Текст книги "Поиск-87: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Михаил Шаламов

Соавторы: Владимир Соколовский,Евгений Филенко,Евгений Тамарченко,Нина Никитина,Александр Ефремов,Вячеслав Запольских,Вячеслав Букур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Вторым по скорости реакции оказался Голубчиков. Он сорвался с места и, увязая в песке, запрыгал за Анастасией. Из резака вылетел тонкий голубой язычок. Анастасия уже взялась за прядку рыхлого волокна, когда Коленька схватился рукой прямо за плазменную насадку универсалки.

– Водород!

Только тогда с места дернулись все остальные.

Анастасия повернулась, наклонив голову, проследила, как Голубчиков, зажав под мышкой ладонь, присел на корточки, а потом завалился на бок.

– Просто жуть какая-то, дикость и… и нелепость!

В дивных глазах Анастасии стояли слезы. Она щипала кончик носа и шмыгала. А я не умею успокаивать людей. Не умею, и все! Может, мне надо было обнять ее за плечи – пусть бы шмыгала у меня на груди. Но я не умею.

– Я же не виновата, что он бросился меня спасать? – она искала оправдания, заглядывая мне в глаза. – Что я, дура какая-нибудь, бросаться с плазменной горелкой наобум? Не надо было меня спасать, не взрывается поливодород, не взрывается!

– Ты не переживай так, – произнес я деревянным тоном официальных соболезнований. – Главное, он жив.

– Ему двадцать шесть лет, – Анастасия плаксиво распустила губы, – а ему руку отрежут.

– Не отрежут. Самое большее – два-три пальца ампутируют.

– Успокоил! Тебе бы три пальца ампутировать! Ой, боже мой! Какая я дура! Ну почему я такая дура, а?

Я не знал, что ответить. Я сам чувствовал себя дураком. И Голубчикова было смертельно жалко – куда он теперь? Что он будет делать без нас, без своего прокаленного близким солнцем «риноцероса», без отдохновенной трепотни в столовке по вечерам? Спишут его на Землю, как пить дать.

Великодушные нарушения инструкций бывают только в приятных книгах. Голубчикова действительно списали. Мы делали прощальный ужин. Говорили спичи, хлопали по плечу. Коленька невозмутимо жевал и кивал в необходимых случаях головой.

В шлюзовой вдруг лязгнул замок люка. Еще до того, как Анастасия появилась в дверях столовки, мы уже знали, что это именно она пришла на наш мальчишник. Коленька привстал и поприветствовал ее кивком головы.

– Привет, ребята! – Анастасия быстро оглядела всех и остановила взгляд на мне. Я сидел рядом с Голубчиковым. Пришлось пойти в кухонный бокс за горчицей.

Когда вернулся, минутное замешательство уже разгладилось, Анастасия включилась в общий тон разговора, поправляя перевязь, в которой покоилась забинтованная Коленькина рука.

После ужина Голубчиков пошел проводить Анастасию в шестой жилой блок, где она была пристроена. Прелестное, должно быть, зрелище – прогулка под звездным небом в скафандрах. Коленька вернулся около полуночи, невозмутимый, как всегда.

Наутро челнок отвез его на орбитальную станцию и с первым же грузовиком он улетел на Землю. Через неделю улетела и Анастасия. Через две недели я получил от нее письменное послание:

«Привет, Переслегин! У меня все нормально, работа по генетическим структурам полимеров заняла первое место в «Индекс Трансляционум». Но я к теме охладела, пусть о ней прикладники заботятся, практики.

Тебе и всем ребятам привет от Н. Голубчикова. А он, оказывается, очень интересный человек. Думаю: не выйти ли за него замуж? Когда закончите обработку верхних слоев коры, сообщите. Все-таки я избавила вас от гейзеров? Видимо, задатки были. Пока! Анастасия».

Внизу на листке бумаги было приписано от руки корявым почерком:

«Привет, Леонид. Будешь в отпуске, заходи в гости. Всем ребятам привет».

«Левой рукой писал», – понял я. Положил письмо обратно в конверт и решил приобщить его к первому. Но первое не нашел, потерялось где-то.

Видимо, сведения о развитии небезынтересного для нашей компании сюжета приходили не только ко мне.

– Мы находимся на расстоянии ноль шестьсот тринадцать тысячных астрономических единиц от поверхности Земли, – сообщил Адам, прогнав по дисплею несколько последовательных вычислений. Потом протянул эффектную паузу и с торжеством добавил: – А браки, как известно, заключаются на небесах!

Мы поаплодировали этой свежей и обнадеживающей мысли. И думы наши снова, в который уже раз, втекли в привычное за последние недели русло. Тема дальнейшего развития взаимоотношений Коленьки и Анастасии стала настолько частой в наших разговорах, что у меня появилось предчувствие: ой, не кончится эта история добром…

– Ходят слухи, – многозначительно оглядев присутствующих на ежевечернем сборище в столовке, изрек Солар, – что Голубчиков делает карьеру. Из водителя зоопередвижки он вырос до старшего смотрителя вольеров травоядных парнокопытных. И это еще не предел для нашего Коленьки!

– Он скоро директором станет!

– Самые эндемичные яйцекладущие будут считать за честь пожать ему лапу!

Конечно, известие о том, что Голубчиков, игнорируя немалочисленные приглашения космометеорологов, космопсихологов, радиобиологов, меркурологов и прочих деятелей из наземных центров обработки информации, избрал романтическую должность служителя в зверинце, произвело надлежащий эффект. Но каждый, зная своеобразие Коленькиного темперамента, в глубине души заранее ожидал чего-нибудь именно в этом духе. Почему-то считают, что первопоселенцы на колонизируемых планетах – это суперспециалисты, цвет науки, и вокруг наших голов постоянно сверкают сполохи озарений, прозрений и вдохновений. Случается, конечно, и сверкают. Но не чаще, чем у земных служителей научно-технического прогресса. Когда медики списывают нашего брата из-за профнепригодности (читай – увечья), за беднягами устраивается настоящая охота, в которой участвуют даже именитые исследовательские институты. Рассчитывают на нашу квалификацию, на опыт фронтирера науки. А опыт первопроходца – это в основном умение выдерживать собачью жизнь. В эпоху максимальной комфортности быта мало кто знает этимологию устаревших устойчивых выражений «до седьмого пота» и «не жрамши». Поясняю: эти лингвистические реликты соотносятся с осознанной необходимостью двадцатичасового рабочего дня и одноразового питания – иногда. Иногда довольно часто. Первые экспедиции, занимающиеся сбором информации, не лишены бывают и привычного видео, и спецсеансов связи с родными. И соленый огурчик, если захочется, можно отыскать в продуктовых вакуум-климатизерах. Но после стадии эксперимента наступает пора вживания в новый мир, период развертывания элементов привычной для земного человека ноосферы, и, как всякое начинание на голом месте, освоение сопровождается неожиданностями, непредвиденностями, несуразностями, распорядок и режим трещат по всем швам, в тартарары летят планы и программы, где-то что-то не ко времени взрывается, преступно нарушается ТБ, и покой нам только снится, если находится время для сна. В специальных психотерапевтических изданиях одно время даже всплывал термин «комплекс кроманьонца», но был из вежливости быстро стушеван. Может, кого-то из наших это действительно задевало, но ведь надо быть честным, изысканность рефлексий первопроходцу сохранить трудно.

– Мне тут один знакомый ксенотектоник кассету прислал, – сообщил Вотинов. – Говорит, Голубчиков теперь у них работает. Из зоопарка ушел. Не без влияния…

Коленька возглавлял отдел моделирования тектонических процессов внутренних планет. Теперь он был обладателем двухтумбового стола со встроенным терминалом и вращающегося кресла, раскидистого и эргономически идеального. Прежде чем окликнуть, я попытался мысленно усадить в это кресло человека в фартуке, с метелкой и совком. Воображаемый служитель зверинца присел на самый краешек, тут же вскочил, пошаркал задубелой ладонью по глянцевой обшивке и умоляюще взглянул на меня – не могу, мол, убери меня отсюдова…

Коленька поднял лицо, как всегда, с полуулыбкой. Но, увидев меня, чуть-чуть вздрогнул. Во взгляде шевельнулось не то чтоб недовольство, а так – некий душевный дискомфорт. Я решил не допускать мерихлюндий, радостно заорал: «Салют, старик!», очутился у стола и, перегнувшись, сграбастал Голубчикова, стал стучать по спине кулаком: давно не виделись, безумно рад встрече, гляди-ка – усы вырастил! В общем, не давал времени осознать, что я – герой-первопроходец, а он – списанный за ущербностью ветеран.

Коленька тоже молотил меня по спине, улыбался, поддакивал.

Потом получилось так, что я сидел в необъятном кресле, а Голубчиков, заложив руки за спину и наклонившись ко мне, внимал. Я заливался. Новостей было много. Одновременно из сумки извлекались посылочки от ребят, сюрпризы-сувениры, снимки на память и кассеты с прочувствованными песнопениями.

Наконец я выдохся и, блаженно потянувшись, откинулся на высокую спинку. В кресле мне было очень хорошо. Беззвучно мельтешили зеленые цифры в часовом «окне» дисплея.

– Рабочий день кончается, – отметил я, когда в мозг просочилось значение зеленых цифр. – Давай-ка махнем куда-нибудь в лес, к речке, с ночевкой, с костерком.

Тут мой взгляд набрел на подсунутый под край экранной рамки снимок Анастасии.

– Не могу, старик, – ответил Голубчиков. – Давай завтра, а? Сегодня не могу.

Анастасия увела меня в уголок гостиной, отгородилась акустическим барьером от электронного плеска и грозовых разрядов музыки, в которой купались парами и поодиночке ее гости. Голубчиков остался по ту сторону барьера. Он не танцевал, сидел за отодвинутым к стене столиком и накладывал свои обычные четыре ложки сахарного песку в чашку с чаем.

– Что характерно, – сказал я Анастасии, – рожи у них у всех такие умные, у знакомых твоих.

– Рожи соответствуют внутреннему содержанию, – отреагировала Анастасия. – Много их тут было и будет всяких, лауреатскими значками увешанных. Эрудиты, махатмы-гуру, контринтуитивисты. А на уме сам знаешь что.

Посреди затемненной гостиной возник вишнево светящийся пузырек, который начал стремительно набухать и раскаляться, меняя цвет на красный, потом на оранжевый, потом он ослепительно просиял бело-голубым и из него фонтаном ударили огненные струи. Над головами танцующих заметались золотые, серебристые и красные просверки, и все, осыпаемые медленно тающими хлопьями искр, задвигались в убыстренном ритме.

– А тактика у меня накатанная, – продолжала Анастасия. – Сперва вздымаю на гафеле свой синий чулок. Если не помогает, демонстрирую соискателю любовь в три тысячи вольт. Он дымится, искрит, потом с криком убегает. А вот Коленька не такой. Коленька замечательный. Коленька лучше всех, потому что он настоящий мужчина. Но уж больно прост. Вечерком собираются контринтуитивисты на чашку чая. Так он чай пьет добросовестно до часу ночи, а на вопросы «не правда ли, дорогой вы наш этот самый» отвечает «ага!»

Глаза у Анастасии блестели, но смотрели невидяще, и по всему чувствовалось, что монолог этот адресован кому-то, все понимающему, кто может успокоить и приголубить, и сказать, что все будет хорошо. То есть не мне.

– Значит, так. Я теперь знаю, в чем мое призвание. Я из него сделаю человека. Он у меня по характеру мазка будет отличать кватроченто от чинквеченто, выпекать в день по семь-восемь теорий психоконстантности и локоморфизма и сочинять рубаи на арамейском. Я. Его. Подниму. До себя.

На домашнем видео, которое располагалось в этом же огороженном акустическим барьером углу, был прикреплен снимок Коленьки. «Задурил девушке голову, злодей», – с укором подумал я. Коленькин фотовзгляд, исполненный непоколебимого душевного равновесия и приветливости, видимо, встретился со взглядом Анастасии.

– Но, честно говоря, при всем при том мне хотелось бы, чтобы он оставался таким, какой есть. В глубине. Я не отвергаю компромиссы. Вовсе не хочу, чтоб он был у меня под каблуком. Я, например, стараюсь привыкнуть к этому самому… Одеколон есть такой зеленый, гадость ужасная.

– «Шипр».

– Вот-вот. У каждого свои слабости. В общем, работы мне предстоит много. Причем работы… – Она вдруг понизила голос, хотя нас никто не мог услышать. – …по специальности. Вот так.

Я изобразил на лице удивление и заинтересованность.

– Про параллельный перенос генетической информации читал?

Вот тут-то меня в первый раз кольнул страх. Я как будто очутился в заторможенной нереальности сна, где весомость обретает даже самая несуразная угроза.

– Эксперименты с генетическим кодированием человеческих качеств проводились лишь на стадиях, предшествующих оплодотворению яйцеклетки. А почему бы не попробовать переделать уже готового человека? Кто сказал, что это невозможно? Ведь каждый постоянно находится под воздействием параллельного переноса, в нашу плоть ежесекундно вторгаются гены других людей, зверей, рыб, растений, простейших… Химико-физический механизм этого явления до сих пор неясен. Но это только потому, что им еще никто как следует не занимался – я выясняла, поднимала все публикации по этой теме. Ты только представь, ты сможешь близкого тебе, любимого человека сделать еще ближе и любимей. Сделать его таким, каким мечтал его видеть! Старые разговоры про то, что любовь ослепляет, что мы любим не конкретного человека, а его идеализированный образ, а потом приходит узнавание, разочарование, крушение иллюзий… Кто откажется от уверенности в счастье, от его детерминированности, если хочешь? Я – не собираюсь. Я его выкую собственными руками. С точностью до сотой ангстрема. Не о таком ли приворотном зелье мечтали все женщины?

Под потолком сплетались в змеиные клубки голубые молнии, по стенам сползали вниз пульсирующие волны прозрачного огня, фигуры танцующих окутывало многоцветное колеблющееся марево, и все это происходило в абсолютной тишине, и мне стало казаться, что я в темном кинозале смотрю фильм про себя и про Анастасию, и постановщик фильма – явно невротик, и тягостное кино все не кончается, и когда же, черт возьми, промелькнет конечный титр и в зале включат свет?

– В конце концов, я сама тоже должна чем-то поступиться, – говорила Анастасия. – Я тоже могу научить себя вдыхать с упоением «Шипр» и грызть заусеницы.

– Понимаешь, – начал я, вкладывая в слова максимум убедительности. – Мне кажется, незачем городить такой огород. Сделай допущение и представь себе, что Голубчикову все это совершенно не нужно. Это представить не трудно, верно? Теперь сделай усилие и переходи к следующему допущению: тебе самой это тоже совершенно ни к чему.

– А что тогда нужно делать?

– Ну как – «что»? – смешался я. – Ну, как-нибудь так, без этого… Он человек простой, ты ему и так нравишься.

– Глупости, ему нравятся во мне лишь отдельные детали, а выделять во мне излюбленную часть нечего, я синкретична и обаятельна в своей синкретичности! – выпалила Анастасия, набрала воздуху и снова понеслась: – Я такая, какая есть, и он будет таким, какой есть, но еще и таким, каким я его хочу видеть, и сама я буду, какой он хочет…

От Анастасии я отправился в аэропорт и в четыре утра улетел на Алтай, к Телецкому озеру. Там у меня был знакомый пенсионер. Мы ловили «на мушку» хариуса в устье Чулышмана, лупцевали друг на дружке комаров, я храбро купался в ледяной воде. Отпуск проходил хорошо.

К его концу я вернулся домой, чинно нанес визиты всем родным, покуролесил с друзьями детства, наелся маминых капустных пирогов и, как никогда, ощущал прекрасное земное притяжение. К Анастасии отправился, не предупредив заранее по видео.

Фантазия рисовала картины, от которых стыла кровь. Вот Голубчиков, весь в красных аллергических пятнах, судорожно терзает клавиатуру, а на экране с сумасшедшей скоростью возникают строчки исследовательской работы «Гомеровский эпос в эстетике Гегеля». А вот он, вспотевший и трясущийся от процессов, бурлящих в его генетических закромах, на негнущихся ногах подходит к роялю и с исступлением и мукой начинает наяривать что-то несусветно авангардное. И так далее. Но беспокоиться, конечно, следовало не за Коленьку.

Подбородок у Анастасии был по-прежнему гордо поднят, но теперь, увы, это производило скорее комичное впечатление.

– Все! – объявила она, усевшись напротив меня в кресло. – Было и прошло. Волны моря житейского и тэдэ.

Она забарабанила пальцами по полировке стола.

– Видеть. Его. Больше. Не могу. Чаю хочешь? Сейчас принесу.

Она зазвенела чем-то на кухне, раздалось гуденье. Хлопнула дверца холодильника.

– Может, я и сумею активизировать чужеродные гены, заставить их «играть» в новом оркестре. Или когда-нибудь ради спортивного интереса займусь самым длительным и нудным: формализацией метафоры «идеальный Коленька» и подготовкой генного «набора вторжения». Но ты был прав. Это действительно никому не нужно – ни ему, ни мне.

Молчание. Звяканье ложечки о чашку.

– Додумалась: сотворить гомункулуса, приятного во всех отношениях. Он и так гомункулус, дурак непуганый, самодовольный енот!

Я раскрыл было рот, чтобы вступиться за Голубчикова, но тут Анастасия решительно встала, направилась к видео и со словами «А вот я сейчас ему об этом и скажу» ткнула клавишу. Одну-единственную, из чего я сделал вывод, что нужный индекс все еще не выведен из оперативной памяти.

На экране появилась Коленькина мама.

– Здравствуйте, Колю позовите, пожалуйста.

– А он спит.

– Тогда передайте ему, что…

– …и не велел будить. Хотя… – Коленькина мама, как и все мамы, явно была не прочь стать бабушкой. – Разбудить, может, все-таки?

– Нет! Не надо! Пусть спит.

Экран погас. Динамик объявил погоду на всех материках. На Алтае шел дождь. Мой пенсионер, накинув дождевик, рыл широким ножом сырую землю, выкапывал золотой корень. А может, бродил по зарослям бадана, обрывая нижние почерневшие листья, – если их заварить в кипятке, от десятка болезней помогает.

– Чуть не забыл, я тебе хариусов копченых привез. Возьми там, в прихожей

Владимир Соколовский
МЕРЦАЮЩИЙ МИР
Рассказ

По сухой погоде Санька Синюхин мог объехать всю свою зону, с самыми крохотными деревушечками, за три часа. Однако сушь этим летом стояла редко, а хороших дорог не было вплоть до райцентра. И колесил Санька, измотанный и взмокший, на надорванном частыми буксовками «газике» по деревням и полевым станам, проклиная свою молодую жизнь. Он был «кинщик». Да вдобавок еще и шофер.

Выпихнутый нынешней весной из ПТУ с правами шофера и дипломом киномеханика, он приехал в районную киносеть и, получив в распоряжение обшарпанный «газон» с киноустановкой, заездил, засновал по деревням. Постоянным своим зрителям он пришелся по нраву, и одарен был прозвищем «Кокоть». Происхождение его вряд ли кто сумел бы теперь объяснить, но – странное дело! – именно оно, как никакое другое, отражало и Санькину внешность, и характер, и – что там еще? – остальное, словом…

Долговязый, мосластый и нескладный, в измазанной, завязанной на голом пузе цветастой рубахе, с мелкими светлыми кудряшками, спадающими на плечи, длинноносый и медлительный – таким предстал Кокоть перед любопытными селянами. Сначала его звали «битла», но не привилось: свои ребята тоже ходили длинноволосые. Встречали добродушно, с симпатией: нравился его спокойный, созерцательный вид, с которым он, как Петр Первый, в огромных бахилах с отворотами месил грязь вокруг застрявшей передвижки; серьезность, с которой он, продув нос, изрекал верные мысли, вроде: «Поспешай не торопясь», «Запас карман не дерет!» и т. д.; то, что не пил и не курил. А главное – то, что Кокоть самозабвенно любил кино.

Да-да. Автомашина, с которой ему волей судьбы пришлось иметь дело, вряд ли была ему симпатична. Рыкающее, неспокойное, трясущееся чудовище. А полазьте-ка хоть бы пару раз под ней, утонувшей в районных хлябях, – и посмотрим, много ли у вас останется уважения к этому виду техники.

Зато кино… о! Самую затрепанную, самую казанную-переказанную ленту Санька готов был смотреть еще и еще невероятное число раз. Невероятное! И, настраивая передвижку, каждый раз нервничал и переживал. Кончалась часть, изображение исчезало с растянутого под небом холста, зрители кричали: «Сапожник!» – а он смотрел в темноту, шевелил губами и автоматически отругивался: «Да погодите!» Для него сюжет так и не прерывался: раскручивался и раскручивался в мозгу по неведомым, ни разу не повторяющимся линиям.

У тети Тони с кинопрокатского склада Кокоть моментально стал своим человеком: в кино эта старая толстая женщина почти не ходила и все свои кинематографические познания черпала от Саньки. Она принимала на веру и его немыслимое вранье, когда вместо одного фильма Синюхин начинал рассказывать совершенно другой, с тут же придуманной канвой. Кладовщица ахала и бегала по складу, всплескивая руками. Так что там все было нормально. Там – б л а т. И новенькие, недоступнейшие другим киномеханикам ленты увозил хитрый Санька в свои дальние кочевки.

Так случилось и на этот раз. Таинственно затихнув, на цыпочках, тетя Тоня двинулась к стеллажу и остановилась перед банками. Приклеенная бумажка возглашала название: «Галантное приключение кавалера де Фюфона». Кокоть потянул к коробкам дрожащие руки…

Выехав за город, он свернул на разбитую лесную дорогу, на первой же поляне подвесил к елке экран и до одури крутил только что приобретенный шедевр.

Сюжет его был таков. Странствующий дворянин, граф де Фюфон, спасает прекрасную герцогиню от напавших на нее дорогой разбойников, во главе которых – некто в голубом бархатном плаще с вышитой пурпурной розой. Побитые разбойники, ругаясь, уносятся, а потрясенная красавица томно склоняется на грудь удачливого кавалера.

Путешествие окончено. Париж. Прощаясь, герцогиня назначает славному де Фюфону свидание в одной из башен своего замка. Пробираясь вечером к месту встречи, граф встречает главаря похитителей – незнакомца с пурпурной розой. Они узнают друг друга. Схватка, кавалер ранен в плечо, его противник скрывается.

Раненого де Фюфона подбирает бродячий театр. Кроткая актриса Мадлен выхаживает его. Любовь. Граф становится актером и колесит по Франции.

Фургон въезжает на постоялый двор. Из проносящейся навстречу кареты к ногам кавалера падает платок. На нем – вензель герцогини. В карете напротив прекрасной сидит таинственный похититель. «Злодеяние свершилось!» – скрежещет зубами де Фюфон и верхом бросается в погоню. Малютка Мадлен в безутешном горе.

На далеком проселке у кареты герцогини отваливается колесо. Подоспевший кавалер выволакивает соперника наружу, дерется с ним на шпагах и протыкает насквозь. «Кто был этот злодей, герцогиня?» – царственно спрашивает он. «Это… мой муж, герцог д’Анвиль. Я… обвенчалась с ним на прошлой неделе…» – слабо отвечает женщина и валится в обморок. Де Фюфон потрясен. В это время возвращается посланная за кузнецом стража герцога, и на крестьянской телеге их – связанного кавалера, раненого герцога и его несчастную, бьющуюся в припадке горя жену – везут в герцогский замок.

Герцог поправляется. Однако он непреклонен: именем короля приказывает казнить поднявшего на него руку. В это время в поместье въезжает бродячий театр. Узнав об участи, что грозит ее возлюбленному, малютка Мадлен припадает к ногам герцога и признается, что носит под сердцем плод своей любви к де Фюфону. Растроганный д’Анвиль прощает кавалера.

Кончался фильм так: фургон выезжает из замка, счастливый кавалер сидит рядом с малюткой Мадлен, герцог и герцогиня верхом провожают их, – и словно невзначай красавица снова незаметно роняет платок в руки де Фюфона. Он прячет его на груди, задумывается, а вечером летит на коне к замку. Вот тихий свет озарил окошечко в башне – скорей, скорей! Что ждет там кавалера? – может, любовь, может, смерть…

Несуразности начались у Саньки Синюхина где-то день на третий. Весь сеанс на полевом стане он провел в обычной полудреме, мысленно направляя действие по своему пути: размышлял, что мог бы сделать де Фюфон, обладай он в момент своего пленения обыкновенным автоматом, пусть даже не современного образца. Однако к концу картины его охватило какое-то странное беспокойство: будто что-то случилось, пока он пытался вооружить героя не свойственным эпохе оружием. Зрители вроде остались довольны, не роптали. Что же случилось? Всю ночь Кокоть проворочался с боку на бок и на другой день ходил злой и насупленный.

Вечером он приехал в дальние Никуличи, настроил аппарат и впился глазами в ярко подсвечивающийся цветными красками экран.

…Все началось со сцены на постоялом дворе. На этот раз карета не выезжала навстречу бродячему театру, а стояла в глубине двора. В ней сидела задумчивая герцогиня и перечитывала письмо де Фюфона, где он назначал ей свидание на этом дворе. Появился запыленный герцог д’Анвиль с отрядом всадников, закричал: «Сударыня, отдайте письмо!» Она в отчаянии стала запихивать его в корсет, и тут во двор въехал фургон с театральной труппой. Злая гримаса перекосила лицо герцога, он потянулся к груди красавицы, требуя письмо, но был остановлен криком: «Готовься, злодей!» Это де Фюфон со шпагой бежал ему навстречу. Кавалер ранит герцога, красотка Мадлен падает на тело раненого, рыдая: «О, мой возлюбленный!» А дальше началась уже такая каша, не имеющая никакого отношения к первоначальному сюжету, что Саньке оставалось только озадаченно моргать и трясти кудрявыми патлами. Ну и ну…

А зрители так ничего и не узнали. Они хохотали, посвистывали, а в местах с любовными сценами емко крякали. Разошлись, похваливая кинщика, который не то что другие, – не возит разную чепуху.

Но сам-то Кокоть как мог вынести надругательство над любимым искусством?! Отказавшись категорически от ночлега в деревне, он яростно заводил «газик», рвал рукоятку. Переваливаясь на ямах и разбрызгивая грязь, передвижка с воем скрылась во тьме.

В этот раз он не стал изощряться, искать какую-то поляну, устроился прямо на дорожной обочине, подвесив экран на телеграфный столб. Знал, что вряд ли кто поедет ночью по хляби в дальнюю деревню. Дрожа от возбуждения, включил аппарат.

…Теперь де Фюфон вообще был злодеем. С герцогиней, красавицей-злодейкой, он колесил по Франции, преследуя и мечтая настичь в смертной своей погоне героя-герцога д’Анвиля, беззаветно преданного королю. Герцог переодевался, прятался под личиной богатого актера, и Мадлен, любимица публики, дарила ему ласки в номере какого-то мрачного постоялого двора. Но справедливость торжествует: злодеи схвачены, их ведут на эшафот. И вот уже герцогиня с позорного помоста бросает платок со своим вензелем стоящему неподалеку д’Анвилю. Он вздрагивает, прячет платок и вдруг, вскочив на лошадь и обнажив шпагу, начинает пробиваться к эшафоту, с которого тянет к нему руки прекрасная женщина. Вот он уже рядом, мечутся палачи, возбужденно озирается де Фюфон…

– Сейчас же прекратить безобразничать! – крикнул с передвижки Кокоть. Крикнул, испугался, хотел выключить аппарат, но никак не мог дрожащими руками нашарить выключатель.

Сразу после окрика движение на экране замедлилось. Толпа, сквозь которую герцог пробивался к эшафоту, ахнула и застыла с открытыми ртами. Сам же д’Анвиль обернулся к Саньке и сказал, недовольно морщась:

– Что вы хотели, достойный юноша?

Палач сел на круглую, похожую на пень, тумбу, где только что собирался рубить головы, сложил на груди руки и зевнул. Де Фюфон принялся чистить какое-то пятно на рубашке. Красавица же герцогиня наклонила к плечу головку и подмигнула Саньке: лукаво, значительно – так, что знобь, ударившая в виски, моментально пролилась на все тело, до пяток. Он наконец-то нашарил выключатель, повернул его… Однако изображение и не думало исчезать: так же светилось, струилось красками полотно, и так же продолжали жить и разговаривать помещенные в этот квадрат люди.

– Кто вы, дитя мое? – пожевав губами, спросил толстый аббат-исповедник.

– Я киномеханик! – гордо сказал Санька Синюхин. – А вы прекратите… это непорядок!

Замешательство усилилось: все сгрудились в кучки и стали о чем-то толковать, озадаченно оглядываясь на аппарат, на настороженно таящегося за ним парня.

– Каковым бы ни было ваше ремесло, любезный мсье… – с достоинством и обидой начал аббат, но был прерван. Подобрав длинные юбки, красавица герцогиня спрыгнула с помоста, протиснулась сквозь толпу и, вмиг оказавшись на переднем плане и заслонив всех, сказала, протянув руку к аппарату, за которым прятался от ее удивительных глаз Санька:

– Но почему бы любезному мсье самому не подняться к нам, дабы мы вместе могли разобраться в мучающих его несообразностях жизни?

Санька хотел присесть и зажмуриться, прижаться лбом к металлу, чтобы успокоить бухающую в голове кровь, но ничего не получилось – такой нежный, такой звонкий голос тек с экрана, совсем рядышком…

Красавица надула губки:

– Что же вы не подойдете? Дама протягивает руку… фуй, это даже неприлично!

Кокоть мешком свалился с киноустановки. Вяло, заторможенно изгибаясь, поднялся, почесал ушибленную ногу и захромал к экрану. Большими костлявыми пальцами ухватил за запястье пухлую руку красавицы, и без особых усилий был втянут ею на площадь. Здесь, освещенный ярким солнцем, он зажмурился и стал тереть глаза, нахохленно осматриваясь. Странное впечатление: стоило шагнуть за какую-то черту – и вот ты уже в другом пространстве, тоже трехмерном и наполненном жизнью. А вглядишься – и там, за порогом, который только что перешагнул, увидишь старенький свой фургончик, услышишь, как сладко вскрикивают и шлепаются в колеях лягушки, как шумит вдоль дороги темный непролазный лес…

Взяв Саньку за руку, герцогиня повела его к помосту – туда, где народ бурлил и удивлялся явлению незнакомца. Возле дощатого эшафота она повернулась к Саньке, дотронулась до подбородка и воскликнула:

– Глядите, друзья, а ведь он совсем недурен!

Де Фюфон отвернулся с судорожной усмешкой, а д’Анвиль глухо выругался. Странная веселая жуть овладела Синюхиным. Он выпрямился и, не обращая ни на кого внимания, коснулся плеча женщины. Она чуть откачнулась и пробормотала, прикрыв глаза:

– Что же вы можете предложить женщине, сударь?

Припомнив читанные романы, а еще больше – смотренные раньше фильмы, Кокоть ответил с достоинством:

– Руку и сердце, мадмуазель!

Ответ вряд ли пришелся герцогине по вкусу, это Санька уловил по реакции: искривив лицо, она крикнула визгливо:

– Да оставьте их при себе! Мне скучно, разве вы не видите? Как все примитивно, господи! Мне скучно, скучно – вы слышите, граф?

– Кони отдохнули, сударыня! – с эшафота отозвался де Фюфон. – Карета к вашим услугам, прошу!

Спускаясь с помоста, он отдал герцогине галантный поклон и сквозь редеющую толпу повел ее к углу площади – там цокала копытами, нетерпеливо перебирая ногами и высекая из булыжника искры, шестерка запряженных в великолепную карету рысаков. Вслед пучился с помоста палач. Вдруг схватил что-то, лежащее рядом с тумбой, и затрусил следом за удаляющимися жертвами. Догнал и бережно накрыл плечи де Фюфона лиловым бархатным плащом с искусно вышитой пурпурной розой. Слуга отворил дверцу, опустил подножку – и вот они уже скрылись в темной утробе кареты. Карета вихрем промчалась мимо Синюхина и д’Анвиля. Это зло, свирепое и обольстительное, поскакало по белому свету творить свое дело. Быстро нагнувшись, Санька смахнул с мостовой упавший к его ногам платок с вышитым вензелем и, скомкав, сунул в карман. Заметил ли герцог это движение? Он был бледен, острая бородка его, задравшись, метила, словно указка, направление, в котором стремились исчезнуть недавние враги. Борода вздрагивала, и рука сжимала эфес богатой дворянской шпаги.