Текст книги "Прорыв. Боевое задание"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

НА АЭРОДРОМЕ

1

Длительный дневной привал объявили к полудню – солнце поднялось довольно высоко и сильно припекало. С проселочной заброшенной дороги свернули в чащу, которая состояла из сосен, елей и лиственного подлеска. Качанов отпросился у Андреева по каким-то своим делам, Васенева вызвали в штаб, а Григорий с Ишакиным готовились ко сну. Рядом расположился Марков со своими хлопцами. Григорий проникался уважением к Маркову – такой он простой и ненавязчивый, а вместе с тем внимательный. Андреев наблюдал, как устраивались в лесу партизаны. Располагались на дневку спокойно, деловито, без лишней суетни. Если в сорок первом лесные скитания считали случайными, ждали, что кончатся не сегодня, так завтра и привыкать к ним капитально не было смысла, то теперь, наблюдая бесшумную картину устройства дневного бивака, Андреев подумал, что это не временный эпизод в жизни партизанского отряда, это его повседневный быт, устоявшийся и определившийся за два года войны с оккупантами.

Ну что ж, будем вживаться в этот быт, в эту новую обстановку. Качанов, кажется, преуспел: освоился быстро и друзей завел. Пошли вторые сутки, а Михаил расположил к себе цыганистого Бориса, и Рягузов относился к нему так, будто знакомы не первый месяц. Сейчас отпросился к автоматчикам, не иначе новых приятелей искать. Григорий сполна убедился, что Мишка в гражданской жизни крутил баранку. Шоферы – народ дошлый, с людьми сходятся быстро, родней обзаводятся запросто. А сомневался Андреев потому, что знал за Качановым слабость – любил тот прихвастнуть. Иной раз невозможно было определить, где правда, а где работала Мишкина буйная фантазия. Мог прихвастнуть и про золотую шоферскую жизнь. Однако шоферов в пехоту или в саперы не суют, для них находится другая служба. Чаще всего их определяют в танкисты. А вот Мишка очутился в минерах. Говорит, что перед войной права отобрали, кого-то сбил, что ли. Нет, не по пьяному делу. Девчонку в кабину посадил, развел с ней турусы на колесах, пытался обнимать – одной рукой баранку держит, а другой обнимается. И не кончилось добром – сбил человека. Но Качанов пьян не был – ни-ни. Водкой не баловался.

Ишакин, тугой на знакомства, старается уединиться. Порой на него находит душевная теплота – тянется к Мишке, с ним, сержантом, откровенничает. А то вдруг повеет от него холодком, словно от ледника, враз, беспричинно – и на всех задирается. В такие моменты Андреев делает вид, что не замечает дурного настроения Ишакина, а тот вроде бы нарочно подкусывает сержанта, норовит вывести из себя. Позднее отойдет и глаза прячет. Стыдно? Прошлое не любит вспоминать. Сейчас Ишакин примащивается спать рядом с сержантом. Делает лежанку из веток и папоротника возле сосны. Вещевой мешок приспособил под голову вместо подушки. Лег, укрылся шинелью, положив под бок свой автомат, и усмехнулся:

– Минут шестьсот всхрапну!

– Храпи, – согласился сержант. Ему же не хотелось спать. Недалеко на спине лежал Марков, закинув руки за голову. Возле него, свернувшись калачиком, посапывал цыганистый Борис. Усач Рягузов снял сапоги, повесил на ветки сушить старые портянки и курил, сладко жмурясь.

Выкурив цигарку, укрылся зеленоватой немецкой шинелью. И тут вернулся Качанов. Сел возле сержанта и сказал:

– Эх, с какой я девахой познакомился! О! – восторженно цокнул языком. – Понимаешь, с радисткой. Божественна! А какие глаза! Какие глаза!

– По уши? – улыбнулся Андреев.

– Что ты! – простодушно возразил Качанов. – Безнадежное дело. Такие орлы кругом – давно, по-моему, выбрала. А мы кто? Мокрые курицы. Не мог я, сержант, пройти мимо такой красоты.

– Насмотрелся?

– Я ей отрапортовал: гвардии красноармеец Михаил Качанов. Она мне вопросик: не земляк ли, не из Куйбышева ли? Так точно, говорю, из Куйбышева, ваш земляк. Эх и захотелось стать ее земляком. Она так это улыбнулась и говорит: «Нехорошо обманывать». Нет, объясняю, не хотел обманывать, мне просто захотелось заделаться земляком такой девушки.

– А потом? – улыбнулся Андреев.

– И подумал я, сержант, вот о чем, это когда сюда шел.

– О чем?

– Я бы, например, красивых девушек на фронт не пускал.

– Почему же? А, понятно...

– Нет, ты не так понял. Никаких шашней не будет и дисциплина не упадет. Просто они нужны будут после войны, а то их тут поубивают.

– Зигзагом мысль сработала, Качанов.

– А чего? Красивые девушки – это что произведение искусства.

Марков слушал-слушал Мишкину болтовню и вдруг спросил:

– У тебя, гвардеец, папа кем был?

– А что?

– Все-таки?

– Лесорубом.

– А мама?

– Поварихой.

– Ай, ай, ай, у таких почтенных родителей и вдруг такой сын!

Андреев рассмеялся. Мишка сначала опешил. Усач Рягузов, который, оказывается, не спал, поднял голову и подлил в огонь масла:

– Что от него хочешь, Иван? Он в лесу родился и пням молился.

Мишка взял себя в руки, здорово все-таки его разыграли, но не обиделся. Сам любил такие розыгрыши. Ложась спать, пообещал:

– Критику учту, в долгу не останусь. Спокойной ночи, а лучше – спокойного дня. Включаю третью и жму на всю железку.

2

Андреева усиленно трясли за плечо. Протерев глаза, увидел перед собой Ишакина и по кислому выражению его лица понял, что стряслось неладное. Сел, окончательно приходя в себя. Подъема еще не объявляли. Сладко посвистывал носом Мишка Качанов. Вовсю храпел Рягузов – здоров храпеть охотник.

Ишакин держал в руках вещевой мешок, свой ненаглядный «сидор» и, горестно глядя сержанту в глаза, всхлипнул:

– Увели...

Андреев не понял: кого увели, почему увели? И вообще, что такое увели? А Ишакин совал ему «сидор» под самый нос, и теперь сержант обратил внимание, что вещевой мешок сильно похудел. Оказывается, когда Ишакин спал, у него украли продукты. Аккуратнейшим образом разрезали «сидор» бритвой, либо острым ножом, выгребли из него съестное. Гранаты, запасной диск к автомату и всякую мелочь оставили: воры оказались разборчивые. Проснулся Качанов.

– Доложи, сержант, командиру, – попросил Ишакин. – Не доложишь – сам этих чижиков найду. Ишакин шутить не будет, он не любит, когда шарашат у своих.

Ишакин расшумелся, начал говорить о себе в третьем лице.

– Народ же спит, – пристыдил его Андреев, – чего ты расшумелся? Подумаешь – трагедия!

– Я б на твоем месте, друг Василий, бузу не поднимал, – посоветовал Мишка. – Вникни в вопрос – что случилось? Ничего. У тебя изъяли излишки. Справедливо? Очень. Сколько в тебе, Василий, пережитков, страшно подумать. Три сотни гавриков имеют в своих сидорах съестного хрен целых и ноль десятых, у тебя же целая кладовка. Уж коль тебе жаль было поделиться с друзьями, ну, как мы с сержантом, хоть бы поменял с выгодой, хоть бы немецкую зажигалку у ребят выторговал, а то надоело выскабливать огонь кресалом.

– Балаганщик ты, Михаил.

Качанов хотя и балагурил, а по существу-то был прав. Стыдно признаться, но в душе Григорий был рад этому ограблению. Уж очень Ишакин трясся над своим «сидором». Есть забирался куда-нибудь подальше в кусты, чтоб кто ненароком не попросил сухарик.

И когда Ишакин еще раз попросил доложить о краже лейтенанту, Андреев разозлился и отказал.

– Не имеешь права! – окончательно разошелся Ишакин. – Я знаю Устав – ты обязан доложить по команде.

– Я тоже знаю Устав, – сдерживая себя, проговорил Андреев. – Но в Уставе нет таких слов, которые бы оправдывали скопидомство. Люди давно голодают, а ты, как последний, извини, кулак, трясешься над своим «сидором», противно смотреть.

– Моя пайка – имею на нее право.

– Но ты еще должен заработать право на уважение этих людей, а не дразнить их тем, что ты сытый, а они голодные. Все, можешь идти.

Законник нашелся. Устав он знает. Если ему Устав не по нутру, он его забывает, может шинель без ремня надеть. Если затронут шкурные интересы, сразу ищет в Уставе защиту. Чувствуется, какие курсы до войны окончил, Не дошла до него простая истина: коль входить в коллектив, то входить на равных, иначе не поймут, и правильно сделают.

Но о происшествии каким-то образом, может быть, от Мишки Качанова, узнал весь отряд. К месту, где отдыхали гвардейцы, началось целое паломничество. Партизаны дотошно рассматривали распоротый «сидор», сокрушенно цокали языками, высказывали сочувствие, но все это походило скорее на комедию. Андреев не мог отделаться от ощущения, что каждый, кто приходил, на словах сочувствуя Ишакину, прятал в глазах смешинку. И приходили посмотреть на Ишакина не как на пострадавшего, а как на чудного человека. Видимо, он что-то уловил, догадался, что над ним тайно смеются. Поэтому очередного вздыхателя прогнал непечатными словами.

Усач Рягузов по поводу всей этой истории глубокомысленно выразился так:

– Старые люди верно подметили: осина и без ветра шумит.

3

Давыдов обменялся со штабом фронта радиограммами. Анюта, отстукивая текст, затылком чувствовала над собой сердитого комбрига.

«Штаб фронта. Винтовочных патронов нужно 30000. Шлите патроны ТТ 60000 и тонну взрывчатки. Необходимо для выполнения вашего задания. Давыдов».

«Давыдову. Самолеты будут ночью. Организуйте прием, выставьте сигналы: три костра треугольником, при появлении самолетов над площадкой вращение фонарем по кругу. Отсутствии фонаря – вращение факела».

Раньше назначались только костры. Однако полицаи приспособились и тоже стали жечь костры. Летчики путались, сбрасывали груз врагам. Поэтому установили дополнительный сигнал, который всякий раз менялся. И случаи перехвата грузов прекратились.

Давыдов еще с вечера облюбовал просторную вырубку, наметил места, где готовить костры, и специально выделенная рота занялась подготовкой площадки к приему грузов. Очистила ее от сучков. В трех точках, указанных комбригом, выросли огромные ворохи хвороста.

Получив ответную телеграмму из штаба, Давыдов улыбнулся и сказал весело:

– На сегодня все, Аннушка!

У него всегда поправлялось настроение, когда Большая земля обещала прислать самолеты.

Отряд готовился к приему грузов. Группе Васенева выпала, как показалось вначале лейтенанту, пустяковая работенка – следить за самолетами, считать мешки, которые они сбросят на парашютах, и засекать места, куда они упадут. Но Марков, участвовавший в таких делах не первый раз, смотрел на задание несколько иначе, считая его самым трудным.

– Чего ж трудного? – спросил Качанов. – Вот если бы нас заставили подпрыгивать да с самолетов стаскивать, было бы трудно. Пешком на небо не залезешь.

– Веселый ты, хлопец, – возразил Марков. – Лес густой и большой. Попробуй найди. Первое время мы тоже так – отыщем! Запросил Давыдов однажды патронов. Сбросили нам мешки, а патронов нет. Комбриг снова радиограмму – за продукты спасибо, но отряд сидит без патронов. А оттуда отвечают – патроны тоже сбросили. Стали прочесывать лес, над которым летали самолеты. Нашли рожки да ножки – сам мешок и стропы. Патроны исчезли.

– Кто же их взял? Немцы?

– Нет, отряд Ромашина. Проходил лесом и обнаружил наш мешок. Пришлось запрашивать еще.

– Хитрое это дело – партизанская наука, – качнул головой Качанов. – Думаешь, мелочь, пустяки – а гляди какая теория и практика. А вы нас, товарищ лейтенант, заставляли больше по-пластунски ползать.

– Не лишнее, Качанов, – сказал Васенев. Ему и самому-то внове было то, что рассказал Марков. Прикидывал, как лучше распорядиться.

– Оно конечно. Что ни делается – все к лучшему.

– Сколько самолетов обычно прилетает? – спросил лейтенант Маркова.

– Чаще всего два.

И Васенев распорядился: Андрееву и Маркову считать мешки – каждому по самолету. Район площадки разделил на секторы, и каждому бойцу поручил наблюдать за своим сектором. Добавил строго:

– Внимательнее быть! – и поглядел вопросительно на Маркова. Но Марков распоряжение лейтенанта принял, как должное, и Васенев успокоился. А успокоившись, вдруг подумал о том, что иногда до очень простых и очевидных истин путь может быть крив и долог. Ну, разве это не просто – одна голова хорошо, а две лучше? Прежде чем решить, послушай других, вдумайся в их совет – определенно получится польза. А он, Васенев, думал: коль меня назначили командиром, то что бы я ни сделал, все будет правильным. Мальчишество или глупость?

На западе отполыхала вечерняя заря.

– Завтра ветрено будет, – сказал Рягузов. – Закат багровый.

Васенев облюбовал уголок на открытой поляне, которая примыкала к вырубке с запада. Наблюдать отсюда удобно: самолеты пойдут с востока и сразу попадут в поле зрения наблюдателей. Здесь расположились и стали ждать.

Возле ворохов-костров тоже появились люди – каждая команда занимала исходные позиции. И все тихо, без суетни, четко, будто сто раз отрепетированное. Как по нотам. Андрееву это понравилось – чувствовался во всем, даже в мелочах, опытный дирижер. Собственно, Давыдов таким и был.

Качанов и Ишакин, укрывшись шинелью, курили. Андреев чувствовал Маркова. Лейтенант ушел к ворохам – что-то ему там надо было. Рягузов с цыгановатым Борисом сидели поодаль и о чем-то вполголоса переговаривались.

Ночь падала на землю тихая и теплая. Зубчатая грань между небом и лесом была чуть заметна. Стрекотали поздние кузнечики. На душе стало умиротворенно и потянуло на воспоминания. Андреев спросил Маркова:

– До войны кем был?

– Так, – не сразу собрался с ответом. Ваня. – Сам не знаю. Кончил техникум, а по специальности работать не пришлось. Комсомольским вожаком избрали.

Темная ночь барахталась в соснах. На небе звезды рассыпаны, как просо. Партизаны тихо разговаривают. Кто байки придумывает, кого воспоминания одолели, а кто, пользуясь возможностью, дремлет. Ждать не меньше часа, может и больше.

– Отца у меня не было, погиб в гражданскую, а я родился после его смерти. Сам с какого года?

Андреев ответил.

– Я с двадцатого, – проговорил Марков и, помолчав, мечтательно сказал: – Девушка мне приглянулась. Покрасивее Анютки. Беда, а не любовь. На комсомольской работе день и ночь: то собрания, то заседания, то мероприятия. А Ленка дуется – ни в кино не хожу, ни на танцы, ни домой не провожаю. Так от любви одни головешки останутся. Ничего не придумал, но свет не без добрых людей – посоветовали.

Марков сделал паузу, и Григорий понял, что в этот миг Ваня улыбается.

– И гениально! Взяли да избрали Ленку членом бюро и моим заместителем. И стали мы вместе – и на заседаниях, и на собраниях, и домой стал провожать.

– Где же она?

– Не знаю – потерялась. Разыскивал. Не нашлась.

Маркову нелегко было вспоминать. На выручку поспешил Алексей Васильевич Рягузов. Он посоветовал:

– Ты, Ваня, им про нашего комбрига расскажи.

Марков на какое-то время задумался, а потом начал:

– Удивительный он человек, трудно о нем рассказывать. Отряд сколотился в ноябре сорок первого. Мы тогда еще не оперились как следует, и боевых дел за плечами было мало. А вот чувствовали даже в мелочах Владимира Ивановича, это так зовут Давыдова. Есть же такие люди, от которых, как от аккумуляторов, заряжаешься уверенностью и энергией. Уж на что нынче весной немец нас прижал. Все-таки у него техника была, а у нас что? Похоронное настроение появилось, чего греха таить, правда ведь, Алексей Васильевич?

– Из песни слова не выкинешь, – подтвердил усач, – знамо дело было.

– Однажды совсем плохо стало, в мешок попались, туго нас завязал тогда фашист. Давыдов от одной цепочки к другой перебирался и к нам пожаловал. Лег к нам в цепь и спрашивает:

– Жарко, хлопцы?

– Куда жарче, – ответили ему. – Хуже и не бывает.

– Бывает и хуже, – возразил Владимир Иванович. – Наде, думаете, лучше было? Помните?

Надя – это наша разведчица, у Старика была. Жила в деревне. Немцы провокацию задумали, слух пустили, будто словацкие солдаты хотят с партизанами связь установить. Надя доложила об этом Старику, ну, а тот, отчаянная голова, решил рискнуть. Немцы ему ловушку устроили, но и он не дурак – поубивал всю засаду. Ну, а Надю схватило гестапо. Били, издевались, а она дурочкой прикинулась. Тогда гестаповцы хотели сделать ход конем. Выпустили ее и стали следить. Надя убежала в отряд.

– Помним, товарищ комбриг.

– Значит, плохо помните. Надя была одна, безоружная, перед свирепыми гестаповцами. А у нас автоматы, пулеметы, нас много. Мы вместе. И еще Анюта с нами.

– Я тогда не вытерпел, – вставил слово Рягузов, – и вопросик: «Товарищ комбриг, а у Анюты, что, небось, гаубичная артиллерия в резерве?»

– Посильнее, товарищ Рягузов, – ответил он мне, – у нее рация.

Алексей Васильевич потихоньку засмеялся. Ваня Марков продолжал:

– Только комбриг скажи эти слова, как слышим: гул не гул, что-то такое невероятное. Из-за леса вынырнули штурмовички краснозвездные и давай молотить фрицев. Давыдов и говорит:

– Видали?

А сам легко поднялся и побежал на тот фланг, где штурмовики действовали.

– Ты им еще, Ваня, про Надю расскажи, – не унимался Рягузов.

– Ладно. Старик – парень хороший, ничего не скажешь. А когда Надя из гестапо к нему прибежала, он за голову схватился. Не поверил, что ее подобру-поздорову отпустили, не было такого с гестапо. Под арест посадил и побежал докладывать Давыдову. О чем они там говорили, никто не знает, только Старик сразу же Надю освободил из-под ареста.

– Она со Стариком на задании? – спросил Андреев.

Марков ответил не сразу.

– Понимаешь, – сказал он наконец, – ходит с тобой человек, вроде ничем не приметный, такой же, как ты. Не станет его, вдруг обнаруживаешь, что у него была красивая отважная душа. Так было и с Надей. Куда только она ни ходила с заданиями – и в Брянск, и в Карачев, и в уцелевшие села, где немцев и полицаев, как сельдей в бочке. Не боялась. Комбриг нарадоваться не мог – вот это разведчица!

– Она, что, погибла? – не выдержал Мишка.

– Слушай, а не перебивай, – оборвал его Рягузов.

– Погибла, – ответил Ваня Марков, – правильно говорят – знал бы где упасть, там бы соломки постелил. Знала бы Надя, что именно на этой узенькой тропинке столкнет ее судьба с тем гадом, который ее тогда истязал, она бы сумела обойти ту тропинку. Но гестаповец хитрым оказался, через своих холуев заманил Надю в ловушку, да только не рассчитал, с кем имеет дело. Никто глазом не успел моргнуть, как Надя пристрелила того гестаповца, а за ним еще двух. Последнюю пулю оставила себе. У нее в муфте, в которой руки греют, был дамский пистолет. Стреляла в упор, наверняка. Вот какая она была, наша Надя.

– Да-а, – восхищенно протянул Мишка. – Вот какие чудеса на свете бывают: иному мужику дается заячья душа, а вашей Наде попалась львиная.

Возле ворохов хвороста заметно оживилось движение, послышались разговоры. Чиркнули спичку, и хворост дружно запылал. Огонь жадно рвался ввысь, сыпал искрами. Мерцающий красный свет потеснил темноту к лесу, спрессовал ее там.

– Скоро прилетят, – сказал Марков.

– Еще подождем, – возразил Рягузов. Мрачно подал голос Ишакин.

– Свалит фриц с неба фугаску, и косточек не соберешь.

– Ишакин за сухари переживает, – съязвил Мишка Качанов.

– Фриц сейчас спит, – наставительно заметил усач. – Он ночью воевать боится..

– Тихо! – скомандовал Васенев.

– Гудит, – подтвердил Рягузов.

Прислушались – гудел самолет. Усач несказанно удивился:

– Гляди-ка! Никак фриц?

У наших самолетов гудение басовитое, вроде добродушное, а у немецких моторы звенели на высокой ноте и звук походил на звонкое жужжание рассерженной осы. Это осиное жужжание и уловил охотничий слух Рягузова. У костров тоже догадались, что летит немец, и побежали в лес прятаться.

Самолет, видимо, торопился на аэродром – заблудившийся или отчаянный? Кинул для порядка бомбочку и был таков. Она взорвалась далеко в лесу. Взрыва Андреев не видел, только устало охнула земля, раздался треск и все снова стихло.

– Психованный, – заметил усач. – Теперь, слышишь, наши.

Но кроме Рягузова, никто не слышал гула самолетов. И удивительно – Андреев вначале увидел самолет, а потом уже услышал. На фоне звездного неба замигала зеленая, необычная звездочка, и главное, она двигалась, приближаясь. Рядом мигала голубенькая, и Андреев рассмотрел, что эти звездочки несли темные, еле различимые крылья. Чем ближе, тем четче вырисовывались силуэты самолетов – их было два. Оба сделали разворот. У Васенева все были на местах, готовые выполнять свои обязанности. Но лейтенант для верности скомандовал:

– Внимание, товарищи!

Андреев почувствовал состояние подъема. В самой обстановке было много романтичного и необычного. И эти три огромных, мощно пылающих костра, и эти фантастические тени, снующие возле костров, и эти зеленые и голубенькие звездочки на крыльях самолетов, и сами самолеты, напоминающие сказочных таинственных птиц с широко распростертыми крыльями. От них отделяются чернильные капельки, над которыми вдруг расцветают белые одуванчики парашютов. И это сосредоточенное посапывание усача Рягузова за спиной, и детская суетливость Васенева, которому почему-то все время казалось, будто подчиненные не очень внимательно исполняют свои обязанности. Низкий басовитый гул наполнил лес, аэродром, тревожил воображение.

Андреев считал одуванчики – один, два, три... много. Возможно, прилетел тот самый грузин, который доставил сюда гвардейцев и увез обратно Лукина? Юра, Юра... Говорил лейтенант, чтоб не брать его, а я настоял. А Лукин как был растяпой, так им и остался. Но, может, он все-таки прыгнул? И мгновенно мелькнула озорная невыполнимая мысль: заорать во все горло: «Эг-ге-гей! Куда подевали нашего Лукина?» Андреев усмехнулся своему желанию: закричишь, – примут за сумасшедшего.

Самолеты, сбросив груз и покачав на прощание крыльями, исчезли так же незаметно, как и появились.

Утром партизанам раздали патроны. Для тола соорудили тайник, или, говоря языком штабным, устроили базу, а попросту, по-партизански – забазировали.

Каждому вручили по семь сухарей величиной в добрую ладонь, по шматку сала и по пачке пшенного концентрата. Гвардейцы получили паек на общих основаниях, и Мишка Качанов пошутил:

– Эх, не завидую тебе, Ишакин.

– Давай мели, Емеля, твоя неделя. Давно не слышал твоего звону.

– Какой же звон? Жалко тебя – от бессонницы помрешь. Не уснешь, пока не кончишь пайку. Опять ведь могут украсть.

– Чижик, – усмехнулся Ишакин. – Напрасно стараешься. Психовать не буду.

В полдень позвали коммунистов. На собрание к штабу Андреев шел вместе с Марковым. Примостились возле сосны. Но Маркова избрали председателем собрания, и Григорий остался один. Повестку дня утвердили из двух вопросов: задачи коммунистов по усилению диверсий на коммуникациях и прием в партию. Предложили поменять вопросы местами, и Марков проголосовал за это предложение. Ваня держался свободно, без растерянности и связанности – видно было, что в председателях бывал часто.

Трех партизан приняли без сучка и задоринки. Политрук Климов, тот, который первым познакомился с Васеневым, неторопливый и медвежковатый, читал заявлений и рекомендации. Когда Марков спрашивал, какие есть вопросы к вступающим в партию или замечания, то собрание приглушенно, но дружно отвечало:

– Знаем!

А вот на четвертом споткнулись. Это был мужичок лет тридцати пяти, большеухий, одет в черную пару, заношенную донельзя, в немецкие сапоги с короткими, по широкими голенищами. Сапоги явно были великоваты и выглядели на мужике смешно – кот в сапогах, ни дать, ни взять. Фамилия его была Ермолаев. В левой руке он держал винтовку, а в правой – кепку. Черные волосы торчали вразброс: по ним давно не гуляла расческа. Лицо казалось маленьким, уши особенно оттопыренными. Ермолаев чувствовал себя не в своей тарелке – волновался, да и, вероятно, застенчивым был от природы. Рассказывая биографию, заикался и путался.

А сыр-бор загорелся из-за того, что Ермолаев одно время летал из одного отряда в другой: сначала был у Давыдова, потом ушел к Ромашину, потом опять вернулся к Давыдову. Его и допытывали – почему? Почему ты, Ермолаев, перебегал то туда, то сюда? Год назад это еще можно было делать – гайки подкрутили позднее. Однако перебежки не мешали Ермолаеву храбро воевать. Объяснить же непостоянство как-то не мог. Бормотал, будто у Ромашина воевал брат – вот к нему и подался. Кто-то крикнул:

– Фекла там воевала!

Прокатился густой смешок. Ермолаев окончательно скис. Марков немедленно восстановил тишину.

– Почему ушел от Ромашина?

– Да ведь как это... Ну... Здеся-то деревня своя... Свои, стало быть...

– Эх ты, деревня!

– Он там задание не выполнил и сбежал.

– Не перебивайте, товарищи, нельзя так!

– Братцы, не было такого...

Не приняли Ермолаева – воздержались. Климову поручили разобраться. Ермолаев обиженно закинул на плечо винтовку и понуро побрел прочь, забыв надеть кепку.

Давыдов, делая неловкие паузы, рассказывал об обстановке на фронте. Но когда добрался до задач отряда, вдруг обрел уверенность, вошел в ораторский раж – оказывается, говорить он умел. Отряд должен выполнять две основные задачи: непрерывно совершать диверсии на коммуникациях противника и вести тщательную всеобъемлющую разведку. Комбриг не сказал о том, что получил приказ взорвать С-кий мост – видимо, раскрывать замысел пока не было необходимости. Но каждый коммунист понимал, что в ближайшие дни предстоят серьезные дела. Не зря же самолеты сбросили патроны и взрывчатку, не зря же собрали коммунистов на собрание. Партийные собрания проводились редко и всякий раз накануне грозных событий.

У коммунистов появилась внутренняя собранность, подтянутость. Каждый понимал, что ему придется отвечать не только за себя, но и за товарища, за соседа, за весь отряд. Единство цели и настроения Андреев почувствовал особенно остро, потому что это ему внове, и пожалел, что нет рядом Васенева – тот еще не успел вступить в партию.

О партизанах Андреев слышал и читал много. Старался представить обстановку, в которой они действовали, и поскольку в начале войны ему пришлось пережить нечто похожее – он представлял партизанскую, жизнь довольно ярко. Но Григорий не мог домыслить того, чего не знал и не мог знать – настроения, вот такого могучего единства. Умозрительно мог предположить, но не ведал, насколько сильно это проявляется. Приобщившись к этому настроению, понял – мелочи партизанского быта, неурядицы, неудобства и всякие несоответствия – всего-навсего побочные явления, неизбежные в жизни большого коллектива. Но не они создают обстановку. Главное – в невидимом, но могучем состоянии, которое можно назвать в одно и то же время и настроением, и единством цели, и ненавистью к врагу. Любого из этих суровых людей подними и спроси – что у тебя на сердце и, какие волнуют думы? И у каждого – боль за Родину, тоска по семье и думы о победе. У каждого свои невосполнимые потери – у одного фашисты убили брата, у другого повесили отца, у третьего расстреляли семью, у всех – попрали родную землю, всем хотят навязать кровавый новый порядок и потушить гордую красную звезду, которая двадцать пять лет звала их к счастью. Они поклялись драться до победы, их девизом, стал клич: «Смерть за смерть! Кровь за кровь!»

И даже то, что сейчас Ермолаеву отказали в приеме в партию, возможно, и зря отказали – разберутся и примут, но даже это еще ярче оттеняло то основное, без чего не было бы этого боевого воинского коллектива.

Собрание кончилось. Андреев подождал Маркова, и к себе возвращались вместе. Ваня задумчиво сказал:

– Был у меня закадычный дружок, работали в райкоме комсомола. И в партию в один день вступили. Еще до войны. На собрания ходили всегда вместе. Он, бывало, говаривал: «Вот, подумай, Ваня, что за чудо. Тебя вижу каждый день, политрука нашего, многих коммунистов, разговариваю с ними, спорю – всех знаю. А вот приду на партийное собрание – и сам вроде другой, и ты другой. Какие-то мы новые, чистые, возвышенные.

– Пожалуй, верно подметил.

– Веду сегодня собрание, а самому невмоготу. Погляжу под сосну, где ты сидел, и кажется мне, что не ты сидишь, а Сенька мой. К горлу прямо подступает. Погиб в прошлом году. Осенью пошел на минирование и напоролся на засаду. Каратели в стоге сена установили пулемет, подпустили Сеню поближе и дали очередь. Перебили ноги. Немцы к нему, хотели живым взять. Он их из автомата. Так и погиб. Я до сих пор смириться не могу. Наперекор всему думаю, что Сеня жив – и ничего с собой не поделаю.

Лейтенант Васенев чистил автомат. Мишка Качанов рассказывал анекдоты. Ишакин дремал под кустом. Жизнь катилась своим чередом.