Текст книги "Санджар Непобедимый"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

IV

Всю ночь отряд бойцов шел через Санг–Гардакское ущелье по скалистым тропам, карабкался по кручам перевалов, пробирался по зыбким карнизам над пропастями.

Камни скатывались с грохотом вниз, в черные, зияющие провалы, увлекая за собой щебень, гальку. Лавины обрушивались в тучах песка и пыли в ложе горного потока.

Отряд спешил, и поэтому сразу же была отброшена мысль идти по хорошей кружной дороге. Двигались по заброшенным, давно неезженным тропам. Копыта лошадей срывались, со скрежетом скользили по щебню, выбивали искры. Местами люди спешивались и, ведя лошадей в поводу, карабкались среди камней, больно ударяясь о невидимые в темноте острые выступы.

Нужно было спешить. Горы взывали о помощи.

– Скорее, скорее, – бормотал гонец из Сары–Кунда. – Торопитесь. Они уже пришли в кишлак. Смерть пришла уже.

И он неутомимо шагал впереди коня Кошубы, увлекая за собой весь отряд.

Сколько времени шел отряд? Который был час? Никто не знал – строжайше было запрещено зажигать огонь. Куда идет отряд? Куда сейчас поставит ногу конь? Одно неловкое движение – и конь может оступиться, чтобы исчезнуть со своим всадником навеки. Как искать его на дне тысячеметровой пропасти, в кромешной тьме? Было так темно, что глаза наполнялись слезами от напряжения при попытке что–нибудь разглядеть перед собой… Справа в темноте проплывали поблескивающие выступы обрыва. Если зазеваешься – скала зацепит, вырвет из седла и безжалостно сбросит с тропинки. А слева бездна, глубину которой сознание воспринимает только по далекому ворчанию горного потока…

– Торопитесь, – говорил Курбан.

Он охрип и дышал тяжело, со свистом. Всю ночь Курбан помогал непривычным к горам путешественникам перебираться через рытвины, осыпи, потоки.

Куда девалась его медлительность и простоватость? Когда рассвело, стало видно, что он оставил где–то свои живописные лохмотья и оделся в щегольскую красноармейскую форму. В ней Курбан поражал своей ловкой выправкой и подобранностью. Сразу видно было, что он не новичок в армии и что свою службу в качестве разведчика в рядах красной конницы он почитает за великую честь.

Перемена произошла почти незаметно. Обрыв справа, за который часто с неприятным шуршанием задевало плечо, вдруг стал различаться отчетливее. За пропастью, сквозь космы желтовато–молочного тумана, вырисовывались ребристые громады гранитного хребта. Впереди, в провале между двух гор, показался кишлак.

Деревья, плоские крыши домиков, башенки минарета, казалось, парили в трепещущем сиянии, изливающемся откуда–то сверху и сбоку. Розовый поток мчал бешеные воды у подножия холма. Легчайший мостик, чудом переброшенный с одного берега на другой, паутинкой повис над быстрой рекой.

– Чудесное утро, – задумчиво сказал Кошуба. – Красиво, черт возьми!

Он стоял на перевале перед каменистым спуском к мосту и любовался открывавшейся перед глазами картиной.

– Скорее! Поспешим, – робко пробормотал горец, осторожно касаясь рукой стремени Кошубы.

– Сары–Кунда? – спросил Кошуба.

– Да, мой кишлак. Скорее! Мы опоздаем.

Джалалов, только что добравшийся на своем незлобивом жеребчике до седловины перевала, мрачно огляделся:

– Так вот Сары–Кунда! Там, я вижу, все в порядке. Ой, нет!

На первый взгляд все было мирно в кишлаке: свежая зелень садов обрамляла веселые домики; поля с перемежающимися темными и яркоизумрудными прямоугольниками поднимались по склону величественной горы все выше к малиновым облачкам, ползущим по бокам острого пика…

– Ой, нет! – повторил Джалалов.

Возглас Джалалова заставил всех насторожиться.

– Что вы? – коротко бросил Кошуба. Но он замолк тут же, он тоже увидел.

На дорогу, неширокой белой полосой вившуюся по отлогому холму, выбежала из–за крайних домов маленькая девичья фигурка. В бинокль было видно, как быстро мелькают ноги в длинных шароварах и взлетают за спиной десятки косичек. Девушка бежала к мосту, ни разу не остановившись, не оглянувшись. Тонкий, звенящий звук, перекрывая мерный гудящий шум потока, разрезал воздух. То был вопль отчаяния. Так может кричать только человек, охваченный ужасом.

И в тот же момент стало понятно чего так испугалась девушка.

Из кишлака во весь опор выскочил всадник. Карьером мчался он вниз, пригнувшись к шее распластавшегося в стремительной скачке коня.

– Велик бог! – простонал горец и протянул вперед руки.

Конь огромными прыжками настигал беглянку. Почувствовав погоню, она заметалась.

Джалалов лихорадочно стаскивал через плечо карабин…

Но что можно было сделать? В одно мгновение всадник налетел на девушку, конь обрушился на нее, взметнув столб пыли. По инерции всадник промчался дальше, но сейчас же повернул обратно. Осадив коня прямо над лежавшей в пыли девушкой, он начал хлестать ее плетью.

Вздымаясь на дыбы, перебирая ногами, конь топтал девичье тело тяжелыми подковами.

Все произошло гораздо быстрее, чем здесь рассказано. Никто не успел опомниться.

Оглушительно грохнул выстрел, и почти в то же мгновение прозвучал злой окрик Кошубы.

– Что ты делаешь?

Подавшись всем телом в сторону, он вырвал карабин из рук смущенного Джалалова.

– Не умеешь стрелять, не берись! Только спугнешь. Но как, ни странно, всадник продолжал хладнокровно свое зверское дело. То ли ветер отнес в сторону звук выстрела, то ли шум реки заглушил его…

– А, так, – прохрипел Кошуба, – так получай!

Командир стрелял, как будто, не целясь. Всадник качнулся, соскользнул с седла и медленно свалился на землю. Конь испуганно шарахнулся в сторону и поскакал галопом к кишлаку. Нелепо болтались по сторонам стремена.

Горец с священным восторгом смотрел на Кошубу.

– Глядите! – крикнул командир.

Из кишлака Сары–Кунда на дорогу вышла странная процессия. Шли дехкане – женщины с младенцами на руках, дети, мужчины, старики. За ними в облаках пыли появились, верхом на лошадях, басмаческие нукеры. Они гнали толпу вниз к реке.

– Что это? – заволновался Джалалов. – Что они хотят с ними сделать?

Толпа направлялась к высокому обрыву, круто спадающему в бурный поток.

Утренняя заря розовым сиянием заливала небо над спокойной горной долиной. Нежный ветерок шевелил молодую траву, багрянцем были облиты близко нависшие над долиной холодные вершины, одетые вечными снегами. Монотонно ревела река… А к реке, к бешеной стремнине медленно спускались подгоняемые всадниками люди.

– Они идут на гибель! – закричал горец. – Их убивают, смотрите… горе нам!

И только теперь можно было разглядеть, что руки у людей связаны, а на груди у каждого висят завернутые в тряпки предметы, такие тяжелые, что от них гнулись спины, опускались головы, подгибались ноги… Дети падали под тяжестью ноши, но всадники ударами камчи поднимали их и гнали дальше.

– Камни, им привязали камни… Их утопят! Размахивая посохом, горец с воплями бросился вниз по тропинке. За ним поскакал Курбан.

Сарыкундинские дехкане толпились уже на берегу кипящего потока. Сзади на них напирали нукеры, подталкивали вперед.

Отчетливо видны были в бинокль плачущие, цепляющиеся за халаты матерей детишки, искаженные ужасом лица женщин.

Еще шаг – и край берега, подмытый вешним разливом, обваливается; падает в воду молодой парень. Не успев вскрикнуть, он исчезает в пене потока. Отчаянно упираясь, застывает над потоком старик. А толпа под напором всадника движется к обрыву.

Что делать? Стрелять нельзя. Между отрядом и басмаческими палачами дехкане, женщины, дети.

И Кошуба принимает решение.

– Стрелять вверх!

Залп сотрясает воздух. Еще залп.

Отсюда видно, что басмачи заметались. Всадники – один, другой – отделяются от толпы и тяжело скачут к кишлаку. Другая группа бандитов направляется к мосту. Цепь вокруг пленников редеет, в одном месте возникает свалка. Сквозь шум реки доносятся крики.

Решительным броском отряд занял мост. Резко тявкнул пулемет…

Начинался бой, широко известный, как «стычка у Висячего моста», сражение, вновь прославившее командира Красной Армии Кошубу и предотвратившее истребление дехкан селения Сары–Кунда.

Когда лучи солнца разогнали туман, остатки разгромленной шайки с гиканьем выскочили из Сары–Кунда и бросились к ущелью, в котором они накануне потерпели поражение. Сейчас горы были свободны.

Кошуба, проскакав по пятам бандитов через весь кишлак и «порубив лозу», как он выражался, сдержал своего коня на околице.

– Ушел, сукин сын…

За спиной раздался запыхавшийся голос.

– Почему мы не преследуем?

Командир обернулся:

– А, это вы, Джалалов! Разве наши измотанные кони после такой ночи куда–нибудь годятся? – И после секундной паузы проворчал: – Вы сами в мыле, а ведь не лошадь на вас, а вы на лошади.

Джалалов был очень обидчив. Обижался он и за дело и без дела. Однако сейчас, взволнованный первым в своей жизни боем, он пропустил слова Кошубы мимо ушей.

– Как вы думаете, – начал он.

– Погодите! – командир стремительно повернул коня, – Васютин, труби сбор. Иванова и Курбана с пулеметом вот к тому дувалу. Быстро…

Кошуба казался встревоженным. И было отчего: из ущелья на встречу басмачам выскочили всадники.

– Голову прозакладывал бы, – сказал командир, – голову отдал бы на отсечение… Судя по беспорядку, с гор лезут еще басмачи. Так наши конники не ездят – кто в лес, кто по дрова.

Но тревога оказалась преждевременной.

Эхо разнесло дробь винтовочных выстрелов. Басмачи метнулись с дороги во все стороны. Вырвавшиеся из ущелья всадники развернулись и лавой пошли в атаку. Как искорки, заблистали в утренних лучах солнца клинки.

Басмачи рассыпались по холмам. В зеленой траве чернели тела зарубленных. Многие бандиты нашли гибель на дне потока, в который всего несколько минут назад они загоняли мирных дехкан.

Солнце медленно поднималось над мохнатой от арчевых зарослей горой. Червонное золото потоком вырвалось из–за перевала и разлилось по широким просторам котловины. Внизу, в глубоком логе, под порывами ветра засеребрились волны камыша.

День наступал, день победы над шайкой Кудрат–бия, день торжества, но в то же время траура и горя для жителей кишлака Сары–Кунда.

Всадники, так неожиданно пришедшие на помощь отряду Кошубы, быстро приближались. Лошади их были в пене.

– Санджар! – вдруг закричал Джалалов.

– Товарищ Кошуба! Салом!

– Салом! Как вы сюда попали? – довольно сухо приветствовал богатыря Кошуба.

– Долгий разговор.

Санджар на своем рыжем коне выглядел очень живописно. По одежде его легко можно было принять за басмаческого курбаши. Отличала только красноармейская звезда, прикрепленная к верху меховой шапки, и красная ленточка на халате. Лицо Санджара за последние дни посуровело, по бокам рта залегли резкие складки.

– Очень хорошо, – сказал Кошуба, – что вы подоспели, оказались тут в самый раз.

– Да, – утвердительно пробормотал Санджар.

– На этом спасибо. Но, товарищ Санджар, у вас есть приказ проводить операции в районе Сары–Кунда?

– У меня приказа нет. – И упрямо, уже начиная раздражаться, Санджар крикнул. – Нет! И он мне не нужен. Санджар не нуждается в приказах. Он знает сам, что делать.

И, так как Кошуба молчал, он добавил:

– Разве мы плохо сражались? Вот–вот самого Кудрата сейчас мои джигиты затравят. Слышите, стреляют в горах?

– А все–таки приказ нужен. Вместе со мной поедете в Тенги–Харам. Там разберемся.

– Нет, мой отряд пойдет в горы…

– В Тенги–Харам. Вы поняли?..

– Это приказ?

– Да.

Лицо Санджара делалась все более суровым.

На лужайке у подножия каменной гряды медленно собирались добровольцы Санджара. Кудрат–бия не поймали. Мало того, что курбаши успел уйти, он разрушил за собой овринг и вынудил Кошубу возвращаться в Тенги–Харам той же головоломной тропой, по которой был совершен ночной марш.

Неудача эта не помешала торжественному въезду отряда в кишлак Сары–Кунда, правда омраченному плачем и заунывными воплями женщин. Сарыкундинцы оплакивали своих близких, замученных басмачами.

В центре кишлака находилось подобие общественного сада – место отдохновения и пиршеств, Сад Прохлады, как называли его жители Сары–Кунда. Здесь, в двух шагах от поросшего травой купола полуразрушенного мазара, в чайхане собрались бойцы обоих отрядов; старейшины кишлака дрожащими руками обнимали красноармейцев и санджаровских джигитов.

Разговоров в первый момент не было. Слышались только тяжелые вздохи, причитания, заглушённые стоны. Многие дехкане еле держались на ногах от утомления и ран.

Староста Сираджеддин, непонятным образом сохранивший и сейчас свою благообразную внешность, поспешил усадить избавителей на кошмы и паласы у мирно журчащего ручья. Пахло дымом. Поодаль на очаге стоял огромный котел. Утром в нем начали готовить пищу басмачи. Угли еще тлели в очаге; приятный запах жареной баранины и сала щекотал ноздри.

Видимо, бандиты уже успели приступить к утреннему завтраку: на разбросанных в беспорядке блюдах и тарелках видны были остатки еды.

Сираджеддин хлопотливо распоряжался. Ему помогал кузнец Юсуп.

– Эй, Ахмед! – закричал Сираджеддин.

Из низенького здания вышел с двумя чайниками в руках и со стопкой лепешек, завернутых в платок, сухонький старичок. Быстро семеня ногами в калошах на босу ногу, он подбежал к старосте.

– Вы что же? Плов, можно сказать, томится сколько уже, перепрел совсем, а вы, Ахмед–ота, медлите. Дорогие гости проголодались. Скорее тащите миски, блюда!.. Скажите, чтобы вам помогли молодые. Давайте–ка сюда.

Он взял из рук старика чайники и лепешки и понес к сидевшим в отдалении бойцам. Старичок засеменил вслед.

– Господин, – почтительно бормотал он, – господин староста, вы изволили сказать – плов?

– Да. Что с вами, папаша Ахмед?

Чайханщик Ахмед быстро повернулся и побежал к гигантскому котлу. Вытянувшись на носках, он снял крышку.

– Плов!

Резким движением Ахмед вдруг накренил котел. С шипением и урчанием желтоватая масса риса обрушилась прямо в огонь, вздымая тучи пара и пепла. По всему саду разнесся запах горелого масла, мяса. Истерический смех сотрясал тщедушную фигурку Ахмеда.

– Плов? – бормотал старик. – Собачья пища. Плов! Обед свиньям готовился, грязным, вонючим свиньям.

Он быстро побежал в чайхану и сейчас же вернулся, кряхтя под тяжестью большой, недавно освежеванной бараньей туши.

– Красные воины, вот мой баран, сейчас я вам из него изготовлю такое – язык проглотите. Да как он мог подумать, – продолжал старик скороговоркой, кивая головой в сторону все еще не пришедшего в себя от удивления Сираджеддина, – да как он мог угощать вас басмаческой стряпней! Ведь, подумайте, руками, испачканными кровью невинных жертв, они мыли рис, ножом, которым они только что перерезали горло злосчастной Хосиат–ой, они резали морковь и лук… Нет, я семьдесят лет блюду гостеприимство кишлака Сары–Кунда. Я не допущу…

И он начал тщательно мыть котел, всем своим видом показывая, что он сделает все от него зависящее, чтобы даже и запаха басмаческого плова в котле не осталось.

V

Голубым хрусталем мерцали ледники Гиссарского хребта, когда отряд бойцов Кошубы с песней о тачанке покидал кишлак Сары–Кунда. Детвора восторженными криками провожала конников. Женщины, забыв о том, что греховно в присутствии посторонних мужчин ходить с открытыми лицами, вели под уздцы коней славных воинов. Сарыкундинские девушки, о которых народные сказители говорят: «Легкость, изящество походки у них от стремительных кииков, стройность стана от молоденькой арчи, округлость грудей от гранатов, свежесть щек и слепящий блеск глаз от снеговых вершин», – вплетали в гривы лошадей пламенеющие тюльпаны.

Бойцы смущенно отводили в сторону глаза. До сих пор жительницы горных кишлаков упорно прятали от них свои лица за полой накинутого на голову халата. Чаще же всего они, при появлении на кишлачной улице вооруженного человека, стремглав убегали. Ведь для воинов эмира в отношении крестьянских женщин все было дозволено, а искать защиты у курбаши или бека – значило попасть на ложе господина, а затем в холодные стремнины горного потока или на острые скалы пропасти, потому что любая женщина или девушка, «потерявшая стыд» даже в результате грубого насилия, по велению Ишана–Азиза – старца горы, должна была умереть.

Сейчас, отбросив всякие запреты, жительницы кишлака провожали своих избавителей.

У моста отряд остановился. По узкой тропинке, ведущей к кладбищу, быстро, почти бегом, двигались суровые горцы, сгибаясь под тяжестью грубо сколоченных носилок, в которых лежало тело покойницы, обернутое в тонкую белую материю.

Храня полное молчание, нахмурившись, дехкане шли, ритмично раскачиваясь на ходу.

Санджар, ехавший рядом с Кошубой, проведя руками по лицу, громко, хрипловьтнм голосом спросил:

– Люди, куда вы спешите?

Мерген, в числе прочих дехкан несший носилки, ответил:

– К месту успокоения всех.

– Что вы несете?

– То, что служило обиталищем души.

– Был ли то мусульманин или была то мусульманка?

– То была дочь гор, невинная и чистая дочь мусульманина.

– Имя ее и кто ее отец?

– Имя ее Шарафат, отец ее, – голос старика дрогнул, – отец ее человек, известный под именем Мергена…

Крупная слеза скатилась по щеке старика и исчезла в густой, совсем побелевшей за сегодняшнюю ночь бороде.

Джалалов не выдержал и, наклоняясь к Санджару, пробормотал:

– Оставь, не мучь старика.

Но Санджар пожал плечами, как бы желая сказать, что есть вещи, в которых он не волен, есть обычаи, преступить которые не в силах ни он, ни кто бы то ни было. Он продолжал, волнуясь все больше.

– Люди! Умерла ли девушка, или насильственно вырван стебелек из земли?

– Выродок, именуемый курбаши Останкулом, затоптал конем своим цветок моей жизни, Шарафат.

И Мерген заплакал открыто, не стесняясь своих слез, тяжело всхлипывая, вытирая глаза тыльной стороной ладони и повторяя монотонно, в безвыходном отчаянии:

– Цветок моей жизни, Шарафат.

– Слеза за слезу, – закричал Санджар, – стон за стон, смерть за смерть!

Он поднялся на стременах:

– Дехкане, люди! Взгляните: взрослый мужчина плачет, как слабая женщина. Вы, – обратился он к участникам похорон, – вы продолжайте свой путь. Пусть тело девушки будет засыпано землей. И пусть каждая горсть земли взывает о мести. Месть! Беритесь за оружие, дехкане. Если вы не вооружитесь, вас ждет страшная участь. Басмачи придут снова в кишлак и перережут вас, как мясник режет овец, а ваших детей, как бедную Шарафат, затопчут железными подковами лошадей.

Кузнец Юсуп взобрался на большой валун.

– Нет! Довольно! – кричал он. – Мы были беспечны, мы стали осторожны. Мы были покорны, мы теперь расправили плечи. Мы не будем больше подставлять горло под нож. Советские красные воины освободили наши души, когда на нас пахнуло затхлостью могилы. Мы стали советскими людьми. С сегодняшнего дня каждый, кто может держать палку в руке, становится красным воином. В нашем кишлаке с сегодняшнего дня будет добровольный отряд. У нас есть винтовки, пули, сабли, у нас есть вилы, кетмени, у нас есть камни, на которые не скупятся наши горы…

Он демонстративно развязал и снова потуже завязал поясной платок.

– Подпояшемся же на битву! С сегодняшнего дня я больше не дехканин, я воин, я большевой.

Из толпы послышались возгласы.

– И я! Я тоже!

Так родился добровольный отряд сарыкундинских мстителей, ставший грозой басмачей на много верст вокруг.

По команде Кошубы красноармейцы спешились. Принесли захваченные у басмачей винтовки, и сарыкундинские юноши, тут же выслушивая указания красноармейцев, стали разбирать их, смазывать, собирать снова. Кто–то, распевая воинственную песню о легендарном Восе, правил басмаческий клинок оселком для точки серпов.

– Пошт, пошт! Берегись!

К валуну, на котором устроил свой штаб кузнец Юсуп, верхом на смирном ушастом ослике пробирался человек.

Он был в белой чалме, в синем суконном халате, в ичигах и кожаных калошах. Холеная, аккуратно подстриженная бородка ниспадала на воротник белоснежной рубашки.

Поравнявшись с высокой, подвижной девушкой, примерявшей украшенную серебром красноармейскую шашку, приезжий брезгливо бросил:

– Ты что же, русское евангелие чтишь, неверная?

Горянка не растерялась.

– Что мне евангелие – я и корана не видела, – шутливо ответила она.

Кровь бросилась в лицо незнакомца.

– А много ли у тебя поклонников твоих прелестей, ты, беспутная? – прохрипел он.

И столько было ярости в его словах, что смех, шутки, разговоры в толпе сразу смолкли.

На глазах девушки заблестели слезинки. Она резко вскрикнула:

– Пусть борода твоя вылезет по волоску! – и закрыла покрасневшее лицо рукавом.

Приезжий взмахнул короткой заостренной палкой, которой он погонял своего осла. Лицо его стало белым, как бумага, щека подергивалась.

Рядом с ним очутился староста Сираджеддин.

– Хош! В чем дело? Здравствуйте, уважаемый, кто вы и что вам надо!

Приезжий поднял веки и осмотрелся. Глаза его встретились с внимательным взглядом Кошубы. И сразу лицо приезжего изменилось, стало приторно–ласковым, любезным.

– Здравствуйте, здравствуйте, мир вам, доблестные воины и трудолюбивые дехкане. Кто здесь староста? У меня к нему дело.

И он извлек из поясного платка свернутую в трубочку бумагу.

Сираджеддин помог приехавшему слезть с осла и взобраться на валун. Там послание было вручено кузнецу Юсупу, ставшему признанным начальником сарыкундинского доброотряда. Письмо читал, вернее разбирал Курбан. Все слушали молча, с глубоким вниманием. Только изредка чтение прерывалось возмущенными возгласами.

Документ гласил:

«Бисмилля–и–рахман–и–рахим! Дехкане Сары–Кунда. Именем того, кто взирает на вас недремлющим оком, еще призываем вас: одумайтесь! Мы с неисчислимым войском ислама стоим на горе и взираем сверху на ваши безумства. Опомнитесь! Предупреждаем в последний раз.

Великой милостью его высочества, в воздаяние неоценимых заслуг и доблестей, проявленных в делах беззаветной и верной службы и преданности трону в трудную годину священной войны, мне, воину ислама Кудрат–бию, дарована сиятельная степень – парваначи. Надлежит всем без исключения подданным священного бухарского эмирата воздавать нам уважение и почести, оказывать беспрекословное повиновение, дабы мы могли проявлять еще больше рвения в служении делу пророка и спасения государства от грязной руки неверных. А потому приказываю отказаться раз и навсегда от дружбы с большевиками, снабдить воинов ислама, входящих в состав нашего отряда, пищей и питьем, а лошадей кормом и всем необходимым для ведения священной войны, а также отдать все оружие, захваченное нечестно во время последней битвы с воинами ислама. Сказано в письме все. Так да будет. Неповинующиеся погибнут, повинующиеся да возрадуются.

Кудрат–бий парваначи.»

Волна негодования и гнева взметнулась вокруг приезжего, воздух зазвенел от яростных выкриков. Но приезжий стоял спокойно, перебирая четки и всем своим невозмутимым видом стараясь показать, что происходящее его не беспокоит нисколько и вообще мало касается.

Наконец Сираджеддин обратился к нему:

– Как вы посмели сюда явиться? Сейчас я и двух копеек не дам за вашу голову.

– Да, – добавил Санджар, – вы попали головой в раскаленную печь.

В голосе Санджара звучала угроза, и приезжий невольно съежился под его жестким взглядом.

– Выслушайте меня. Я совершал путь в Байсун к святым местам. Утром близ кишлака меня остановил всадник и попросил доставить в Сары–Кунда письмо.

– Кто вы?

– Мюрид ишана Хамдама, раб божий.

Наскоро устроенный допрос в известной мере рассеял подозрение. Кошуба махнул рукой: «Мало тут шляется, по дорогам, этих ханжей».

Впрочем, внимание сарыкундннцев было отвлечено более важным делом – обсуждением ответа Кудрат–бию.

Кузнец Юсуп вручил мюриду бумагу и калям. Когда тот заколебался, Сираджеддин не без ехидства заметил:

– Вы ведь мюрид святого ишана Хамдама, а не святого Кудрат–бия…

Приезжий почувствовал в словах старосты угрозу и забормотал:

– Что вы, что вы! Воля ваша. Мы повинуемся.

Он сел на камень, скрестив ноги, и положил на левое колено лист бумаги.

– Вы, я вижу, опытный писец, – сказал кузнец Юсуп, – пишите.

И он продиктовал следующее послание:

«Вам, бандиту с черным сердцем, Кудрат–бию, пишем мы, дехкане Сары–Кунда. Наши детишки побрезгуют испражняться на твою покрытую паршой и прочервивевшую голову, они найдут для этого дела местечко почище. Свет справедливости и храбрости сияет в наших сердцах. Благородная советская власть – наша мать. Большевики – наши руководители. Эмир – кровожадный тиран, а вы его палач, и судьба ваша имеет длину в два–три коротких зимних дня. На угрозы ваши мы плюем, как на падаль… Союз малоземельных дехкан Сары–Кунда: кузнец Юсуп, староста Сираджеддин, Мерген, Абдували и еще сто десять дехкан».

Курбан, взяв из рук приезжего письмо, громко прочитал его. Каждый из присутствующих подошел и приложил к бумаге медную печатку или большой палец, предварительно послюнявив и помазав его чернильным карандашом.

Затем письмо было вручено мюриду с приказом немедленно передать по назначению.

Прежде чем вернуться в Тенги–Харам, Кошуба предпринял совместно с Санджаром операцию в окрестных горах против кудратбиевской шайки. Но, несмотря на деятельную помощь сарыкундннцев и жителей соседних кишлаков, басмачей обнаружить не удалось. За двое суток горных маршей не было сделано ни одного выстрела. Кудрат–бий избегал столкновений. Впрочем, это была обычная басмаческая тактика: уклоняться от открытого боя, жалить исподтишка.