Текст книги "Прорыв. Боевое задание"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Он оставался все таким же – собранным, деловитым, властным. Но между тем он волновался и, возможно, посильнее, чем тогда, в тридцать девятом, когда принял решение атаковать немцев. Обстановка тогда была сложнее. А теперь? Врага нужно бить, где бы он ни попался. Тут ясность полнейшая. На этом и построена военная наука. И капитан готовил к этому свой батальон, можно сказать, и денно и нощно. Был уверен в нем – и вдруг этот Синьков! Запасник, морока с ним, конечно, большая. Но, во-первых, из командиров в батальоне запасников добрая половина, а во-вторых, две трети личного состава батальона призвано на службу всего лишь осенью. И если запасники имели хоть какой-то жизненный опыт за плечами; то бойцы – это же зеленая молодежь, юнцы. Муштровал их капитан, как мог, но что можно сделать за восемь месяцев? Вот где корень волнений капитана. Вот откуда его беспокойство.

Перед Анжеровым, как из-под земли, вырос связной, запыхавшийся, растерянный.

– Товарищ капитан!

– Что еще!

– Старший лейтенант Синьков застрелился.

– Что?! – Анжеров резко повернулся к связному. Вид у него был настолько грозный, что связной, маленький, юркий вятский паренек, испуганно попятился. Но капитан поборол в себе вспышку гнева и бесстрастным голосом, не связному, а самому себе, сказал:

– Черт с ним. Туда ему и дорога.

Анжеров будто окаменел. Начинается то, чего он больше всего боялся. Сукин сын – застрелился, в такой ответственный момент струсил. Капитану сейчас, как никогда, нужна вера в удачу, нужна боевая сплоченность, а Синьков своей трусостью внес разлад в ряды бойцов, посеял неуверенность. Капитан не сомневался, что об этом случае знает уже весь батальон. Вот и наступил твой самый решительный час в жизни. Посмотрим, как ты к нему подготовился, посмотрим... Волжанин тихо тронул капитана за рукав, сказал:

– Все за то, Алексей Сергеевич, чтоб мне идти в ту роту.

Комбат хмуро глянул на комиссара, еще не отделавшись от своих трудных мыслей, с ходу возразил:

– Оставайтесь здесь.

Волжанина несколько покоробил этот сухой непререкаемый тон, но не стал возражать и восстанавливать субординацию – старшим здесь был все-таки он. Ему были понятны огорчения Анжерова, связанные с предательством Синькова, и он мягко, но настойчиво, властно повторил:

– Я иду туда.

До Анжерова наконец дошло, что обошелся он с батальонным комиссаром резко, почувствовал неловкость и в то же время признательность за то, что тот не обиделся. Согласился:

– Хорошо, товарищ батальонный комиссар.

Волжанин улыбнулся сердечно, обезоруживающе:

– Вот это иной разговор. Я наблюдателем быть не умею, дорогой Алексей Сергеевич. Это паршивое занятие – быть наблюдателем. И потом запомни: настроение людей – это по моей части. У тебя, как я погляжу, настроение боевое, значит, рядом с тобой мне сейчас делать нечего. Счастливо, я пошел.

Волжанин по-дружески тиснул ему рукой плечо и шагнул в густеющие сумерки, большой, легкий на ногу и очень необходимый всем.

– Берегите себя, Андрей Андреевич! – сказал ему вслед Анжеров.

Между тем первая рота завязала перестрелку, чтоб отвлечь противника от штурмовых групп.

Группу, которая обходила местечко с севера, возглавлял лейтенант Самусь.

Смеркалось. На восточной окраине, в сумеречной мути, лежала окутанная туманом речушка. Подход с севера был открытым. Ни кустика. Самусь ради предосторожности отвел группу чуть в сторону, выдвинулся на линию местечка и развернул бойцов в цепь. Двигались к окраине то перебежками, то ползком. Молча. В тишине.

Метров триста оставалось до первых домов, когда их заметили. Две зеленые ракеты вспороли темное небо, осветили кругом все мертвенно-бледным дрожащим светом: плетень с наклонившимся подсолнухом, соломенную крышу, выглядывающую из-под какого-то дерева. Руку Андреева облило зеленоватым светом, отчего она казалась неживой. Он даже отдернул ее, чтоб не видеть. Игонин лежал рядом и прошептал в ухо:

– Веселая ночка будет, Гришуха. Люблю повеселиться!

Гулко ударил пулемет. Григорий в первую минуту не сообразил, что это вдруг запикало над соловой: пи-ик, пи-ик, пи-уть, пи-уть. И похолодел – пули! Это ж пули свищут, смерть вот так свищет. Подними голову, и шальная поцелует в лоб. И все. Крышка.

Ракеты погасли. Справа скомандовал Самусь:

– Вперед! Перебежками!

Григорий чуточку приподнялся и оглянулся, чтобы посмотреть на Петра, а того уже рядом не было. Куда он исчез? Наверно, в тот момент, когда Григорий пригнул голову и зажмурился, слушая разудалый пересвист пуль. Петро подался вперед. Отчаянная голова! Метрах в десяти чернел плетень. Сухая истоптанная коровьими копытами земля притягивала к себе, как магнитом. От плетня тянул душный запах крапивы. До плетня можно добраться в два прыжка. Там кто-то уже есть. Ага, так это Петро.

Страшно отрываться от земли, вжаться бы в нее, перележать всю эту кутерьму. Земля уютная, хотя и сухая, теплая, ласковая, в обиду не даст.

Опять Самусь:

– Короткими перебежками!

Лейтенант неутомим, сейчас он, видимо, чувствует себя как рыба в воде. Сугубо гражданский человек – и поди-ка ты. Это не Синьков. Григорию перед самой атакой по секрету поведал Петро:

– Слышал, хлопнулся один фендрик. Наверно, котелок пустой был. Кто? Комроты первой.

А Самусь вертится возле бойцов, подбодряет, покрикивает:

– Вперед, орлы! Перебежками!

Бежать, конечно, надо. Андреев, сам удивляясь своей смелости, упруго вскочил и кинулся к плетню. Игонина здесь нет: уполз в огород. Позади кто-то тяжело сопел.

– Ты это, Семен?

– Я.

– Сопишь, как паровоз.

Тюрин перестал сопеть. Не отстает ни на шаг. А что? Вдвоем веселее. Бомбежки нет. Стреляют только. Фашист стреляет из-за укрытия, а сам трясется. Чует, что достанем его, не штыком, так гранатой. Конечно, боится!

– Пошли! – крикнул Григорий Тюрину и первым перемахнул плетень. Угодил прямо на подсолнечник, стебель хрястнул, переломился пополам. Неловко получилось, цвел, наверно.

Прыжок, второй. Картофельная ботва путается под ногами.

Стрельба кипела на западной окраине. Завязалась и на южной. И здесь, на северной. Ракеты тревожили ночное небо нервным, лихорадочным светом то тут, то там.

Нет, все-таки боятся фашисты!

Андреева обуяло непонятное веселье, какая-то бешеная радость от того, что ему ничего не страшно. Ничего! Пусть фашисты трясутся, а ему, Андрееву, бояться нечего. Он встал, оглянулся. В дрожащем зеленоватом свете ракеты увидел там и тут фигурки своих друзей по взводу, вперед идут, шаг за шагом – только вперед. А вон и Самусь ловко перевалился через плетень, чуть приподняв руку с пистолетом. Выпрямился, и опять его бодрый голос:

– Вперед, орлы!

«Вперед! – про себя кричал Андреев. – Вперед!» – и бежал, путаясь в ботве. От него не отставал Тюрин. Григорий отцепил гранату. Семен тоже. Из сараишка мелькают вспышки, будто подмигивают. Там притаился пулеметчик. Андреев размахнулся и послал гранату в сараишко. Тюрин тоже. Оба упали в ботву, и Григорий почувствовал, как невыносимо по-родному пахнуло укропом. Дома в огороде пахло так же...

Грохнули взрывы. Сараишко успокоился. Оттуда никто больше не подмигивал. Андреев вскочил на ноги и ринулся вперед, крича что есть мочи:

– Ур-рр-а-а-а!

Тюрин еле поспевал за ним и тоже кричал «ура».

Тень метнулась за угол хаты. Андреев рванулся за нею. Над самым ухом будто разодрали новый ситец. Это фашист выстрелил наугад из автомата. Щеку Григория обдало горячей волной воздуха. Немец еще не видел Андреева, но тревожно чувствовал его присутствие и вдруг в ужасе заметил перед грудью равнодушное острие штыка. В сумеречной тени даже видны были белки округлившихся глаз фашиста.

Еще миг, и штык, с неудержимой силой посланный Григорием, воткнулся в податливое тело врага до самого дула винтовки. Но Григорий не помнил этого мига, что-то случилось с памятью, и она не сработала. Опомнился лишь тогда, когда проколотый насквозь фашист обмяк, навалился на винтовку и потянул вниз. Андреев сделал последнее отчаянное усилие и освободил винтовку, попятился по инерции, уперся спиной в ребристый угол хаты.

Бешеная радость, с которой бежал в атаку, сменилась тяжелым похмельем. Андреев устало привалился к хате, все еще держа винтовку наперевес.

Минуту назад он убил первого в жизни человека. Фашиста. Захватчика.

Бой потихоньку умолкал. Лейтенант Самусь созывал своих бойцов. По улице торопливо шли двое: Игонин и Тюрин.

– Ты где видел его в последний раз? – спросил Игонин.

– Вот тут. Выскочили мы, я гляжу, а Гришки нет.

– Не каркай.

– Я не каркаю. Я говорю: фашист из автомата саданул, а Гришки нет.

– Стоп! – перебил Петро и позвал: – Эгей, Гришу-ха-а!

Григорий очнулся от оцепенения, охватившего его. Отозвался:

– Здесь, – и, оттолкнувшись от стенки, повторил: – Живой я.

Такая усталость навалилась, что еле сделал шаг навстречу друзьям. Ботинки словно свинцом налились – так вдруг отяжелели.

– Не ранен? – тревожил Петро.

– Нет.

– Твой? – Игонин пнул труп фашиста.

– Штыком я его.

– Порядок! А Тюрин чуть не похоронил тебя.

– Я оглянулся, а тебя нет, – затараторил Тюрин, но Петро прервал:

– Идемте, братцы, не то лейтенант искать нас будет. Все вперед ушли.

И они поспешили разыскивать Самуся.

2

Бойцы валились от усталости. Анжеров не рискнул остаться в местечке на ночь. Вывел батальон на берег речушки и здесь разрешил отдыхать.

Игонин хотел искупаться, но Самусь цыкнул на него.

Однако ему, видимо, самому очень хотелось пополоскаться в теплой живительной воде после пыльной дороги и всех треволнений. Пошел к комроты, вместе разыскали Анжерова, и капитан махнул рукой:

– Купаться! Не всем сразу, по очереди!

Речка оказалась неширокой, но глубокой. Андреев остановился у самой воды, скрестив на груди руки. Прохладно, но хорошо. Попробовал ногой воду – щелок. Бултыхнулся в струю, даже дыхание занялось, а потом почувствовал великое облегчение.

Рядом барахтался и отфыркивался, как лошадь, Игонин.

– Ну как, Петро?

– Сказка! Всю жизнь мечтал!

Тюрин жался у бережка. Не умел плавать. Игонин схватил его в охапку, голого, скользкого, как налим, и потащил на середину. Семен брыкался, горячим шепотом умолял оставить в покое. Петро окунул его дважды и кинул ближе к берегу:

– Плыви!

Тюрин судорожно заработал руками и ногами, но не мог удержаться наверху. Течение сносило его в сторону.

– Сундук! – сплюнул Игонин. – И где ты рос?

Тюрин неуклюже выполз на берег и стал одеваться. Самусь приказал вылезать всем: покупались – и хватит, очередь за другими.

Игонин, прыгая на одной ноге и стараясь другой попасть в штанину, говорил Тюрину:

– Эх, Сема, Сема. Темный ты человек. Плевое дело – плавать и то не научился. Прикажут форсировать водный рубеж, топором пойдешь на дно.

– Форсирую, не бойся.

– Мне-то что бояться. Я на море плавал. Штормяга, бывало, разыграется, море на дыбы, а ты и в ус не дуешь.

Андреев зашнуровывая ботинок, насмешливо покосился на Петра:

– На море ты и врать научился?

– А, неохота мне с вами баланду травить.

Игонин наконец попал ногой в штанину, принялся за ботинки.

– Может, я в степи рос, – с запозданием начал оправдываться Тюрин. – У нас в деревне речка не речка, так себе, ручей. Я, может, первый раз и купаюсь.

– Хо! – с усмешкой произнес Игонин.

– Ты не смейся, чего тут смеяться?

– Чудно, – сказал Петро. – Я бы таких, как ты, в армию, не брал, а если бы и брал, то лет с десяти. Девять лет бы стружку снимал, а на десятый – рядовым в пехтуру. Одно загляденье, а не солдат получился бы!

Плескались в воде бойцы, фыркали по-лошадиному, вполголоса переговаривались. Рядом разделся Самусь, выпрямился, и на фоне белого неба хорошо проглядывалась его по-мальчишески худая фигурка. Лейтенант кинулся в воду с разбегу, зарылся в нее с головой, а Григорий подумал о том, что весь он вот такой: то неуклюжий, то стремительный, то вялый, то деятельный. И в этом не было никакого противоречия, ибо если бы эти контрасты в его характере исчезли, то исчез бы и Самусь, а появился кто-то совсем другой.

Оделись, присели все трое. Тюрин жался к Григорию – после купания не мог никак согреться. Андреев чувствовал, как вздрагивает тело товарища, подумал тепло: «Как ребенок. Давеча шел в жару – любо смотреть, выносливый такой, а в речке чуть не утонул».

Однажды, еще до войны, коротая ночь в караульном помещении, забрались на нары, легли рядом, и Тюрин рассказал Григорию о своей жизни.

Матери у Семена не было. Ее не стало в тот год, когда он пошел в школу. Это случилось поздним вечером. Семен уже спал. Проснулся от звона разбитого стекла, от испуганного крика отца. Семен кубарем скатился с кровати и замер: в избе было темно. Отец, бормоча что-то про себя, еле различимый в темноте, сорвал со стены ружье и выскочил на улицу. Через минуту там раздался громовой выстрел сразу из двух стволов – это стрелял отец. Семен заплакал, понимая, что делается что-то ужасное. Звал маму. А мама не отзывалась...

Потом избу заполнили соседи, разбуженные отцом. Зажгли лампу, и Семен увидел мать. Она лежала на полу лицом вниз, держа в полусогнутой правой руке деревянную ложку.

– Мама! Мамочка! – всхлипывал Семен и вдруг почувствовал себя в сильных руках. Такие сильные ласковые руки были только у отца. Тот прижал сына к себе. По его бородатому лицу текли слезы, горячие-горячие, они падали Семену на руку, и он навсегда запомнил их печальное жжение.. Кулаки стреляли в отца, но попали в мать.

С этой страшной ночи Семен чутким мальчишеским сердцем привязался к отцу.

Однажды с ватагой сверстников Семен возвращался из школы: она находилась в соседнем селе, в трех километрах от деревни, в которой жили ребята. Уже подходили к околице, когда услышали странный рокочущий звук, до того сильный, что казалось, от него вздрагивала недавно оттаявшая теплая земля. Потом кто-то из ватаги закричал радостно:

– Смотрите, смотрите! Трактор!

И верно. По деревенской улице ^-ехал колесный трактор. Из длинной трубы валил сизый дым, иногда скручивался в легкие сизые кольца, которые устремлялись в голубую высь и там постепенно таяли. За трактором, на некотором расстоянии, шагала почти вся деревня – и отар и мал.

Кто-то тронул Семена за плечо:

– Тятька твой, погляди.

Лишь теперь Семен заметил, что за рулем трактора сидит отец. Это было так неожиданно, так здорово, что Семен сначала, как козелок, радостно подскочил на месте и кинулся безбоязненно навстречу трактору. Отец заметил его, приветливо улыбнулся и, остановив трактор, позвал:

– Иди сюда, сынок!

Семен плохо расслышал, уж больно громко гудел трактор, но по губам отца, по жесту понял, что он зовет его к себе. А как туда залезешь? Семена взяла оторопь. Председатель колхоза Иван Константинович взял мальчика под мышки и передал отцу. И хотя Андрееву не пришлось пережить ничего подобного, он хорошо представлял себе радость Семена.

Тюрин понемногу согрелся, перестал вздрагивать, засопел – одолевала дремота. Игонин спросил:

– Спишь, Гришуха?

– Не спится.

– Меня чуть не ухлопал фриц. Гранату, гад, бросил. Она подкатилась под меня. Думаю – все, прощай мама родная и белый свет. Не взорвалась. Пове-езло! Вот, брат, как бывает. Так ты имей в виду, коль грохнет другой раз меня, напиши моей матери, в Вольске живет.

– Скучно ты говоришь, Петро, – возразил Григорий, хотя рассказ про неразорвавшуюся гранату взволновал его.

– Такой уж я скучный. Я ведь у нее один, понял? Вообще, дураком рос. Учился плохо, неуды по всем тетрадкам ползали, как тараканы. В седьмом два года сидел. Мать – учительница. Ей из-за меня попадало. Сама учительница, а сын турок турком растет. Я из восьмого удрал. В Астрахань подался, на рыбные промыслы. Потом в Куйбышев, на пароход. Всю Волгу облазил от Каспия до Рыбинска.

Оказывается, и Тюрин не спал – слушал. Вздохнул:

– Я до армии ни шагу из деревни. Один раз в райцентре был. А ты повидал!

– Ого, повидал – на две жизни вперед. Всякой всячины навидался, и бит был до полусмерти, и с бабой целовался. А перед призывом сманил один морячок на Черное море. Там и кантовался. Грузчиком: майна – вира! Матросом на катере. Рыбаком на шаланде. Будь здоров! О матери ни разу не вспомнил, писем не писал. Дурак дураком был.

– А я в армию пришел – каждую неделю писал. Тятеньке. Дуне. Как же ты терпел?

– Я не то еще терпел. Один урка глотку финкой хотел перерезать – я терпел. Думал, я струшу, потом припомнил ему – будь здоров! Вольная жизнь, она, брат, закрутит, и все забудешь. В армии тоска заела. Тогда и маму вспомнил. Написал. Ответила. Простила. Только я сам себя не простил, не так жизнь начал.

– Трудно тебе, – вздохнул Тюрин. – А я и не знал.

– Ты еще младенец, – сказал Игонин.

– Расскажи еще что-нибудь.

– Нет, брат, хватит, в другой раз. Не хочу больше будоражить себя, тяжело.

– Лучше соснем, друзья, – предложил Андреев. – Завтра, может, еще труднее будет.

– Так ты, Гришуха, не забудь мою просьбу. Ладно?

Григорий нашел руку Петра и крепко ее пожал. Случись что с Петром, просьбу он, конечно, выполнит, но лучше бы ничего не случилось. И сам Андреев не заговорен от шальной пули или от острого осколка. Грохнет однажды бомба рядом – и костей не соберешь. А ведь жизнь только начинается. Это же пустяки – девятнадцать с небольшим лет! Не любил еще по-настоящему, ничего доброго сделать не успел. И худого тоже. Собирался в армию, мечтал: прослужу два года, поеду в деревню и стану учительствовать. Хорошо! И Таня с ним, если, конечно, захочет. Не успели как следует друг друга узнать, но ничего. Главное – она ему нравится, он ей, кажется, тоже. А деревню можно выбрать такую, возле которой было бы озеро. В выходной, в каникулы – на рыбалку. А таких деревень на Южном Урале сколько хочешь – любую выбирай. Приедут они с Таней в деревню, им дом отведут. Скажут: живите счастливо, дорогие товарищи, учите наших детей, не забудьте заиметь и своих. Да...

Ворочается Григорий, не может одолеть прекрасных, как сказка, раздумий, но постепенно усталость берет свое. И видит он во сне не ту милую деревушку с озером, не желанную Таню, а чужое, незнакомое лицо неимоверных размеров. Оно искажено ужасом: глаза что блюдца, рот перекошен, а ко лбу прилипла мокрая прядь волос. Человек, которого Григорий никогда не видел, что-то кричал. Беззвучный крик и искаженное ужасом лицо. От жути перехватило горло, не хватило воздуха, Григорий очнулся. Обалдело уставился впереди себя. Перед глазами виднелось спокойное лицо спящего Петра Игонина. Прислушался. Рядом журчала речушка, где-то недалеко стонала выпь. В деревне брехала собака.

На биваке тишина, только слышится храп. Усталые бойцы спят. Сладко посапывает Игонин и по-детски улыбается во сне: что ему, интересно, такое хорошее приснилось? Возможно, мать, о которой он потихоньку, украдкой тоскует? Как всегда, во сне мечется Тюрин.

Григорий снова задремал.

Утром выдали по банке мясной тушенки на троих и по буханке черствого хлеба. Игонин по-хозяйски забрал пай на себя и на своих друзей, перочинным ножом вскрыл консервы, нарезал хлеб и широким жестом хлебосольного хозяина пригласил:

– Прошу к столу! Шампанское пока не подвезли, но ждать не будем. Ваше мнение, кацо? – обратился он к Тюрину.

– Не будем, – улыбнулся Семен.

Расселись вокруг плащ-палатки, расстеленной на траве скатертью-самобранкой, и молча принялись завтракать.

И вдруг Андреев заметил Волжанина. За спиной висит трофейный автомат, добытый в ночном бою. Лоб забинтован, и фуражка еле натягивалась на бинт. Под правым глазом лиловел синяк. Тюрин не донес ложку до рта, удивился:

– Ой-ей-ей! Кто это его?

– Ешь. – усмехнулся Игонин. – Просчитаешь ворон, голодным останешься.

Тюрин задвигал челюстями и украдкой следил за Игониным, ожидая, что тот расскажет, как ранило комиссара. Семен не сомневался – Петро успел уже обо всем узнать: любые новости он успевал узнавать раньше других во взводе.

Утром рано, когда еще Григорий и Семен вовсю храпели, Игонин с Самусем ходили получать на взвод продукты. Петро встретился со знакомым парнем из первой роты, ну, как обычно, – тары-бары, такой легкий разговор. И тут Петро подковырнул: мол, чего же вы, друзья, довели своего ротного до пули, как вы там воевали без него – не в пятки ли попрятались все ваши грешные души. А тот за словом в карман не полез. Ответил в том смысле, что души у них оставались там, где им полагается быть, что касается Синькова, то о нем говорить нечего. Вот про комиссара можно было бы рассказать, боевой мужик, вместе с нами ходил в бой, это вам не какой-нибудь лейтенант Самусь.

– Ты Самуся не трожь, – обиделся за взводного Петро. – Таких, как Самусь, во всей вашей роте искать днем с фонарем и не найти. Комиссар мужик боевой, это верно, только он не ваш. А ходил в бой с вами – так надо было, вы без него бы в штаны наклали.

Но вообще-то разговор у них получился неплохой, к подковыркам они привыкли. Тот знакомый и рассказал, как ранило комиссара.

– В рукопашном вчера был, – ответил Петро.

– Ну, ну, – торопил Тюрин.

– Тпру, не запряг, а нукаешь. Ходил в атаку с ротой, и сцепились врукопашную. Наскочил на него фриц, этакая дубина, метра два ростом. Комиссара бог ростом тоже не обидел. Ну, а фриц прямо с каланчу. Изловчился да и стукнул нашего по голове автоматом. И все.

– А он? – ерзнул на месте Тюрин. – Ну, а он?

– Кто он?

– Ну, комиссар же!

– Ты что, думаешь, он ждал, когда фриц оглушит его еще раз? Он ему сунул под ложечку, и готов фриц, с копытков долой. Согнулся пополам. Видишь, какие у него плечи, – быка утащит.

Тюрин глядел вслед удалявшемуся комиссару с восхищением. Вот это да! Такой большой начальник, а запросто ходил с бойцами в атаку. За таким бы и Семен в пекло полез!

– Ешь, ешь, – поторопил, Семена Петро. Григорий улыбнулся: Игонин уже соскребал в банке остатки. Тюрин вздохнул и, обтерев ложку, спрятал ее в карман брюк.

– Говорят, когда Синьков застрелился, буза была в роте? – спросил Андреев.

Петро облизал ложку, сунул ее за обмотку, банку бросил в кусты и ответил:

– Брехня. Никакой бузы не было. Это тебе какой-то гад напел. Услышишь еще – сунь ему по скуле.

Подали команду «Подъем». Дублируемая различными голосами, она стремительно приближалась ко взводу Самуся. И вот уже Самусь крикнул:

– Подъем! Выходи строиться!

Друзья поднялись и поспешили в строй.