Текст книги "Прорыв. Боевое задание"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

3

Начались смешанные леса – западное начало Беловежской пущи. Дорога углублялась и углублялась в леса и раздваивалась. На развилке устроили перекур. Карты у Анжерова не было. Пока держались поблизости шоссе, можно еще как-то ориентироваться. А теперь куда идти? Влево или вправо? Куда приведет рукав, сворачивающий влево, на юг?

В конечном счете Анжеров и Волжанин спешили в Слоним, где надеялись найти своих. Там, по их расчетам, расположился штаб армии. Если пойти по левому рукаву, то будет он ближайшим путем к Слониму или уведет далеко на юг? Встретят ли здесь населенные пункты?

А что вправо? Правый рукав наверняка вольется в шоссе, которое ведет в Слоним. Шоссе проложено строго с востока на запад. Здесь сбиться с пути невозможно. Но что делается на шоссе? Чье оно?

Приняли решение – двигаться по правому рукаву. Была выслана разведка. Чем ближе подходили к шоссе, тем чаще и чаще попадались разрозненные группы красноармейцев, а то и просто одиночки. Многие пристраивались к батальону – брели следом нестройной толпой. Сначала Анжеров наблюдал это сквозь пальцы, а потом, когда примкнуло слишком много людей и они образовали слишком нестройное и разномастное сборище, озадачился.

Это была неорганизованная публика, которая могла наплевать на дисциплину. С трудом верилось, что эти люди, одетые в военную форму, большинство с оружием, всего каких-то десять дней назад знали свое место в строю, представляли внушительную силу. Попав в бешеный круговорот, получив от неприятеля первую встрепку, они, иногда по своей вине, иногда по вине командиров, очутились вот в таком незавидном положении. У Анжерова от обиды и от бессильной ярости за случившееся, горькое и непонятное, туманилось в глазах, а на белках выступали красные прожилки. Неужели его батальон спасла случайность? Неужели и он рассыпался бы так же, как другие, если бы на себе испытал всю мощь наземного вражьего удара? Капитану казалось, что такого с его батальоном произойти не могло. Скорее он лег бы костьми на поле боя, скорее погиб бы целиком, преграждая путь врагу, чем такое бесславие.

Но капитан ловил себя на противоречии. Он рассуждает так потому, что пока еще не был в самом пекле. Думая о себе подобным образом, он тем самым, хочет этого или не хочет, плохо думает о командирах, которые приняли на себя первый бешеный удар врага. Это отдавало кощунством по отношению к ним, и Анжеров стыдился своих раздумий, и от этого на душе копилась и копилась непомерная тяжесть. Он бы не высказал ее и самому близкому человеку. А между тем надо было принимать какое-то решение, ибо примкнувшие бойцы могли внести разлад в дисциплину батальона. К тому же капитан хорошо понимал, что для солдата нет ничего страшнее, чем очутиться перед сильным врагом одиночкой или не связанной дисциплиной группой.

А Волжанин будто подслушал его сомнение и сказал:

– Прикомандируй ко мне двух хлопцев побойчее, и я пойду вперед, разузнаю, что там творится. Ты разберись с этим пополнением. В случае чего, пришлю связного.

И комиссар ушел. Анжеров объявил привал. Подвернувшемуся под руку белобрысому высокому лейтенанту из тех, кто примкнул к батальону, на правой петлице у которого оторвался один кубик, а вместо него темнел невыжженный солнцем квадрат черного сукна, приказал построить всех приблудных. Их набралось больше роты. Лейтенант придирчиво проверил равнение новоиспеченного строя, гаркнул: «Смирно!» – не подбежал, а прямо-таки подлетел к Анжерову и, с изяществом служаки-строевика приложив руку к козырьку фуражки, отрапортовал:

– Товарищ капитан! По вашему приказанию новая рота вверенного вам батальона построена!

Игонину понравился расторопный рослый лейтенант. Шепнул Андрееву:

– Бравый мужик! Слабость моя – обожаю таких. Каких он войск, Гришуха?

Петлицы у лейтенанта черные, околыш фуражки тоже черный.

– Вроде сапер. А может, связист.

– Роту построил лейтенант Фролушкин, – и лейтенант все так же бойко и без запинки объявил капитану, что он командир саперного взвода такого-то полка восемьдесят шестой стрелковой дивизии.

– Из нашей дивизии, – не унимался Петро. – Только другого полка. У Ломжи стояли.

– Командуйте ротой, лейтенант, – распорядился Анжеров. – Будете замыкать колонну.

– Есть! – вытянулся Фролушкин, повернулся, ухитрившись даже щелкнуть каблуками, хотя место здесь было самое неподходящее – трава и сучки.

В середине дня неожиданно на колонну свалился откуда-то, как коршун, черный «мессершмитт», обстрелял ее на бреющем полете. Бойцы рассыпались по лесу, открыли по самолету огонь из винтовок. Кто-то даже видел, как самолет дернулся, накренился на крыло и, чуть ли не задев брюхом сосны, убрался восвояси. Позднее Тюрин клялся и божился, что будто бы видел летчика. Будто тот высунулся из кабины и грозил кулаком. Когда построились и двинулись дальше, Игонин, помня рассказ Тюрина, ввернул:

– Это он тебе, Сема, грозил. Смотри, больше не попадайся.

– Разыгрывай давай, я ничего, – улыбнулся Тюрин.

– Вот еловая голова! Я? Разыгрываю? Ты за сосной прятался?

– Ну, за сосной.

– Кривая такая сосна? Да? Все точно. А летчик вокруг той сосны и крутился. Гришуха может подтвердить. Ты ползешь сюда, и он за тобой. Ты туда, и он туда. Ты на брюхо, вокруг ствола и елозил. Было?

– Было, – подтвердил, улыбаясь, Семен.

– На животе дыр нет?

– Нет.

– Значит, легко отделался. Сам знаешь – каптерка теперь у нас пустая. Пришлось бы тебе с дырой на пузе ходить. Вот бы потеха была. Встретил бы тебя, скажем, Анжеров, глянул и глаза бы округлил: «Это что за новости? Как ты смеешь своей дырой на пузе боевой вид моего батальона портить?» И разжаловал бы.

– Меня некуда разжаловать – я рядовой, – весело возразил. Тюрин.

– Экий ты младенец. Да в писари бы разжаловал. Ты бы там через день взмолился: больше не буду дыр протирать, только верните во взвод к Самусю. Что, не так?

К веселой перепалке Игонина с Тюриным прислушивались многие бойцы, улыбались: чудак же этот Игонин!

В лесу делалось людней и людней. В мелком частом сосняке укрылись две автомашины. Возле дороги забросан поблекшими березовыми ветками танк, который, как выяснилось, не мог двигаться – не было горючего. Чуть подальше от него, на маленькой лужайке, задрав кверху ствол, тоже замаскированная ветвями, затаилась зенитная пушка.

Близость шоссе чувствовалась во всем. В той стороне грузно ухали взрывы – шоссе бомбили. Слышалась, правда, еще глухо, ружейно-пулеметная стрельба. Иногда особенно чуткий слух мог уловить и автоматные очереди.

– Чудно, – заметил Петро. – С запада фронт и с востока фронт. Что творится на белом свете?

Передали команду:

– Привал!

От комиссара прибежал связной, и Анжеров со своим адъютантом поспешил к шоссе.

4

Привал продолжался уже более двух часов. Ни капитана, ни батальонного комиссара. Что-то долго там совещаются. Самусь лежал под сосной, заложив руки за голову. Сквозь колючие ветви голубело небо. Оно было недосягаемым. Подняться бы высоко-высоко и глянуть на землю. Наверно, дымится она пожарами. В гражданскую войну какой-то серо-блакитный атаман, примчавшийся ошалело со своей сворой откуда-то с Украины, запалил деревеньку, в которой жил тогда маленький Кастусь Самусь. Если бы не горькие причитания матери, проклятия совсем старой бабушки, Кастусь, пожалуй бы, не плакал, потому что очень уж здорово все горело. Несмышленым был...

Давно это было, уже ни матери, ни бабушки нет в живых. И пожаров с тех пор отгорело много, и снова все поднималось из пепла на голом месте. Но опять заполыхали пожары. Когда же их не будет совсем, когда они не станут калечить уставшую, многострадальную землю?

Самусь вздохнул. Запах паленого щекотал ноздри. На шоссе что-то горело, дым доползал до лейтенанта. Видимо, подожгли машину, а от нее занялся лес. Еще ближе, на пригорке, какой-то дурак поджег тол, его там навалили целую кучу. Взрывчатка горела споро и бойко. Черный густой дым валил кверху, коптя верхушки сосен

Тюрин устроился в двух шагах от лейтенанта. Игонин и Андреев спали. Воронежцу не спалось. Он опасливо поглядывал на пылающий тол – вдруг взорвется от огня? Похлеще бомбы громыхнет, всех на воздух поднимет. И что возмутительно – никто не обращал внимания: ни из батальона, ни те, кто бродил вокруг батальона. Наконец не выдержал и позвал Самуся:

– Товарищ лейтенант!

А Самусь не слышал Тюрина, занятый своими мыслями. Опять война потрясла родную Белоруссию. Минск, наверно, бомбят. В этом городе лейтенант жил до тридцать девятого года. Призвали в финскую кампанию, но воевать не привелось: что-то долго формировали часть. Обещали отпустить домой, но вместо этого отправили в Западную Белоруссию. В Минске – жена, семилетняя дочь и совсем маленький сын. Хотел привезти их в военный городок. Многие офицеры привезли свои семьи. Но как-то оттягивалось: то ему было недосуг, то дочурка болела, то сама жена не могла. Может, к лучшему...

А Тюрин не мог успокоиться:

– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант!

Самусь очнулся. Лицо у воронежца маленькое, такое миниатюрное, а вот глаза большие, растерянные. Не брился давно. Волосы лезли лишь на подбородке и над верхней губой. Трое их держалось особняком во взводе: Игонин, Андреев и Тюрин. Совсем разные, и что их только объединяло? Одна судьба? Сейчас у всех одна судьба. У него, Самуся, у этих трех его бойцов, у Анжерова и батальонного комиссара, у тысячи людей, спрятавшихся в этом военном лесу. Да, каждый пришел в этот лес разными путями. Одного оторвали от трактора, другого взяли со школьной скамьи, третьему не дали изобрести что-то важное для цеха. Каждый шагал своей дорогой, каждый мечтал о своем счастье, а вот все сейчас эти дороги схлестнулись в угрюмом задымленном лесу. Война повенчала всех одной судьбой, и оттого, как они сумеют распорядиться ею, зависит их жизнь и будущее счастье, зависит жизнь Родины и ее счастье.

Одна судьба у разных людей. Огонь войны гранит характеры, твердым сплавом паяет дружбу. Тот же Игонин – разбитной малый, пообтертый в жизни. Не очень лежала к нему душа у Самуся. Андреев совсем другой, деликатнее Игонина, но мужик себе на уме, не очень лезет на глаза, однако себе цену знает. Зато Тюрин простяга, в нем как-то сплелись воедино и наивность, и житейская крестьянская бережливость, которая не позволит упасть даже маленькой крошке хлеба на землю. Этот парень, пожалуй, Самусю роднее других. Ведь и Самусь крестьянин, институт окончил перед самой армией, а в молодости немало погнул спину на чужой пашне – батрачил. Лейтенант поднял глаза на Тюрина, отозвался:

– Слушаю.

– Горит. Вдруг бабахнет?

– Что горит?

– Взрывчатое вещество.

Самусь приподнялся, чтоб увидеть, как горит тол, и опять лег.

– Не бабахнет, – ответил он. – Тол, когда горит, не взорвется. Побриться надо, Тюрин.

Тюрин разбудил Андреева и попросил у него бритву – свою умудрился потерять. Просыпаться Григорию страшно не хотелось, замечательный сон снился, редко такой приходит. Будто ездили они с отцом на рыбалку на Увильды, и у Григория клюнул огромный окунь. Леска натянулась, вот-вот порвется, а он тянет, тянет, отец шепчет на ухо: «Осторожнее, сынок, а то уйдет. Ведь это не простой окунь, а волшебный. А нам с тобой очень нужен волшебный окунь». Григорий хотел спросить: «Зачем же нам волшебный окунь?» – но тут принесла нелегкая Тюрина. Опять пожар, опять стрельба, опять война, и никакого волшебного окуня. Жалко. Протер глаза и Петро Игонин, спросил для затравки:

– Что, братцы, не бомбят еще?

– Тебе мешать не хотели, – улыбнулся Тюрин.

– Этого я и добивался. Когда-нибудь научу фрица быть вежливым.

Брились все трое. Сначала Игонин скоблил бороду Андрееву и Тюрину, а потом Андреев – Игонину. Петро орудовал бритвой, как заправский парикмахер. Зато Григорий робел и порезал щеку друга в трех местах, залепил ранки листком березы.

– Сапожник, – ворчал Петро. – Тебе только коту усы стричь, а не меня брить. Тоже мне мужик, бритву в руках держать не умеешь. Ты так можешь и по горлу полоснуть, погубить меня ни за грош-копейку. В бою помереть куда ни шло, а погибнуть от Гришки Андреева в мои планы не входит. Что ты делаешь, чертов сын! Что ты держишь бритву, как секиру! Я тебе не петух!

– Не разоряйся, а то брошу, будешь недобритым ходить.

– Я тебе брошу.

Игонин вдруг замолчал: увидел такое, что не часто можно встретить даже на дорогах войны. Григорий, нацелившийся было проехаться бритвой по щеке, опустил руку и оглянулся. Острое, веселое любопытство отразилось на смугловатом лице.

По лесу неторопким шагом двигалась сивая без единой подпалинки кобыла. Она была великолепна – с большим животом, с грязным порыжевшим хвостом и со скрепленной репьями гривой. На ней восседали два бойца спинами друг к другу. Тот, что сидел позади, был длинноног: ноги почти доставали землю.

– Вот это да! – восторженно всхлипнул Тюрин.

– Эгей, чудо-богатыри! – крикнул Игонин, – Куда путь держите?

«Чудо-богатыри» не откликнулись, остались равнодушными к зову. Сонно покачивались в такт лошадиному шагу. Кто-то из бойцов батальона подбежал к ним и взял кобылу под уздцы. Кобыла покорно остановилась и устало опустила голову.

– Брось баловать! – рассердился тот, который сидел опереди. – Я те шваркну, родных забудешь.

Длинноногий напарник его соскочил на землю и сказал примирительно:

– Слазь, Микола. Приехали. Дальше семафор закрыт.

Микола нехотя послушался, видно, это был мрачный, малоразговорчивый человек.

– Братцы! – крикнул Игонин. – Шагайте к нашему шалашу.

– А коняку? – спросил длинноногий.

– Коняку? – озадачился Петро. – Коняку подари кому-нибудь, а то пусти на все четыре. На таком транспорте воевать несподручно, а драпать тем более. Можно влипнуть в беду, а мне сдается, что ребята вы ничего. Табачку хотите? Гришуха, отсыпь-ка моим приятелям на козью ножку, да не скупись.

«Вот жук, у самого полный кисет махры, а Гришуха – отсыпь...» – незло подумал Андреев, но не стал пререкаться, отсыпал обоим, и новые приятели закурили. Григорий принялся было добривать Петра.

Длинноногий осуждающе цокнул языком:

– Та хиба ж так можно? – и решительно отобрал у Андреева бритву, к великой его радости. Игонин и глазом не успел моргнуть, как был начисто добрит без единой царапинки. Длинноногий вошел в роль, побрызгал Игонина из воображаемого пульверизатора, опахнул несуществующей салфеткой и, склонив голову в знак того, что дело кончено, сказал:

– Кабальеро, деньги в кассу.

Петро пришел в восторг:

– Ото отбрил! Прямо артист. Да ты никак всамделишний парикмахер?

– И цирюльник тоже, – согласился длинноногий.

– Дай пять! – Петро растроганно, от всей Души пожал ему руку. – Учись, Гришуха, под старость кусок хлеба. Так, как тебя ругают, говоришь?

– Василь Синица.

– Спасибо, Василь Синица. Далеко путь держишь?

– А кто его знает? Микола, куда мы с тобой путь держим?

Микола привалился плечом к шершавому стволу сосны, курил сосредоточенно и сердито. Отозвался неохотно:

– К дьяволу.

– Во, бачишь?!

– Да-а, приятель у тебя не из тех, кто смеется. Давай сядем, чего ж стоять?

Сели на травку. К ним подобрался Тюрин и спросил Синицу:

– Послушай, ты не знаешь, почему там стреляют?

– Война, браток, – вместо него ответил Игонин. – А на войне положено стрелять. Стрелять не будут – какая это к черту война? Забава одна!

– Я ж не тебя спрашиваю, – обиделся Семен.

– Балакают, там хвашистский десант, а то будто сбоку зашли и отрезали.

– Десант? – не поверил Тюрин. – Такой большой десант?!

– Чого ж, запросто.

– А наши?

– Наши! – зло вмешался Микола. – У наших душа с телом рассталась.

– Ого! – удивился Игонин. – А приятель у тебя, похоже, еще и злой?

– Ты добрый? – окрысился Микола, а глаза с длинными, словно у девушки, ресницами сузились. – Тебе такая война нравится? Я вот с границы драпаю. А где мой полк? Второй день слоняемся по лесу и ничего не поймем. Немец бомбит почем зря. Разве мы одни бродим? Тысячи таких бродит! Сами по себе. Вот ты храбрый, возьми, собери всех да вдарь по фашистскому десанту. Клочья от того десанта полетят.

– Положим, я не храбрый, – возразил Петро. – Ты-то что не соберешь и не вдаришь?

– Тебе это очень нужно знать?

– Дело хозяйское. Военная тайна, что ли?

– Не скули. Кишка у меня тонка, потому и не могу собрать.

– Люблю за откровенность. Слушай, Синица, а друг у тебя ничего. Злой, правда, как черт, но ничего, подходящий. Могу тебе на ухо – откровенность на откровенность – у меня тоже не толще твоей, вот где заковыка.

– В таком разе помалкивай, – все так же мрачно заметил Микола.

– Сердит! А здорово тебя обидел фриц!

– Тебя нет?

– От кобеляки, – мотнул головой Синица. – Погавкали и буде. Так нет – обдирай мочало, начинай сначала.

– Ладно, ладно, сам ты кобеляка, – обидчиво отозвался Петро. – Про мочало я тоже умею. Давай лучше еще закурим по маленькой, чтоб дома не журились.

Андреев исподтишка наблюдал Миколу. Красив парень, ничего не скажешь, только хмурая эта красота, с упруго сдвинутыми бровями, с упрямым подбородком. «Ого! – размышлял Андреев, – У этого парня, должно быть, характерец крутой. И решительный. Взгляд гордый, злой. Это тебе не Петро с Тюриным!»

Появился связной от комбата. Батальон подняли и повели вперед, ближе к стрельбе. Самусь не возражал, что Синица и Микола пристроились ко взводу. Василь обрадовался:

– Ото добре!

Микола покорился участи молча. «Мне все равно, – как бы говорил его утомленный, но гордый вид, – где воевать, – с вами или с другими, лишь бы воевать, коль без этого не обойтись, лишь бы побыстрее покончить с обидной неопределенностью. Бродяжить по лесу неприкаянно – неподходящее занятие для солдата».

Сивая кобыла забрела в орешник и, мелко подрагивая на спине шкурой, сгоняя так слепней, медленно перемалывала зубами траву и косила темно-синим глазом на проходивших бойцов.

– Одну оставляете, – сказал Игонин Синице. – Хоть рукой на прощанье помахай.

– А шо? Можно! – согласился Василь, в самом деле помахал рукой и вздохнул: – Такую коняку можно бы пристроить к крестьянскому дилу. Пропадае зря.

Тюрин тоже украдкой покосился на лошадь. Петро перехватил этот взгляд, и ему стало даже неловко из-за того, что подсмотрел чужую тайну: взгляд у Семена был полон тоски. «Он же здорово тоскует», – тепло подумал о маленьком воронежце Петро, и Семен стал ему с этой минуты еще дороже.

5

Проселочная дорога ввинчивалась в шоссе в таком месте, где сосновый лес окончательно выжил лиственный. Шоссе здесь шло среди сосняка неширокой просекой. Приблизительно в километре от развилки дорог лес редел, а местность резко понижалась, превращаясь в кочкастую пойму реки. На той стороне вздымался новый бугор, шоссе карабкалось вверх и снова пряталось в лесу. Через речку перекинут добротный, на трех бетонных основах мост.

Фашисты перерубили эту ниточку шоссе, отрезав путь на восток. Основная масса советских войск проскочила это место раньше. У оставшихся на западном берегу не было самого главного – единого руководства и ясного представления об обстановке. Разрозненные воинские подразделения – от роты до батальона – пытались каждое своими силами перескочить речушку и уйти в лес, но попытки кончались неудачей; мост и его окрестности немцы успели основательно пристрелять. Отдельные подразделения пробовали форсировать речку южнее и севернее от шоссе. Но, во-первых, немцы растянули фланги на несколько километров, а во-вторых, западный берег оказался почти везде заболоченным.

Противник, видимо, твердо решил удержать рубеж по речушке до подхода с запада основных своих сил. Тогда окруженные окажутся между молотом и наковальней. Каждый красноармеец понимал: если ночью не выбраться из этого капкана, то завтра ничего поправить будет нельзя.

Батальон Анжерова остановился возле развилки дорог. На бровке кювета под тенью единственного куста орешника укрылась черная «эмка». Возле нее толпились командиры, среди них был и капитан Анжеров. В центре группы стоял батальонный комиссар Волжанин – он был на голову выше других.

Игонин толкнул в бок Григория, подмигнул:

– Все, брат, дело в шляпе.

Андреев непонимающе взглянул на товарища, а Тюрин спросил:

– Почему?

– Деревня! Ты думаешь, почему командиры, и наш тоже, вокруг комиссара сгрудились, рапорты отдают?

Мозгами ворочать надо. Комиссар сейчас главным стал.

– Ну и что? – опять выскочил Тюрин, хотя этот вопрос сорвался у него скорее по инерции: он догадался, что хотел сказать Петро.

Игонин глянул на воронежца снисходительно, молча похлопал по плечу. А Тюрин теперь глядел туда, где стоял комиссар, видел только его одного, плечистого, уверенного, с повязкой на лбу, и как-то сразу улеглись, утихомирились страхи и сомнения. Только что Семен был свидетелем спора Игонина и мрачного Миколы. В самом деле, собрать такую разрозненную махину, призвать к дисциплине, а потом ударить по десанту – тут надо голову да еще какую! Тут у многих кишка окажется тонка. А комиссар сможет, и капитан Анжеров сможет, у Тюрина и сомнений не было на этот счет. Давно бы им за это взяться надо, давно бы навести порядок. Они какие-то особенные. Вроде бы такие же люди, да чем-то не такие. А чем – это понять Семену трудно, выше его сил.

Между тем Анжеров, получив какие-то распоряжения от комиссара, круто повернулся и заспешил к своим бойцам. Капитана сопровождал танкист Костя Тимофеев.

– Смотри, Петро, танкист!

– Где? – встрепенулся Игонин и, заметив танкиста, сказал: – Мать честная! Значит, живем!

Анжеров отвел батальон поглубже в лес, выстроил на маленькой лужайке. Бойцы ждали. У Анжерова за последние дни обострились скулы, а щеки ввалились, под глазами – синева усталости. Но он по-прежнему подтянут и опрятен.

По привычке порывисто спрятал руки за спину, негромко, с хрипотцой произнес:

– Будем откровенны, друзья: положение у нас трудное, но не безвыходное.

Игонин наклонился к Андрееву:

– Сейчас просветит – будь спокоен!

Затаил дыхание Тюрин: уж коли капитан собрался речь держать, значит, это важно, и обойтись без нее нельзя. Григорий заметил, как притих батальон и бойцы ловили каждое слово командира. Сам Андреев поймал себя на мысли, что ждал от капитана такого выступления. Ждал потому, что верил ему. Если положение тяжелое, то лишь недалекий и неумный командир откажется поговорить с бойцами по душам.

– Враг рвется на восток, – продолжал Анжеров. – У него превосходство в технике, за ним преимущество первого удара. Мы терпим неудачи. На нашем участке фронта фашистам удалось отрезать значительную группу войск от основных сил. Враг занял Белосток и торопится сюда. Вопрос стоит так – либо жизнь, либо смерть. По приказу штаба прорыва все подразделения выдвигаются на боевую позицию. Нашему батальону приказано прочесать лес, собрать неорганизованных и сформировать из них роты. Времени мало, работы много. Требую четкости и железной дисциплины. Вопросы? Нет. Командиры рот ко мне.

Итак, сегодня ночью роты пойдут на прорыв. Задача поставлена, тяжелая неопределенность развеяна. Совсем немного сказал капитан, а настроение поднялось заметно. Велика сила умного и вовремя сказанного слова, и Григорий особенно остро ощутил это сейчас. Будто слова Анжерова имели невидимую лечебную способность, они просветлили мысли, растворили на душе горечь растерянности. Так и лекарство утоляет боль. Такую бы силу и ему, а?

Командиров взводов вызвали на совещание, каждому из них вручили приказ.

Самусь имел основания быть недовольным: взвод ставили на охрану штаба. Хотелось самостоятельного дела, и чтоб было оно погорячее. Но придется охранять штаб.

Недоволен был и Игонин. Сонную работенку подсунули. «Да разве нам что путное давали когда? – ворчал про себя Петро. – Ни черта не давали, все куда-нибудь в сторону суют. И Самусь тоже хорош. Пошел бы к Анжерову, доказал бы ему, что мы не лыком шиты».

– Черт те что! – уже вслух невзначай обронил Игонин.

Андреев удивился: Петро сам с собой начинает разговаривать.

– Чего зыришься? – недовольно спросил Игонин. – Вытаращил зенки, как тот цыган!

– Какой цыган?

– А тебе не все равно?

– Ось так и моя Явдоха, – вмешался Синица. – Никогда не видгадаешь, с якого боку она к тебе причепится.

– Погоди, ты это про меня? – свел к переносью брови Петро.

– Да хиба ж ты Явдоха? – улыбнулся Синица.

– Смотри! – погрозил пальцем Игонин. – Я подначек не люблю. Намотай это себе на ус. А усов нет, приобрети. Ясно?

– Экий ты, право! Явдоха – это моя жинка. Не жинка, а черт без хвоста.

– Да ты женат ли? – усомнился Петро.

– Я ж не такий дурень, як ты аль Микола. Ни, я не дурень. Я женився. Явдоха смазлива да ядрена – ого-ю-го! Пока, соображаю, я в армии служу, вона без меня якого-нибудь хлопчика пидцепит, и останусь я с дулей. Эге же, нет! Женився, ничого, жизнь сладкая, правда, не дюже, а все же таки! Тут Василь Убиймуха, сусид мой, зовет в свою хату. Ну, я пийшол. У него дружки, горилка, потом писни спивали. К своей Явдохе явился я с першими кочетами.

Синица расстегнул гимнастерку, обнажил правое плечо и, Показав на белый шрамчик, спросил:

– Бачите?

– Бачим, бачим! – восторженно отозвался Петро. – Вот это Явдоха так Явдоха, я понимаю. Чем она тебя так?

– Кочергой, – высказался мрачный Микола.

– Нет, поленом, – улыбнулся Андреев.

– Ни, – мотнул головой Синица, застегивая гимнастерку. – Будильником.

– Хо! Будильником?! – Петро помотал головой, словно стряхивая с лица паутину, и подавился смехом. Улыбнулся даже Микола.

– Я на порог, – рассказывал Синица, – а она, подлюка, караулила меня и ка-ак шваркнет будильником.

– Ну, а ты? – давился смехом Петро.

– А шо я? Ну, шо я? Мое дило телячье.

Смеялись над Синицей от души. Григорий давно так не смеялся, даже скулы заболели. Вроде для смеха и время самое неподходящее, а вообще-то когда оно будет подходящее? Тюрин повизгивал, как маленький поросенок, и все хватался за живот.

– Вот уморил так уморил, – сказал он Григорию, просмеявшись и вытирая слезы.

Но веселое настроение перебил Самусь, сегодня он какой-то сердитый, колючий. Обстановка такая, что плакать хочется, зубами скрипеть от злости, а они ржут, как в цирке. Другим взводам дело поручили, тут же будто заколдованный круг – из сторожей не выходишь. И Самусь с ходу распределил посты. Тюрина с Игониным послал на опушку леса, откуда можно было наблюдать в бинокль вражеский берег. Один из бойцов ушел часовым к двум грузовикам с имуществом. Григорий с Синицей должны были через два часа сменить Игонина с Тюриным. Отдыхал пока и Микола.

Григорий выбрал укромное местечко под кустом орешника, вытащил из противогазной сумки «Дон-Кихота» и лег на живот, положив книгу перед собой. Когда-то он читал эту книгу знаменитого испанца, и сейчас захотелось просто полистать ее и перечитать некоторые места. Стоило Андрееву прочитать одну страницу, как он забыл обо всем на свете, и ничего, казалось, не было для него важнее, чем причуды рыцаря печального образа и его простоватого, но хитрого друга. Григорий не замечал, как Синица пристально и недоверчиво посматривает на него, видимо, пытаясь понять: какая же сила прилепила Андреева к книге? Сам Синица и в доброе-то время не очень был охоч до чтения, а тут война, неподалеку стреляют – до книг ли?!

Синица уже сделал один оборот вокруг куста, под которым лежал Андреев, не решаясь подойти ближе. Потом еще раз обошел куст, сужая круг, и наконец присел перед Григорием на корточки.

– Послухай, – сказал Василь почтительно. – Шо це воно такэ?

Андреев поднял на него глаза:

– Это, что ли? – и показал на книгу. Синица кивнул головой, подтверждая.

– «Дон-Кихот Ламанчский».

– Хто, хто?

– «Дон-Кихот».

– Уразумел. А на кой ляд он тоби?

Андреев пожал плечами: что ответить Синице? И нужно ли рассказывать, что страстью к книгам он заболел еще в детские годы? Помнится, в седьмом классе его записали во взрослую библиотеку. Детская была бедноватой, он ее почти всю перечитал, а взрослая – это совсем другое дело! Боялся, что старенькая, в очках библиотекарша передумает, возьмет да скажет: «А тебе, мальчик, надо в детскую». Но она выписала абонемент. Он уже подсмотрел себе книгу – Жюль Верн «Таинственный остров». Домой летел не чуя ног от радости. Ни за что не брался, пока в два дня не проглотил эту книгу, ему даже жалко было расставаться с нею. Когда принес на обмен, старая библиотекарша учинила экзамен по этой книге. И убедившись, что прочитана она добросовестно, разрешила выбрать новую. Об этом рассказать Синице? Не стоит.

– Он хочет показать, что грамотнее всех, – вставил Микола, который лежал неподалеку и слышал весь разговор. Григорий нахмурился. Синица поднялся и шагнул к Миколе, но остановился, покачал осуждающе головой и вздохнул:

– Ох, Микола, Микола. Тяжелый ты чоловик!

Григорий обиделся. Ничего он не хотел показать, просто ему радостно было встретиться со старым знакомым – Дон-Кихотом. Микола стал неприятен ему: зачем в человеке видеть обязательно только плохое? Ну его к дьяволу, не думать лучше о нем.

Кстати, появился Самусь и повел Григория с Синицей на смену Игонину и Тюрину.

На той стороне полнейшее безлюдье. Солнечные блестки переливаются на темной воде речушки. Над лесом кружится коршун. Ничто не напоминает о войне. Но стоило кому-нибудь выдвинуться на открытое место, как сейчас же бешено лаял пулемет и пули шелушили у сосен коричневую кору. На мосту боком привалился к перилам грузовик: чудом удержался и не свалился в реку. В бинокль можно было разглядеть красноармейца. Его убили утром. Он успел выползти на самую середину моста, подвинулся к правому краю, положил руку на колесоотбойную балку, но тут его настигла пуля. Это был один из смельчаков, которые пытались переползти мост, забросать гранатами окопы фашистов. Не удалась отчаянная попытка. Немцы по рации вызвали самолеты, и те расстреляли смельчаков на бреющем полете. Григорий а Синица, тщательно замаскировавшись, наблюдали за мостом и молчали.

...Имущества в штабе никакого не было, кроме «эмки». На этой машине комиссар приехал в Белосток, потом она возглавляла колонну машин, которые вывезли батальон из города. Из колонны уцелело только два автомобиля да вот еще «эмка». Сам Волжанин был и начальником штаба, и командующим прорывом. Сейчас он сидел на подножке «эмки». Возле ног прямо на траве расстелена квадратная простыня карты. Над нею склонились Анжеров, Костя Тимофеев, незнакомый полный майор с седыми висками и еще два старших лейтенанта, молодых и хмурых. Майор привел сюда остатки своего полка: порядок у него был не хуже, чем в батальоне Анжерова.

Комиссар веточкой орешника водил по карте и докладывал совету командиров свой план прорыва. Он был предельно прост. Прорываться двумя колоннами – южнее и севернее шоссе. Южную группу возглавляет майор, северную – капитан Анжеров.