Текст книги "Прорыв. Боевое задание"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Прорыв. Боевое задание

Сыну моему Александру посвящаю

АВТОР

ОТ АВТОРА

В этой книге две повести – «Прорыв» и «Боевое задание». С первой читатель знаком. Она издавалась в Челябинске и Москве.

В повести «Боевое задание» действуют те же главные герои – Григорий Андреев и Петро Игонин. События развертываются летом 1943 года в партизанском отряде на Брянщине. Григорий Андреев и группа его товарищей-гвардейцев оказались у партизан по особому заданию командования.

В новой повести использован фактический материал, хотя она и не является документальной. Автор благодарит работников Брянского областного архива, которые предоставили ему возможность изучить интересующие его документы. Большую пользу принесла встреча с бывшим секретарем Брянского подпольного горкома КПСС товарищем Щекиным А. М. Хорошим подспорьем в работе был также двухтомник документов и воспоминаний «Партизаны Брянщины», выпущенный издательством «Брянский рабочий».

ПРОРЫВ

НАЧАЛО

1

Григорий Андреев проснулся от сильного тумака в бок. Обиженно заворчал спросонья. Петро Игонин шипел:

– Вставай, соня! Тревога!

Тревога? Андреев рывком сбросил с себя нагретое одеяло и окончательно понял, что проспал. В казарме висел полумрак, в высокие окна заглядывали бледные звезды. Был тот самый час, когда заря с зарею сходилась. Товарищи Григория, уже одетые, подбегали к пирамиде, хватали свои винтовки и бесшумно исчезали в дверях. Разве кто невзначай брякнет котелком или клацнет затвором.

К тревогам привыкли. Батальонное и полковое начальство не скупилось на них. Красноармейцы ворчали, за глаза ругали комбата капитана Анжерова, но не зло, а с веселой подковыркой. Знали, что в армии без тревог не проживешь, тем более что под боком граница. Сердились на капитана лишь за то, что он, по их мнению, злоупотреблял правом поднимать свой батальон по тревоге, делая это чаще других. Как настала в апреле теплая пора, так с тех пор Анжеров не давал бойцам спокойно поспать ни одного выходного дня. Обычно – бросок километров на шесть-восемь, рытье окопов и обратный марш. Словом, когда другие батальоны, отдохнувшие, выспавшиеся, завтракали, батальон Анжерова возвращался с неурочного учения.

И сегодня так. Тревога по третьему батальону. Корпуса, в которых размещались другие подразделения, безмолвствовали.

Андреев выскочил во двор чуть ли не последним. И то сказать – обмотки намотать не успел и сунул их в карман. На первом привале переобуется.

Андреев едва успел пристроиться к отделению, как по цепочке передали:

– Марш! Шагом марш!

Двинулись, набирая стремительный шаг. По гравийной дорожке зашуршали сотни ног.

Игонин, идущий впереди Андреева, вздохнул:

– Держись, Гришуха, начинается!

И в самом деле, впереди тяжело затопали. Потом ломкой фистулой крикнул лейтенант Самусь:

– Бегом!

Лейтенант невидимой тенью скользнул где-то сбоку взвода, покрикивая:

– Не растягива-а-йсь! Подтянись!

Батальон втянулся в сумрак леса. Андрееву скатка нестерпимо жгла шею. Как он ее ни крутил, а приладить не мог. Выбежать бы из строя, поправить, да нельзя. Где-то рядом бежал Самусь. Перед глазами маячила наискось перекрещенная толстой скаткой спина Игонина, винтовка с примкнутым штыком торчала, как громоотвод. Андреев позавидовал Петру – бежит легко, свободно, этакий здоровенный хомяк. Что ему сделается? А Игонин про себя честил всех святых и нечистых: второпях слабо навернул портянку. Она сбилась в носок и жгла пальцы.

Лес поредел, расступился. В ноздри ударил густой запах полыни. В небе еще мигали звезды. Но восточный край горизонта заметно посветлел. Вестник нового дня – трепетная светлая полоса ширилась и ширилась.

Когда миновали поле, началось смешанное мелколесье – березки вперемежку с сосенками. На опушке было приказано окапываться.

Андреев с остервенением бросил под ноги скатку и потер шею ладонью. Игонин грузно опустился на землю и принялся переобуваться, что-то бурча себе под нос. Андреев спросил:

– Чего ругаешься?

– Пусть ругается Самусь, – сварливо отозвался Петро. – Мне нечего ругаться, но, уж если вынуждают, могу дать волю языку. Если капитану по ночам не спится, то пусть бегал бы туда и сюда или вокруг городка, а нас бы оставил в покое. Ей-богу, дойду до полковника, посоветую женить Анжерова или попрошусь в другой батальон.

Ворчание Игонина развеселило Андреева. С улыбкой осведомился:

– Окапываться будешь?

– Попробуй не окопаться. Самусь сейчас же нахохлится и пообещает упечь на губу. А ты думаешь, мне охота кормить там клопов?

Ни Игонин, ни Андреев не заметили старшину Берегового, который остановился возле них и прислушивался к разговору. Старшина не случайно оказался здесь. За тревоги капитану Анжерову промывали косточки многие, и больше всех, пожалуй, усердствовал Игонин. Береговой с комбатом служить начал пять лет назад, по-мальчишечьи был влюблен в него и никому не давал в обиду. Поэтому старшина всякий раз незаметно старался держаться поблизости от взвода Самуся, прислушивался, не говорят ли плохо о комбате, и при случае вмешивался в разговор. Вот и сейчас, наблюдая, как Игонин с остервенением перематывает портянку, не сдержался:

– Салака! Разве так портянки наматывают?

– Разве это портянки? Тряпка какая-то, ее как ни намотай, она все равно норовит съехать к пальцам.

Старшина посоветовал Петру портянку натянуть потуже, расправить складки. И вдруг, сведя у переносья брови, пригрозил:

– Капитана не тронь. Понял?

– Такого тронешь! – усмехнулся Петро.

– Вспомни, каким пришел! На тебе шинель, как на колу, висела, никакого воинского вида не было. Ты даже не знал, с какого конца стреляет винтовка.

– Это верно, – подмигнув Андрееву, согласился Игонин. – Мы с Гришухой, помню, долго ломали голову – что это за бандура такая: один конец железный и острый, а другой деревянный и тупой.

– Смешки брось! – рассердился Береговой. – Ты сейчас хоть малость на солдата похож. А почему? Потому, что комбат с вас лишнюю стружку снял. Наверно, надеялся в армии отоспаться?

– А что? – оживился Игонин, затягивая обмотки. – Солдат спит, а служба идет.

К их разговору давно уже прислушивались другие. Старшину заметно злили неуклюжие шутки Игонина, он мог вспылить в любую минуту, поэтому Андреев поспешил увести разговор в сторону:

– Товарищ старшина, расскажите про тридцать девятый, как вы с немцем столкнулись.

Старшина сердито покосился на Игонина, а тот обезоруживающе улыбнулся и поддержал:

– Обожаю слушать про войну!

Береговой любил вспоминать то время, когда он с батальоном Анжерова освобождал Западную Белоруссию, тогда-то и пришлось подраться с немцами.

– Хорошо, – согласился старшина после недолгого раздумья, – сейчас окапывайтесь, а будет перекур – расскажу.

Взвод растянулся по бугру цепочкой. Работа кипела. Самусь ходил вдоль нее, приглядывался, кто как работает, поторапливал отставших.

Когда объявили перекур, Игонин поискал глазами Берегового. Нет, старшина не собирался отказываться от обещания – спешил к ним. Расселись вокруг, задымили махоркой. Хоть и не первый раз слышали эту историю, хоть и не очень искусным рассказчиком был старшина, все-таки послушать хотелось всем. Сам факт необычен – батальон Анжерова, пожалуй, был единственным, который вступил в бой с фашистами, хотя тогда у нас с Германией был пакт о ненападении.

Вот как все было. В один из золотых сентябрьских дней граница, эта узенькая обыкновенная полоска земли, протянувшаяся от Литвы до Бессарабии на тысячи километров, вдруг перестала существовать. Красная Армия начала свой освободительный поход. Батальон Анжерова двигался вдоль железной дороги Негорелое – Белосток. Было сравнительно спокойно. Остатки польских войск добровольно сдавались в плен, а передовые немецкие части замешкались где-то у Нарева.

Только за Белостоком, на маленькой станции, батальон нос к носу столкнулся с их авангардом. Капитан отлично помнил приказ командира полка: с немцами в бой не вступать. Он и не собирался вступать, не имел таких планов.

Фашисты начали сами: обстреляли батальон из минометов.

– Остановились мы возле той станции, – рассказывал старшина, – и маракуем: как тут быть? И дипломатию нарушить нельзя, и попросить немцев со станции надо бы. Вот задачка так задачка. И вдруг слышим, что-то завыло над головами да ка-ак трахнет позади нас. Потом еще! Тут, братцы, нас злость взяла. Думали дипломатию разводить, а они нас из минометов. Комбат будь здоров! Голова! Не какой-нибудь службист. Развернул батальон в цепь, «сорокапяткам» приказал открыть беглый огонь по станции. И началось! Винтовки наперевес, ура и в атаку.

– И что?

– Ничего. Вышибли со станции.

– Страшно было?

– А про страх не думалось.

– А пули как свистят?

– Вжиу, вжиу.

– Веселая песня, – усмехнулся Игонин. – Попало капитану?

Капитан тогда закрепился на отвоеванной станции и послал донесение в штаб полка. Ночью примчался сам командир полка, расстроенный непредвиденным инцидентом. В маленькой тесной каморке дежурного по станции командир полка взялся распекать Анжерова за необдуманный шаг. А возможно, немцы специально спровоцировали бой? Фашисты есть фашисты. Капитан слушал, а потом спросил:

– Как бы вы на моем месте поступили?

Майор замолчал, с острым любопытством взглянул на Анжерова и улыбнулся. Тоже бы, наверное, не удержался.

Кончилась история благополучно. Фашисты сделали вид, что им не наставили синяков, а наши тоже помалкивали: чего ради гусей дразнить?

– Мы, знаете, как переживали за капитана? В ту ночь, когда приехал комполка, никто в батальоне не спал, – продолжал старшина и, глубоко затянувшись махорочным дымом, заключил: – Тогда в батальоне орлы служили, не вам чета!

– А чем же мы плохи? – спросил кто-то.

– Не говорю, что плохие, но до тех ребят вам далеко. По домам разъехались мои дружки...

– Мы тоже бравые ребята, – вставил Игонин. – Думаете, если у нашего Семена Тюрина рябинки на лице, так, значит, и солдат он плохой?

Бойцы засмеялись. Семен Тюрин, маленький воронежский паренек, покраснел. Старшина поднялся. Самусь взглянул на часы и скомандовал:

– Кончай перекур!

На бугре снова закипела работа. Лишь Игонин и Андреев не спешили приступать. Лейтенант подогнал их:

– Шевелись, шевелись! Не к теще на блины пришли!

Самусь не был кадровым офицером. Его призвали в армию в финскую кампанию. Маленького роста, щупленький, остроносый, он казался парнишкой, хотя ему подкатило под тридцать. Глаза серые, с медным отливом, понимающие. Бойцы частенько подтрунивали над ним – то гимнастерка великовата, то кобура с пистолетом неуклюже тянет книзу ремень. Но уважали за общительность, незлопамятность, хотя иной раз лейтенант мог излишне погорячиться, пообещать нарядов вне очереди.

Андреев и Игонин, повинуясь команде, дружно поплевали на ладони и принялись углублять окоп.

Лопатка Андреева о что-то стукнулась, скользнула вбок. Думая, что это камень, Григорий копнул чуть правее. И снова лопата не полезла глубже, высекла искру. Тогда Григорий ощупал землю руками и наткнулся не то на палку, не то еще на что-то. Потянул на себя и извлек заржавевший до черноты клинок. Выпрямился, очистив его от земли, позвал Игонина:

– Смотри, Петро, я что-то нашел.

– Если не «лад, то и смотреть не буду, – отозвался Петро, продолжая выбрасывать из окопа землю.

– Да ты все же посмотри!

– Привязался! Пожалуюсь Самусю – от работы отвлекаешь. У меня только вкус появился. – Игонин наконец выпрямился, по вискам и щекам струился пот.

– О! – воскликнул Петро, увидев находку. – Сабля! Выходит, с той войны, а? Дай подержу!

Петро, сразу посерьезнев, взял у Андреева клинок, повертел в руках, вглядываясь в шероховатую поверхность, словно надеясь рассмотреть что-то особенное. Григорий тихо проговорил:

– Знаешь, была у буденновцев атака, конная, вихревая: «Даешь Варшаву!» И парнишка, похожий на Павку Корчагина, летел в атаку со своим полком, пригнувшись к шее боевого коня, руку с клинком вытянув вперед.

– А что? – согласился Игонин, заражаясь настроением товарища. – Так и было. Давай, дуй еще, Гришуха!

– Белополяки открыли ураганный огонь, и пуля попала парнишке прямо в сердце. Клинок выпал из руки. Парнишка упал на землю, а товарищи ускакали вперед. Подобрали парнишку санитары. Похоронили вон на том бугре, а сабля осталась тут. Ветер шептал ему сказки, вьюги разметали снег с бугра, грозы салютовали герою, похожему на Павку.

– Здорово! – вздохнул Игонин. – Ты сильно рассказал, Гришуха. Лапу тебе за это пожать полагается. Я ведь не знал, что ты у нас такой фантазер. Ну-ка, дай я на тебя погляжу хорошенько, может, ты сам и есть тот буденновец, и вроде стать такая же.

– Ладно, наговоришь. Самусь идет. Принимайся за работу.

Друзья принялись копать неподатливую землю, каждый по-своему думал о находке. Петро про себя усмехнулся: а Гришуха-то, видать, поэт. Нафантазировал, только слушай. Не подумал о том, голова, что эта сабля могла принадлежать какому-нибудь ярому пану и пан тот погубил этой саблей не одного нашего. Всякое могло быть.

Петро первый разогнул спину и спросил стоящего неподалеку взводного:

– Товарищ лейтенант, сколько натикало на ваших золотых?

Самусь поднял к глазам руку с часами:

– Ровно четыре.

И неведомая могучая сила словно только и ждала этих слов, произнесенных звонким голосом лейтенанта Самуся. А когда они были произнесены, она у самой границы дала знать о себе таким грохотом, что задрожала земля на пригорке, на котором окапывался батальон Анжерова. Громовой шквал, обрушившийся на землю, встревожил всех. Разговоры смолкли. Остроносое лицо лейтенанта вытянулось. Левое веко глубже надвинулось на глаз, и сквозь щелку напряженно поблескивал острый зрачок. Андреев тер шею, а Игонин закусил губу, напряженно вглядываясь на запад. Он будто хотел разгадать загадку, которую ему сейчас подкинули. Загадка с подвохом, хитрая, разгадывать надо с умом, чтоб не опростоволоситься.

За первым шквалом последовал второй, третий.

– Склад боеприпасов? На воздух, а? – высказался первым Семен Тюрин, маленький воронежец.

– Меня отец по хребту ремнем, бывало, если я сначала брехну, а потом мозгами ворочаю, – зло усмехнулся Игонин. – Ка-ак вытянет да еще добавит. Во как! А у тебя, видать, отец простягой был.

– Черти бесятся там, да?

– Мефистофель! Слыхал про такого?

– М-да, – протянул невесело Самусь. – Похоже, началось.

– Война, товарищ лейтенант? – спросил Андреев и похолодел при мысли, что лейтенант даст положительный ответ, как будто от ответа Самуся зависело, – быть сейчас войне или нет.

– Похоже.

Незнакомое волнение охватило Андреева. Он еще не остыл от работы, но его проняла дрожь – вот-вот застучит зубами. И тревожно сделалось на душе, а острая неизвестность начавшегося родила любопытство. Все это сплелось, перепуталось – такое с ним творилось впервые. Григорий взглянул на Игонина и вроде бы не узнал приятеля: Петро никогда не хмурил так брови, и такой глубокой складки не было у него промеж бровей. А Тюрин растерянно оглядывался на товарищей, словно ждал, что кто-нибудь из них отвергнет предположение Самуся.

Утробный, все заполняющий гул наполнил воздух. Севернее места, где расположился батальон, из-за кромки леса вынырнул самолет, за ним другой. Целая стая. Она плыла высоко. Теперь ни у кого не оставалось сомнений, что спешили вражьи самолеты на восток не с визитом вежливости. Семен Тюрин больше уже не оглядывался на товарищей, понял – война.

По цепи передали команду:

– Маскироваться!

Через некоторое время из городка вернулся связной. Весть, которую он принес, потрясла. Фашистские самолеты разбомбили военный городок. Бомба упала на корпус, где размещался второй батальон и штаб полка.

Городок только-только закончили строить. Месяц назад взвод Самуся очистил от последнего мусора столовую. Место красивое – кругом сосновый бор. Из окна казармы Андреев любил наблюдать, как вечерами гасла над темной зубчатой стеной леса малиновая зорька. Петро подсмеивался над ним, хвастал, что на море зорька так зорька, не то что здесь. В казарме у Григория остались письма от Тани и ее единственная фотография. Отцовский подарок – портсигар – тоже там.

Нет больше казармы, есть груда развалин. Весь городок – груда развалин. А ведь первый батальон и второй тоже по тревоге не поднимали. Значит...

– Петро, а? Как же это? – облизав пересохшие губы, пролепетал Семен Тюрин. – И нас бы?

Игонин взглянул на воронежца будто на пустое место. Тюрина била лихорадка, он не мог молчать, повернулся к Андрееву:

– Гриш, а капитан-то наш? Как в воду глядел! Что ж теперь будет?

Что теперь будет? Откуда знать Андрееву, что теперь будет. Понимал только одно – кончилась безмятежная жизнь. Даже частые тревоги, которыми донимал батальон Анжеров, покажутся ныне милой забавой. Одно слово: война!

2

Капитан Анжеров, оставшись без полкового начальства, повел батальон в местечко, в котором размещался штаб дивизии. Но в местечке никого не оказалось. Никто ничего толком не знал, и капитан тяжко задумался. Андреев увидел его в черешневом садике с командирами рот. Анжеров на земле стоял прочно, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Лобастая бритая голова упрямо наклонена, белесые брови туго сведены у переносья. Невысокий, словно литой из бронзы, Анжеров внимательно слушал, что докладывают командиры. Сколько всякого: и правды, и наветов пришлось слышать Андрееву про комбата. Всему этому можно было верить и не верить, но одно Григорий знал о нем определенно: тверд и суров. И никогда не думал, что придет такое время, когда по приказу капитана, не колеблясь и не насилуя свою волю, готов будет броситься в пекло. Оно наступило с той минуты, когда Григорий узнал о гибели двух других батальонов полка, когда Андреев, как и его товарищи, на миг представил то, что с ними было бы, если бы Анжеров не увел батальон по тревоге.

А что, собственно, Григорий, Петро и Тюрин знали о своем комбате? Только то, что иногда рассказывал Береговой. Но не секрет же – старшина любит приукрасить. Для него нет лучше человека, чем Анжеров. Ну а молодые бойцы встречались с ним не часто, больше наблюдали издалека. Редкие близкие встречи не всегда обертывались приятной стороной. Например, Игонин вспоминал, как Анжеров выгнал его из казармы с мозолью на ноге на тактические занятия. Самусь освободил от занятий, а комбат придрался. Мозоль, видишь ли, не болезнь. Занозой влез этот случай Петру в память. Комбат тогда назвал его чуть ли не симулянтом, хлюпиком, а не солдатом. Подумаешь – мозоль набил!

Была и у Андреева встреча с грозным капитаном лицом к лицу.

Случилось то в декабре прошлого года. Батальон помогал саперам строить столовую. Григорию вручили топор и заставили обтесывать бревна. Держать в руках топор ему приходилось довольно часто. Дома с отцом каждую весну заготавливал в лесу дрова. Дрова колоть мог. Но к плотницкому ремеслу сноровки не имел. На бревне шнурком, выбеленным мелом, отбили прямые линии и приказали: теши. Петро бодро поплевал на ладони, подмигнул Григорию и смело тюкнул по бревну. Петро постоянно удивлял Андреева своим житейским опытом. Вот и сейчас оказалось, когда-то уже сумел научиться плотницкому делу. Тесал бревно бойко и умело.

Григорий тоже поплевал на ладони и тоже ударил по бревну первый раз, второй... Щепка откалывалась или мелкая – и топор вырывался из рук, то намечалась слишком крупная – и тогда топор невозможно было вытащить, его защемляло.

– Голова – два уха, – упрекнул его Петро. – Смекай, как надо: делай засечку вот так, еще так же. Скумекал зачем? Чтоб ломалась.

Намаявшись, Григорий кое-как приспособился и так увлекся, что даже не заметил, когда появились Анжеров и Самусь.

– Товарищ красноармеец, – услышал Андреев за спиной строгий голос, выпрямился и оробел. Анжеров стоял перед ним подтянутый, чужой. Самусь из-под насупленного века косился на комбата с опаской. Григорий вытянулся в струнку и вдруг испугался: поясной ремень висел через плечо – так было легче работать. Не по уставу. Придерется обязательно.

– Вы неправильно держите топор, – сказал Анжеров, будто не замечая, что Андреев не по форме одет. – Нельзя заглядывать под острие. У вас какая гражданская специальность?

– Учитель, товарищ капитан.

– Тем более! Учитель должен уметь все, на то он и учитель. Дайте ваш топор.

Анжеров хватко взялся поправлять грехи Андреева – выравнивать косо обтесанный бок бревна. Топор держал безо всякого усилия, работал играючи, словно всю жизнь только тем и занимался, что плотничал. Щепки падали к его ноге ровные, с кислым запахом смолы.

Григорий впервые наблюдал капитана так близко, на виске заметил голубую пульсирующую жилку, а на околыше фуражки, чуть левее звездочки – аккуратную штопку. Рассказывали, будто на капитана однажды, когда ездил в штаб дивизии, напали бандиты, прострелили фуражку. Брови у него белесые, обгоревшие на солнце, шея сильная, дочерна загорелая, только в глубине складок кожа чуть светлее. Голову брил почти каждую неделю.

– Поняли? – разогнулся Анжеров и вернул Андрееву топор. И Самусю: – Почему вы, лейтенант, не показали, как надо работать? Сами-то умеете?

– Так точно, товарищ капитан!

– Тем более! – капитан взглянул на Андреева, и в горячих голубоватых глазах его Григорий неожиданно уловил человеческое участие к себе, теплоту, предназначенную только ему одному, и не смог сдержать радостной улыбки.

– Спасибо, товарищ капитан! – выпалил он от души. Анжеров же нахмурился, словно боясь, что красноармеец неправильно истолкует его мягкость. Он быстро козырнул, показывая этим, что ему некогда, и крупно зашагал дальше. Сняв пилотку, лейтенант платком вытер вспотевший лоб, начинающуюся на самой макушке лысину и облегченно вздохнул:

– Слава богу!

Тот мимолетный взгляд капитана, согревший Григория, запомнился надолго. Когда про Анжерова говорили, что он беспощаден, Григорий вспоминал ту встречу, и мнение о командире у него дробилось. Он вроде бы и верил наговорам и вроде бы нет. Разве злой, бессердечный человек мог так ободряюще посмотреть, как он посмотрел тогда на него, Григория?

В тот момент, когда Андреев видел капитана в тени черешневого сада, упрямого и волевого, в сбитой на затылок фуражке, с трепетной солнечной мозаикой на спине, пересеченной крест-накрест портупеей, комбата мучили мрачные мысли, обуревала тревога за судьбу людей. Капитан впервые за многолетнюю службу очутился в таком положении: без ясного знания обстановки, без начальства, которое смогло бы определить место батальона в разыгравшихся событиях. Куда вести батальон?

Андреев издалека смотрел на своего командира и помаленьку обретал душевное равновесие. Думал: «С ним – за каменной стеной. Не пропадешь». Не одного Андреева согревала такая мысль. Игонин, тронув Григория за рукав, высказался без обычной ворчливости, показывая на Анжерова:

– Вот убери у него шпалу, а большую звезду пришпандорь – генерал будет, и точка! Я, правда, мало видел генералов, дружбы у меня с ними что-то не получилось, но наш сейчас выглядит погенералистее некоторых! Так, Гришуха?

Андреев улыбнулся и в знак согласия кивнул головой.

А на совете командиров решено было двигаться в Белосток, в штаб армии. Анжеров хоть и понимал, что это не лучший выход из положения, но иного не было, и он дал команду выступать.

На марше колонну накрыли самолеты-штурмовики, штук пятнадцать, если не больше, – никому в голову не пришло считать их. Вынырнули из-за леска вдруг и бросились в атаку на бреющем полете. Андреев, оглушенный воем моторов и пулеметной стрельбой, упал в кювет и пополз. Куда? Зачем? А не все ли равно куда и зачем, просто не мог без движения лежать, не мог, и все. Инстинкт толкал вперед – будто в непрерывном движении меньше опасности, можно спастись от пуль, от гибели. Только бы не лежать, только бы ползти, ползти. И Андреев полз, вжимаясь в землю, а над ним с воем и грохотом кружило железное воронье. Каждый целил лишь в него, Андреева.

Неужели вот так глупо оборвется жизнь? Извиваешься в кювете, как червяк, а фашист злобно ухмыляется в своем самолете. Ну погоди, гад, я тебе не червяк, я тебя еще угощу острой пулей. Вот только отползу еще метров пять – и буду стрелять. Буду! Твердил упрямо: «Буду, буду!» Но пересилить себя не мог, не мог одолеть страх.

Потом вдруг головой ткнулся о что-то твердое. Рывком приподнялся, и перед глазами вырос до гигантских размеров кованый каблук сапога. Оборвалось все в душе: «Мертвец». Отпрянул назад. Но «мертвец» голосом лейтенанта Самуся спросил:

– Береговой, что ли?

– Не-е, – прохрипел Андреев. – Это я.

– Кто? Да не паши носом землю!

Андреев сел, хотя и было страшно. Самусь лежал в кювете на спине, заложив руки за голову, и наблюдал за самолетами. Кобура с пистолетом (передвинута на самый живот и расстегнута, будто лейтенант собирался стрелять. Лицо его казалось спокойным, невозмутимым, только необычная бледность покрыла его. Нос, как успел заметить Андреев, заострился, и это, пожалуй, сильнее всего врубилось в память – заострившийся, какой-то неестественно вытянутый нос Самуся. Лейтенант походил бы на притомившегося путника, сморенного летней жарой, если бы не этот нос.

Взяли бы сейчас Андреева и окатили ключевой водой или прижгли пятки раскаленными углями, но он, наверно, все равно не победил бы в себе страх, который был сильнее разума. Но вид Самуся, лежащего на спине и деловито наблюдающего за стервятниками, вернул его в нормальное состояние, когда уже не страх, а разум командует поступками человека.

– Андреев? – проговорил Самусь, когда Григорий сел. – Лежать надо, а не протирать на животе гимнастерку.

– Я не протираю.

– Здесь где-то Береговой ползал, не видел его?

– Нет.

– Ложись, ложись, нечего красоваться.

Андреев лег тоже на спину и удивительно – успокоился. Голубое небо, что ли, успокоило его? Тогда вскинул винтовку, поймал в прицел черное брюхо штурмовика и нажал спуск. Выстрел хлопнул неслышно, однако в плечо прикладом ударило ощутимо.

– Брось! – крикнул Самусь. – Все равно без толку.

Но Григорий выстрелил еще раз. И будто испугавшись его выстрелов, самолеты скрылись за лесом.

– Напугал ты их, – усмехнулся Самусь, вставая и отряхивая с себя сор. – Где-то здесь Береговой был.

Старшину Берегового Самусь и Андреев разыскали недалеко от кювета. Видно, старшина пытался убежать подальше от дороги, но не успел отмахать и первой сотни шагов. Его прошила насквозь пулеметная очередь – поперек спины. Береговой лежал вниз лицом, выбросив вперед правую руку и поджав под себя левую. Гимнастерка на спине набухла кровью. Пилотка валялась тут же. Бортик ее отогнулся, и оттуда торчало острие иголки.

Береговой любил говорить:

«Боец не должен иметь ничего лишнего, но у него должно быть все. Понятно? Все, и ничего лишнего! И главнее всего в походе – иголка с ниткой. Мотайте на ус, салаки!»

Бойцы подсмеивались над старшиной, особенно разыгрывал его часто за глаза Петро Игонин.

– Что такое боец, салаки? – дурачился Петро. – Боец – это, прежде всего, обладатель иголки и нитки. Нет иголки – нет бойца.

Григорий смотрел на распростертого, окостеневшего в неудобной позе Берегового, еле сдерживая накипающие в глазах слезы. Нет, это же не Береговой! Это другой кто-то, незнакомый. Потому что в Береговом было много жизни, неиссякаемый запас энергии, а этот неподвижный, мертвый. И вообще – как можно представить себе роту без Берегового?

Смерть страшна, однако Григорий никогда вблизи ее не видел. Она еще никогда не выхватывала из жизни близких людей. Григорию казалось, что старшина, как всегда, подтянутый, безукоризненно одетый, стройный и красивый, вон там, на дороге, где собирались бойцы батальона после налета штурмовиков, наводит порядок в своей роте, а может, снова журит Игонина за какую-нибудь погрешность в одежде: может, ремень на бок съехал, может, пилотка одета звездочкой в сторону – у Петра это бывает.

Но нет! Лежит недвижим старшина в этом неуютном поле, не стучит у него больше сердце, пронзенное пулями, и никогда не будет стучать... Нелепо? Страшно, глупо! Кому это нужно? Тем, с паучьей свастикой! Они давно возились возле наших границ, они давно зарились на нашу землю. И как жаль, что им в тридцать девятом году мало накостыляли, может, не полезли бы нынче? Жив был бы старшина Береговой, живы были бы хлопцы из двух других батальонов, не упали бы на них, сонных, предательские бомбы!

Самусь. медленно стащил фуражку и скорбно склонил голову. Постояв так с минуту, резко повернулся, чтобы уйти, и столкнулся лицом к лицу с Андреевым. А у того в глазах кипели непролитые еще слезы. Заметил их лейтенант, вдруг разозлился, даже губы посинели. Закричал:

– Нюни распустил! Вояка! И-эх!..

У самого глаза горели сухо, лихорадочно, набрякшие веки покраснели. За этот день он заметно похудел. Григорий вскинул на лейтенанта недоуменный взгляд: чего взбеленился лейтенант? В кювете лежал спокойный, а тут на дыбы!

– В строй! Марш! – уже плохо владея нервами, выдохнул Самусь и кинулся бежать к дороге, где собирался его взвод. Андреев поспешил за ним.

Построились. Тюрина всего трясло. Игонин, державшийся бодрее других, участливо спросил:

– Эге, брат, да у тебя, никак, душа подалась в пятки?

Семен не ответил, стараясь сдержать дрожь.

– Ты чего к нему привязываешься? – вмешался Андреев. Петро смерил его цепким злым взглядом, усмехнулся:

– Какие все нервные стали. Мадмазели!

Шагали молча, глотая сухую дорожную пыль. К вечеру выбрались на шоссейную дорогу, ведущую в Белосток. Шоссе до краев заполнили отступающие войска. Сотрясая землю, грохоча ползли на восток неуклюжие танки. По обочинам, смешав строй, куда-то торопились пехотинцы, обходили воронки от бомб, с опаской заглядывая в них. Кое-где чадили автомашины, подбитые с самолетов. Черный дым бойко рвался вверх и там растягивался нетканной кисеей.

Батальон замедлил движение. Самусь зачем-то обошел свой взвод вокруг и остановился возле Игонина, глянул на него сердито и оказал:

– Будешь за отделенного!

Петр ошалело уставился на лейтенанта: не ожидал, что именно его Самусь произведет в отделенные. Их отделенный погиб при налете.

– Повторить приказание!

– Есть, быть отделенным!

Когда Самусь отошел, Петро вздохнул и сказал Григорию:

– Я-то что! Могу и за комбата, и за генерала – за кого хочешь. Только уходим мы – вот где главная заковыка. Обидно, брат, если пораскинуть мозгами.

Анжеров отвел батальон в сторону от главной магистрали и повел проселочной дорогой. К батальону примыкали потерявшие свои подразделения красноармейцы. И поползли по батальону самые нелепые слухи.

Когда взвод вечером расположился на отдых в прохладной дубраве, Игонин подсел к Самусю: