Текст книги "Санджар Непобедимый"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Лошадь Санджара вдруг испуганно всхрапнула. У самого стремени показалась голова сивенького крестьянина. Подслеповатыми глазками он разглядывал Санджара.

– Вы кто? – спросил он. – Вы – Санджар? Секунду Санджар колебался:

– Да, я Санджар.

Лицо крестьянина прояснилось.

– Санджар, друг народа, идем, – сказал крестьянин, – идем. Вы, я вижу, заблудились, а здесь есть дорога.

Схватив лошадь Санджара под уздцы, он потащил упиравшееся животное за собой.

– Скорее!

Басмачи заметили неладное. Рев нестройных голосов донесся снизу. Защелкали выстрелы.

– Идем, Санджар–друг, – бормотал крестьянин, – идем, друг… два шага отделяют тебя от смерти, не торопись умирать. Идем, друг, вот сюда, вот вниз, друг…

Все так же бессвязно бормоча что–то, он проворно начал спускаться в глубь разверзшегося под ногами узкого ущелья.

Некогда страшный подземный толчок расколол гору Каратаг. Гигантская трещина была так узка, что только в нескольких шагах можно было ее заметить. Казалось, ничего не стоило через нее перепрыгнуть. Но это впечатление было обманчиво. Ширина щели была не менее пяти–шести метров, а глубина такая, что шум мчавшегося по дну потока едва достигал слуха.

– Куда ты нас ведешь? – с тревогой спросил Санд–жар. Он заподозрил ловушку.

Не отвечая на вопрос, крестьянин заставил его спешиться.

– Оставьте лошадей, дальше они не пройдут.

Он схватился обеими руками за острый выступ скалы и, изогнувшись скользнул вниз. Немалую ловкость нужно было проявить, чтобы одним прыжком соскочить на широкий плоский камень, на котором лежали две толстые жерди, переброшенные над еще более сузившейся здесь трещиной. Переход по жердям был не менее труден, чем спуск. Еще мгновение – и все оказались в полной безопасности, скрытые от глаз преследователей нагроможденными в беспорядке гигантскими глыбами камня.

– Постойте, – растерянно проговорил Медведь, – а мои записи, мой аппарат?

И прежде, чем кто–нибудь смог ему помешать, он перебежал обратно по жердям и начал карабкаться по скале.

– Стой, куда?

Скалы закрывали тропинку, по которой поднимался Медведь, и площадку, где были брошены лошади. Но по возгласам можно было догадаться, что там уже находятся басмачи.

Одиноко грохнул выстрел.

– Пропал, – побледнев, проговорил Санджар. – Зачем он побежал туда?

– За своими научными материалами, – сказал Курбан. Голос его дрожал. – У Медведя они в хурджуне всегда лежали.

Ошеломленные, подавленные неожиданно обрушившимся несчастьем, все молчали.

Сивенький крестьянин сказал скороговоркой:

– Идите все прямо. А от черного камня сверните вниз, – и побежал назад.

– Тебя убьют, – крикнул Санджар, – вернись!

– Пусть найдут сначала…

Он ловко перебрался на другую сторону щели. То, что сделал он затем, было совершенно неожиданно. Крестьянин наклонился, с силой вырвал конец жерди из щели в камне и столкнул жердь в пропасть. То же он сделал и с другой жердью. И, не обернувшись, исчез.

Все произошло очень быстро. Никто не успел даже сообразить, чем можно помочь Медведю. Все прислушались. С площадки не доносилось ни звука. Далеко внизу шуршал поток. В узкую прорезь скал синело гиссарское небо.

– Пропал Медведь, – горько пробормотал кто–то.

Санджар отвернулся. Всю дорогу он не подымал головы.

Только когда внизу блеснула голубая лента реки, он остановился и, глядя на раскинувшийся у ног город, в раздумье произнес:

– Какой был человек…

XIII

Но Санджар не был намерен склонять голову под ударами судьбы. В Денау ускакал гонец. Начальник местного гарнизона, состоявшего из нескольких десятков больных малярией красноармейцев, разослал в горы разведчиков узнать о движении басмачей и, если возможно, об участи Медведя. Было решено немедленно связаться по телефону с соседними комендатурами.

В покосившейся хижине коптил и мигал светильник. У ящика полевого телефона склонился человек с бледным лицом и синими тенями под глазами. Прерывающимся, слабым голосом человек взывал:

– Регар, Регар, Регар… да ну, Каратаг слушает, Регар, Регар, Регар…

Шумел за дверьми в густой темноте заброшенный сад, далеко–далеко грохотал бурный поток. В хижине сухо потрескивал фитиль светильника и дребезжал язычок телефонного звонка.

– Регар, Регар, да ну, проснись, Регар… Но Регар, молчал.

– Регар, давай связь, давай связь, Регар…

В трубке вдруг зашипело, затрещало. В мембране захрипел громкий голос.

– Миршаде, Миршаде, отвечай, Миршаде. Позовите комбрига, позо…

Телефонист всполошился.

– Да молчи, Дюшамбе, молчи, Дюшамбе, не перебивай… Давай Регар, давай Регар. Молчи, Дюшамбе, выручать человека надо, басмачи захватили человека. Регар, Регар.

В трубке сразу зашумели, закричали.

Заговорило Миршаде, отозвалось Денау, властно кричало Дюшамбе. Из Сары–Ассия взволнованно спрашивали… И все вместе ругали в один голос Регар, ругали заснувшего связиста.

– Регар, Регар…

Два года шла борьба с басмачами. Два года Дюшамбинский тракт, связывавший тоненькой непрочной нитью обширную страну, именовавшуюся тогда Восточней Бухарой, с железной дорогой, подвергался непрерывным и ожесточенным нападениям басмаческих банд, отрядов турецких и афганских наемников Энвера и Сулеймана–паши. Движение по дороге было возможно только большими группами, охраняемыми хорошо вооруженными кавалерийскими разъездами. И в то же время линии телефонной и телеграфной связи на всем протяжении дорог тянулись между гарнизонами в полной неприкосновенности. Ничего не стоило в любом месте оборвать проволоку, вырвать, сжечь столбы. Пока собралась бы с силами охрана, можно было уничтожить десятки километров связи. Но басмачи не трогали телефонную линию.

Пожилой командир, начальник каратагского гарнизона, посмеивался:

– Не верят в связь по проводам… Говорят, большевики – черти, но никакой черт не имеет такого горла, чтобы за сто верст кричать. А если могут так кричать, мы бы услышали… Поэтому не трогают. Ну, а мы не жалуемся. Вот Энвер был, тот портил. Ну, а местные, доморощенные вояки так и не верят.

Снова и снова связист бубнил в трубку:

– Ре–егар, Ре–егар! Ты сонная с… Ре…

– Что ругаешься? Регар слушает. Что надо?

– Проснулся! Регар заговорил.

– Передаю телефонограмму. Выступить сорок сабель по дороге Каратагу, точка. Выступить сорок сабель…

– Ну, теперь завертелось, – заметил телефонист. – Теперь занялся Кошуба вашим Медведем по всей линии…

Он наклонился над аппаратом.

Вышли в сад. Все молчали. Каждый перебирал в памяти события ушедшего дня, каждый упрекал себя, что не помог Медведю. Трудно было поверить, что басмачи пощадят его. Так и представлялся он лежащим в высокой траве, – истерзанный, изуродованный, но с иронической усмешкой в серых прокуренных усах.

В чайхане на ночном опустевшем базаре едва–едва теплился красноватый свет лампы. Одинокий человек сидел в углу и, шумно прихлебывая, пил чай.

Санджар всем своим массивным телом грохнулся на палас.

– Хотел бы знать, что с ним?

Никто не успел ответить… Темная фигура в углу шевельнулась, кашлянула, знакомый тихий голос прошелестел чуть слышно.

– Большевик связан по рукам и ногам, живой. Сидит в амбаре в селении Пугнион…

Резко повернувшись, Санджар схватил за руку говорившего и потянул его к светильнику. Это был тот самый сивенький крестьянин, который указал путь через расщелину и спас отряд от Кудрат–бия. Командир в глубоком волнении разглядывал невзрачного человечка.

Едва брезжил над горами свет, когда отряд вновь ушел в горы.

А днем в Каратаг въехала под скрип колес и рев верблюдов шумная, громоздкая экспедиция. Притихший после вчерашнего базара город вновь загудел, как растревоженный улей. Все чайханы, караван–сараи сразу стали тесны. Как мухи на мед, потянулись со всех сторон торгаши, подрядчики, водоносы, кузнецы, плотники. С утра до вечера в чайханах сидели местные имамы, учителя, купцы, жадно ловя новости.

XIV

«У потерянного ножа ручка золотая», говорят узбеки.

Зачем бросился назад по шаткому мостику Медведь, он и сам не отдавал себе отчета. Тетрадь с этнографическими материалами, хранившаяся в хурджуне, была только начата и не представляла особой ценности. Фотоаппарат, оставшийся на седле, был старый, расхлябанный. Как правило, съемку Медведь производил небольшим, более совершенным аппаратом «зеркалка», который он носил обычно с собой на ремне через плечо. Если бы старый аппарат попал в лапы басмачей, потеря была бы небольшая.

Просто жалко стало его, как доброго старого друга.

И вот Медведь лежал в темной клетушке, оплетенный веревками так, что не мог шевельнуть ни рукой ни ногой. Хотелось пить. Тело болело и саднило, и трудно было понять, что именно болит. Боль отвлекала от мрачных мыслей, хотя Медведь в нескончаемом предсмертном томлении понимал, что басмачи не просто убьют его, а нечеловеческими муками постараются сломить непокорный его дух, волю, сделать все, чтобы вырвать у него вопль боли, мольбу о пощаде… И тогда уже прикончат.

Прямой тонкий луч света с пляшущими в нем пылинками пересекал наискось сумрак и медленно передвигался, отсчитывая томительные часы плена. Упорно вертелась в голове мысль: «Как убьют? Долго убивать будут?»

Время шло. По расчетам Медведя, близился вечер. Заскрипела дверь. Стало светлее. Ухмыляющаяся рожа, круглая и лоснящаяся, просунулась в щель. Узенькие, прищуренные, но очень быстрые глазки с интересом разглядывали старика.

Вошедший вдруг заговорил:

– Бедный, бедный! Руки завязаны, ноги завязаны. Неудобно?

Медведь молчал.

– Рукам, ногам плохо, а? Ты чего молчишь? Захочу – веревки сниму.

– Ну, сними!

– Вон какой ты! Я сниму, а ты убежишь. Ай, хитрый старик! – он качал головой, чмокал.

– Уйди!

– Зачем уходить? Пить хочешь? Тут не вода – шербет, вкусная, сладкая. Хочешь водички, а? Холодной, ледяной.

– Хочу.

Это слово вырвалось само. Только теперь Медведь понял, что жажда душит его. Огонь палил язык и горло, иссушающим током разливался по телу.

Иссохшие губы Медведя беззвучно шевелились. Он обезумевшими глазами смотрел на радушно улыбавшегося басмача и не верил своим глазам: у него в руках была большая пиала, прикрытая тарелочкой.

Наклонившись вперед, басмач вдруг выкрикнул: «На, пей! На, ешь!» – и взмахнул пиалой.

Медведь с отвращением зажмурил глаза. Что–то жесткое, холодное и в то же время живое, шевелящееся, обсыпало лицо, шею. Дрожь прошла по всему телу от ощущения бегущих по коже лапок. Слышно было, как крупные насекомые с сухим треском падают на глиняный пол.

«Скорпионы!» – замирая от страха подумал Медведь. Ожидание боли укусов было так сильно, что с минуту он ощущал во многих местах на щеках, на груди жгучую, бешеную боль…

– Умираю, – хрипло простонал он.

Хохот привел Медведя в себя. С трудом он открыл глаза. Круглая физиономия басмача расплылась в злорадной улыбке.

– Ешь нашу землю, – зарычал он, – пей нашу воду! Подыхай! Скорпион укусил, будешь крутиться как в аду.

Но тут же он помрачнел, увидев, что перекошенное ужасом и страданием лицо пленника делается спокойным, складки на лбу разглаживаются.

Басмач подошел ближе и стал носком сапога подшвыривать разбегавшихся насекомых к голове Медведя. Но скорпионы, задрав хвосты, то кружились на одном месте, то стрелой мчались в темные углы, подальше от света. Ученый увидел, как последний скорпион, сделав отчаянную попытку взобраться на голенище сапога тюремщика, свалился на землю и стремглав убежал.

Басмач потоптался на месте, пошарил в углу щепкой. Тогда Медведь сказал уже не просительным тоном, а приказывая:

– Развяжи руки! Ну!

Случилось странное. Басмач послушно подошел, приподнял пленника и развязал туго затянутые веревки. Развязывал он медленно, нехотя, бормоча проклятия.

Веревки раздались, ослабели, стало легче дышать, но одеревеневшие члены никак не слушались.

– Ну, а теперь принеси воды…

– Что я тебе, слуга? – заворчал тюремщик.

– Принеси воды, говорю… Только не вздумай наливать в эту чашку. Найди чистую.

Силы медленно возвращались в тело Медведя.

Басмач растерянно посмотрел на старика и вышел.

Через минуту он вернулся с чашкой воды.

Вечером Медведя вывели во двор присутствовать при всенародном истреблении «Глаза Советов». Об этом Медведю рассказал тюремщик, оказавшийся довольно словоохотливым человеком.

– Что за «Глаз Советов»? – недоумевал Медведь. Только когда его вывели во двор, он понял, в чем дело.

Басмачи, освещенные пламенем нескольких факелов, полукругом толпились около груды хвороста и сухой травы, на которой, поблескивая металлическими частями, лежал желтый ящик. Медведь без труда признал в нем свой фотоаппарат.

Кривляясь и подпрыгивая, к костру подошел безносый басмач.

– Огонь поджаривает, ветер раздувает! – заорал он.

Басмач поджег солому и отбежал в сторону, любуясь сразу заполыхавшим пламенем.

– Горит, горит, – зашумела толпа. – Бросай в огонь русского! Давай его сюда! Пусть сгорит вместе со своей проклятой машинкой.

Десятки рук тянули Медведя к костру. Вопли стояли в воздухе.

Чей–то властный голос остановил разъяренных воинов ислама.

– Назад! Оставить его.

Басмачи расступились. Перед Медведем стоял сам Кудрат–бий. Он внимательно рассматривал старого ученого.

– Ты боишься? Ты испугался?

Медведь молча помотал головой.

– Да, все вы, большевики, исчадие ада, не боитесь, все вы наглецы, безбожники, хотите смотреть смерти в глаза. Ну, ты не посмотришь ей в глаза. Уж я об этом позабочусь…

И, обернувшись к басмачам, он сказал:

– Вот что… Вы хотите убить этого человека, как собаку. Он и есть собака, трижды собака, ибо он нарушил завет нашего всемогущего пророка. Помните что сказал пророк: «Да будет нечистым тот, кто создаст на бумаге или на дереве изображение живого существа. Тот уподобится идолопоклоннику, и его постигнет участь идолопоклонника».

– Смерть ему! – закричали басмачи.

– Да, он достоин смерти, потому что он этим своим ящиком переводил на бумагу лица правоверных, а всем нам известно, что правоверный, попавший на бумагу, в дни страшного суда восстанет из мертвых без лица. Ангелы не смогут признать его, даже если он вел самую благочестивую жизнь, и не впустят в райские сады, а низринут в бездонную пропасть ада, и человек лишится райских восторгов и объятий вечных девственниц – гурий. Как же можно допустить, чтобы по земле ходили такие люди, как этот старик?

– Убить его, сжечь его!

– Вот почему его, как трижды злодея, надо подвергнуть казни трижды, и первая из них будет казнь его глаз, которыми он содеял столько зла мусульманам, лишив их отрад рая. Отведите его! Завтра утром соберите всех воинов ислама. Пусть присутствуют при казни и насладятся зрелищем.

Медведя увели. Он отлично понял все, что говорил Кудрат–бий.

Жадно ловил Медведь малейшие проблески рассвета, зная, что видит их последний раз, что затем наступит вечная ночь.

Под утро усталость сморила его, и он задремал.

Очнулся Медведь от странного шороха. Прохладная струя воздуха освежала его лицо. Дверь была приоткрыта, тихие звезды мерцали в небе. Слышался шепот. Разговаривали двое.

Потом раздался голос:

– Эй, русский, есть хочешь?

Медведь молчал, мучительно соображая, что бы это означало.

Голос повторил:

– Русский! Ты живой? Не бойся.

Глаза Медведя немного освоились в темноте, и он разглядел, что в дверях стоит темная фигура и держит в руках миску, чайник и еще что–то. Ноздри Медведя ощутили запах пищи.

– Вот возьми, тут принесли покушать.

Человек вошел в сарай. Луч света упал на его лицо, и ученый увидел, что это немолодой, бородатый горец.

По–видимому, он сменил дневного сторожа.

Басмач поставил посуду на пол и подошел к двери. Увидев, что Медведь принялся за еду, он сказал:

– Вот какой наш народ. Своего врага, кафира, как гостя, принимает. Еду одна женщина принесла. Пожалел тебя кто–то.

Угощение было на славу: тут был и плов, и жареная баранина с луком, пирожки, чай, сладости.

– Я не враг вашего народа, а друг, – сказал ученый. – Вот народ понимает это.

Басмач хмыкнул неопределенно и промолчал.

– А вот тебе стыдно. Сам, наверно, дехканин, а пошел к басмачам.

– Я не понимал, – нехотя проговорил страж, – а теперь понял. Раньше не понимал.

– Если понял, почему не бросишь Кудрат–бия?

– Нельзя. На руках моих есть кровь. Красные меня расстреляют.

– Не бойся! Простят.

Басмач странно всхлипнул:

– Мой бай тоже тут, при Кудрат–бие состоит. Он мне и еще другим сказал: «Уйдете от нас, все равно поймаем и на кол посадим, а ваших матерей, сестер, жен, невест отдадим воинам на три ночи, а затем живыми вниз головой закопаем на ваших глазах. Ваше семя до третьего поколения искореним».

– Скоро Кудрат–бию конец, – проговорил Медведь. – Отпусти меня, я за тебя попрошу.

– Не могу. Меня казнят страшной смертью. Детей жалко. Да и не уйдешь, кругом стража.

Но Медведь видел, что басмач колеблется. В душе проснулась надежда.

– Так ты хочешь лучше быть палачом и тюремщиком?

Басмач не успел ответить. Где–то невдалеке раздались винтовочные выстрелы. По двору, тяжело топая, пробежал человек, заржали лошади. Чей–то голос сыпал совершенно неслыханными ругательствами.

– Помоги! – крикнул Медведь.

Но басмач исчез.

Пересиливая боль в израненных пальцах, Медведь начал развязывать тугие узлы веревок, стягивавших ноги. Но веревки никак не поддавались.

Дверь распахнулась. Несколько человек ворвались в хлев и начали шарить в темноте. Зажмурив глаза, Медведь ждал удара.

Но нет, его подняли и понесли. В лицо пахнуло свежестью горного утра.

Медведь соображал. Его несут, значит, еще не конец. По крайней мере не сейчас.

Стрельба усилилась. Во дворе в отсветах зари метались темные фигуры.

Подтащив Медведя к пятившейся и храпевшей лошади, басмачи перебросили его через луку седла, больно врезавшуюся ему в спину. Голова свесилась, и старику казалось, что вот–вот спинной хребет его переломится.

Кто–то свирепо хлестнул лошадь камчой, и она во весь опор вынеслась на улицу. Впереди и сзади скакали, взволнованно перекликаясь, воины ислама. Медведь со злорадством отметил полное смятение в басмаческом стане.

Проскакав по узким каменистым улочкам Пугниона, кавалькада ворвалась в долину реки и помчалась по проселочной дороге. Медведь с трудом мог разобрать что творится кругом. Он сообразил только, что за басмачами – погоня. Снова захлопали винтовочные выстрелы, послышались возгласы на русском языке:

– Вот они! Вот они!

На какую–то долю секунды, на одно мгновение перед взглядом Медведя мелькнула незабываемая картина. В потоке голубоватых лучей, вдруг брызнувших из–за горы, мчались наперерез всадники в буденовках. Вспыхивали голубые огоньки на обнаженных клинках.

Он не успел даже обрадоваться. Искаженное злобой лицо заслонило всадников. Нестерпимая боль и ослепительная вспышка в глазу… удар падения… Медведь потерял сознание.

Басмач, видя, что с таким тяжелым грузом ему не уйти, ударил пленника ножом в глаз, помня, очевидно, наставления Кудрат–бия. В то же мгновение басмач вылетел из седла, сраженный пулей.

XV

Медведя привезли в Регар, в полевой лазарет, помещавшийся в старой мечети. Санджар с посуровевшим лицом сидел у входа в мечеть, прислонившись к резной колонне и молчал, с тоской поглядывая на двери мечети и на пробегавших мимо санитаров и сестер милосердия.

Командир несколько раз порывался что–то спросить, но так и не решился. Иногда он вскакивал, бежал к лошадям, привязанным за оградой, смотрел на них невидящим тупым взглядом и снова возвращался… Наконец на террасе появился пожилой врач.

Смущенно улыбаясь, Санджар спросил:

– Как здоровье нашего друга Медведя?

– Больной чувствует себя прилично… очень прилично.

– А как глаза?

– Что поделаешь… один глаз… э… так сказать… Но зрение мы ему сохраним.

Санджар хотел еще что–то спросить, но в этот момент во дворике появился Кошуба. Он шел прямой, подтянутый, как всегда. Врач засуетился и спустился по ступенькам лестницы к нему навстречу. Кошуба поздоровался с ним, очень сухо ответил на приветствие Санджара и ушел в лазарет.

Полным недоумения взглядом Санджар проводил командира до двери. «Неужели товарищ Кошуба сердится из–за Медведя? Наверно, так и правильно. Не сберег я друга».

Едва Кошуба появился в дверях вместе с врачом, Санджар бросился к ним и, путаясь, бессвязно начал что–то объяснять.

Кошуба резко прервал его:

– Хорошо, хорошо. Все знаю. За Пугнион спасибо, а вот… – Лицо его стало напряженным. – Вы снова товарищ Санджар, за свои старые штучки взялись?

Санджар отступил на шаг. Лицо его еще больше потемнело.

– Сами знаете, о чем говорю! – продолжал веско Кошуба. – Жаль, жаль. Вы же мне обещали…

– Товарищ командир, не знаю, что случилось…

– Не знаете?

Кошуба холодно разглядывал Санджара, и под этим пристальным, ставшим таким чужим, взглядом начальнику добровольческого отряда, испытанному, не знавшему страха, воину стало не по себе. Совсем робко, с мольбой он сказал:

– Не сердитесь… скажите, что случилось?

Кошуба исподлобья смотрел на Санджара, пытаясь проникнуть в сокровенные его мысли. Наконец он сказал:

– Где Саодат?

Санджар вздрогнул.

– Саодат? Где она? Что с ней?

Лицо командира смягчилось.

– Так вы не знаете? Саодат пропала. Надо разобраться, – заметил Кошуба, – подумать… Пришел в Каратаг этот, как его, скоморох, или по вашему – кизикчи. Ну, из тех, которые на площади представления устраивают. Ну, пришел, и прямо ко мне: «Важное, говорит, известие». И передает: «Вашу женщину… такую красивую, захватили и увезли в горы Бабатага за реку Кафирнихан». «Откуда, – я говорю, – ты знаешь?» Он отвечает: «Я разговаривал с ней, она просила передать русскому командиру начальнику, что ее увезли санджаровы джигиты».

– Ложь! – заорал Санджар, сжимая кулаки. Громыхая оружием, он грузно сбежал с террасы во двор.

– Куда? Куда вы?

– Ложь! Ложь! – он бежал к своим джигитам. Конь шарахнулся в сторону, и Санджар уже вдевший ногу в стремя запрыгал за ним на одной ноге. Через минуту отряд с дробным топотом ускакал по дороге. Джалалов бросился к своему коню.

– Стойте, – крикнул Кошуба, – да стойте же!

Джалалов нехотя вернулся.

– Нельзя ли поменьше комсомольской прыти? Куда вы поскачете? Там и без вас обойдутся. Для вас у меня есть серьезное дело. Вы слышали наверно, что в кишлаке… завтра выборы казия? – Вы поедете туда. С собой возьмите Курбана. Да снимите с себя всю вашу сбрую и наденьте халат и шапку что ли. Тогда, пожалуй, ни один черт не догадается кто вы… Пойдемте сейчас в Ревком. Там вас проинструктируют…

XVI

…Перед стычкой под Пугнионом Гулям Магог проник в кишлак, чтобы разузнать жив ли Медведь и нельзя ли его выручить. Богатая одежда и чалма делали разведчика неузнаваемым. Уже в темноте он пробирался вдоль стен по необычно оживленным улочкам Пугниона. Гулкий топот копыт и звон оружия заставили его свернуть через низенькую калиточку во двор мечети. Толстяк неторопливо поднялся на каменную террасу и, усевшись с достоинством у основания резной колонны, принялся усердно молиться, делая временами перерывы для благочестивых размышлений. Религиозные упражнения отнюдь не мешали ему внимательно приглядываться ко всему, что творилось во взбудораженном, потерявшем сон кишлаке. Много увешанных оружием всадников в богатых халатах проезжало взад и вперед по улице мимо мечети; кругом сновали прохожие, но никто не заглядывал во двор, никто не обращал внимания на усердного богомольца. Магог вскоре так осмелел, что выбрался на обочину дороги и стал заводить разговоры с прохожими. Его способность болтать без удержу пригодилась как нельзя кстати. За время, оставшееся до рассвета, он успел выведать, сколько примерно воинов ислама в басмаческой шайке, куда они намерены двинуться утром, где сидит под замком старый ученый…

Весь пронизываемый дрожью нетерпения, Магог подумывал уже отправиться на выручку Медведя, как вдруг новый отряд конных басмачей с шумом, гомоном заполнил улицу. С необыкновенной для его грузной фигуры легкостью Гулям скользнул во двор мечети и снова уселся на колонны. Недоумевая, что это все значит, он с тревогой вглядывался в остановившихся перед кирпичной оградой всадников. Он не двинулся с места и тогда, когда к нему направились два нукера, хотя сердце его сжалось и ухнуло куда–то вниз. По донесшимся обрывкам фраз Гулям успел только сообразить, что сам Кудрат–бий, проезжая мимо мечети, обратил внимание на некое духовное лицо, молящееся с превеликим рвением в столь неурочный час, и пожелал с ним лично познакомиться.

Очень почтительно, под руки, Гуляма повели с лестницы во двор, где на огромном вороном коне каменной глыбой высилась фигура грозного курбаши.

– Кто вы, возносящий в ночной час молитвы к престолу божию? – вежливо спросил Кудрат–бий.

Толстяк растерялся. Меньше всего рассчитывал он встретиться лицом к лицу с самим парваначи.

– Я раб аллаха, ваша милость, пыль на стопах ваших, высочайший из начальников, – набравшись духу, заговорил разведчик. – Возношу молитвы за правое дело мусульманского воинства.

Ответ, по–видимому, понравился Кудрат–бию.

– Приятно видеть такое усердие в делах молитвы.

Курбаши подобрал поводья, намереваясь, очевидно, двинуться дальше, и Гулям Магог внутренне возликовал, надеясь, что его оставят в покое. Но рыжий ясаул быстро наклонился к толстяку и спросил:

– Почтенный, как проехать к сафарбаевскому дому? Вопрос застал разведчика врасплох. Он понятия не имел, кто такой Сафарбай и где он живет. В полном смятении Гулям невнятно забормотал: «Налево… немного направо… высокие ворота». Он чувствовал, что земля уходит из–под ног, что пришел его последний час. Ясаул грубо оборвал его:

– Что вы болтаете? Вы разве не здешний?

– Я… я… Мы…

Гулям, как всегда в минуты расстройства, вспотел. Он только хотел сказать что он местный житель, когда сбоку прозвучал голос:

– Нет, это не здешний человек.

Хорошо одетый селянин, очевидно, кто–нибудь из богатеев кишлака, выступил немного вперед. – Нет–нет, – повторил он, – я не знаю этого человека, господин бек, у нас нет такого толстопузого. Ни у нас, ни в нашей долине. Да у него и разговор не наш, какой–то кашгарскии разговор.

«Пропал, пропал!» – мелькнуло в голове Гуляма.

– Эй, ты! Кто ты? – заорал ясаул. Он наклонился и схватил Гуляма за ворот халата. – Кто ты? Ну?

Горячая волна обдала спину Гуляма. Глаза застлала серая пелена. Мозг лихорадочно работал в поисках выхода.

Положение было совсем незавидное. Кругом теснились вооруженные до зубов нукеры, беспокойно прислушиваясь к разговору. В поведении кудратбиевских головорезов, в их суетливых движениях, бегающих глазах чувствовались неуверенность, смятение. Гулям отлично понимал, что достаточно неудачного с его стороны слова, и по знаку Кудрат–бия его разорвут в клочки. Дорого бы дал толстяк за то, чтобы сейчас прогремел выстрел–сигнал атаки на Пугнион.

Но сигнала не было. Кудрат–бий совсем низко склонился с седла, разглядывая Магога, нервно перебиравшего четки.

Молчание затянулось. Его нарушил все тот же ясаул:

– Уж не разведчик ли ты? – рявкнул он так, что Гулям отшатнулся.

Кудрат–бий хрипло рассмеялся.

– Ну, где там, разве на красноармейских щах и каше можно распустить такое торгашеское брюхо! Смотрите, как его разнесло.

Счастливая мысль осенила Гуляма. Он согнулся в подобострастном поклоне и плачущим голосом запричитал:

– Великий из величайших беков! Достопочтеннейший столп веры! Избавьте достойного мусульманина от грубостей бессовестных мужланов. Справедливости! Справедливости!

– О чем просите? – холодно проговорил Кудрат–бий.

– О украшение мира! О великий из величайших!

– В чем дело?

– Ограбили меня, последнее взяли, – стонал Гулям.

Охая и причитая, он начал сочинять историю о том, как его, кашгарского купца, везшего «всемогущему и непобедимому» парваначи Кудрат–бию через долину Алая подарки от ферганского курбаши Исламкула, по дороге сбросили с коня и обокрали… обворовали…

– А не скажете ли, достопочтенный, – нарочно очень громко спросил Кудрат–бий, рассчитывая, что его услышат толпящиеся вокруг нукеры, – а не поведаете ли вы нам, не присылал ли нашему брату Исламкулу наш друг – британский консул какой–либо весточки или еще чего? А?

– О, не только весточку, великий господин! Они прислали все, что душе только может захотеться, – не поперхнувшись продолжал врать Гулям Магог.

– О, слава богу всевышнему, да будет вечен он в мирах, – елейным голосом продолжал курбаши. – Сколько же винтовок привезли мужественному Исламкулу?

– Десять, э–э–э, – сказал Гулям и остановился, вконец растерявшись. Судорога свела ему горло.

Выручил его сам Кудрат–бий.

– О верные мои воины, вы слышите? – крикнул он. – Наши друзья и союзники ференги доставили нашим братьям десять тысяч прекраснейших новеньких винтовок, которые так хорошо поражают в сердце, в печень, в желудок. Слава всевышнему!

А Гулям, войдя в роль, продолжал:

– О, еще были пулеметы. И вам, господин, предназначено… э… триста… нет, что я говорю, пятьсот пулеметов. И пушки, сто… двести пушек. И патроны. Миллион, сто тысяч миллионов патронов, английских… настоящих… разрывных…

Чем больше нагромождал небылиц и нелепостей Гулям, тем больше верили ему басмачи. Только ясаул все еще подозрительно посматривал на вздрагивающие, как студень, щеки Магога и вдруг ворчливо перебил:

– А бумага где, письмо? Доставай письмо из пояса…

– Тише, ты, вместилище невежливости. Величие помыслов аллаха непостижимо, – торопливо говорил Гулям. – Нельзя достать, чего нет. Нельзя заставить птицу сесть…

– Как, у тебя нет письма? Какой же ты посланец?

– Отобрали, все отобрали…

Жестом руки Кудрат–бий прервал жалобы.

– Пойдем… Пожалуйте с нами. Дайте посланцу обожаемого брата нашего Исламкула коня… На отдыхе, вы, почтеннейший, расскажете нам.

Чем руководствовался Кудрат–бий? Возможно, он не очень верил словам Гуляма, но весть о том, что где–то есть единомышленники, ищущие союза с ним – Кудрат бием, понравилась парваначи. В дни, когда могущество его падало с каждым часом, когда мысль о необходимости спасать свою шкуру сверлила мозг и днем и ночью, когда нукеры бежали из отрядов и все чаще сдавались советской власти, – такая весть из Ферганы была в тысячу раз ценнее всяких даров. И Кудрат–бий еще раз повторил:

– Подать коня посланцу главнокомандующего ферганской армии ислама.

Сам Гулям Магог смутно представлял себе, что ой будет говорить дальше, какое впечатление его рассказ произведет на басмачей.

Но тут на окраине кишлака послышался одиночный выстрел… Волна криков, беспорядочной стрельбы захлестнула кишлак. В темноте заметались всадники. Несколько басмачей подхватили толстяка и с трудом усадили на коня; кто–то сунул ему в руки камчу… Он ничего не успел сообразить; тесно сжав, его увлек поток верховых, с грохотом и треском мчавшийся по притихшим улицам кишлака. Басмачи меньше всего думали о битве. Как свора жалких бродячих псов, при первом тревожном звуке они устремились, куда глаза глядят…