Текст книги "Прорыв. Боевое задание"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

БОЕВОЕ ЗАДАНИЕ

«ЧП»

1

Через бугристое поле, пересекая дорогу, тянется уродливый шрам – здесь были окопы, брошенные зимой, когда Красная Армия сломала оборону противника и ушла на запад.

На брустверах и возле них разрослась сорная трава: репейник, осот, неистребимый пырей, лебеда. Кое-где тянули к солнцу свои синие головки васильки. Среди этого обилия зелени виднелись покосившиеся столбы от проволочных заграждений.

За ложбинкой, которая заросла яркой луговой травой и осокой, на бугре, весь в лебеде и пырее виднеется бывший немецкий передний край.

До войны дорогу держали в хорошем состоянии. Сейчас кюветы заросли травой, само полотно в воронках. Отрезок между окопами густо начинен минами, чаще всего противотанковыми.

Роте старшего лейтенанта Курнышева было приказано очистить от мин дорогу и полосу возле нее в пятьсот метров с одной и другой стороны. Дорога нужна была фронту.

С разминированием полотна справились быстро, но в придорожных полосах застряли надолго. Под руками не было карт минных полей и действовать приходилось на ощупь. Мешал густой травяной ковер. Дело затруднялось еще и тем, что часто попадались мины в деревянном либо картонном корпусе, а это исключало применение миноискателей. В ходу были щупы – длинные тонкие палки со стальной остро заточенной на конце проволокой. Бойцы утомлялись быстро, поэтому разминирование вели поочередно: один взвод до обеда, другой. – после.

2

Сержанта Андреева дневальный будил за полчаса до подъема, когда, как на грех, приходили самые сладкие сны.

Вот и сегодня, когда Григорий плыл с Таней на лодке и хотел поцеловать ее, в этот интересный момент и принесла нелегкая дневального. Долго и настойчиво тянул он сержанта за ногу и уже стал сердиться, что тот не просыпается.

– Чего ты меня за ногу тянешь, – обиделся Григорий и окончательно проснулся.

Андреев сел на лежанку, потянулся и, рывком сбросив с себя шинель, спрыгнул на земляной пол. Натянул брюки, обулся и, не одевая гимнастерки, с полотенцем через плечо выбрался на улицу и зажмурился от солнца.

Две землянки закрывали кроны могучих тополей.

У ручейка, под горкой, отчаянно плескал на себя воду, повизгивая словно от щекотки, командир взвода лейтенант Васенев.

– Здравствуй, лейтенант, – поздоровался Андреев, – они с Васеневым на «ты» с первого дня знакомства.

– А, сержант! – отозвался лейтенант. – Сильна водичка, до печенок обжигает. Проспал сегодня?

– Нет, зачем же?

– Смотри, чтоб взвод на работе был вовремя. Я у Курнышева задержусь.

Андреева покоробило, он и без указаний знал свои обязанности помощника командира взвода.

Васенев принялся обтираться полотенцем, грудь у него сразу покраснела. Андреев опустился коленями на камень и сунул руки в воду. Вода обожгла пальцы. Григорий покосился на взводного и спросил:

– Слушай, почему ты всегда колючий?

– А что? – замер Васенев с поднятым к лицу полотенцем.

– Ничего. Просто это не нравится.

– Кому?

– Ребятам. И мне тоже.

– На любовь не претендую.

– На любовь, конечно. А вот на уважение – надо бы.

– Я ведь им когда могу нравиться? – усмехнулся Васенев. – Когда позволю подольше поспать, побольше поесть, поменьше поработать.

Григорий покачал головой:

– Нехорошо, лейтенант. Тебе ведь с ними придется в бой идти.

– Прошу без намеков! – обозлился Васенев.

– Какие же намеки? – удивился Григорий и принялся плескать воду на лицо.

Васенев молча удалился. Странный человек. Старается всегда держаться на расстоянии от других. Даже во время солдатских перекуров уходит в сторонку и с напускным безразличием слушает, как летят соленые шутки и грохочет хохот. На что командир роты Курнышев, сердитый и всегда требовательный, и тот был не прочь выкурить цигарку-другую с бойцами, а если надо, то и пошутить. А между тем, Васенев чуть ли не самый молодой во взводе, если не считать Юры Лукина. Мишка Качанов приехал с Дальнего Востока, где служил срочную, успел понюхать пороху. Ишакин побывал в огневом переплете под Мценском и даже был ранен. По-существу выходило, что на фронте не был лишь один Васенев. Он окончил военное училище и получил этот взвод.

После завтрака сержант Андреев обегал в землянку старшего лейтенанта Курнышева и взял у связного Воловика сводку Совинформбюро. Во взводе заведен порядок – перед началом работ сержант проводил политинформацию.

Недавно немцы начали наступление на Курско-Орловском выступе. Шли ожесточенные бои, которые пока не давали перевеса ни нашим, ни немцам.

Бойцы выслушали сводку молча. Вопросов ни у кого не было, и Андреев построил взвод, чтобы вести его на разминирование.

Разных людей собрала война в этот взвод.

Вот стоит Ишакин, с карабином за плечом. Ему предлагали поменять его на автомат. Не взял. Говорит, что привык к карабину. Сейчас разговаривает с Мишкой Качановым, только поблескивают металлические зубы. Когда он пришел во взвод, то долго приглядывался к сержанту. Потом отозвал Андреева в сторону и шепнул:

– Чуешь, я ведь из тех. Понял?

– Из каких?

Ишакин многозначительно помолчал и вдруг улыбнулся доверительно и просто:

– Из чижиков. Чижик, пыжик где ты был...

Но Андреев и сам уже понял, что за чижик перед ним. Он ведь наблюдал за солдатом и отметил про себя странное сочетание скрытой наглости с откровенной угодливостью.

– Так вот что. О своем прошлом можешь забыть начисто, – строго сказал Андреев, – но если будешь плохим солдатом...

– Не буду! – обрадованно воскликнул Ишакин. – Не буду, вот те крест!

– Тогда порядок.

Руки у Ишакина оказались золотыми. Из него получился отличнейший укладчик парашютов.

Мишка Качанов вырос в вологодских лесах – этакий чернобровый смазливый крепыш. Он прозрачен как стеклышко. Уже на второй день знакомства Григорий знал о нем все – и то, что он из Вологды, и что он шофер, но что перед войной отобрали у него права, и что не женат, но до женщин охоч. Старший лейтенант Курнышев, когда в походах приходилось ночевать в деревнях, шутливо говорил Васеневу:

– За Качановым гляди в оба – уведет его какая-нибудь хитрая девка! Ответишь!

Но лейтенант Васенев шутки не понял, и на ночевках в деревнях брал Мишку в ту хату, в которой останавливался сам. Мишка как-то пожаловался сержанту:

– Будь другом, сержант, назначай меня в караул, а то дневальным. Замерзну часовым на посту, умру от вражеской руки на дежурстве, только освободи от его глаз. Я и во сне чувствую на себе его взгляд. Я встаю утром, как с похмелья.

Мишка удрученно крутил головой, и на его пухлых сочных губах маялась хитроватая улыбка.

– А в хате той бабенка была... У-у-у! – зажмурил он от удовольствия глаз. – Но ведь словом не дал перекинуться, цербер. Посылай меня, сержант, на самое опасное дежурство, только не с ним ночевать.

Малорослый Трусов о чем-то задумался. Качанов предложил ему сменить фамилию: мол, с такой фамилией могут не допустить до настоящего дела, хотя у тебя, весь батальон знает, львиное сердце. Трусов смешно морщил нос и ничего не отвечал. У него чистый подворотничок, до блеска начищены сапоги, нет ни одной складочки под ремнем. Как всегда, выбрит и подтянут, не солдат – а картинка.

Вот стоит хмурый Ибатуллин, рядом с ним невыспавшийся Лукин – то и дело сладковато зевает и конопушки возле носа сбегаются в кучу-малу.

Андреев хмурится – не видит Жени Афанасьева. Вообще с парнем за последнее время происходит что-то непонятное: молчит, старается уединиться. У Женьки удивительно отзывчивая и тонкая душа.

Григория и Женьку судьба свела еще осенью сорок второго года в мостопонтонном батальоне, а в декабре вместе пришли сюда – в особый гвардейский батальон минеров

«Может быть, лучше не брать его сегодня на разминирование? – озабоченно подумал Андреев. – Какой-то он сумной, долго ли до беды? Оставить дневальным?»

Афанасьев появился на улице, прилаживая на плече автомат, когда уже появился Васенев.

– Виноват, товарищ лейтенант, – сказал он. – Пуговица на гимнастерке оторвалась, пришивал.

– Вовремя следует пришивать! Дисциплина хромает, Афанасьев!

– Разрешите встать в строй?

Лейтенант искоса, но пытливо посмотрел на бойца, на его бледное усталое лицо и небрежно махнул рукой: мол, становись поживее.

На место шли с песней. Потом из кювета разобрали свои щупы и построились в две шеренги, приставив щупы к ноге. И строй ощетинился, словно казацкими пиками. Андреев тихо попросил Васенева:

– Афанасьеву дай участок полегче, видишь не в себе парень.

Лейтенант поморщился, но выделил Афанасьеву самый немудрящий участок – там меньше травы и потому земля просматривается лучше.

3

Каждый боец получил участок и находился от своего товарища на расстоянии не менее пятидесяти метров. Из-за предосторожности двигались по полю в шахматном порядке. Работу начинали через одного. И когда первый ряд углублялся на пятьдесят метров, приступал к делу второй.

Казалось, чего проще – нащупал железную мину, вывинтил взрыватель, словно бы оторвал ядовитой змее голову, и дело с концом. Но это лишь самая безопасная часть работы. Труднее трудного определить – с сюрпризом эта мина или нет.

Сядешь возле нее, осторожно пальцами разгребешь землю, выкинешь главный взрыватель – ядовитую головку и маракуешь: какая она, эта мина? Не первая, но, возможно, последняя. Минеру ошибаться нельзя. Если взрыв корежит до неузнаваемости сталь, то от человека после взрыва вообще ничего не остается.

С сюрпризом или без него? Как к ней лучше подступиться?

Взять в руки и выкинуть? А возможно, к ней и прикасаться-то нельзя?

А где-то на дороге маячит лейтенант Васенев и нервничает из-за того, что Ишакин долго задерживается на одном месте.

Лейтенант кричит звонким мальчишеским голосом:

– Почему застрял, Ишакин?

У Ишакина на лбу выступила испарина. Как же тут не застрянешь? Ничего на свете не боялся. Лез на финку, прыгал в ледяную воду, горел в огне, замерзал в пургу, натерпелся смертельного страха в боях под Мценском, но никогда ему так трудно не было, как сейчас. Он однажды видел, как всепожирающий бес вырвался наружу и превратил в пыль знакомого солдата, даже похоронить было нечего. А лейтенант торопит. Лучше бы не мешал и без него тошно!

Надо осторожненько пальцами подкопаться под самое днище, определить, есть ли там проводок. Если есть, значит, в днище вмонтирован еще один взрыватель натяжного действия. Не проверишь, схватишь мину – и конец. Пальцы дрожат, а лейтенант на дороге не унимается. У Ишакина вертится на языке мат, но он угрюмо молчит. К лейтенанту спешит Андреев. Ишакин успокаивается, этот объяснит нетерпеливому что к чему.

Сержант слушал, как кричал Васенев на Ишакина, и его это злило. Разве не видно, что у Ишакина что-то не идет, вот поэтому и медлит. Мешать ему ни в коем случае нельзя, если даже товарищи намного опередили его.

Васенев, держась обеими руками за портупею, смотрел в сторону Ишакина и горячился. Андреев сказал ему:

– Зачем же кричишь под руку? Ты же знаешь – нельзя отвлекать минера во время работы.

– Спит он там, что ли, понимаешь.

– Что-то не получается.

– Не получается... Это друг тот – на работу бегом не побежит.

– Какой же ты неуважительный все-таки, – вздохнул Андреев.

– Товарищ сержант! – взбеленился вдруг Васенев, и даже глаза у него побелели. – Не забывайся!

– А на меня зачем кричишь? Не я ведь, а ты нарушил инструкцию – мешаешь минерам работать.

– Другие хуже его? Однако вперед ушли. Приказываю заняться тебе, сержант, Ишакиным.

– Есть заняться, но не мешай ему по крайней мере сейчас, – сердито ответил Андреев, поняв, что пререкаться с Васеневым – пустое занятие.

Васенев сам не обезвредил ни одной боевой мины, вот ему и думается, что слишком медленно движутся по заминированному полю бойцы.

Лейтенант подергал портупею и скосил глаза на руки Андреева, которые ловко скручивали цигарку. Еще в школе приятели Васенева достали где-то длинную толстую сигару и решили ее выкурить. Пригласили и Васенева. Хотя он еще ни разу не курил, но отказаться не посмел – боялся, что засмеют. Приторно-цепкого сигарного дыма наглотался добросовестно, до слез в глазах, и стало Васеневу очень худо. Его рвало целый день. Когда сыну стало легче, отец отлупил его ремнем и сказал:

– Дурак, живи своим умом. Голова тебе дана не для того, чтоб носить шапку или вешать на нее горшок.

Курить вообще не научился и даже не пробовал больше, поэтому не понимал муки курильщиков, когда у них кончался табак. И с тех пор Васенев старался жить своим умом.

– Курить надо бросать, сержант.

– Я еще молодой курильщик, в армии научился.

– И зря. Легкие только отравляешь.

– Ничего, – улыбнулся Андреев. – Авось выдюжат.

– Хочу спросить, сержант, что это, у нас Афанасьев такой? Может, задумал что, как считаешь?

– Что мог задумать? Он, по-моему, болен, но скрывает. Я давненько с ним служу, по натуре он несколько скрытный, сам о себе ни за что не скажет.

– Вот я и говорю. Как вещь в себе – не отгадаешь, что у него на уме. Не задумал ли он чего-то...

– Брось, пожалуйста, – поморщился Андреев. – Ну, что ты в самом деле каждого подозреваешь?

Васенев посмотрел на сержанта отчужденно – они говорили на разных языках.

«Ну его к черту», – подумал Андреев и, отойдя в сторону, лег в траву.

...Осенью сорок второго мостопонтонный батальон бросили на строительство аэродрома. Бойцов поднимали в пять утра и вели на поле будущего аэродрома. Каждому давали задание – приготовить кубометр щебенки. И бойцы долбили молотками огромные камни, разбивая их на мелкие, чтобы самый крупный был не больше пяти сантиметров. Так каждый день, с утра до позднего вечера. Если принимался дождь, то надевали плащ-палатки, но работу не бросали. На руках взбухали кровавые мозоли, а потом ладони стали жесткими, как подметки. До ночлега Андреев добирался без памяти. Женя Афанасьев был словно двужильным. Он помогал снимать Андрееву сапоги. Спали прямо в гимнастерках и брюках на полу крестьянской избы, набросав соломы. Женя был хорошо знаком с поваром, и друзья всегда имели дополнительную пайку. Если кто-то просился на фронт, того наказывали. Эта каторга считалась тоже фронтом, и бегство с нее расценивалось как дезертирство.

В это время шли бои за Сталинград. Засыпали и просыпались с одной мыслью: «Как там сталинградцы?» Григорий сказал Афанасьеву:

– Ты как хочешь, а у меня терпенье лопнуло – подаю рапорт.

– И я с тобой.

Рапорт дали по команде и стали ждать. Войну Григорий встретил на границе, был в окружении и выбирался оттуда с отрядом, которым сначала командовал капитан Анжеров, а затем Петька Игонин, друг Григория. Лето и осень сорок первого года прошли в боях. В начале декабря часть, в которой служил Григорий, окопалась на западной окраине Ельца. Обескровленная и измученная она храбро дралась под Ельцом чуть ли не сутки. Она отчаянно огрызалась и не отступала ни на шаг, хотя немцы молотили ее с земли и с воздуха, утюжили танками. Ночью остатки части увели за реку Сосну, которая делила город на две половины. В Елец утром вошли немцы. Продержались они здесь всего несколько дней. Мощным громом прокатилось по всем фронтам наступление наших под Москвой, а Елец оказался самым южным флангом грандиозного Московского наступления.

Но Григорий и его товарищи в этом наступлении не участвовали. Их увезли в тыл на переформирование. И с тех пор военная судьба кидала Андреева из одной части в другую, вот забросила и в мостопонтонный.

Ответ на рапорт они ждали без малого месяц. В Сталинграде уже началось окружение немецкой группировки. И тогда Григория и Женю вызвали в штаб батальона.

Сержанта пустили в кабинет командира батальона первым – так громко называлась обычная горница в крестьянской избе. За круглым столом сидел комбат, сухощавый рябой майор, а рядом с ним – молоденький розовощекий капитан, незнакомый Григорию. Капитан рассматривал вошедшего с нескрываемым любопытством. В живых карих глазах теплился благожелательный огонек.

Сержант доложил о прибытии честь по чести.

– На фронте с первого дня? – спросил баритоном капитан.

– Да.

– Образование среднее?

– Так точно!

– Родственники на оккупированной территории есть?

– Мои на Урале.

– Член партии?

– Кандидат.

– Знаете зачем вас вызвали?

– Я писал рапорт, чтоб меня направили в Сталинград.

– Рапорт читал. Но в Сталинград не поедете.

– Почему? – невольно вырвалось у Григория.

– Опоздали. Ваша помощь не нужна.

Григорий нахмурился: не намекал ли капитан, что рапорт поздно подан.

– Мы вас берем в батальон особого назначения, – продолжал капитан. – Будете изучать парашютное и минерное дело. Работа вас ждет интересная, но, и опасная, учтите. Мы могли бы взять не спрашивая, но нам нужны добровольцы. Итак?

Григорий не стал раздумывать, даже с излишней поспешностью, рискуя обидеть комбата, ответил:

– Я согласен.

– Отлично Товарищ майор дал указание, чтоб вам сегодня же оформили документы. Завтра утром в путь.

– Можно идти?

– Ваш командир роты, – сказал дотоле молчавший майор, – дал о вас отличный отзыв. Так что мы надеемся на вас, не уроните чести нашего батальона.

– Не беспокойтесь, товарищ майор!

– Желаю успехов, сержант! – и майор горячо пожал Андрееву руку.

Разговор с Женей Афанасьевым был еще короче. И вот в особом батальоне они уже шесть с лишним месяцев. В июне закончили учебную программу и ждали, когда пошлют на боевое задание. А их пока использовали на разминировании дорог и полей. Это тот же фронт. Но все равно готовились они не к этому... Да, готовились они работать в тылу врага, а приходится пока обезвреживать минные поля.

Андреев вдруг приметил муравья. Черный такой, лаковый, тащит на себе соломинку – наверно, упала та соломинка на землю еще перед войной, но не успела сгнить, как сгнили другие.

Чудно получается. Где-то ползают железные чудовища – танки, где-то вздымаются к небу жаркие всполохи взрывов, где-то небо бороздят хищные железные птицы, где-то взрывчаткой крошатся города, а вот здесь, в этом маленьком мирке, ползет по своим делам черный лаковый муравей, тащит свою соломинку, и все ему нипочем. Он пережил огненную кутерьму, когда здесь день и ночь грохотала война, его не смешали с землей гусеницы танка, его не погубило ничто, как нельзя, в конечном-то счете, уничтожить живое.

Андреев глубоко ушел в свои мысли и не скоро услышал взрыв и следом истошный крик Трусова:

– Афанасьев подорвалси-и-и!

А когда услыхал, Андреева словно пружиной подбросило. Каким-то обостренным зрением он увидел, что весь взвод, разбросанный по зеленому полю, остановился, замер, и внимание всех обращено в центр, где лежал Афанасьев. Васенев бегал взад-вперед по дороге и, размахивая руками, кричал:

– Осторожнее! Я приказываю – осторожнее!

Но и без этого призыва все понимали, что надо осторожнее, потому и не могли бежать на помощь пострадавшему. Женька лежал на земле, истекал кровью и слабо стонал.

Наконец, Андреев плюнул на осторожность и ринулся к Афанасьеву. Бежал и не думал, что в любую минуту может сам подорваться на мине. Хотя в этом месте поле проверено, однако кто может поручиться, что где-нибудь под широким листом репейника не притаилась такая же мина-пудреница, на которой покалечился Афанасьев?

К Афанасьеву спешил еще Мишка Качанов. Он скакал по полю, как козел, делая двухметровые прыжки. Васенев грозно потрясал кулаками, бессильно ярясь на Мишку:

– Назад! Назад!

Но Качанова уже никакая сила на свете не могла повернуть назад. Возле Андреева он перевел дыхание и сознался:

– Натерпелся же я...

Лицо у Афанасьева стало бледным, щеки как-то враз ввалились. Взрывом «пудреницы» разнесло левую ступню. На земле скопилась лужица крови. Сержант стянул голенище сапога, перетянул ремнем ногу у колена.

– Бери подмышки, – приказал Качанову, – а я за ноги.

Они подняли теряющего сознание Афанасьева и понесли к дороге. Там все еще суетился лейтенант.

– Сюда; сюда кладите, – распорядился он, – чтоб ноги кверху.

Взвод сгрудился возле раненого. Глядели на него с сочувствием. Андреев приказал Трусову:

– Беги в роту, скажи старшине, чтоб подводу дал. Живо!

Трусов щелкнул каблуком, и сержант невольно обратил внимание на его сапоги. Голенища лихо сведены в гармошку, будто их хозяин собрался на вечеринку. Пилотка на ухе держится чуть-чуть, того гляди упадет. Шик. Когда Трусов убежал, Васенев отозвал сержанта в сторонку и сказал зло:

– Я ж говорил!

– Что?

– Это самое, – и кивнул на Афанасьева.

– Не пойму.

– Потом поймешь... Я к Курнышеву. Отправишь Афанасьева, веди взвод домой.

Затем, повернулся к Качанову, который скручивал цигарку, разжившись табачком у прижимистого Ишакина:

– Тебе хочу сделать замечание.

– Слушаю, товарищ лейтенант.

– Впредь раньше батьки в пекло не лезь. Хватит с меня одного «ЧП».

Мишка округлил глаза.

– Ты мне глазки не строй, я ведь не девушка.

– Я и не строю.

– Другой раз повторится – всыплю. Там был сержант, без тебя мог обойтись.

– Вообще-то он был не лишний, – заступился за Качанова Андреев. В разговор вмешался Ишакин:

– Михаил – парень верняк. Зря вы его шухарите, товарищ лейтенант.

– Адвокат нашелся, – усмехнулся лейтенант, – и слова-то у тебя, Ишакин, сорные, как репьи – верняк, шухарите.

– Какие есть, – обиделся Ишакин.

Васенев повернулся к сержанту.

– Значит, я у Курнышева. Не задерживайтесь. Мишка, когда лейтенант отошел на расстояние, сплюнул с губ крошки табака и проговорил:

– Я думал спасибо скажет, а он всыпать пообещал. Чудеса в решете. Ответь, сержант: он когда-нибудь человеком будет?

– Обязательно. Только давай помолчим для ясности.

– Давай, – согласился Качанов и сунул Андрееву треугольничек письма. – Прочти, полезно знать.

Андреев взял письмо и прочел адрес: полевая почта такая-то, Афанасьеву Евгению Федоровичу.

Письмо писано химическим карандашом. Когда его слюнявили, тогда карандаш писал фиолетовым цветом, а высыхал – серым. Полная пестрота, к тому же и почерк корявый – каракули на каракулях. Григорий прочел:

«Здравствуй, Женя! С поклоном к тебе пишет Фрося, еще поклон тебе от бабки Устинихи, она у нас совсем ослепла, а еще от кривой Нюськи да деда Питирима, от Ивана Митрича.

Женя, ты на меня не серчай, вины у меня перед тобой нету. Мы с тобой неповенчанные, а так невзначай прилипли друг к другу, а война вот отлепила и с концом. Степку Барашкина ты знаешь, он вернулся с окопов ранетый, без руки, прямо по локоть и отрезали, а так по хозяйству все может, култышкой своей прижимает. Тебе от него тоже поклон, он шибко много рассказывал про войну, одни ужасти. Он теперь живет в моей хате, его-то летось сгорела, как раз на Ильин день.

Женя, ты на меня не серчай, писем больше не пиши, а то Степан ругается.

Остаюсь Ефросинья Мамыкина».

«Эх, не надо было все-таки брать Афанасьева на работу, – пожалел Григорий с опозданием. – Еще ведь хотел оставить да смалодушничал. А дело вон как повернулось».

Свою ненаглядную Фросю Женька вспоминал часто, показывал Григорию фотокарточку. По тому, как Афанасьев о ней вздыхал, Андреев представлял ее писаной красавицей. С фотокарточки же глянула на него курносая девчушка с косичками, в которые вплетены ленты. Ничего интересного, а вот Женька на нее надышаться не мог. Про ее измену даже Григорию не сказал, а ведь друзья. Эх, Женька, Женька...

– Где ты взял письмо? – спросил сержант у Качанова.

– Выпало из кармана. Я бы с такими змеями знаешь что делал?

– Что? – улыбнулся сержант.

– В речку вниз головой.

– Ох и трепанулся! – заметил Ишакин. – Тебя самого не мешало бы вниз головой в речку. Так и зыришь где бы сорвать.

– Я ведь по вдовушкам.

– Станешь ты выбирать, – усмехнулся Ишакин.

На бугор вылетела двуколка. В ней рядышком стояли ездовой и Трусов. Ездовой, увалень-украинец, стоял как влитый, а Трусов за него держался. С грохотом развернулись.

– Ваше приказание выполнено! – отрапортовал Трусов. Сержант заглянул на дно двуколки и сказал с досадой:

– Эх вы! Соломы не догадались подложить. А ну всем нарвать по охапке травы. Живо!

Траву уложили в двуколку, застелили плащ-палаткой и тогда бережно подняли с земли Афанасьева, впавшего в глубокое забытье. Двуколку вызвался сопровождать Качанов.

Андреев построил взвод и повел его в расположение роты. Вдруг вспомнил разговор с лейтенантом об Афанасьеве до взрыва и последние слова, произнесенные со злым торжеством: «Я ж говорил!» Почему он заторопился к Курнышеву?

Сержант не на шутку обеспокоился и решил, как приведет взвод к землянкам, сходить к командиру роты.