Текст книги "Прорыв. Боевое задание"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

ЗАДАНИЕ

1

Старшего лейтенанта Курнышева утром вызвали в штаб батальона. Вернулся оттуда под вечер. В землянке его ожидал Васенев. Командир роты старше взводного лет на десять. Ростом высок, строен. Брови белесые, глаза с голубинкой, умные, нос острый, лицо к подбородку сужается. С первого взгляда лицо некрасивое, но узнаешь поближе, увидишь – оно симпатичное и мужественное.

– Разрешите доложить? – вытянулся в струнку Васенев.

– Докладывай.

– Красноармеец вверенного мне взвода Афанасьев подорвался на противопехотной мине!

– Обрадовал, – поморщился Курнышев, – ничего не скажешь – приподнес сюрпризик.

Старший лейтенант бросил фуражку на стол вверх дном.

– Рассказывай, как его угораздило. Да не тянись, вольно.

Васенев расслабил плечи, перевел полевую сумку с левого бока вперед и вытащил из нее листок бумаги.

– Здесь написано, – протянул командиру роты рапорт.

Курнышев взял бумажку осторожно, будто боялся ее взрывчатой силы, хотел прочесть бегло, но первые же строчки заставили насторожиться. Стал читать внимательно, туже и туже стягивая белесые брови у переносья. Васенев переминался с ноги на ногу, исподлобья поглядывая на командира.

– Чепуха какая-то, – раздраженно кинул на стол бумажку, и она, неловко кувыркнувшись, упала прямо в фуражку, словно в гнездо.

– Я в этом убежден, товарищ старший лейтенант.

Курнышев с высоты своего роста пристально поглядел на Васенева.

– Соображаешь, что написал? – готов был загреметь на взводного Курнышев, но произнес эти слова не повышая голоса.

– Так точно!

– Нет, брат, это слишком! Чересчур! Никогда не поверю, будто Афанасьев, этот исполнительный скромный боец, тихоня из тихонь – вдруг сам, нарочно, с целью членовредительства прыгнул на мину. Извини, лейтенант, но у тебя слишком буйная фантазия. Или подозрительность?

– Я наблюдал за Афанасьевым три дня. Он замкнулся, стал сторониться всех. Это подтвердит весь взвод. Видно было, что он что-то задумал, на что-то решился.

– Но это не улики. Этого недостаточно, чтобы человеку предъявлять такое тяжелое обвинение. Ты понимаешь меня?

– Мое дело доложить!

– Значит, по пословице: мое дело прокукарекать, а там хоть не светай. Ладно, иди, потребуешься – вызову.

2

Землянку, которую занимал Курнышев, строили немцы. Стены плотно забраны жердями, поверх жердей пришита фанера, а на фанеру наклеены всякие похабные картинки. По приказу Курнышева их соскоблил связной Воловик, и теперь на стенах серели скучные пятна. Пол настлан настоящий – из досок, взятых из какой-то хаты. Окна врезаны почти в потолке. Они продолговатые и решетчатые. Не землянка, а дача: видимо, немцы собирались здесь жить долго. Курнышев, когда к нему приезжало начальство, шутил:

– Видите, как немцы для меня постарались, – такую земляночку отгрохали!

Таких землянок было несколько. В остальных обосновались местные жители, Дома которых немцы сожгли в сорок втором году.

После ухода Васенева Курнышев еще некоторое время опасливо косился на листок бумаги, лежащий на столе. Его охватило чувство брезгливости. Появилось жгучее желание изорвать этот листок на мелкие части и развеять по ветру. Но Курнышев взял двумя пальцами, сунул рапорт в планшет под карту и успокоил себя тем, что дальше не даст хода этому доносу.

Рота сформировалась полгода назад, Курнышев поначалу командовал взводом. Ребят знал наперечет и был уверен, что никто из них на пакость неспособен. Поэтому подозрительность Васенева была обидна вдвойне.

Васенев появился в роте несколько позже. Курнышев сейчас жалел, что не сумел как следует разглядеть лейтенанта. Получил от него этот идиотский рапорт и спохватился, да поздно. И не потому, что в роте произошло «ЧП», хотя, конечно, это само по себе неприятно, придется держать ответ перед командованием батальона. Хуже другое. Курнышев получил приказ, выполнять который так или иначе придется лейтенанту Васеневу, а этому все в нем противилось.

Но тут старший лейтенант вспомнил еще про одну новость, которую ему сообщили в штабе. Курнышев повеселел и крикнул связному Воловику, живущему в прихожей части землянки, отгороженной фанерой:

– Поди-ка сюда, Степан!

Степан, мешковатый малый лет тридцати, чуть сутулый и очень услужливый, появился тотчас же из-за перегородки и вытянулся перед командиром.

– Я видел у тебя запасные звездочки, – сказал Курнышев и повел левым плечом, показывая для чего они ему нужны – звездочки для погон.

– Опять потеряли, товарищ старший лейтенант? – сокрушенно вздохнул Воловик и ворчливо, как это привыкли делать связные, находящиеся с командирами на короткой ноге, сказал:

– На вас не напасешься. У меня уж и запаса никакого не осталось.

– Протри глаза свои, Воловик! – с деланным возмущением проговорил Курнышев.

Воловик, догадавшись, наконец, обо всем, с неожиданным проворством вскинул глаза, плутоватые и быстрые, зыркнул ими по погонам командира. Увидев, что все звездочки на месте, вдруг расплылся в широкой улыбке, обнажив крепкие желтоватые зубы.

– На такое дело не жалко! – воскликнул он. – На такое дело последнее энзе отдам!

И он кинулся за перегородку к своему тайнику. Потом он старательно проколол на погонах командира дырочки, для такого дела у него и шило нашлось, и аккуратно приделал звездочки. Воловик принял стойку «смирно» и сказал проникновенно:

– А теперь поздравляю, товарищ капитан.

– Спасибо, Степан. Неплохо бы это событие отметить, а?

– Так точно!

– Ну, тогда неси баклагу со спиртом.

Курнышев достал из вещевого мешка банку говяжей тушенки, нарезал мелкими ломтиками хлеб. Воловик положил на стол алюминиевую флягу в чехле и жестяную кружку.

В дверь постучали.

– Да, да! – разрешил войти Курнышев. Появился сержант Андреев и, вскинув к пилотке руку, четко произнес:

– Товарищ гвардии старший лейтенант!

Курнышев бросил на стол финку, которой распечатывал консервы, и весело отметил:

– Отставить, сержант. Доложите, как полагается.

Андреев заметно смутился, поправил под ремнем гимнастерку, автомат за спиной, проверил все ли пуговицы на гимнастерке застегнуты. Но все было в порядке, и он снова приложил руку к пилотке:

– Товарищ гвардии старший лейтенант!

– Да ты погляди на меня, как следует. Где твоя наблюдательность?

Только теперь Андреев сообразил, в чем загвоздка и почему командир роты дважды отменил его рапорт. Улыбнувшись, Андреев звонко проговорил:

– Товарищ гвардии капитан! Разрешите обратиться?

– Разрешаю. Только уговор – о делах потом. Уж коль ты тут подвернулся, выпьешь с нами.

– Неудобно, товарищ капитан...

– Чего ж неудобно? Наркомовские сто граммов ты все равно каждый день получаешь – разрешено. А у меня радость. Не хочешь за мое новое звание выпить?

– Хочу.

– Это другой разговор.

Курнышев плеснул в кружку спирту, придвинул к сержанту:

– Пей! – кружка была одна.

– Поздравляю, товарищ капитан.

Андреев чуть не задохнулся – спирт ему не приходилось пить. Потом выпил Воловик. Курнышев свою долю опрокинул в рот залпом и сглотнул ее за один раз. Когда закусили, капитан разрешил:

– Теперь говори.

– Афанасьев у нас подорвался.

– Знаю, Васенев докладывал.

– Понимаете, товарищ капитан, даже как-то неудобно. Я встретил лейтенанта, когда он от вас шел. Он считает, что Афанасьев нарочно встал на мину. Он сказал, что подал вам об этом рапорт.

– Да, есть такой рапорт.

– Это неправда, товарищ капитан. Я Женю Афанасьева знаю давно, мы с ним в мостопонтонном вместе служили, я ему верю, как самому себе. Готов за него поручиться перед кем угодно.

– Говорят, Афанасьев в последние дни как-то странно вел себя?

– Понимаете, какая незадача, – сокрушенно качнул головой Андреев, – тут я маху дал.

– Как ты?

– А вот как. Видел же, что Женька сам не свой ходит, нельзя его было допускать к разминированию, а я смалодушничал. Думал обойдется.

– Объясни.

Андреев из кармана гимнастерки вытащил письмо Ефросиньи и отдал капитану. Тот прочитал, потер в задумчивости подбородок и произнес:

– Дела-а-а...

Какие все-таки это разные люди. Васенев, не разобравшись толком, основываясь только на своей подозрительности, готов был погубить бойца. Курнышев ведь отлично понимал, что бы ожидало Афанасьева, подтвердись обвинения лейтенанта. А вот сержант виновником «ЧП» считает себя. По форме-то он, пожалуй, и не виноват, а по-существу, по-человечески – да. Если видишь, что с другом творится что-то неладное, то приди ему на помощь. Сержант не побоялся признать свою вину.

– В медсанбат отправили?

– Так точно.

Курнышев сбоку наблюдал за Андреевым: спокоен, держится свободно, с достоинством. Когда Курнышева назначили командиром роты, сержант некоторое время исполнял обязанности командира взвода, до приезда Васенева. Однажды роту подняли по тревоге ночью, тревога была учебная. Каждый взвод получил задание. Сложность его состояла в том, что ночью надо было пройти километров двадцать по совершенно незнакомой местности – по азимуту. Курнышев тогда плохо знал сержанта и боялся за него. За учением наблюдал командир батальона, и Курнышеву не хотелось ударить в грязь лицом перед начальством. Поэтому решил идти со взводом сержанта. Два других взвода возглавляли лейтенанты, и он за них был спокоен. Курнышев не мешал сержанту, не вмешивался в его распоряжения, но время от времени сверял по своему компасу маршрут. Сержант с пути не сбился ни разу, все приказы его были правильны и логичны. Взвод к назначенному месту вышел первым и получил благодарность комбата. Тогда Курнышев и заинтересовался Андреевым, посмотрел его личное дело, а потом вызвал на откровенный разговор. И если бы не было известно, что в роту едет лейтенант Васенев, он бы стал настаивать перед командованием, чтоб Андреева оставили командиром взвода.

Сегодня Курнышев получил приказ откомандировать в распоряжение штаба фронта, в отдел, ведающий партизанским движением, пять человек во главе со средним командиром – для выполнения особого задания в тылу врага. Курнышев оказался в затруднительном положении. Командир первого взвода лейтенант Воронин совсем недавно вернулся из партизанского края, где тоже выполнял особое задание. Посылать его снова было бы просто бессердечно. Командир третьего взвода лежал в медсанчасти. Оставался один Васенев. А к нему у Курнышева и до этого не лежала душа, а после рапорта вообще на него смотреть не хотелось. Надо же – обвинить пострадавшего бойца в таком тяжком грехе – членовредительстве!

Еще в штабе Курнышев заикнулся было о том, что есть у него подходящий сержант, толковый боевой парень – нельзя ли его поставить во главе группы? Но ему этого сделать не разрешили.

Сейчас Курнышев исподволь рассматривает сержанта и думает – сказать ему про задание или нет. Он твердо решил послать Андреева вместе с Васеневым. Хоть будет уверен, что Васенева есть кому подстраховывать.

– Рапорт я верну Васеневу.

– Спасибо, а то некрасиво получается.

– Как настроение у ребят?

– Боевое, товарищ капитан. Ждут не дождутся, когда на настоящее дело пошлют.

– А разминирование разве не настоящее?

– Настоящее, конечно. Только ведь как бывает, товарищ капитан, – дело, которое ты ждешь, всегда романтичнее и серьезнее.

– Это, пожалуй, верно, – улыбнулся Курнышев, – верно подметил. Так вот о настоящем деле – оно близко, даже ближе, чем ты думаешь.

– Товарищ капитан!

– Погоди радоваться. Полетят пятеро. Группу возглавит Васенев, ты будешь у него заместителем.

– Есть!

– Ребят подбери надежных. Но пока молчок. Васеневу еще не говорил. Я его сейчас вызову. Когда от меня вернется, тогда и подбирайте.

– Их подбирать нечего, подобраны.

– Вместе с лейтенантом обмозгуйте. Кто же?

– Ишакин, Качанов и Трусов.

– Трусов?

– Отличный подрывник. Талант у человека.

– Тебе видней.

Перед отбоем вся рота была взбудоражена новостью, только и говорили об особам задании и завидовали тем пятерым счастливчикам, которые завтра-послезавтра отправятся в тыл врага. На кого же падет выбор?

3

Григорий Андреев никогда не мучился бессонницей. А в эту ночь не мог уснуть. В землянке барачного типа темно, лишь в самом конце, у входа, слепо коптит ночничок. Там клюет носом Лукин. Тень от дневального, огромная и чудовищная, распласталась на ребристой стене и потолке. От мигания ночничка она вздрагивает, будто живая.

В землянке душно от разгоряченных тел, запаха бензина. Раздается заливистый храп, свирельное посвистывание и невнятное бормотание спящих. В слепых полуокнах скребется ветвями кустов летняя ночь.

Андреев лежит на спине. Считает в уме до сотни и больше, но сон не идет. Иногда Григорий кратковременно проваливается в сладкое небытие, но мысли побеждают сон и полностью овладевают Андреевым.

То перед глазами встает Женька Афанасьев с покалеченной ногой, враз осунувшийся, бледный, как отбеленное полотно, кажется, что у него вместо лица маска.

То слово в слово вспоминается опор с лейтенантом Васеневым из-за рапорта. У Васенева мелкой дрожью задрожала нижняя губа, так он здорово рассердился. А Григорию хотелось взять его за плечи, тряхнуть несколько раз, как иногда пробуждают крепко спящих, и сказать:

– Послушай, лейтенант, очнись! Что ты делаешь? Зачем наводить тень на плетень?

Но ему нельзя было так сделать, и они разошлись, злясь друг на друга.

И этот разговор у Курнышева.

А главное – какую новость привез Курнышев! Пятеро полетят на особое задание.

Не было в роте человека, который бы не ждал этого дня. Ждал, конечно, и Андреев. Но тем не менее сообщение о задании ошеломило. Родилась тревога, как и всегда перед неизвестностью. Плохо, что лететь придется с Васеневым, трудный и упрямый он человек. Утешало одно – хлебнет лиха, поглядит в глаза смерти и поумнеет. В бою солдатским ремнем связаны накрепко солдат и командир, без различия ранга. И если лейтенант не поймет этого рано или поздно, то не получится из него командира.

Еще думает сержант о том, что такое удача на войне. Григорий частенько слышал бахвалистые слова: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Ее особенно любил повторять один бравый солдатик из мостопонтонного. И прятал в тонких губах хитрую усмешку – лукавый был парень. Погиб при бомбежке: маленький, с булавочную головку осколочек пробил висок.

В трудные, безвыходные минуты Григорий научился подавлять страх, никакая опасность не могла остановить его, если этого требовала обстановка. Дело не в крестах, а в долге, который Григорий понимал всем сердцем. Удача – не в крестах, а в том, что не ранен и не контужен, хотя война полыхает два года. Он не переставал жалеть, что их разлучили с Петькой Игониным. На Гомельском формировочном пункте Петра определили в одну команду, а Григория – в другую.

И вот – особое задание. Курнышев говорил, будто нынешней весной фашисты крепко потрепали брянских партизан. Погибли многие опытные подрывники.

Возбужденный Григорий бесшумно поднялся и. на ощупь оделся.

Дневальный Лукин спал. Оперся руками о тумбочку, на руки примостил щеку. Пилотка съехала с головы и не свалилась на пол только потому, что была прижата крупной Юркиной головой к тумбочке. Губы толстые, простодушные, вокруг носа – веселые конопушки, нос курносый. Смешной и хороший этот парень Лукин, да вот заснул на дежурстве. Что-то невзлюбил Юрку старшина и гонит его бессменно в наряды, вот и не высыпается парень.

Ночничок мигал неровным желтым светом, коптил и от этого здесь устоялся густой бензиновый чад.

Григорий тронул Лукина за плечо. Тот что-то промычал. От второго, более чувствительного толчка дневальный очнулся, заморгал сонными глазами, не в силах сразу сообразить, где он и что с ним. Наконец, вспомнил, вскочил, автоматически расправляя под ремнем гимнастерку и поправляя на боку противогаз. Пилотка осталась на тумбочке. Поначалу он принял сержанта за старшину и тоскливо подумал, что сейчас тот снова щедро отвалит ему нарядов «на всю катушку». Но разглядев Андреева, успокоился и хотел было отрапортовать:

– Товарищ гвардии сержант, за время дежурства...

– Вижу, что произошло во время дежурства, – хмуро отозвался Андреев и, взяв с тумбочки пилотку, подал Лукину. – Возьми. Знаешь, что полагается за сон на посту?

– Я нечаянно, товарищ сержант. Не говорите старшине, а то опять всыплет.

– И правильно сделает, – сказал Андреев и вышел на улицу.

Тополя стояли сумрачные и таинственные – ни один листок не шелохнется, ни одна пичуга не порхнет с ветки на ветку. В листве прятались еще последние клочки ночи. Тополя казались более красивыми и косматыми, чем днем.

Григорий поднял голову и между ветвей увидел уже порозовевшее на востоке небо и веселую утреннюю зеленоватую звездочку.

За спиной скрипнула дверь, и Григорий, не оборачиваясь, догадался, что появился Лукин. Остановился возле сержанта и сказал:

– Прохладно, мать честна.

Утро, действительно, было свежим и росным. Григорий сразу не ощутил прохлады, а после замечания Лукина вдруг почувствовал, как колючий холодок заполз за гимнастерку и растекся мурашками по спине. Григорий несколько раз энергично развел руки в стороны, разгоняя остатки сна и избавляясь от неприятного ощущения, вызванного прохладой. Хотел было идти к речке, но Лукин спросил:

– А что, товарищ сержант, вы и вправду полетите на задание?

Тайны из этого не было никакой, только Лукин узнал, как всегда, с опозданием.

– С нами хочешь? – повернулся к нему сержант. Парень подобрался, от сонливости на простодушном мальчишечьем лице не осталось и следа. Солдат как солдат, не хуже других. Весной в деревушке, где они квартировали, загорелся дом. Роту подняли по тревоге и заставили тушить пожар. Лукин первым кинулся в объятую пламенем избу и вытащил из нее корзину с барахлом и черненького с белой метиной на лбу кутенка. Тот доверчиво положил солдату на плечо черные лапки, тоже с белыми отметинами, и жалобно повизгивал, будто кто обидел его. И не это поразило тогда Григория, и не то, что Лукин не раздумывая бросился в горящий дом, который вот-вот должен был рухнуть, а выражение курносого лица. Оно было трогательно сосредоточенным, с такой сосредоточенностью приступают и к рубке дров, и к опасной работе, например, к извлечению мины, и бросаются на амбразуру дота.

Андреев провел ладонью по лицу, снимая наваждение – его сегодня, словно старика, повело на воспоминания. И не зная что сказать, повторил вопрос:

– С нами хочешь?

Лукин криво, но с достоинством усмехнулся:

– Не возьмете. Вы Ишакина и Качанова возьмете.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Тебя ведь и брать опасно, Лукин.

– Почему, товарищ сержант?

– На посту спишь. Это ведь здесь сходит, а там фрицы, там спать нельзя.

– Так ведь то там, а то тут.

– А голова у тебя везде одна – и тут и там. Верно?

– Не знаю, – пожал плечами Лукин.

– Философ, не знает про свою голову, – улыбнулся Андреев и зашагал к речке. Первые, еще сонные лучи солнца, красноватые и не жаркие, упали на землю и зеленая росная земля заискрилась – заиграла соцветьем радуги.

4

В начале лета, когда половина первого взвода во главе с лейтенантом Ворониным улетела в тыл врага, в роте все были взбудоражены. Воронинцам откровенно завидовали, хотя и понимали, что кто-то из них мог с задания и не вернуться. Минеры тогда впервые поверили, что их ждут впереди боевые и интересные дела. Не зря всю зиму изучали устройство всяческих мин – и своих и немецких. Поднимались на самолетах, чтоб возвращаться на землю на белоснежных упругих парашютах. Прыгать с непривычки было боязно, но до первого прыжка. Парашюты оказались надежными, сами открывались. На второй прыжок напрашивались сами. Легко и приятно падать на землю, чувствуя над головой налитый воздухом купол. Внизу ровное белое поле. В стороне чуть побольше спичечных коробков в строгом порядке легли домишки деревни, а по широкой улице медленно бредет смешная маленькая кляча, таща игрушечные сани. А на санях лилипутка-девушка бойко помахивает кнутом, а кнут – с волосок. Девчонка задрала голову и смотрит на тебя, как ты ангелом спускаешься с неба и, наверно, завидует. На аэродроме черные точки – командиры и инструкторы наблюдают за прыжками.

И петь хочется. И пели. Андреев орал во все горло «Москву майскую», его слышали на земле. Потом инструктор выговорил:

– Крику много, Андреев. Непорядок!

Улетели воронинцы на задание и не было от них вестей целый месяц. Думали – пропали ребята. Но однажды прибежал в поле, где взвод занимался тактикой, Мишка Качанов, дежуривший тогда на кухне, и ошарашил:

– Ребята, воронинцы вернулись!

– Брешешь, – не поверил Лукин.

– Брешут собаки и такие, как ты, – окрысился Мишка. – У самого Воронина орден Боевого Знамени, а у ребят у кого что – и медали, и «Красные звездочки».

Какие уж тут занятия тактикой. Да всем и осточертело одно и то же – атаковать воображаемого противника, елозить по-пластунски, кричать до хрипоты ура. Тут зря силы убиваем, а там. люди немцев бьют, ордена зарабатывают. Стали просить Васенева, чтобы разрешил вернуться к землянкам, но лейтенант уперся: не полагается и баста! Занятия есть занятия, тяжело в ученье – легко в бою. Это была его любимая присказка, в любых затруднительных случаях он ею прикрывался.

Но спасибо Курнышеву. Когда приунывшие ребята опять рассыпались в цепь, чтоб атаковать безымянную высоту, прибежал Воловик и передал приказ командира роты вести взвод домой. Рота расселась возле речки на лужайке, и лейтенант Воронин, щупленький и белобрысый, с новеньким орденом на гимнастерке, рассказывал, как они воевали в тылу врага, как их приняли партизаны, и все выходило как-то уж просто и обыденно. Ворвались на узловую станцию, прогнали оттуда фашистов, подорвали все, что можно и нужно подорвать – водокачки, паровозы и прочее, без чего не может жить ни одна станция. Ну, рвали еще мост, заряд рассчитали заранее – что тут сложного? Собственно, досталось-то больше всего партизанам, это они воевали, а подрывники, следом за ними завершали дело.

Ребята ловили каждое слово лейтенанта. Шутка сказать – партизаны отвоевали у фашистов железнодорожную станцию и пустили на воздух со всем ее имуществом. И не где-нибудь, а в их же собственном тылу. Можно вообразить, какой гром получился, какая паника началась у фрицев. И не кто-нибудь участвовал в этом налете, не безымянные ребята, а свои, из одной роты. Они сидят дружной кучкой, спаянные опасной вылазкой в тыл врага. У каждого поблескивают либо медали, либо ордена. Сидят притихшие, вроде бы сконфуженные свалившейся на них славой.

Качанов горячо шептал сержанту на ухо:

– Ничего, и на нас хватит станций и мостов!

Когда Курнышев объявил перекур, воронинцев окружили плотным кольцом, тискали руки, хлопали по плечам, щупали новенькие ордена и медали, словом, всеми способами старались выразить свое одобрение и восхищение их подвигом, а потом допрашивали с прокурорским пристрастием о самых незначительных мелочах, какие встретились им и какие могут встретиться каждому. И вот тогда, от воронинцев, бойцы услышали о Старике, о боевом партизанском разведчике.

После воронинцев улетели на задание ребята из другой роты, которые в тылу врага пробыли неделю. Они тоже подтвердили, что немало наслышались о Старике.

Теперь очередь за Андреевым и его товарищами лететь в тыл врага.

В путь их снаряжал весь взвод. Укладчики проверяли парашюты, а некоторые укладывали заново. Мастера по оружию придирчиво осмотрели автоматы. Ишакину пришлось расстаться с карабином. По приказу Курнышева старшина ворча поменял старые гимнастерки и брюки на новенькие, Андрееву выдал добротные кирзовые сапоги.

На душе у него было тревожно от ожидания чего-то необыкновенного. И еще остался горький осадок от утреннего разговора с Васеневым. Лейтенант не сразу открыл Андрееву, кого же думает взять на задание. К нему обращались многие, а он никого не хотел слушать. Наконец, Андреев не выдержал и сам подошел к нему.

– Все-таки пора принимать решение, – сказал Андреев. – Ребята волнуются.

– Придет время, скажу. Я еще с Курнышевым не согласовал.

– Но мне-то можешь сказать?

Васенев посмотрел на сержанта цепко и недовольно, однако открылся.

– Полетишь ты, Качанов, Рыбкин и Ибатуллин.

Григория охватила досада. Неужели лейтенант так и не изучил своих людей? Рыбкин парень тихий, неприметный, исполнительный. Видимо, это и подкупило Васенева. Но Рыбкин для выполнения задания не годился. Потому что самостоятельность таких людей пугает, в одиночестве они теряются. А ведь на задании каждый обязан уметь действовать в одиночку, в зависимости от обстановки. Вот это-то и хотел объяснить Андреев лейтенанту, но тот не стал слушать. Андреев, закипая, тихо спросил:

– Разрешите обратиться к капитану?

– Не разрешаю.

– Тогда освободите меня от задания.

– Боишься?

Григорий скрипнул зубами, так его еще никто не обиход. Глубоко выдохнул и сказал, не повышая голоса:

– Нехорошо пользоваться запрещенными приемами, лейтенант. Нечестно и несолидно. А к Курнышеву я пойду, иного выхода у меня нет.

Васенев и сам понял, что хватил через край. Андреев, конечно, не испугался, это ясно. И он добьется, чтобы остаться здесь, а без него Васеневу будет туго. И к тому же, он боялся объяснений с Курнышевым. Лейтенант чувствовал, что командир роты относится к нему с неприязнью и в этом споре – кого взять на задание – может поддержать Андреева.

– Колючий ты стал, Андреев, хотя меня обвиняешь в этом. Чуть что – иголки наружу. Чем тебе плох Рыбкин?

– Я ж объяснял: Рыбкин жидковат. Не сумеет действовать самостоятельно. И сам пропадет и нас подведет.

– Ну хорошо, кого же хочешь?

– Ишакина.

– Я так и думал. Но ты знаешь, что он был уркой?

– Был, но надо забыть.

– Ладно. Пусть Ишакин.

– А вместо Ибатуллина предлагаю Трусова.

– Ибатуллин чем не пришелся?

– У него куриная слепота. Ночами он не видит. Здесь санчасть, здесь рыбий жир, этим и спасается. А там?

– Вот черт побери, – поскреб затылок Васенев. – А парень храбрый. Почему не доложил?

– О чем?

– О болезни.

– Докладывал еще весной. Ты забыл.

– Вместо него?

– Трусова.

– Не согласен, как хочешь. Несерьезный, форсит, как девка на выданье. И не уговаривай.

– Он отличный подрывник.

– Не возьму, давай не ссориться.

– Тогда Лукина. Смелый парень.

– А не подведет он нас? Дисциплина у него хромает.

– Не должен.

– Ладно, Лукина так Лукина.

Надолго испортил настроение лейтенант. А что если при каждом серьезном повороте придется разговаривать вот так да еще в незнакомой обстановке?

Сержант вышел в поле, на дорогу, которая пролегла за околицей. Недалеко укладчики проверяли парашюты. Командовал там Ишакин. Двое из другого взвода резво ему помогали. Весной, когда рота появилась в этих местах, вколотили в поле четыре пары кольев – на всю длину парашюта, застелили сверху досками и получился длинный стол, на котором и укладывали парашюты. Ишакин распоряжался уверенно, без суетливости.

Ишакин был мастер на все руки – умел починить сапоги и подшить валенки, исправить автомат и уложить парашют. Хотя невелика эта мудрость – укладка парашюта, но и она требовала сноровки и ответственности. Правда, Ишакин был немного леноват, любил поспать, или, как он сам говорил, – подавить ухо. Опасности презирает. Только вот разминировать никак не привыкнет, робеет. И больше всего боится остаться голодным. Одни боятся мышей, другие змей, третьи огня, а Ишакин – голода.

Однажды в роте чуть не стряслась беда. В начале зимы должны были начаться первые прыжки с парашютами. Прежде чем позволить прыгать бойцам, решил показать свое мастерство инструктор, который до этого обучал бойцов азам. Укладывали парашют аэродромный сержант и Ишакин. Инструктор погрузился в маленький фанерный самолет и скомандовал взлет. Самолет набрал высоту в тысячу метров, от него отделилась точка и стремительно полетела вниз. На земле ждали – вот-вот откроется парашют... Еще секунда... Еще... Но парашют не открывался.

На аэродроме засуетились. Сержант закрыл лицо руками и со стоном отвернулся, чтоб не видеть, как инструктор врежется в землю. У Ишакина нервно задергалось веко.

Но все обошлось благополучно. В последний момент инструктор открыл запасной парашют. Если бы дело было летом, то наверняка парашютист сломал бы ноли. Но был глубокий снег, и приземление произошло благополучно.

Инструктор, лихорадочно торопясь, сбросил с себя ремни, выхватил из кобуры пистолет и со всех ног помчался к сержанту-укладчику, чтобы пристрелить его. Был он длинноног и мчался по снежному полю вихрем, только снег клубился вокруг него. Сержант не пришел еще в себя; а тут на него летела новая беда. Он беспомощно топтался на месте, а потом ничего лучшего не придумал и спрятался за спину какого-то солдата.

Все оцепенели, не зная, что предпринять. А инструктор был уже рядом.

Тогда ему дорогу преградил Ишакин. Встал, набычив голову, глаза налились кровью, лицо вытянулось, а нижняя губа чуть отстала – и видны стали металлические зубы. Страшный. Таким он, наверно, был там, на севере, где отбывал наказание.

Инструктор вознамерился обойти его, но Ишакин очень ловко прыгнул ему наперерез и перехватил руку с пистолетом..

Инструктор издал стон не то от боли, не то от недавно пережитого страха, сник и медленно опустился в снег.

– И замри, – сказал Ишакин. – Пушку спрячь. Спрячь, спрячь от греха подальше.

Появился Курнышев, ему объяснили, что произошло. Забрав с собой сержанта-укладчика, Ишакина, Андреева и самого инструктора, командир роты повел их к месту приземления, там еще лежал парашют.

Штырь, который скреплял обе половинки парашютного чехла, оказался погнутым у самой вершинки, поэтому инструктор и не смог вытащить кольцо. Кто же его согнул? Направились к самолету и обнаружили причину – на верхнем полусводе самолетной двери ясно была видна свежая царапина. Инструктора бог ростом не обидел. Влезая в самолет, он зацепился за верхний свод и согнул край парашютного штыря.

– Нервы, брат, – укоризненно покачал головой Курнышев. – В воздухе выдержки хватило, а на земле нет? Ну, застрелил бы ты сержанта, легче бы тебе стало? Сам под трибунал бы пошел.

И к Ишакину весело:

– Натерпелся?

– Ерунда, – отмахнулся тот. – Чижик он. Несерьезно.

– Пострашнее бывало?

– Всякое бывало, товарищ старший лейтенант, и пострашнее тоже. Одни урки золотишко не поделили, тигры тиграми, и финочки у них вострые были, товарищ старший лейтенант. И драка была, а я их в разные стороны, тигров-то. Вот натерпелся. А здесь что.

Сейчас Ишакин готовит парашюты к завтрашнему полету.

Мишка Качанов возле тополя стоит с санинструктором Раей. Через плечо у нее санитарная сумка с красным крестом.

Маленькая, стройная, она прижалась спиной к стволу дерева и хромовым начищенным сапожком растирает землю. Девушка смущенно улыбается, слушая Мишкины слова, нет-нет да бросает на него пытливые, но доверчивые взгляды. Мишка говорит о чем-то воодушевленно.