчерашнего боя это было просто необходимо.

Григорий тоже подумал, что автомат недурно хорошенько протереть. Взял у запасливого Петра протирку и масленку, в которой на донышке осталось масло.

И когда усердно протирал ствол, наводя зеркальный блеск, как-то незаметно успокоился, и мысль, совершенно простая и такая необходимая, поразила его. Даже удивился, что раньше не мог до этого додуматься. В ноябре прошлого года полк участвовал в маневрах. От военного городка удалились за сто километров. Маневры были сложные, с боевыми стрельбами. Тогда, как нарочно, грянули редкие в ту пору в здешних местах морозы, а ночевать приходилось на снегу. В роте бойцы начали службу только в сентябре, к таким лишениям не привыкли. Поднялся тихий ропот, настроение пало тоже ниже нуля. Политрук вызвал из каждого взвода своих помощников из бойцов и поручил им выпустить боевые листки. Во взводе Самуся за боевой листок взялся, помнится, Олег Рогов, который умел немного рисовать. Боевой листок получился не ахти уж какой хороший, но в нем высмеяли Семена Тюрина за то, что он сжег у костра полу шинели. Семен очень переживал, особенно когда Рогов размалевал его в боевом листке. Карикатура понравилась, и смеху она вызвала много.

Этот случай и вспомнил Андреев. Поскорее закончил чистку и достал из вещмешка заветную тетрадь. Вырвал несколько развернутых листов, приспособил тетрадь на колени, а лист на тетрадь и в правом углу, послюнив карандаш, вывел: «Прочел – передай товарищу». Думал-думал и написал крупно название: «Боевой штык». Но подводил почерк – получилось неуклюже. Вспомнил Феликса и послал за ним. Феликс появился не один – вместе с Шобиком. Удивительный парень: взял на себя добровольную обузу опекать Шобика, а тот безропотно подчинялся, с какой-то даже апатией.

– Послушай, – обратился Андреев к Феликсу. – Ты никогда в редколлегиях стенгазет не состоял?

– В школьной.

– Поручение тебе: выпустить боевой листок. Я начал, да не получается. Рисовать не умею.

Феликс, прищурившись, приценился к андреевским каракулям, согласился:

– Неважно, конечно. Ничего, сделаю, товарищ политрук. Только материала нет.

– Материал будет! – заверил Григорий, – Ты пока оформляй, а я напишу. Бумаги возьми еще, – вырвал четыре листка и подал Феликсу. Тот лег на живот, подложил под листок тетрадь и принялся рисовать заголовок. Шобик переминался возле него, напомнил о себе:

– Караульный я, что ли?

– Садись. Давно бы догадаться надо.

– Я, может, спать хочу.

– Спи, пожалуйста. Ложись и спи.

Шобик неохотно лег на спину, положив больную руку на грудь, и закрыл глаза.

Андреев примостился в сторонке, чтоб написать в газету. Хотелось написать с подъемом, чтоб слова волновали, чтобы разбередили сердце даже самого унылого. Но не клеилось. На ум приходили обыкновенные слова, ничего взрывного в них не таилось. Хотелось написать о том, что в отряде подобрался замечательный народ. Храбрые, отчаянные ребята, уже показали противнику свою силу и еще покажут! Фашистов хотя и много, хотя они и вооружены до зубов, все равно они боятся нас, потому что они разбойники, грабители, а грабители всегда боятся правосудия. Открытого боя не переносят. Вчера сунулись и получили по зубам, всегда так и будет. Самое трудное позади. Скоро доберемся до своих – недалеко уже, надо приложить последнее усилие.

Как бы мучительно с непривычки ни писалось, Григорий одолел эту трудность. Написанное отдал Феликсу. Тот, прочитав, сказал:

– Неплохо. Можно кое-где поправлю?

– Конечно!

– Карикатуру можно? Шобика хочу высмеять.

Шобик, услыхав, сел и возразил:

– А что я сделал?

– Рисуй, – разрешил Андреев, – да похлеще.

– Что я такое сделал? – ныл Шобик. – Чего вы от меня хотите?

– Ты откуда такой взялся? – спросил Андреев: или притворяется простачком, или действительно недоумок, придурковатый? Нет, не придурковатый. В серых глазах затаилась злая хитрость. Феликс его раскусил правильно.

– А что?

– Спрашиваю – отвечай!

– Смоленский я.

– По-моему, смоленские от тебя откажутся.

Шобик взглянул на Андреева быстро и так же быстро отвел глаза. Опять лег, протянув:

– Не откажутся.

Через час листок был готов. Феликс сделал второй экземпляр. Один остался у Феликса – он взялся наблюдать, чтобы передавали по цепочке. Другой экземпляр пустил по рукам Андреев.

Немного погодя Григория разыскал Игонин, запросто, как раньше, хлопнул по спине:

– Молодец, Гришуха! Я всегда говорил, что ты башковитый! Талант! Кто это тебя надоумил написать листок? Сам? Определенно талант!

– Читал?

– Я? Нет, где там! До меня очередь не дошла. Погляди на ребят – заулыбались! Здорово Шобика пропесочили. Кто рисовал?

– Феликс.

– Ах ты, дьявол возьми! Он начинает мне нравиться!

Андреева согрела грубоватая похвала Игонина.

Один вернулся в сумерки: солнце спокойно нырнуло за горизонт, и мир погрузился в синюю дымку. Парень был доволен самостоятельной вылазкой. Его так и распирало с ходу рассказать о виденном. Но мужественно сдерживался. Сначала обулся, опоясался ремнем, приладил пилотку, вернул Игонину пистолет и только после этого раскрыл небольшую, завернутую в тряпицу посылку. То была фуражка с красным околышем.

– Вам, товарищ командир.

Игонин обрадовался. В деревне достал замасленную, замызганную пилотку, да и та мала была: еле держалась на макушке. Примерил фуражку: будто на него шили.

– Спасибо!

– Это дед подарил. Какой-то командир оставил, когда наши отходили. Разрешите доложить?

– Давай.

– Добрался до деревни свободно, – начал Олин. – Гляжу – ни души! Ни-икого! Я к хате, а там здоровенный кобелина. И на меня. Я за пистолет. Хотел расколоть ему черепок. Но тут вышел из хаты дед. Уставился на меня, я на него.

– Ты к делу, и покороче, – перебил Игонин.

– Пусть, – улыбнулся Андреев. – Рассказывай, рассказывай.

– Я говорю: «Дед, немцы есть?» А он отвечает: «Немае, немае германа». Зову деда в хату, неудобно торчать на улице. Узнал: немцев в деревне нет, но по большаку ездят постоянно. Проводником пойдет сам.

– Добре!

– Товарищ командир!

– Что еще?

– Там пленных привели.

– Каких?

– Наших. Немцы привели. В амбар на ночевку загнали.

– Эх ты, разведчик, – не удержался от упрека Игонин. – С этого и начинать следовало!

– Вы ж о проводнике...

– Ладно, ладно. Немцев много?

– Взвод будет. Наших человек пятьдесят.

Игонин взглянул на Андреева:

– Что, Гришуха, бьем?

– А вдруг...

– Ерунда! Хуже того, что было, не будет. Огнем нас уже опалили, мы теперь огнеупорные. Будь здоров!

В сумерки Олин вывел отряд на околицу. Там залегли, вызвали деда. Он явился готовый в далекий опасный путь: в длиннополом пиджаке, с котомкой за плечами, с батожком в руке. Узнав, что бойцы хотят сначала освободить пленных, а потом уже отправляться в дорогу, перекрестился и произнес:

– Божье дело.

Потом отозвал Игонина в сторонку и сказал, что его хотят видеть «цивильные паны».

– Какие еще паны? – нахмурился Петро.

Дед ничего толком объяснить не мог или не хотел, твердил свое.

– Вот еще на мою душу. Где они?

Петро и моргнуть не успел, как дед, с проворством молодого, растаял в темноте и вскоре появился с двумя «цивильными панами». Насколько мог разглядеть их Андреев, были они молодые – лет под тридцать каждому, оба высокого роста, немного сутулые. Один был в шляпе, в пиджаке, в вышитой белой косоворотке. И с усами. А второй немного смахивал на военного – в толстовке, в галифе, сапогах, но на голове носил обыкновенную кепку. Усатый назвался Жлобой, а полувоенный Ивановым.

– Вы командир? – спросил Иванов.

– Так точно.

– Нам нужно с вами поговорить.

– Сейчас не могу. Предстоит дело.

– Хорошо. Мы подождем.

Они отошли к деду-проводнику. Игонин шепотом скомандовал своим:

– Пошли!

Часовых у амбара бесшумно снять не удалось. Красноармеец, который должен был это сделать, перелезая через плетень, зацепился ногой за кол, на котором висело дырявое ведро. Ведро загремело. Часовой всполошился, закричал. Второй красноармеец, не ожидая, когда немцы откроют стрельбу, выстрелил и убил часового. Подскочил к двери амбара, сбил замок и, распахнув обе половинки, крикнул:

– Выходите, товарищи!

Из дома напротив повыскакивали отдыхавшие конвойные, но их расстреливали спокойно и деловито.

Освобожденные высыпали из амбара, обнимали бойцов, кричали, смеялись от радости – что-то невообразимое творилась на широкой деревенской улице.

Игонин поспешил вывести отряд за околицу: не ровен час, нагрянут по большаку немцы. Ввязываться в новую драку не хотелось. Кое-кто из бывших пленных успел подобрать трофейное оружие. Освобожденных построили отдельной колонной.

– Разберемся потом, – озабоченно оказал Григорию Игонин. – Ты будешь пока у них за командира. Утром рассортируем. Действуй, Гришуха, – и повернулся к старику, который тенью маячил рядом. – Двигай, папаша. Ты у нас за главнокомандующего. В солдатах служил?

– Служил, сынку.

– Стало быть, службу знаешь.

– Как не знать, знаю.

Старик поплотнее натянул соломенную шляпу и зашагал вперед. За ним потянулись бойцы. Игонин и Саша наблюдали, пропуская мимо себя колонну. Вон идут вологодцы, оба высокие, похожие друг на друга, словно родные братья. У одного на плече ручной пулемет Дегтярева. А вот Феликс несет обе винтовки, не хочет отдать Шобику, не доверяет ему. Шобик плетется за ним.

Небольшой интервал. Идет Гришуха Андреев во главе неожиданного пополнения: автомат на груди, руки на автомате. С ним рядом горбоносый Грачев. С Андреевым они почти одного роста, только Грачев шире в плечах, медвежковатый такой. После посещения деревни они как-то сошлись на короткую ногу, и Петро замечал, что не зря. Грачев верховодил коммунистами во взводе автоматчиков, а Андреев решил, что делать это он должен во всем отряде. Вот и появились общие интересы. В глубине души у Петра даже – смешно сказать – ревность зашевелилась. Пустяки, конечно. Блажь какая-то. Освобожденные двигались беспорядочно, сбивали строй, галдели, кое-кто курил, пряча огонек цигарки в пригоршню: давно не курили, дорвались. Кто босиком, кто в нательной рубахе.

– Товарищи! – громко сказал Игонин. – У нас заведен порядок – на марше полнейшая тишина. Ночью не курить. Бросайте сразу, повторять не буду.

Нестройное жужжание над колонной затихло. Светлячки самокруток погасли.

– Кому не нравится наш порядок, может идти на все четыре. Ясно?

Ответили вразнобой, что ясно.

Возле Игонина остановились те двое штатских. По совести говоря, он про них забыл.

– Видите, не могу, – развел руками Петро. – Отойдем подальше, объявим привал. Тогда поговорим.

Те без возражения согласились. «Странные типы. И вообще, чего я им поверил?» – подумал Игонин, шепнул Саше Олину, чтоб он с этих не опускал глаз, и бегом бросился догонять колонну.

Ночь миновала без приключений. Дед неутомимо шагал и шагал, опираясь на батожок, будто усталость ему была неведома. Остановились на дневку на лесистом берегу какого-то канала. Андреева разыскал Саша и выдохнул испуганно:

– Умер!

У Григория опустились руки. То, что капитан не жилец на этом свете, было очевидно. Принять бы вовремя срочные меры, может, и удалось бы спасти. А в условиях отряда что сделаешь? Даже бинта и йода не было. Один распластал свою нательную рубаху на бинт. А рубаха-то была не первой свежести. С таким ранением и в госпитале не каждый выживал.

Но наперекор всему у Андреева и у Игонина тоже где-то в отдаленном уголке души теплилась несбыточная надежда: может, пронесет, может, минует беда и случится чудо – командир выживет?

Чуда не случилось. Капитан Анжеров умер.

Невозможно совместить – смерть и капитан Анжеров. В голове не укладывалось, сердцем не принималось.

Сейчас он лежал посиневший, страшный, неузнаваемый. На бритой голове проросли рыжеватые волосы. Григорий отвернулся, не мог выдержать, думал, что сердце разорвется.

Вырыли могилу, запеленали останки Анжерова плащ-палаткой. Выстроили отряд в шеренги с одной стороны могилы, освобожденных ночью – с другой. Игонин и Андреев попрощались с командиром – преклонили колени, опустили скорбно головы.

Замерли в суровом молчании бойцы. Насупили брови те, кто не знал Анжерова, но чей отряд сегодня ночью вырвал их из фашистского позорного плена.

На солдатских ремнях спустили в сырую глинистую землю капитана Анжерова, комбата, кадрового командира. Заработали лопаты. Комья земли глухо падали вниз.

Еще один скорбный холм вырос на трудном военном пути Григория Андреева, самого первого и сурового военного наставника проводил в небытие, еще одна неистребимая печаль поселилась в сердце и не исчезнуть ей вечно.

Молча стоят бойцы, обнажив головы. Опершись на батожок, не пряча покрасневшие слезящиеся глаза, замер возле могильного холма дед-проводник, самый старый и много повидавший... В сторонке сутулились молчаливые гражданские – не успели они еще поговорить с командиром.

Ни речей, ни салюта. Речи не нужны. Салютовать нельзя. Но молчание грозное. Если бы немцы услышали его, содрогнулись бы. А содрогнулись потому, что увидели бы, как в сердцах бойцов, таких молодых и жизнерадостных, умеющих пока только любить, уже зрели, наливались силой семена ненависти и гнева, которые сами же захватчики и посеяли. Содрогнулись и поняли бы: этой ненависти не умереть, ее ни танками, ни бомбами уничтожить нельзя. И придет время, когда ненависть испепелит их, посягнувших на жизнь этих парней, на свободу их Родины. Именно в такие скорбные минуты обретался не страх, а вера в победу. Именно в такие, и Григорий это понял всем своим сердцем. Игонин нахлобучил фуражку, скомандовал:

– Отдыхать, товарищи.

Игонин кивнул Андрееву головой, приглашая следовать за собой. Они приблизились к гражданским, и уже четверо выбрали самое укромное и безлюдное местечко под елью, расположились прямо на траве. Усатый Жлоба угостил Игонина и Андреева папиросами. Закурили, настороженно приглядываясь друг к другу. При дневном свете Игонин рассмотрел, что лицо Иванова местами попорчено оспой, но глаза синие и веселые. А Жлоба оказался рыжим. Андреев вопросительно поглядел на Игонина: он не мог взять в толк, откуда появились эти гражданские. Может, они вместе с пленными были? Игонин едва заметно пожал плечами: мол, черт их знает, чего им от нас надо? Но этот безмолвный разговор между командирами перехватил Иванов, понял смысл и поспешил внести ясность.

– Мы оставлены здесь, – сказал он, – райкомом партии, чтобы организовать партизанскую борьбу. Вот документ, – Иванов снял кепку, отпорол подкладку и протянул Игонину свернутую белую тряпицу. На этой тряпице на машинке отпечатано удостоверение на имя Иванова. Оно подтверждало то, что он оказал о себе сам.

– Ясно, – проговорил Игонин, возвращая тряпицу, которую Иванов снова запрятал в кепку и то место сколол английской булавкой. Жлоба очень внимательно следил за товарищем.

– Что же вам от нас нужно?

– Мы вам предлагаем остаться здесь, в этих лесах. В нашем отряде насчитывается двадцать человек. Мы вольем его в ваш. Командовать отрядом будете вы. За нами партийное руководство.

– Нет, погодите, – растерянно улыбаясь, проговорил Игонин. – Как-то вдруг. Мы из регулярной части, мы должны добраться к своим. А какое мы имеем право остаться?

– У нас есть рация. Можем связаться с командованием и спросить разрешение.

– Ты как, Гришуха?

– Мы должны посоветоваться. Вы, безусловно, можете связаться с командованием. Но, видите ли, наш батальон ушел вперед, и вы с ним едва ли свяжетесь.

– Да, мы подумаем, – ухватился Петро за мысль. – Дело все-таки серьезное, с кондачка решать не полагается. Товарищ Андреев прав – мы только часть батальона.

– Подумайте, – согласился Иванов. – Взвесьте. Своего навязывать вам не будем, хотя формально мы могли бы без вашего согласия связаться с командованием, спросить разрешение и передать вам его приказ.

– Хорошо, – поднялся Петро, а за ним и все остальные. – Но мы формально этому приказу имеем право не подчиняться.

Гражданские остались у ели, а Петро и Григорий медленно шли к центру бивака.

– Формально, – недовольно пробурчал Петро, – Как он заговорил! А вообще-то предложение заманчивое. Как считаешь, Гришуха?

– Идти, как шли.

– А может, остаться? Начнем колошматить здесь фрица, оно, глядишь, и там полегчает, и фронт скорее обратно вернется, а?

Григорий ответил не сразу, собирался с мыслями – врасплох застало такое предложение.

– Я так думаю, – наконец сказал он. – Мы с тобой одни правильно решить не сможем. Все-таки неопытные мы с тобой командиры. Давай спросим коммунистов, это народ подкованный, в политике разбирается. А тут ведь и стратегия и политика – что нам лучше делать.

– Давай, – согласился Игонин. – Ум хорошо, а десять лучше.

Нарядили Сашу разыскать Грачева: его больше других знали, да и он как-то ярче остальных выделялся, вроде бы негласным вожаком у партийных был. И Гришуха с ним кое-какую работу провел. Попросили собрать коммунистов, пригласили на собрание представителей от партизанского, подполья. Расположились в стороне от бивака – пятнадцать человек, самый костяк, мозг отряда. Дали слово Иванову. Он повторил то, что говорил Игонину и Андрееву. Жлоба по-прежнему молчал, крутил в руках ветку орешника.

– Вопрос можно? – это Грачев. – А сколько времени вы думаете просидеть в лесах?

Иванов задумался, взяв в руку кончик воротника толстовки.

– Трудно сказать. Но обстановка складывается так, что на скорое возвращение наших рассчитывать не приходится. Немцы заняли уже Минск.

Это было неожиданное – в отряде не знали, что пал Минск.

– Во всяком случае, до зимы дела нам и вам в этих лесах хватит.

Глубоко задумались коммунисты. Грачев непрестанно трет ладонью подбородок. Боец, служивший раньше в батальоне связи, снял очки, близоруко щурится и обтирает стекла подолом гимнастерки. Великан – правофланговый, тот самый, которого Андреев тогда видел в строю небритым, сейчас хмурился, собрав на лбу гармошку морщинок. Он первым и высказался. Пробасил коротко, словно обрезал:.

– Остаться надо – верное дело!

Грачев покосился на него неодобрительно, усмехнулся и встал.

– Я думаю так: мы должны идти на соединение. Кто мы такие? Бойцы Красной Армии. Где наше место? В Красной Армии. Что же будет, если мы останемся в лесах, другие останутся, третьи. Кому ж тогда на фронте драться? Тогда немец не то что Минск, Урал возьмет. Нет, товарищи, не имеем мы права здесь оставаться.

– А ты знаешь, где наши? – опросил Грачева кто-то.

– Нет, не знаю.

– Не знаешь, а говоришь.

– Правильно говорит Грачев. Мы присягу давали – и точка!

Это высказался связист.

– Да, товарищи, – вмешался Иванов, – я должен сказать вам следующее. Хотя немцы захватили Минск, но Гомель в наших руках. Отсюда до Гомеля недалеко. Я это сообщаю для того, чтобы вы не подумали, будто мы воспользовались вашим неведением обстановки и соблазнили остаться здесь.

– Спасибо, – кивнул головой Иванову Игонин.

Спор был жарким. В конце концов большинством голосов партийное собрание отряда постановило двигаться на соединение с частями Красной Армии.

– Ничего не попишешь, – улыбнулся впервые Иванов. – Воля ваша. Но давайте вместе сделаем одно доброе дело. В пятнадцати километрах отсюда есть железнодорожная станция. Наши товарищи только вчера вернулись оттуда. Станция забита эшелонами с боеприпасами, продовольствием, оружием. Почти никак не охраняется. Немецкие войска в основном движутся по магистральным шоссейным дорогам. Мы предлагаем совершить налет на станцию и разгромить ее.

– Это другой разговор, – согласился сразу же Грачев и поглядел на Игонина: – Как думаешь, товарищ командир?

– Быть по-вашему! – рубанул Петро рукой. – Чертям тошно станет, – и протянул Иванову руку: – На дружбу!

Разошлись по своим местам. Петро направился проверять охрану: больше всего боялся, что кто-нибудь заснет на посту или отвлечется каким-нибудь другим делом и не заметит опасности. Однажды, когда еще был Анжеров, Петро застал бойца за пустым занятием: тросточку вырезал из черемуховой веточки. До того увлекся, что даже не слышал, как приблизился к нему Петро.

Григорий остановился возле канала и увидел под хмурой елью старика-проводника. Тот распаковал торбу и выложил на расстеленную синюю тряпку несметное богатство – хлеб, сало, яйца, лук и соль. Пригласил и Григория, и Андреев не чванился. Положил автомат на землю, приготовился уже сесть. Но кто-то тронул его за плечо. Обернулся и на миг дар слова потерял – перед ним переминался с ноги на ногу Микола. В рваных ботинках, без ремня, похудевший, обросший – такого можно и не признать. Но разве можно так быстро забыть этот гордый красивый профиль, эти черные жгучие глаза, ныне пожелтевшие от бессонницы и недоедания? Разве можно забыть Миколу – мрачного спутника разбитного Синицы?!

– Ты? – вырвалось у Григория. – Микола?!

– Как видишь, – жалко улыбнулся Микола и, глянув на рваные ботинки без обмоток, развел руками, словно бы извиняясь за свой затрапезный вид.

– Это ерунда! – радостно проговорил Григорий. – Главное – живой! Садись за компанию. Вы, дедусь, не возражаете?

Старик не возражал. Микола в плену наголодался посильнее, чем Андреев в лесу. Жевал торопливо, давился и прятал глаза, стыдился жадности, а побороть ее не мог.

Старик перестал есть, остановив взгляд на Миколе, и веки у него покраснели. Вздохнув, полез в торбу и выложил на тряпицу остатки снеди. Микола в какую-то минуту уловил неловкое молчание, поймал взгляд старика. Перестал жевать и вдруг как-то болезненно, криво усмехнулся, две горькие слезинки выкатились из его глаз.

– Ты что? – растерялся Андреев.

– Так....

– Ты не волнуйся! Жив – и порядок!

Микола отвернулся, высморкался и тяжело вздохнул.