Текст книги "Поиск-87: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Михаил Шаламов

Соавторы: Владимир Соколовский,Евгений Филенко,Евгений Тамарченко,Нина Никитина,Александр Ефремов,Вячеслав Запольских,Вячеслав Букур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Он пробовал ползти, волоча за собой обрывок крыла, но болели сломанные ребра, а к липким еще лапам приклеивались кучи всякого мусора. Поэтому он даже обрадовался, когда с высокого, похожего на сосну дерева к нему спустилось пушистое существо с ехидной лисьей мордочкой и осторожно стало приближаться, скаля мелкие острые зубы.

Снова болело горло. Матрица была великовата для этого тела, и Ковалю пришлось долго привыкать, обживаться внутри этого существа. Но вот период адаптации позади.

То собираясь в комок, то с силой распрямляясь, Стас перелетал с дерева на дерево. Тело не знало усталости. Еще ни разу в этой жестокой эстафете он не шел к цели с такой скоростью. Таяли за спиной километры. Коваль замедлял бег только затем, чтобы схватить за крыло какую-нибудь птицу, наскоро перекусить и с новыми силами продолжить гонку.

Это был веселый зверь. В его памяти жили образы многочисленных друзей и подруг, с которыми он проводил шумные ночные игрища, увлекательные спортивные охоты, купался в холодных лесных ручьях. Это был умелый зверь. Длинным острым когтем мизинца он мог вырезать затейливый узор на палочке, которую принято дарить другу при расставании. Ковалю он нравился, и было странно, как это земные колонисты умудрились проглядеть на планете разум. Да еще не одну, как на Земле, а целых две расы аборигенов.

Разум… Коваль поймал себя на том, что сейчас он впервые в жизни задумался о том, что это такое. Почему разум объединяет таких, на первый взгляд, чуждых друг другу существ: человек, Зорро, этот безымянный зверь… И кто теперь сам Стас? Что осталось в нем человеческого, кроме памяти? И можно ли считать человеческим сознание, заключенное в электронном содержимом трансферматрицы? Ответов на эти вопросы у Коваля не было.

На опушку леса зверь вылетел неожиданно и для себя и для ушедшего в свои мысли человека. Ослепленный хлестнувшей по глазам дикой яростью солнечного света, он прыгнул с разгона на отдельно стоящее сухое дерево… и безжизненно повис, пронзенный длинными шипами лап чудовищного богомола.

Матрица сидела глубоко под толстым хитиновым панцирем. При каждом движении она причиняла Стасу тупую сосущую боль. Коваль ослабил хватку и выронил из лап тельце зверя. Рыжим безжизненным комком упало оно в траву. Коваль неумело шагнул членистыми ногами-ходулями и повернул голову в сторону равнины.

Километрах в пяти от него стояли серые бункера поселка. Через четверть часа гигантский богомол ступил на горячий бетон прокаленной солнцем улицы.

Теплый ветер гнал струйки легкого слегка зеленоватого песка. Шурша, они текли по бетону, скатывались на обочину и обдували ломкие стволы когда-то заботливо привезенных с Земли, а теперь засохших без хозяйского ухода яблонь. Слепые окна покинутых зданий равнодушно смотрели на Коваля с двух сторон. Хлопал по ветру большой лоскут пластика, зацепившийся за дверную ручку ближнего дома. Решетчатый конус антенны на крыше маяка Стас заметил сразу. Подковылял, с ходу подцепив мощной шипастой лапой, сорвал с петель дверь и, со скрипом нагнувшись, просунул голову в дверной проем.

Через минуту он выпрямился и заскрежетал зубами. Стас понял, что его грубым панцирным лапищам не справиться с хрупкой аппаратурой маяка. Неужели все было напрасно: шел, мучился, умирал… Где найти теперь такого зверя, чтобы он справился с громадиной – богомолом? Но ведь должен же быть какой-то выход! Не может быть, чтобы  с о в с е м  не было выхода!

Он стоял и думал. Потом пошел, не оглядываясь, назад, к лесу. В чаще, недалеко от опушки, он разыскал дерево пын и, выбрав самый большой из его цветов – блестящий, словно парафиновый полутораметровый тюльпан, – вышел с ним на грань леса и степи. Там, подняв цветок над головой, богомол застыл в охотничьей позе.

Добыча не заставила себя долго ждать. Громко жужжа, прилетело одно из тех существ, которых Коваль видел в плену у дерева-липучки. Существо зависло в воздухе, пристраиваясь к тюльпану длинным извилистым хоботком.

Щелкнув, сработала складная, как циркуль, лапа богомола, и любитель нектара, проткнутый дюжиной шипов, забился в агонии.

Стас с горькой безнадежностью смотрел, как в последний раз дернулось и застыло пестрое тельце. Убил! А надо было поймать живьем!

Он еще раз вернулся в поселок и, подойдя к ближнему бункеру, начал обламывать о бетон шипы на правой лапе. Хитин с хрустом крошился. Из трещин панциря выступали багровые капли.

На сей раз осечки не было. Через час в его объятиях билось и громко кричало еще одно такое же существо. Пытаясь держать его как можно осторожнее, Коваль приблизил трепыхающуюся добычу к тому месту на груди, где под слоем хитина лежала матрица, а левой лапой обхватил себя за шею.

Резко дернулись мускулы, совпав с толчком выстрелившей в новую цель трансферматрицы. По открытым глазам ударили жесткие метелки степной травы. И – тьма…

Свет. Море света. Стас летит через это море, часто-часто махая крыльями, несет свое легкое тело к заветной цели, к маяку.

Вот он уже внутри бункера. Ровно горят огоньки на пульте, словно деловитые мыши, шуршат по углам пылепоглотители. Неловко пристроившись на вращающемся стуле, Стас слабенькой лапкой своей жмет на белую клавишу связи. В космос летит древняя, как мир, дробь морзянки:

– Лавиния. Никонову. «Камертон» потерпел аварию на Бете. Жертв нет. Ранен штурман Урмалис. Ждем помощи. Груз цел. Ищите, ищите нас!

И короткая цепочка координат…

Некому было видеть, как от поселка полетело и скрылось в джунглях маленькое существо. Ему предстояла долгая дорога назад.

«Дядька»

Год 2109

– Федя, почему ты подрался с Франсуа?

Мальчик угрюмо молчал, набычившись, и лишь изредка трогал пальцем разбитую губу. Гущин уже понял, что ответа ему от парня не добиться. Франсуа тоже молчал, когда Валерий Рафаилович пытался выяснить причину дуэли. Упорные ребята! Конечно же виноват Федор, опять, наверное, сочинил дразнилку про «жениха и невесту». Кажется, он сам по уши влюблен в Батисту. Да-а! Веселая ситуация! Нормальному ребенку в его возрасте давно пора влюбиться, начать чувствовать себя рыцарем. А у них в группе на восемь мальчишек только одна девочка. Переизбыток рыцарей при нехватке Дульсиней. Отсюда и дуэли.

– Ну, иди! – сказал он, потрепав Федора по плечу. – Иди и подумай, для чего нам эти братоубийственные войны! Человечество уже больше века обходится без мордобоя, так стоит ли возвращаться к временам варварства? Подумай, Федя, крепко подумай! А теперь – иди!

Мальчик не уходил. Он поднял голову, исподлобья глянул на Валерия Рафаиловича и твердо сказал:

– Франсуа надо бить, дядя Валера! Его нельзя не бить!

– Плохо, парень, если и Франсуа так же думает о тебе. Это уж совсем нехорошо. Иди, Федор.

«Нет, не умею я воспитывать детей! И не умел никогда! Да и вообще, что я умею? Летать? Многие летают, а я уже нет!» – думал Гущин.

Когда-то давно, два-три века назад, профессия Валерия Рафаиловича называлась коротко и странно: «дядька». Были раньше такие люди, которые состояли при разных недорослях, учили их уму-разуму и всему тому, что ребятам потребуется в жизни. Сейчас это называется по-другому: «инструктор-воспитатель Интерната». Но суть работы осталась прежней, старорежимной: делать из мальчишек и девчонок людей, обучать их исподволь науке жизни, хотят они этого или не хотят. Наукам их обучают учителя, занятия искусством отданы на откуп маэстро, а таким, как Гущин, «дядькам», остается самое сложное – не допустить, чтобы лишенный близких ребенок выпал из жизни общества.

Группа «Д-штрих», с которой работал Гущин, считалась в Интернате самой сложной. Не то чтобы ребята были какими-то слишком трудными подростками, но к их воспитанию следовало относиться особенно серьезно. Директор Интерната Павел Берест не раз предупреждал об этом Валерия Рафаиловича. Зря предупреждал. Гущин и так делал все, что мог, чувствуя себя каждую минуту тупым и бесталанным дилетантом.

Он всегда считал, что в жизни ему не повезло. Точнее – во второй ее половине. А сначала все было блестяще. Учился в Ленинградской Академии, считался далеко не последним шкипером в Звездном Авангарде. Экспедиции, экспедиции, экс… Потом было два года госпиталей и почетная ссылка в субсветовой флот, да еще в качестве консультанта молодежных экипажей. Именно тогда и был сделан первый шаг в «дядьки», хотя консультант и считался на учебном судне «Пальмира» царем и богом во плоти.

Когда «Пальмира» столкнулась с облаком разреженного антигаза и времени на раздумья не оставалось, Гущин на исследовательском зонтозонде пошел на таран облака, чтобы расчистить путь идущему следом кораблю, который нес на борту тридцать восемь молодых жизней. Консультанта пришлось собирать по частям.

Кибер-хирург сшивал человека из кусочков, и все тридцать восемь гардемаринов стояли под окнами операционной, ждали. А когда из транслятора раздался хриплый машинный голос: «Будет жить!» – был устроен настоящий праздник. Тихий праздник, чтобы не потревожить воскресшего.

Гущин выжил. Но с Космосом пришлось расстаться навсегда. И тогда ему предложили должность инструктора-воспитателя в Интернате, при институте Реанимации, который посвященные люди называли попросту «питомником гениев». Непосвященные не называли его никак. На то они и непосвященные.

Это был не просто интернат. Это был Интернат, закрытое учебное заведение, название которого писалось с большой буквы. И ученики в нем учились не простые.

Совет Системы скрупулезно отбирал кандидатуры, гелиоэнергетические станции предоставляли нужные мегаватты, а сотни специалистов разных профессий трудились над возрождением к новой жизни людей, которые заслужили свое второе рождение. Пока их было 160, и самому старшему из них сейчас – пятнадцать лет.

– Тебе мы поручаем самый трудный участок! – сказал Гущину Берест. – Это педагогический эксперимент, еще более смелый, чем сама идея Реанимации. Тебе доверяются ребята, безусловно, очень талантливые, но в своей первой жизни по тем или иным причинам они шли неправильными путями, были надломлены действительностью, склонны к порокам. Ты знаешь, что реанимированные сохраняют не только прежние способности, но и генетическую память, в которой запечатлены их дурные привычки и наклонности. От генетических болезней и врожденных физических пороков современная медицина их избавила. А память… С памятью придется бороться тебе. Ваша задача – преодолеть ее влияние и вернуть обществу этих людей так же здоровыми нравственно, как и физически. На нас лежит большая ответственность. Если эти девять ребятишек станут настоящими людьми, это будет победа человека над историей, которой впредь будет отказано в праве коверкать человеческие судьбы.

Гущин крепко запомнил эти слова.

В тот день они шли с Берестом по лесу. Лес выходил прямо на обрывистый берег, и они брели среди чешуйчатых сосновых стволов вдоль обрыва.

– Федор меня волнует, – сказал угрюмо Валерий Рафаилович, срубая верхушку разлапистого куста ивана-да-марьи. – Слишком уж послушен. А души за этим послушанием не чувствуется. И знаю я, что в любой момент от этой сверхпослушности камня на камне не останется. Может, мы его не так воспитываем, а?

– Не знаю, – честно сознался профессор. – Иногда мне кажется, что и нет вовсе такой науки, педагогики. Выдумал ее кто-то когда-то, а мы признаться себе боимся, что нет ее. В хорошей науке сходные эксперименты дают сравнимые результаты. А у нас… И слава богу, что не дают! Кому нужны миллионы безликих, выдрессированных паинек?! – Берест задумчиво жевал травинку. – Не важно, брат, наука это или не наука, а работать надо. Нельзя, брат, не работать.

– Нет, Паша, ты меня неправильно понял! Я говорил о том, что хоть мы-то, воспитатели, должны знать, кого мы воспитываем. Знай я, кем был в первой жизни тот же Федька, я бы видел, чего от него можно ожидать, от чего его уберечь надо. Вот ты-то ведь знаешь!

– Я-то знаю! Но, брат, извини, больше того набора рекомендаций и предостережений, который изложен в его учетной карточке, я открыть тебе не могу. Сам знаешь правила.

Правила Гущину были известны. Воспитанники Интерната не знали своих настоящих имен. Не знали их ни преподаватели, ни «дядьки», ни один живой человек, кроме разве самого Береста, хранившего личные дела в огромном старомодном сейфе, который загромождал угол его кабинета. Тайна имени сохранялась строго во всех инстанциях. Совет утверждал список кандидатов на Реанимацию. Клонирование происходило выборочно, по жребию, так что реаниматоры не имели ни малейшего представления, кого они оживляют.

Гущина в глубине души оскорбляло недоверие Береста. Но все хитроумные, как ему казалось, ходы разбивались о неизменный ответ:

– А разве ты сможешь поручиться, что никогда в жизни, н и  п р и  к а к и х  о б с т о я т е л ь с т в а х, не раскроешь тому же Федору тайну его первого имени?

– А сам ты за себя можешь поручиться? – обижался Гущин.

– И я не могу. Но ведь кто-то должен хранить тайны! Так что придется тебе, брат, продолжать работать по старинке, на ощупь.

Оба долго молчали. Потом Валерий Рафаилович сказал:

– Придется. Только знаешь что, Паша… Дай-ка ты мне четыре выходных, на родину слетать. Мать проведаю. А главное – хочется мне Федору Урал показать. А то на Луне бывал парень, на дачу в Болгарию ездил, по Средиземноморью их прошлым летом возили, а на Урале не бывал. Куда это годится? Доверишь?

– Вот и договорились! – обрадовался Берест. – Забирай Федора. Да, передай от меня привет Марии Александровне!

– Паша, а может, и ты с нами? Мама всегда тебе рада!

– Да куда я от этого пацанья денусь?!

И в этот момент они наткнулись на избитого Федора, который метелил безо всякой пощады своего закадычного дружка Франсуа Жобера.

Бесшумно работали двигатели таксомотора. Валерий Рафаилович сидел перед пультом и разворачивал сверток с сандвичами.

– Федя, достань у меня из портфеля термос!

– Пожалуйста, дядя Валера!

– Сейчас кофейку горячего трахнем. – Гущин раскрыл термос и разлил кофе в три пластмассовых стаканчика.

– А третий для кого? – удивился мальчик.

– Для автопилота. Хотя боюсь – он откажется.

Федор поморщился.

– Не разыгрывайте меня, дядя Валера, я не маленький, знаю, что роботы кофе не пьют. И вообще… – мальчик демонстративно отодвинул свой стакан. – Мы же недавно обедали! – Он прилип носом к стеклу и стал смотреть вниз. – Не хочу я вашего кофе и ваших бутербродов! Сыт.

– Э-э, дружок, – прищурился Валерий Рафаилович. – Ты думаешь, что это просто сандвичи и кофе, от которых можно вот так, запросто, отказаться? Нет, это обычай. Ты же знаешь, я когда-то служил в Звездном Авангарде. Это не занесено в устав, об этом не говорят по «видео», но все-таки обычай существует. В память об экипаже «Витязя». В память о тех, кто не вернулся. В любой поездке съешь корку хлеба за погибших от голода астронавтов. Вот так-то, дружок! А автопилот… Он наш парень, бродяга. Ему тоже надо предложить.

Федор взял бутерброд.

– Дядя Валера, а что с ними было, с теми, которые на «Витязе»?

– Подвиг, Федя. Многие на Земле обязаны им жизнью! – Гущин помолчал и добавил осторожно: – А ты хочешь быть астронавтом?

– Нет, – помолчав, ответил мальчик. – Я буду астрофизиком! Нужно научиться гасить звезды!

Валерий Рафаилович чуть не подавился.

– Гасить звезды? Почему именно гасить?

– Потому что из-за них погиб мой отец! Я знаю, дядя Валера, звезды надо гасить!

Гущин долго молчал. Потом сказал твердо и убежденно:

– Вряд ли твой отец, Федя, одобрил бы эти слова. Я не знал его лично, но он любил эти самые звезды. Иначе он бы не стал астронавтом.

А под крылом таксомотора уже проплывал уральский город Кунгур.

Машина приземлилась на лужайке в полутора километрах от села со странным и симпатичным названием Лисенята. Мальчик выпрыгнул на шелковистую мураву, а Гущин задержался, чтобы нажать большую белую кнопку с надписью «Благодарность автопилоту».

Потом вышел и он. Таксомотор снялся с травы и, покачав на прощание крыльями, полетел куда-то на запад, наверное, по новому вызову.

Они шли сначала по лугу, потом – по узенькому деревянному мостику через ручей, потом ступили в березовую рощу. Молчали. Говорить было незачем. Единственным словом, которое сказал Федя спутнику, было: «Ого!» И «ого» это относилось не к Валерию Рафаиловичу, а к толстому серьезному роботу, который тащил на веревке упирающуюся козу. Коза трясла рогами, звенела колокольчиком и мерзким голосом тянула нескончаемое «Ме-е-е-е». Робот игнорировал козьи протесты и самозабвенно волок ее промеж тощих березок.

– Дядя Валера, – шепотом сказал мальчик, – это же корабельный кибер-кулинар, да еще в полифункциональном исполнении! Откуда он здесь взялся?

– Да, – улыбнулся Гущин, – именно кибер-кулинар, и именно в полифункциональном исполнении! А зовут его Бон Аппетит. Привет, Аппетит! – крикнул он роботу. Тот вздрогнул, повернулся на 180 градусов и, взяв под воображаемый козырек всеми четырьмя манипуляторами, торжественно отрапортовал:

– Здравия желаю, товарищ консультант первого ранга! Рад приветствовать вас на территории населенного пункта Лисенята! К вашей встрече все в сборе! Обед на пять персон находится в стадии готовности. В настоящее время конвоирую домой козу Фемину на предмет доения.

– Погоди, погоди, – рассмеялся Гущин. – Почему обед на пять персон? И почему ты так странно со мной разговариваешь? Неужели Запа с Джоном прикатили?

– Так точно! Никак нет! – завращал окулярами Бон Аппетит. – Прибыл механик Иштван Запа и незнакомый мне шкипер второго ранга Донатас Тоонельт! Джон Диксон передает вам свое глубочайшее сожаление о том, что не мог прибыть в означенные сроки, ибо в данный момент пребывает в свадебном путешествии на островах Фиджи. Прибывших сопровождает робот класса «РС-альфа» по имени Брудершафт. Механиком Запой произведено мое частичное перепрограммирование, в результате которого…

– Хватит, Аппетит! – Валерий Рафаилович просто покатывался со смеху. – Погляди лучше, что вытворяет подконвойная коза Фемина!

А подконвойная коза в это время, задрав облепленный репьями хвост, скакала обратно в луг. Веревка, оброненная роботом, весело моталась по траве.

– Батюшки! – по-старушечьи всплеснул руками Бон Аппетит и (куда девалась его хваленая вальяжность) запылил вприпрыжку вслед за беглянкой.

В. Р. Гущину

в знак признательности

от экипажа учебного к/к «Пальмира»

2.04.2097 года.

вслух прочитал Федя надпись на серебряной пластине, врезанной между лопатками робота, и еще раз сказал: «Ого!» Он-то знал, что такие подарки получает далеко не каждый отставной астронавт.

– За что вам его подарили, дядя Валера? – спросил он, замирая.

– За дружбу, Федя. Пойдем! Нас ждут.

– А это наш с Джоном командир! – сообщил радостно Иштван, когда миновали первые секунды приветственных восторгов.

– Донатас, – шагнул навстречу и протянул руку Гущину высокий мужчина лет сорока с умными серыми глазами и почти незаметной в светлых волосах сединой.

– Давно хотел с вами познакомиться! – искренне сказал Валерий Рафаилович, пожимая широкую ладонь и удивляясь ее твердости. – А это – Федор Яныч Иванов, моя надежда и опора в старости, – хотел представить он своего спутника, но Федора Яныча под рукой не оказалось. Он стоял возле разворошенной клумбы и смотрел на двухметровую модель космического корабля, запаянную в огромный, чистой воды, кристалл, который покоился на невысоком постаменте из дикого камня. Гущин подошел и встал рядом.

– «Пальмира»! – зачарованно сказал он. – Вы привезли?

– Мы! – гордо отозвался Иштван. – Наш Брудершафт все руки себе оттянул, чуть не надорвался, пока тащил эту глыбу! Верно, Брудершафт?

– Заливаете, механик! – бодро отозвался из-под навеса вороненый робот сопровождения. – Не надорвался я. На авиетке мы ее везли, глыбу эту!

– Цыц! – еле сдерживая хохот, рявкнул Иштван. – Тоже мне, педант и правдолюбец на мою голову выискался!

Робот хмыкнул и умолк.

– Кто это тут правдолюбцев обижает? – раздался властный голос из дома. – Это вы, Запа? А сынок-то, сынок! Приехал к матери, а сам даже не поинтересуется, жива ли старуха?

На крыльце появилась высокая пожилая женщина в черно-оранжевом сарафане.

– Ну, иди сюда, блудный сын!

Гущин быстро подошел к ней и поцеловал руку. Женщина нежно коснулась губами его лба. Валерий Рафаилович был на полголовы ниже матери и казался рядом с ней довольно-таки слабеньким и беспомощным.

– Здравствуйте, мама! – сказал он.

– Здравствуй, сын! – ответила мать.

Все, кроме Федора, отвернулись. Федя смотрел, и сердце его сжималось от какой-то непонятной ему тоски.

– Что ж, гости дорогие, пора и об обеде подумать! Что-то наш Аппетит припозднился сегодня, – голос Марии Александровны звучал все так же громко и твердо. – Уважаемый Брудершафт, будьте другом, помогите мне накрыть на стол.

Гущин лежал на свежем душистом сене и не мог думать ни о чем неприятном. Он любил эти редкие дни, когда выпадала возможность навестить родные места. Как хорошо, что нагрянули ребята. Запа, Донатас. Федьке полезно будет познакомиться со шкипером. Хороший человек этот шкипер. Многому у него мог бы научиться Федька. Федька… Гущин оглянулся туда, где, зарывшись в сено, спал мальчик. Он впервые спит на сеновале. А завтра – его первая рыбалка. Многое ему еще предстоит сделать в жизни впервые. Эх, Федька, Федька!

Как наяву услышал Валерий Рафаилович басовитый и густой голос матери: «Жалко парня. Может, возьмем его в сыновья? – В этих словах было больше утверждения, чем вопроса. – Возьмем?!» – Он ответил тогда: «Я не имею права! Я – сотрудник Интерната. Правила запрещают усыновлять интернатского ребенка людям, которые знают, что он реанимирован». – «Я не работник Интерната. Мне можно». – «И тебе нельзя! Ты – моя мать. Ребенку нужна семья. Мать и отец. Бабка и брат не заменят ему такой семьи». – «Мы станем ему отцом и матерью. Я верю в это, Валерий!» – Мария Александровна всегда называла сына полным именем. «Нельзя, мама! Ему нужна не такая семья!» – «Но…» – «Но» не будет!» – Валерий Рафаилович, когда нужно, тоже умел быть твердым.

Еще не проснувшийся пруд тихо покачивал лодку. Трое рыбаков поеживались под свежим ветерком.

– Самое время для клева! – сказал Запа. Он размотал леску на своей удочке и, взбив пальцем бородку, продолжил: – Мы с вами во-он под ту траву закинем и посмотрим, по вкусу ли придется местному окуню наш мормыш.

– Мормыш – это что? – спросил Федя, грея озябшие руки в рукавах фуфайки, за ночь связанной из козьего пуха заботливым Бон Аппетитом.

– Мормыш – это личинки ручейника. Видишь, в каких дачах-самоделках из песка и камушков они проживают! А выманишь наружу – тривиальный червяк. Даже странно! – ответил Запа, насаживая на крючок бедного мормыша. – А окуни его, тривиального, оч-чень уважают!

Мальчик посмотрел, как насаживают мормыша, насадил своего и помог Тоонельту, который тоже, к своему стыду, был на рыбалке впервые в жизни.

– Я – человек городской, – виновато оправдывался он, косясь на Запу. – Балтику живым глазом и то только дважды видел, если не считать, когда из космоса. И вообще меня всегда больше в горы тянуло, к небу. Мы с Лайгой чего только не облазили! Ой, горы, ребята!..

И он начал рассказывать про милые его сердцу горы и говорил до тех пор, пока на его удочку не клюнул первый окунишка. После этого он забыл и про скалы, и про ледники, и про снежные лавины. Он, казалось, вообще утратил способность к членораздельной речи и выражал свои чувства исключительно междометиями. Иштван смотрел на своего переродившегося командира и, украдкой посмеиваясь, дергал окуней. Клев был отменный.

Федя, казалось, совсем не заинтересовался рыбалкой. А к равнодушному рыболову и рыба не идет. Отвернувшись от поплавка, он долгим взглядом смотрел в висок Тоонельту.

Потом неожиданно спросил:

– Дядя Донатас, вы знали моего отца?

– Да, а что? – машинально ответил тот и осекся. Иштван смотрел на него с нескрываемым ужасом. Ведь они с Джоном давно рассказали командиру, каких ребятишек воспитывает теперь их бывший учитель.

– Да, знал… – повторил шкипер неуверенно.

– Расскажите мне о нем! – глаза Федора умоляли.

И невозмутимый обычно Донатас совсем сплоховал. Он начал бормотать что-то о «шапочном» знакомстве, о двух-трех встречах в коридорах Управления. Один раз, обмолвясь, он даже назвал Яна Иванова Яковом. Положение было критическим. Еще минута, и мальчишка поймет, что его обманывают.

Поддержка пришла, откуда ее не ждали. Молчавший доселе робот сопровождения отложил в сторону удочку и тихим, виноватым голосом Иштвана сказал:

– Я хорошо знал Яна Афанасьевича!

Робот лгал. Одно это уже было из ряда вон выходящим событием. Ни один из миллионов роботов, созданных на планете Земля, не смел солгать человеку. А в том, что солгал не какой-нибудь робот, а прирожденный правдолюбец Брудершафт, который и смолчать-то толком не умел, было уже что-то мистическое.

– Я сопровождал шкипера Иванова в двух рейсах на сверхсветовике «Канон». К Альфе Лебедя и Белой Дыре. Из повторного полета к Белой Дыре «Канон» не вернулся. По случайному стечению обстоятельств, перед этим полетом я был вынужден уйти в профилактический ремонт, и в рейс вместо меня ушел робот сопровождения Экклезиаст. Мне кажется, что корабль все-таки не погиб, а обречен на вечное блуждание в недрах Белой Дыры.

– Расскажите об отце подробнее, дядя Брудершафт! – умолял Федя.

– Поднимается ветер. Клев кончился. Я расскажу тебе все на берегу, – ответил робот и взялся за весла.

Прощание было долгим. Мария Александровна уговорила астронавтов погостить у нее хотя бы до пятницы. Она собрала в дорогу сыну и несостоявшемуся внуку большой пакет домашней стряпни, сама вызвала таксомотор. Донатас подарил Федору маленький старинный вибронож, каким эстонские школьники начала века затачивали карандаши.

Особенно трудно расставался мальчик с Брудершафтом. Он хотел услышать от него все новые подробности о своем отце, и робот послушно припоминал их.

Перед тем как Гущин сел в таксомотор, робот подошел к нему и попросил в столице бросить пневмописьмо.

– Оно срочное, а с Урала ему почти полсуток идти придется!

Валерий Рафаилович сунул черный цилиндр в карман куртки и подсадил Федора в кабину таксомотора.

Долго еще пять разноцветных фигурок махали с земли вслед легкой машине.

Профессор Берест сидел за столом, барабанил пальцами по толстой синей папке и очень странно смотрел на Валерия Рафаиловича:

– Здравствуйте, Валера! С приездом!

Потом взял быка за рога:

– Вот какие дела, брат. Усыновить хотят твоего Федора!

– Кто? «Неужели все-таки мать решилась?» – мелькнула мысль.

– Нашлась добрая душа. Да ты его знаешь.

«Его?! Значит, мужчина! Уж не Донатас ли решил «вину загладить?»

– Ну, садись, слушай!

Гущин послушно подсел к столу. Берест вынул из кармана плоский фонитор и нажал клавишу. С пленки зазвучал знакомый голос:

Директору Интерната при институте Реанимации

Бересту П. Г.

заявление

Прошу Вашего разрешения по усыновлению воспитанника вверенного Вам Интерната Иванова Федора Яновича, 10 лет. Обязуюсь никогда, ни при каких обстоятельствах, не разглашать тайну его имени, а также – вычеркнуть данный факт из своей памяти.

Я знаком с Ивановым Ф. Я. четверо суток и могу с уверенностью заявить, что Интернат сделал из него оч-чень хорошего человека. Я, со своей стороны, готов продолжить дело, начатое Интернатом.

С первых часов знакомства между мной и Федей возникла глубокая взаимная симпатия, которая переросла в дружбу. Я чувствую, что мог бы заменить мальчику утерянную семью, и готов посвятить этому всю свою жизнь.

По профессии – я астронавт, но готов уйти из Космического Флота и приобрести новую, земную профессию.

Я надеюсь, что администрация Интерната благожелательно отнесется к моей просьбе.

С уважением,

Робот класса «РС-альфа», исполняющий обязанности робота сопровождения на к/к «Меридиан», Брудершафт.

С минуту люди сидели молча. Валерий Рафаилович смотрел на развинченный черный цилиндрик звукописьма, который пятнадцать минут назад лично опустил в приемник пневматической почты у ворот Интерната. Потом Берест нарушил молчание:

– Вот, брат, в каком мы с тобой мире живем… В хорошем, брат, мире!

Берест поднялся и вышел. Гущин остался. Он машинально раскрыл папку, которая лежала на столе. С титульного листа улыбалась белобрысая Федькина физиономия, а ниже красивым почерком профессора было выведено:

«Иванов Федор Янович. Год рождения 2099», а в скобках – черно и жирно – имя писателя и философа, имя, которому на протяжении почти двухсот лет одна половина человечества восхищенно рукоплещет и от которого презрительно отворачивается – другая. Это черное и жирное имя было перечеркнуто крест-накрест свежим, блестящим еще грифелем, которым обычно пользовался Берест, а внизу снова было написано: «Иванов Федор Янович».

Гущин отложил папку. Тихо мурлыкнула дверь. Вернулся профессор. Он вошел быстрым деловым шагом и, взглянув прямо в глаза вставшего навстречу инструктора, сказал:

– По решению совета Интерната, мы забираем у вас группу «Д-штрих».

– За что? – Гущин побледнел.

– Не «за что», а «почему»! – улыбнулся Берест. – Потому что эксперимент с группой увенчался успехом. Теперь за ними не нужен надзор специалиста такой высокой квалификации, как вы. Там теперь и молодежь управится. Тебя, Валерий, ждет более сложная задача. Вся предыдущая деятельность Интерната, да и всего института Реанимации, была лишь подготовкой к эксперименту, который начался два года назад. Теперь у тебя будет только один воспитанник. Смотри…

Он протянул Гущину фотографию, и Валерии Рафаилович впервые за пятнадцать лет работы в Интернате сразу узнал человека, которого ему предстоит воспитывать.