Текст книги "Прорыв. Боевое задание"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Затем Лукин облюбовал укромное местечко под темной елью, замаскировался – с фонарем не сыщешь. Его не скоро найдешь, а он видит все.

Незаметно задремал. И не услышал, как появилась девушка. Она позвала тихо:

– Товарищ! Товарищ!

Юра очнулся. В лесу царил полумрак. Кофточка девушки расплывалась в серое бесформенное пятно.

– Товарищ!

– Здесь я! – отозвался Лукин и медведем вылез из-под ели.

– Я думала, ты ушел.

– Некуда. Меня, между прочим, Юрой зовут.

– Пойдем к нам в избу. Ногу посмотрю, что-нибудь придумаем. Меня – Олей.

– А дома кто?

– Тятя. Мы с ним вдвоем.

Лукин забыл, куда положил палку. В темноте ее не найти. Хотел вырубить новую, иначе ему не дойти. Невзначай наступил на ушибленную ногу и присел, непроизвольно ойкнув от боли. Девушка сказала:

– Давай помогу.

Левую руку он положил ей на плечи, а она обняла его, и так двинулись в путь. Но вот боль помалу улеглась или Юра притерпелся к ней, и тогда Лукин по-особому почувствовал руку девушки, ее плечо, и ему стало хорошо. Готов был идти вот так всю ночь, чтоб только слышать спокойное дыхание Оли, чувствовать ее тепло, приятный запах ее волос.

Но путь был коротким. Вскоре они остановились возле маленькой избенки, вокруг которой не было ни кола, ни двора. Поднялись на скрипучее крыльцо. В сенцах пахло терпким запахом мяты, а в избе – застоявшимся махорочным дымом. Под потолком в проволочном абажуре горела керосиновая лампа. Окна – три окна – наглухо закрыты одеялом, шалью и дерюгой. Изба маленькая, стены выскоблены до желтизны и ничем не оклеены.

Рядом с русской печью сидел на табурете отец. Щупленький, с реденькой клинышком бородкой. Черная косоворотка с белыми пуговицами, на плече серая заплата. Волосы редкие, похожи на мягкий пушок. Лицо морщинистое, вроде бы простоватое, но глаза из-под набухших век глядели упрямо и зло. Он истово затягивался табачным дымом и выдувал его в отдушину. Лукин сначала подивился: чего это мужик в такое время сидит дома? Ведь война громыхает, мужики должны воевать. Во многих деревнях прифронтовой полосы побывал Лукин – ни одного гражданского мужика не встретил. Кто на фронте, кто в трудармии. Одни по призыву, другие по своей воле. Но увидев одну обутую в валенок ногу, понял: перед ним калека.

– Здравствуйте, – сказал Лукин. Оля сняла с его шеи свою руку. И сразу стало как-то прохладно и неуютно. Девушка подала табуретку. Хозяин лишь сейчас отозвался вяло:

– Здорово, – и никакого интереса к солдату не проявил. «Это и лучше, – решил Лукин. – Другой прилипнет с расспросами, отвечать надоест, а с этим не устанешь». Но в глубине души шевельнулась обида: мог быть и поприветливей.

Лукин сбросил на пол вещевой мешок, приставил к стене автомат, Оля предложила.

– Давай посмотрю ногу, компресс сделаю.

Он охотно согласился, принялся стягивать сапог. Но опять обожгла боль. Оля опустилась на колени и сказала:

– Я помогу.

Взявшись обеими руками за сапог, Оля взглянула ласково, ободряюще, и у Юрия в груди разлилось несказанное тепло. Оля тянула сапог, боль вышибла из глаз слезы, но юноша мужественно терпел. Сквозь мутную пелену смотрел на ее склоненную голову, на косу, которая свесилась через плечо, на выступавшие под блузкой острые лопатки и улыбался. Теперь он не один. Оля поможет ему добраться до своих.

ВСТРЕЧА НЕ СОСТОЯЛАСЬ

1

Встречи на войне – дело не редкое. Оно и понятно. Собрались со всей огромной страны мужики на полоске земли и, хотя эта полоска протянулась на тысячи верст от моря и до моря, все равно на ней было очень людно. Ушли, скажем, мужики из одной деревни воевать и оказались в разных частях и на разных фронтах. Но воинские части, как известно, на месте не стоят, перебрасываются то на один участок, то на другой. Вот и случаются неожиданные встречи.

Если взять товарищей Григория, то многие из них за войну кого-нибудь да встретили: либо односельчан, либо старинных знакомых, либо однополчан, с которыми судьба в свое время разлучила властно.

Ишакин однажды встретил колымчанина, этакого верзилу, у которого шинель не достигала и коленей, а руки вылезли из рукавов чуть не до локтей. Никакими ГОСТами на верзилу одежда не была предусмотрена. Ему подобрали, видимо, самый большой имеющийся размер. Не очень по-воински выглядел верзила среди солдат обыкновенного роста – возвышался, пожалуй, на две головы. С Ишакиным отдалились в сторонку. Пока был перекур, о чем-то хмуро беседовали и не глядели друг на друга. Не очень-то обрадовались нечаянной встрече. Позднее Качанов полюбопытствовал:

– Чья эта каланча?

– Так... – уклонился от ответа Ишакин. – Золотишко вместе искали...

Капитану Курнышеву, тогда еще старшему лейтенанту, повезло. Батальон совершал переход из одной деревни в другую, на новые квартиры. В пути догнали его санитарные машины. Батальон посторонился, пропуская фургоны с красными крестами. Неожиданно средняя резко затормозила, скрипнули тормоза. Следующая чуть не налетела на эту. Из кабины выскочила женщина-военврач и закричала звонко и радостно:

– Миша! Миша!

Михаилов в батальоне было много. Курнышев шагал сбоку своей роты и разговаривал с лейтенантом Ворониным. Услышав крик, остановился и оглянулся, но не сразу сообразил, почему военврач бежит именно к нему. Впереди подали команду на привал. Бойцы, смешав строй, повалили на обочину отдыхать. Андреев видел, как Курнышев, наконец, догадавшись, какое счастье ему выпало, раскинул руки для объятия и бросился навстречу жене. Она обхватила его шею руками и стала целовать щеки, губы, глаза, а он улыбался и по щекам ползли слезы. Впервые Курнышев предстал перед бойцами вот таким – расслабшим от счастья и беспомощным. Но никто не осудил его за это. Качанов вздохнул.

– Везет же людям, – и помешкав, заключил: – У нашего комроты губа не дура – красивую жену выбрал.

– Финтит с кем-нибудь, с таким, навроде нашего Михаила, – ухмыльнулся Ишакин. У Лукина затряслись губы, колючие молнии запрыгали в глазах. Как молодой петушок, он подскочил к матерому, бойцовому петуху – Ишакину – и потряс кулаками:

– Ударю! – тенорок его дрожал от гнева. – Скажешь еще плохое про командира – ударю!

– Брысь! – недобро поморщился Ишакин. На металлических зубах блеснул лучик солнца. – Бабы тебе и во сне не снились. Свинья в апельсинах больше понимает, чем ты в бабах. Поучись у Михаила.

Андреев нахмурился и сказал глухо, не скрывая раздражения:

– Циник же ты, Ишакин. Разве дело в возрасте? Ладно, ты повидал много, возможно, больше мерзкого, но надо же и совесть иметь! Нельзя же мерять всех на один манер!

– А где моя совесть? – подозрительно уставился Ишакин на сержанта. – Ты мне горбатого не цепи.

– Когда имеют совесть, о других плохо не думают, тем более не говорят. Азбука!

– Он и себя-то любит раз в четыре года – в Касьянов день, – улыбнулся Качалов. – Что с него возьмешь?

– Шерсти клок, – заметил Лукин.

– Подавитесь! – огрызнулся прижатый к стене Ишакин. – И к Андрееву: – Виноват, товарищ сержант, исправлюсь.

– Давно бы так, – вздохнул Лукин, а Ишакин неожиданно крикнул на него:

– Цыц, чижик! Всякие тут под ногами мешаются!

Подали команду строиться. Курнышев, прячась за машиной от чужих любопытных глаз, прощался с женой. Батальон продолжал путь, санитарные машины укатили по маршруту, известному только им.

Много нечаянных встреч наблюдал Григорий за два года войны, только его самого судьба старательно обходила. Тысячи людей перевидел – и ни одного знакомого. Хотя бы повидать земляка-кыштымца, немало их разбросано по фронту. Но словно бы кто нарочно отводил их от той дороги, по которой шатал Григорий Андреев. Или встретить бы приятеля из батальона, в котором служил до войны, или из отряда, с каким пробивался сквозь вражеское кольцо в сорок первом.

В первый день пребывания в Брянских лесах, Григорий, конечно, не рассчитывал, что найдет среди партизан кого-нибудь из старых знакомых. Даже не думалось об этом. А между тем, именно здесь, в Брянских лесах, встреча с бывшими однополчанами была самой вероятной.

Партизаны окружили гвардейцев плотным кольцом. Это и не удивительно: впервые сюда попали бойцы регулярной Красной Армии в полной форме, с погонами.

Невысокого роста кряжистый политрук в фуражке с красным вылинявшим околышем козырнул Васеневу:

– Политрук Климов!

Лейтенант заметно растерялся. Вместо того, чтобы ответить политруку по-военному, сунул Климову руку для пожатия и назвался:

– Васенев!

Андреев удивился. Взводный – службист, для которого форма обращения, принятая в армии, была священна, вдруг дал маху: повел себя, как гражданский человек.

Знакомство состоялось. Все пошло проще и легче. Качанов крикнул:

– Вологодские имеются?

– Есть вятские, ребята хваткие! – улыбнулся смуглый парень с иссиня-черными глазами, похожий на цыгана. Лента на кубанке ярко алела. Не успела еще вылинять – недавно пришита. Обмундирован и вооружен во все трофейное. Фашисты оставались самым неиссякаемым источником снабжения. Стоило их хорошенько потрясти, как появлялось все – обмундирование, оружие, боеприпасы.

– Ничего себе вятский! – хохотнул Качанов. – Ты, случаем, не от табора отбился?

– Догадался! – хлопнул себя парень по боку, приглашая друзей полюбоваться догадливым гвардейцем.

– Это что! – серьезно отозвался Мишка. – На два метра под землей вижу. Сообразил?

– Да ну?! – удивился похожий на цыгана партизан, с удовольствием поддерживая шутливый разговор. Партизаны слушали с улыбками: кто не любит веселые словесные перепалки? Григорий подумал: «Наш Качануха молодец, языком молоть умеет красиво».

– Так ты и не сообразил, табор?

– О чем? – переспросил партизан.

– Да ты что? Я ж тебе говорю – на два метра под землей...

– А... а... Где нам, мы – люди темные, лесные...

– То-то! – похлопал партизана по плечу Мишка. – Учти, сюда вахлаков не отбирают.

– Во-во, – согласился партизан. – У нас своих хватает. Чего другого, а этого можем дать взаймы.

– Борис у нас главнейший вахлак, – под общий смех заметил усатый партизан. Усы пшеничные, концы прокурены и опущены вниз.

– Этого чалдона видишь? – не унимался Мишка, показывая на Ишакина. – Кто он по-твоему?

– Хо! – подергал себя за ус партизан, который вроде бы постарше других выглядит – на висках из-под кепки поблескивают седые волосы.

– Вот тебе и хо! – передразнил его Мишка. – Это профессор!

Ишакин злился на Качанова из-за того, что он затеял пустую брехню, тогда как зверски хотелось есть. Вот если бы этот балаболка умолк, то можно было спокойно выпроводить партизан и перекусить. А как тут полезешь в «сидор», если на тебя уставились десятки наверняка голодных глаз. Уж коль бабы поопухали с голодухи, то, понятное дело, и всем не малина.

Мишка сморозил что-то смешное, на этот раз про него, Ишакина – вроде того, что Ишакин ученейший профессор по ржавой селедке. Гогочут, как жеребцы, а глаза голодные. Пуще других заливается цыган Борис.

И сержант смеется. Улыбается и Васенев. Чего-то нынче он присмирел, помалкивает, не придирается. Стоит рядом с политруком, стройный, подтянутый, пилотка набекрень. Ну, сказал бы ты, лейтенант: кончай, чижики, базар, гвардейцы есть хотят. Ишакин, видя, что разговор перешел на другую тему и конца ему не предвидится, решил действовать самостоятельно. Потихоньку попятился, спрятался за тенистым кустом орешника и, присев возле сосны, открыл вещевой мешок. Пусть травят баланду, а ему страдать нет интереса. Подзаправится, подзакрепится – и будет порядок. Не будет же он орать во всю глотку – есть хочу! Как хотят, так пусть и делают.

От командира отряда, которого партизаны называли комбригом, прибыл связной и шепнул лейтенанту Васеневу что-то на ухо. Васенев торопливо разогнал большими пальцами складки под ремнем, задал какой-то вопрос связному, и оба направились к штабу.

Андреев все примечал – и как ушел Васенев, и как улизнул за кустик Ишакин и уселся завтракать. Усатый партизан изредка покручивает ус левой рукой. Если ему хотелось поднести к лицу правую, то делал он это как-то по-чудному. Сперва неестественно выбрасывал ее вперед, а потом тянул к лицу. Не иначе правая рука у него ранена. Политрук беспрестанно хмурил белесые брови. Над переносицей темнела глубокая вертикальная складка. Видать, суровый политрук. Мишка Качанов против цыганистого партизана выглядит упитанно. Свежий такой, кровь с молоком. Партизаны сильно отличаются от него. И от Васенева, и от Ишакина, и, наверное, от него, Андреева.

В отряде Давыдова собрались разные люди. Каждый своей дорогой пришел на партизанскую тропу. Но были у них общие дела, подвиги и неудачи. Еще одинаковыми были землистый цвет лица, ввалившиеся щеки, ярко выраженный блеск глаз. Признаки недоедания были общими.

Андреев почувствовал себя неловко от того, что он-то сытый, откормленный на армейских харчах.

Только позавчера Григорий со спокойной совестью бежал на кухню с котелком. Повар черпал ему самой гущины. Вкусными были кулеш и суп, хотя иногда для видимости бойцы ворчали на повара: то пересолил, то картошку положил мороженую, а потому сладкую, то кашу подкоптил. Мало было одной порции, бери вторую. Здешние ребята уже и забыли, когда ели по-настоящему. А воевать им приходится куда как трудно. Это просто сказать – тыл врага. Андрееву неведомо, какие лишения перенесли эти люди, но он чувствовал, что на их долю выпало немало. И росло раздражение против Ишакина. Зачем он прячется? Почему уединился? Боится, что у него попросят сухарь? Нет, эти люди не такие, просить милостыню не будут. Это гордые ребята, они не роняют свое партизанское достоинство и не разменивают его на сухарь.

Григорий почувствовал, что его тянут за рукав. Оглянулся. Перед ним стоял парнишка лет тринадцати, с медалью «За отвагу» на гимнастерке. И все у него было пригнано, как у настоящего командира: и гимнастерка сшита по росту, и портупея подогнана по фигуре, и пистолет сбоку в кобуре. Парнишка приложил руку к пилотке, как и полагается по Уставу, и сказал ломким мальчишеским голосом:

– Товарищ сержант, вас вызывает товарищ комбриг!

Андреева удивил парнишка в строгой военной форме, с первого взгляда какой-то уж очень игрушечный, но который старается делать все, как положено настоящему солдату. Шагая за парнишкой-связным, подумал о вызове и забеспокоился. Что случилось? Почему Давыдов вызывает его? Возможно, о Лукине что-нибудь неприятное узнали?

Парнишка шел быстро, старался угадать в ногу с сержантом, но не получалось – шаг у него был короче. Андреев поглядывал на него сбоку и с горечью подумал – ему бы ходить в детскую техническую станцию, загорать со сверстниками в пионерском лагере, а на нем солдатская форма. У него уже есть боевая награда. В тринадцать-то лет!

По пути к штабу все чаще попадались партизаны. Одни куда-то спешили то небольшими группками, то в одиночку. Другие, усевшись по-турецки, чистили автоматы, проверяя зеркальность стволов, на свет, или размеренно, даже вроде сонливо, начиняли автоматные диски маленькими пузатыми патрончиками. Кое-кто латал гимнастерку или подшивал свежий подворотничок – не забылась в лесу солдатская привычка. Бывало, старшина, увидев грязный подворотничок, безжалостно срывал его, только нитки трещали. В глубине, возле темной ели человек шесть сгрудилось возле бородача, который что-то увлеченно рассказывал, бурно жестикулируя. Слушали внимательно, старались подвинуться к нему поближе, чтоб не пропустить ни одного слова. Совсем недалеко от этой группы лежал парень, уперев босые ноги в шершавый ствол сосны.

А вон пересекает поляну девушка в зеленой косынке, в телогрейке, накинутой на плечи, и несет в круглом солдатском котелке воду. Торопится в ту же сторону, куда идут Андреев и парнишка-связной.

Несмотря на середину лета, многие партизаны одеты по-зимнему – в шапки, телогрейки, даже в ватные стеганные брюки. У партизан тыла нет, у них кругом фронт. Вот и носили свое всегда при себе. Гвардейцы тоже не зря прихватили с собой шинели.

Близость штаба чувствовалась во всем. Партизаны попадались еще чаще. Здесь они – более подтянуты и строже. У куста притулилась палатка защитного цвета, сверху на нее для маскировки набросан папоротник. Над палаткой провис провод, зацепленный за сосновый сук – антенна для рации. Девушка в косынке спешит к палатке: радистка? Хотел спросить у паренька-связного, но тот, полный достоинства, вышагивал так сосредоточенно, что Андреев не стал отвлекать его.

А вон маячит и спина лейтенанта Васенева. Даже не вся спина, а левое плечо с погоном – остальное закрыла развесистая темная лапа ели. На пеньке сидит Давыдов, он трет ладонью бритый затылок и по-видимому слушает партизана со шрамом на щеке. А невдалеке стоит еще один партизан.

Парнишка-связной подлетел к командиру и доложил:

– Товарищ комбриг, ваше приказание выполнено!

У Давыдова подобрело круглое лицо с волевыми складками у рта, и он сказал:

– Спасибо, Леша. Приготовь бритву, Анюта воды должна принести. Бриться буду:

Леша, четко повернувшись, ушел, даже не взглянув на сержанта. Андреев шагнув вперед, встал по стойке «смирно» и приложил руку к пилотке:

– Товарищ комбриг...

– Вольно, вольно, – разрешил Давыдов, вставая. Золотая Звезда качнулась и солнечный зайчик, вспыхнул ослепительной искоркой.

– Обстановка у нас, сержант, такова. Месяц назад кончились кровопролитные бои с карателями. Мы недосчитались многих бойцов, особенно поредела команда подрывников. Погиб мой помощник по диверсиям. Я просил штаб фронта прислать специалиста. Лейтенанта Васенева назначаю начальником команды подрывников. Вы остаетесь командиром в своей группе.

– Слушаюсь, товарищ командир!

– И познакомьтесь, – Давыдов кивнул на молодого партизана, скромно стоявшего поодаль. – Это Ваня Марков, наш доморощенный подрывник. Он будет возглавлять группу подрывников из партизан.

Марков застенчиво улыбнулся – симпатичный, с широким утиным носом.

– Знакомьтесь, знакомьтесь, чего же вы! – поторопил с улыбкой Давыдов, видя, что Марков и сержант не спешат подать друг другу руки. – Красные девицы сошлись!

После замечания командира сержант шагнул к Маркову, и рукопожатие у них получилось крепким, дружеским.

– Так-то лучше, – удовлетворенно произнес Давыдов. – Соперники.

– Сколько у тебя хлопцев? – спросил Давыдов у Маркова.

– Трое осталось.

– Посоревнуйтесь, кто лучше. Можете идти.

Комбриг – крупный человек, но подвижный и легкий на ногу – направился к палатке. Партизан со шрамом на щеке исчез незаметно, будто испарился – Григорий и Васенев не успели и глазом моргнуть. Лейтенант не на шутку задумался. Обстановка здесь необычная, много в ней еще непонятного, а тут такое назначение, точно обухом по голове. Не успел ступить на партизанскую землю, не осмотрелся, как следует, в жизни не подорвал ни одного проклятого фрица, знал только теорию – и бах: командир подрывной группы, или, как выразился Давыдов – начальник команды подрывников.

На Большой земле подобное назначение окрылило бы лейтенанта, нос бы задрал кверху – мол, вот я какой! А здесь совсем другое дело. Где они, эти фашистские эшелоны, и как к ним подступиться? Андреев сразу понял затруднение лейтенанта и решил, что это к лучшему. Теперь волей-неволей придется по-настоящему браться ему за ум, привыкать к новой роли.

Васенев подозвал Маркова:

– Знаете, где мы остановились?

– Конечно.

– Подтяните туда свою группу.

– Да они все там, товарищ лейтенант. Я ведь тоже был там, пока меня не вызвали.

– Могли разойтись.

– Могли, – согласился Марков и приветливо улыбнулся. – Все ясно – понятно.

Васенев строго поднял на него цепкие глаза, но вовремя спохватился: перед ним не солдат регулярной армии, умеющий отвечать по-военному, и махнул рукой:

– Идите!

Когда Васенев ушел, Марков сказал:

– Строгий у вас лейтенант.

– Подходящий! – живо отозвался Григорий. Не было нужды сейчас раскрывать перед незнакомым человеком слабости Васенева. Любопытно, а каков же Ваня Марков? Лицо вроде приветливое, добродушное, глаза глубоко посаженные, умные. Они у него похожи на черемушники, на которые упали капли росы и которые осветило солнце.

– Откуда?

– Орловский. У нас в отряде большинство местных – брянских, орловских, карачевских. Есть и окруженцы.

– А Давыдов не военный?

– Гражданский, из Брянска он.

– Геройский, видать.

– Толковый. Фрицев колотить мастак. Ставить им концерты умеет – талант.

– Почему его комбригом зовут?

– Воинских званий у нас нет. А Давыдов одно время партизанской бригадой командовал – вот и величают комбригом.

– А часто приходится с немцами сталкиваться?

– Почитай, всю весну из боев не вылазили. А как на дуге началось – здесь стихло, ушли каратели.

– Досталось?

– Само собой. Наших полегло много, а фашистов не счесть. Все леса хотели фрицы очистить от нас, да зубы поломали. Давали мы им прикурить. Маневрировали, изматывали – немец в лесу не очень ловкий, боится леса. Ну, а мы дома. У нас такое выражение в ходу – «давай пострекочем».

– Как это – «пострекочем»?

– Наскочим неожиданно на фашистов, пустим в ход автоматы, укокошим десяток-другой гитлеровцев – и поминай как звали. Потом в другом месте. Вот и вошло в обиход: «Ну, что, товарищ политрук, пострекочем?» – «Пострекочем, товарищ комбриг!» Не слышал, как восемь десятков автоматов враз стрекочут?

– Не приходилось.

– Музыка! Как там на Большой земле?

– Тоже трудно, но, конечно, не так как здесь.

Марков спрашивал, как живут люди на Большой земле, что там интересного, какие у нас войска, много ли техники.

Отвечая на вопросы, Андреев и сам переосмысливал виденное еще только вчера, старался разглядеть привычное на расстоянии и в другой обстановке.

Возле Курска и Орла или, как выразился Марков, на дуге, клокотала битва. Сшиблись в лоб бронированные войсковые махины. Фашисты кинули новую технику – «тигров» и «пантер». В голубом летнем небе грохотали армады самолетов, и главное – наших больше! Да, да! Это не сорок первый! Немецкие «юнкерсы» и «хейнкели» стремились прорваться в глубину, к прифронтовым коммуникациям, а их накрывали стремительные краснозвездные ястребки и расстреливали в упор, мастерски и хладнокровно. На Большой земле Григорий всему этому не удивлялся, считал в порядке вещей. А сейчас, отвечая Маркову, вдруг посмотрел на это свежими глазами и даже ахнул от гордости. В сорок первом и самолетов-то наших мало было, фашистские хозяйничали в небе и разбойничали, за одиночной целью гонялись. В сорок первом наши держали в руках гранаты да безотказные винтовки-трехлинейки, и то колошматили при случае фрицев. Теперь и танков не счесть. На Большой земле это примелькалось, а здесь как будто виделось заново.

И как бы в подтверждение рассказа, в небе родился могучий гул. Григорий и Марков остановились на поляне и подняли головы. На большой высоте на запад плыли советские бомбардировщики. Звеньями по три. Около десятка звеньев. Все кругом гудело от их рокота. Казалось, этот рокот пронизывал насквозь.

Рядом остановился пожилой партизан, с седой щетиной. Козырьком ладони защитил глаза от солнца. Принялся было считать, сколько летит самолетов, сбился со счета и невольно проговорился:

– Иваны летят.

Марков хмыкнул и с неожиданным проворством стукнул партизана, по шапке. Та упала на землю кверху донышком, засаленным до блеска. Партизан зло сверкнул глазами, они у него были зеленоватые. Веки вдруг покраснели.

– Не балуй, – хрипло сказал он.

– Забываешься, Холмов. Тебе когда-нибудь таких Иванов припаяют...

Холмов поднял шапку, двумя руками напялил ее на давно нестриженную голову и обиженно зашагал прочь. Раз оглянулся, взгляд у него был тяжелый и неприятный.

Кивнув вслед уходящему Холмову, Марков пояснил:

– Бывший полицай, у нас недавно. Ишь махнул по привычке про Иванов. Это немцы ругают нас так, в отместку, что мы ругаем их фрицами.

– Слышал.

– Давно воюешь?

– С первого дня.

– Порядочно. Смотри, Федя-разведчик возвращается, – потеплевшим голосом заметил Марков и показал рукой на край полянки, освещенный солнцем. Там шагал партизан среднего роста, в синих офицерских галифе, в немецком френче, в кубанке. На ремне крепко приторочены гранаты и финка, за спиной – русский автомат с круглым диском. Разведчик шел легко и ходко, спокойно и сдержанно отвечал на приветствия – привык к общему вниманию. Марков помахал ему рукой, Федя-разведчик в ответ улыбнулся, вроде бы даже подмигнул по-приятельски: мол, у разведчиков, Ваня, полный порядок. Сержант увидев его улыбку, заволновался: она ему показалась знакомой. И губы знакомые, пухлые... Но мало ли на свете пухлых губ. Мало ли на свете похожих улыбок!

Но вот снова что-то знакомое почудилось в нем – еле уловимая угловатость в движениях? Но походка твердая, уверенного в себе человека, бывалого солдата.

– Как его фамилия? – поинтересовался Григорий у Маркова.

– Чья?

– Феди-разведчика.

– Фамилия? – потянул руку к затылку Марков. – Вот черт! Как же его фамилия? Из окруженцев... Крутится на уме... Мы его все Федя да Федя.

Мимо проходил усатый партизан, уже знакомый Григорию – видно, словесная перепалка с Мишкой Качановым кончилась. Марков окликнул его:

– Постой, Алексей Васильевич. Куда лыжи навострил?

– Автоматчиков наведать, с кумом давно не курил.

– Не задерживайся. Приказано быть на месте.

Глаза у Алексея Васильевича усталые, но спокойные и зоркие. Ему, наверно, уже за сорок.

– Случаем, не помнишь фамилию Феди-разведчика?

– Никак забыл? Ведь Сташевский.

– Конечно же! – хлопнул себя по лбу Марков. – Помню, что польская, но какая – полное затмение. Спасибо, Алексей Васильевич. Так смотри – у кума долго не задерживайся.

– Не беспокойся.

Сташевский. Был в отряде Анжерова боец Феликс Сташевский, профессорский сынок. Рос в достатке, окруженный ласковым вниманием родителей. И вдруг из теплицы попал в суровую солдатскую казарму. Не успел привыкнуть к ней, запылала-загрохотала война. Уж если некоторые тертые военачальники растерялись, то что ж тут говорить о маменькином сынке? Захлестнули его грозные события и понесло, как щепку. Комсомольский билет оставил в казарме. В бешеной сутолоке тревоги схватил старую гимнастерку. Билет же с вечера положил в новую – в воскресенье всем взводом собирались поехать в Белосток. Думали тревога учебная, а началась война. В казарму снова попасть не удалось, так и сгинул комсомольский билет. Анжеров, вырвавшись из окружения, собрал на совет коммунистов и комсомольцев. Пришел и Феликс. Но без комсомольского билета его на собрание не пустили. И он заплакал... То было два года назад. Сейчас Марков сказал:

– Давыдов еще вчера его ждал. Думал пропал Федя. Разве пропадет? Федя из воды сухим вылезет!

И вспомнилось Григорию: был в отряде Анжерова такой Шобик, трус и паникер. Все подбивал бросить отряд. Даже хотел бежать. Феликс тогда по своей инициативе отобрал у него винтовку. Носил две, но с Шобика глаз не спускал. Такая самоотверженная наивность была в нем. И нравственная чистота. На серьезное дело его тогда и посылать было нельзя – теленок был. А этот Сташевский за языками ходит самостоятельно, на его счету немало боевых дел и зовут его не Феликсом, а Федей. Может, это другой человек? Не один же Сташевский на белом свете!

Григория дважды позвал Марков, потом с улыбкой тронул за плечо.

– Извини, пожалуйста, – сказал Григорий виновато. – Задумался.

– Бывает. Знакомый?

– Сам не пойму.

– Уточним.

– Спасибо, как-нибудь потом.

Марков свернул в глубь леса, сказав, что ему нужно по делам. Григорий продолжал путь один.

Тот Сташевский или другой? Просто, конечно, – пойти и спросить у него самого был он в сорок первом в отряде Анжерова или не был. Но не стал этого делать сейчас. Пожалуй, трудно объяснить – не стал и все. Даже себе признаваться не хотелось. В сорок первом был политруком отряда. Сейчас – всего лишь командир подрывников, и подрывников-то под его началом – Мишка Качанов, Ишакин да еще пропавший без вести Лукин.

А Сташевский – известный партизанский разведчик. Глаза и уши Давыдова. А я для Давыдова пустое место. Пойду к Сташевскому и он может подумать, что я заискиваю перед ним, хочу в друзья напроситься. Хорошо, если Феликс остался тем же Феликсом. Ну, а если нет?

Андреев подходил к месту, где остановились его друзья – гвардейцы.

Васенев, Качанов и цыганистый партизан Борис, расстелив плащ-палатку, обедали. Качанов лежал на животе и доставал из банки мясо финкой. Борис сидел, поджав под себя ноги, орудовал немецким перочинным ножом с полным столовым набором – вилкой и ложкой. Васенев стоял на коленях и аккуратно поддевал мясо ложкой, которую еще на Большой земле соорудил ему Ишакин – из самолетного дюралюминия. «Хорошо, – отметил про себя Андреев. – Опять хорошо. Хорошо, что лейтенант запросто ест из одной банки с Качановым и партизаном. Едва ли он вот так же присоединился бы к ребятам на Большой земле. Отдельно бы устроился, сам по себе».

Ишакин лежал на спине под кустиком, прикрыв пилоткой глаза, и посапывал.

– Иди, сержант, с нами, – пригласил Качанов, и Андреев без лишних слов присоединился к компании. Открыли еще одну банку, теперь уже сержантову. Не успели ее начать, как подошел Марков с усачом Алексеем Васильевичем и еще одним молоденьким партизаном.

– Иех! – сказал обрадованный Мишка. – Что есть в печи – на стол мечи!

Васенев не спеша отправил ложку в рот и взглянул на сержанта, вроде бы опросил: будем на стол метать? Андреев без лишних слов полез в вещевой мешок.

– Ну, хлопцы, шире круг! – скомандовал Мишка. Вытрясли почти все запасы. Ишакин лежал неподвижно. Либо действительно дремал и ничего не слышал, либо слышал да помалкивал. Качанов кинул в него сосновой шишкой:

– Эй, соня! Давай к столу!

Ишакин не шелохнулся.

– Я его сейчас, сурка, – поднялся было Мишка, но Андреев остановил:

– Пусть спит.

– Да не спит он, сержант! Не видишь – притворяется?

– Ладно, все равно не тронь.

И начался пир горой без хитрого Ишакина. «Смотри-ка ты, – думал про себя Андреев с удивлением и досадой. – Ишакин-то, действительно, хитрый. Ему просыпаться нельзя. Проснешься – к компании примыкать придется; А примкнешь – раскошеливайся. Ему же раскошеливаться – острый лож к горлу. Колыма прет из него, много, наверное, в нем еще ее. Ну, и дьявол с ним».

После обеда Васенев и Андреев устроились в сторонке ото всех. Об этом попросил лейтенант. Андреев лег на спину, а Васенев сел, обхватив колени руками, и задумался. Потом сказал отчаянно:

– Дай попробую покурить!

– Да ты что! – удивился Андреев, тоже садясь.

– Жалко тебе?

– Хоть все возьми, – Григорий достал кисет и протянул лейтенанту. Тот принялся скручивать цигарку. С непривычки бумага рвалась, табак сыпался на землю. Андреев без слов отобрал у него кисет, ловко скрутил папироску и отдал Васеневу. Глотнув дым, лейтенант закашлялся, из глаз потекли слезы. Плюнул со злости и вернул цигарку сержанту: