Текст книги "Санджар Непобедимый"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)

XVII

Трудно проследить путь одинокого всадника на горных каменистых тропах… Затерялся в горах и след Санджара.

Рассказывают, что видели командира в Сары–Кунда.

Был большой той у мечети и ликование народа. Санджар сидел на почетном месте в кругу стариков, рука об руку с Сираджеддином. Только Сабирбай да мухтасиб не присутствовали на празднике. Сабир, узнав, что приехал Санджар, впал в великий гнев и, как говорили дехкане, черная кровь дошла до сердца и он в гневе умер. А «вонючий» блюститель нравственности бежал прямо из мечети в горы столь поспешно, что забыл свои калоши и резной посох.

Видели якобы Санджара в Ущелье Смерти.

Одинокий, он скакал ночью при свете желтой луны по берегу соленой речки, и тень его отражалась в поблескивающих струях. Говорили, что вслед за Санджаром скакали на некотором расстоянии еще два всадника. У Могилы Афганца, когда луна зашла за тучи, внезапно послышалась стрельба, лязг стали о сталь. Ночную тьму прорезало дикое ржание лошадей, человеческий вопль. А когда луна выкатилась снова на звездный простор небес, всадник все так же ровным галопом скакал на запад. На следующий день ехавшие в Миршаде кочевые узбеки обнаружили уже застывшие трупы двух неизвестных, увешанных дорогим оружием.

Впрочем, так ли это было, трудно сказать. Имя Санджара–непобедимого и поступки его стремительно обрастали легендами, и правду становилось нелегко отличить от вымысла…

Рассказывают, что вблизи Байсуна Санджар, как вихрь, ринулся с саблей наголо в кишлак Сагын, где свирепый басмач Пансат Исмаил, непримиримый враг Советов, пировал на своей свадьбе с дочерью местного помещика Атабека. Басмачи разбежались, как трусливые шакалы, а самого Пансата Санджар вел за собой много верст на веревке, привязанной к седлу.

Дехкане несколько раз кидались с палками и камнями на подлого курбаши и пытались прикончить его. И только потому, что Санджар говорил народу: «Не трогайте эту вонуючую гадину, дайте мне отвести его в Байсун! Там будет над ним суд скорый и правый», – люди сдерживали себя и ограничивались криками и угрозами. Но когда Санджар уехал из Байсуна, они вырвали курбаши из рук милиционеров и повесили его на базаре….

Видели Санджара и дальше на древней дороге, что идет от Самарканда через железные ворота лесистого Дербента к Городу Львов – Ширабаду.

Всадника замечали и запоминали, ибо имя Санджара–непобедимого стало любимым и уважаемым в народе.

В гарнизонах славному воину оказывали почетные встречи. Коменданты давали ему в провожатые сильную охрану, так как в те дни не принято было ездить в горах в одиночестве. Но Санджар неизменно отказывался от конвоя и, как одержимый, устремлялся в дальнейший путь.

Комендант гарнизона Тенги–Харам, вопреки воле командира, послал десять красных конников сопровождать его до следующей станции. И кстати. Потому что банда отпетых кзыл–аяков налетела на Санджара и, как ни был он храбр, они сгубили бы его, не подоспей бойцы, ехавшие на близком расстоянии.

К легендам нужно отнести, несомненно, и рассказ о том, что Санджар приехал в дом Гияс–ходжи в кишлаке Янги–Кент. Он пробыл здесь, по обычаю, трое суток: «Гость дорог три дня», но не дождался мутавалли и, уехав, сказал: «Передайте же вашему мудрому, как лисица, хозяину, если только он осмелится здесь показаться: счастлив он, что не застал я его здесь. Но мы с ним еще встретимся…»

Санджар пил айран и отдыхал у того самого колодца, хранителем которого был безумный отшельник.

За три года многое изменилось в Карнапчульской степи. Не было больше помещика, никто не трепетал при упоминании его имени, а у колодца по вечерам собирались на водопой стада, принадлежащие кишлачным скотоводческим артелям и отдельным дехканам.

Отшельник перестал мечтать о звании святого и стал всеми уважаемым бош–чабаном, то есть главным, пастухом местных отар…

Скоро след Санджара затерялся на бесчисленных, больших и малых дорогах и дорожках, верблюжьих тропах и тропках безбрежной Карнапчульской степи. Да и где тут встретить одинокого всадника, когда от одного малолюдного кишлака до другого здесь нужно ехать от восхода солнца до заката…

XVIII

– Молчи, Волк, молчи! Ты мешаешь мне думать.

Прижимая обрубленные уши к густой шерсти загривка, могучий пес поднимал голову, смотрел сквозь красные языки пламени костра и робко взвизгивал. Волк прислушивался к далеким звукам ночной степи.

Стрекотали мириады кузнечиков, пели цикады, шелестели на ветру сухие, жесткие стебли травы. Далеко–далеко выла гиена. По твердой земле шлепали чьи–то калоши и стучал посох.

– Молчи, Волк, – шептала тетушка Зайнаб, – или ты, глупый, не узнаешь? То слепой суфи идет спать к себе домой.

Тетушка Зайнаб запустила руку в шерсть Волка и ласково потрепала упрямую голову. Но замер шум одиноких шагов, а собака все еще вела себя беспокойно. Она встала, отряхнулась и подошла к открытой двери, вглядываясь в темноту.

Старуха помешала угли в очаге. Сноп искр метнулся к потолку и на минуту озарил скорбно поджатые губы и затуманенные глаза. Чугунный кувшинчик, поставленный в самый жар углей, давно раскипелся и, плескаясь и плюясь, вздымал облака пара. Но тетушка Зайнаб не обращала на него внимания. Она ничего не видела и не слышала.

Встрепенулась старушка только при звуке быстрых, легких шагов и нежного голоса…

С улицы приближалась песня.

Курухайт, Чибор, конь моего тюри!

Веселей скачи, не отставай, смотри.

Для тебя яйлой высокогорной будь,

Белая моя девическая грудь!

Волосы мои на щетку отдам,

Чтобы чистить шерстку мягкую твою.

Конь алмазноногий, быстро доскачи,

Снежные холмы грудей моих топчи,

Только с милым другом нас не разлучи…

– Здравствуйте, тетя Зайнаб! Здравствуй,злой Волк!

В дверях появилась, блистая серебряными украшениями и румянцем нежных щек, Гульайин. Она сбросила изящные кожаные калоши на высоких туркменских каблучках и, ласково обняв старуху одной рукой за плечи, присела на корточки около очага и выхватила кувшинчик из огня.

– Ой, тетя, у вас вся вода ушла. Я тут кое–что принесла, попробуйте. Я напекла.

Тряхнув тяжелыми глянцевыми косами так, что зазвенели все подвески, она развернула платок, в котором лежали белые лепешки, посыпанные кунжутом. Приятный запах распространился по комнате.

– Что ты там пела, дочка, – спросила Зайнаб, – не очень… подобающее девушке?

– Ну вот! Почему неподобающее? Это в дастане девушка поет о коне своего жениха, поджидая его.

– А ты кого поджидаешь?

То ли пламя костра вспыхнуло особенно сильно, то ли отсвет красного платья пал на лицо Гульайин, но щеки ее сейчас казались пунцовыми.

– Никого…

Пурпур залил лоб, уши, подбородок, шею девушки.

– А я все смотрю, – задумчиво проговорила тетушка Зайнаб, – что это Волк волнуется, на месте не сидит? Он, плут, свежий хлеб почуял. Ну, доченька, спасибо! Давай чаю попьем…

– Ой, тетя, мне некогда. Там у нас гости.

– Кто же, Гульайин?

– Тетушки из Таджик–кудука приехали, – личико Гульайин омрачилось и поблекло. – Ой, кажется они сватать меня приехали.

– Ну и правильно. Что за непорядки! Тебе, доченька, уже скоро девятнадцать, твои однолетки по два ребенка уже имеют, а ты все еще блохой прыгаешь. Да, а твой папаша Сабир–ата, хоть и похож своей черной бородищей и большой чалмой на самого кушбеги бухарского, а мягкий он, как вата. Все потакает капризам своей дочки… Балует он тебя. Новые времена, новые нравы. Да разве в наши дни с нами, женщинами, стали бы разговаривать?!

Девушка простодушно улыбнулась.

– Папаша у меня очень послушный… – и передразнивая, по–видимому, отца, басом продолжала, поглаживая воображаемую бороду. – Дочь моя, я так хочу, делай так, как я повелеваю. Ой, доченька, ой, что я сказал такого, что твои глазки опечалились? Нет, нет, поступай по–своему. Как хочешь! Как хочешь! Даже, если за тебя предложат калым, как в сказке – тысячу верблюдов, тысячу баранов, тысячу псов без хвостов и тысячу блох, и то я не буду огорчать свою Гульайин.

– Редкий у тебя отец, дочка. Но почему же ты замуж не идешь? Ведь такие подходящие женихи есть…

– Ой, тетя, успею еще…

– Смотри, егоза, хоть у нас новые порядки, и даже мы, женщины, стали рассуждать, только как бы тебе не попасть в перестарки. Кто тебя лет двадцати возьмет?

– Тетя, оставим это…

Гульайин нагнулась к углям и начала усиленно раздувать их, хотя никакой надобности в этом не было. Когда она подняла голову, лицо ее было снова красно, очевидно, от жара пламени.

Тетушка Зайнаб многозначительно поджала губы. Она–то знала истинную причину смущения Гульайин, но разве об этом можно и нужно говорить? Да к тому же…

– Ветер мчит лист, сорванный ураганом с ветки, по степи… Когда–то он вернется к родному дереву?

Девушка снова опустила голову и сказала:

– До страшного суда будут сражаться герои. – Вдруг она показала на Волка. – Смотрите, тетя, что с ним?

Пес снова начал повизгивать. Он топтался на месте, кружился, выбегал на двор, снова возвращался, напряженно прислушивался.

– Волк, перестань, иди сюда, ложись! – крикнула тетушка Зайнаб. – Заболел, что ли?

Собака нехотя подошла к хозяйке, покорно ткнулась холодным мокрым носом в ее руку и вдруг с воем кинулась в дверь и исчезла в темноте. Испуганно смотрели вслед ей женщины, прислушиваясь к все удалявшемуся радостному лаю.

– Ва–алло, – бормотала тетушка Зайнаб, – уж не взбесился ли наш Волк?

– Нет! – взволнованно вскочила с места Гульайин. – Волк радуется…

Она стояла около двери, держась за сердце, и бесчисленные серебряные подвески на голове, на плечах, на высокой груди опять весело зазвенели, переливаясь блеском.

Тетушка Зайнаб тоже вскочила и, приоткрыв рот, замерла, не в состоянии сделать ни шага.

В кишлаке творилось что–то необычное. Все собаки разразились, как по команде, дружным лаем. Скрипели двери, слышались тревожные голоса.

Совсем близко раздался топот копыт. Кто–то громко сказал:

– Салом, салом!

В ответ прозвучал неуверенный голос:

– Кто там?

Лошади зафыркали на дворе, звякнул металл о металл. Послышались властные, решительные шаги, зазвенели шпоры.

– Можно войти? – прогремел мужественный голос. В дверях выросла фигура военного. Он вынужден был наклонить голову, чтобы не удариться о притолоку. На груди его поблескивали ордена.

Зайнаб и Гульайин вскрикнули от неожиданности и разочарования.

Войдя в комнату, командир улыбнулся и сказал приветливо.

– Здравствуйте. Пусть не доставит вам мой приход беспокойства.

– Кто вы? – испуганно спросила тетушка Зайнаб.

Она так растерялась, что не прикрыла полой халата лицо. Не до этого ей было. С величайшим волнением смотрела она на неожиданного гостя. И вдруг узнала его. Ведь он приходил к ней, когда она приезжала в Гиссарскую долину в поисках Санджара. Неожиданный гость, не отвечая на вопрос, спросил:

– Где ваш сын? Где же Санджар?

Старушка растерянно молчала. Тогда выступил вперед только что вошедший в михманхану староста кишлака Кош–Как Сабир–ата. Тот самый бородатый Сабир–ата, который любил говорить: «Украшение базара – лавочки, украшение мужчины – борода». Вежливо и стеснительно покашливая в руку, он заметил:

– Гость, извините глупость тетушки Зайнаб. Да к тому же женщинам неприлично вступать в разговоры с посторонними мужчинами. Лучше я скажу. Сын тетушки Зайнаб Санджар вот уже три года в бегах… убежал из кишлака и ничего о нем не слышно.

– Неправда, – неожиданно звонко выкрикнула Гульайин, – Санджар стал воином, и весь кишлак знает это.

– Дочь моя, – степенно возразил кошкакский старшина, свирепо шевеля холеными усами и густыми бровями. – Совет женщины годится только женщине. Тебе здесь совсем не место. Убирайся домой!

– Ну вот, ну вот, – воскликнула девушка. – Тут новости, а меня гонят.

Глаза ее предательски заблестели, бахромой головного платка она смахнула воображаемую слезинку.

– Доченька, не надо, не надо, – испуганно забормотал Сабир–ата и в смущении стал теребить свою прославленную бороду. – Как хочешь, только прикрой лицо. Все же, по закону…

Командир засмеялся.

– Зачем же закрывать такую прелестную розу от глаз людей? Тетушка Зайнаб! Меня зовут Кошуба. Я товарищ и друг вашего сына Санджара. И я приехал узнать, где он и что с ним?

– Где он? Что с ним? Мы сами не знаем.

Тревога и боль прозвучала в ответе старушки. Тогда Сабир–ата, отстранив тетушку и свою своенравную дочь, подошел к очагу и, расправив одеяла, пригласил Кошубу присесть:

– Прошу пожаловать, дорогой гость. Отдохните с дороги у домашнего очага. Прошу, прошу! А вы, женщины, принимайте гостя.

Через минуту комната была полна народу. Во дворе у дверей толпились женщины. Свет костра нет–нет и выхватывал из темноты их лица.

Садясь к огню, Кошуба произнес установленное обычаем «бисмилля»… чем приятно поразил степняков. В этом «бисмилля» пастухи и дехкане не столько видели мусульманскую молитву, сколько призыв к добрым силам помочь дому и обитателям его в их делах. Старейший из старейших жителей кишлака, Баба–калян, наклонился к соседу и сказал шепотом:

– Сынок, добрый человек наш гость…

«Сынок» важно погладил седую бороду и прошамкал в ответ что–то благочестивое. Ему было по меньшей мере лет восемьдесят.

Никто не раскрывал больше рта; все с интересом разглядывали гостя.

Несмотря на только что проделанный дальний путь, Кошуба, как всегда, был тщательно выбрит; аккуратно подстриженные усы делали его лицо солидным, представительным. Степняки, видевшие на своем веку из военных только оборванных, грязных и всегда голодных эмирских воинов, остались довольны результатами осмотра, Кошуба подождал вопросов, но, так как никто не заговорил, он сам решил рассказать о цели своего приезда,

– Очень жалею, – сказал он, – очень огорчен, что не вижу в родном доме, у родного очага брата моего Санджара. Семьдесят ташей я проскакал на своем коне, чтобы обнять его и приветствовать… – Кошуба помолчал. Неожиданно он задал вопрос. – Кем был у вас в кишлаке Санджар?

Сабир–ата наклонился вперед и ответил:

– Чабаном. Подпаском. Три года назад Санджар был молод, и ему нельзя было доверить отару.

Повернувшись к Сабиру–ата, Кошуба прижал руку к сердцу, как бы благодаря за разъяснение, и продолжал:

– Кем стал сейчас молодой юноша, которому три года тому назад нельзя было доверить стадо бессловесных животных? – И, так как все молчали в напряженном ожидании, Кошуба ответил на вопрос сам: —Позвольте сказать мне, человеку, который идет трудными путями битв почти десятилетие. Я скажу: юноша стал мужем. Пастух стал богатырем, он – Рустам! Он – Алпамыш! Вот кем стал ваш Санджар…

Ропот удовлетворения прокатился по комнате. Радостно вскрикнула тетушка Зайнаб, но мгновенно закрыла рот рукой. Даже при неверном свете костра можно было заметить, что лицо Гульайин залил густой румянец.

– Да, советский воин Санджар прославил себя великими подвигами, – продолжал торжественно Кошуба. – Звенящая сабля Санджара снесла немало басмаческих голове Воины добровольческого отряда Санджара избавили от верной гибели цветущие кишлаки. Санджар защищал дехкан от алчности баев, девушек от позора, вдов от притеснения, детей от голодной смерти. Сам великий вождь трудящихся Владимир Ильич Ленин знает о достойном чести и прославления Санджаре… – Волнуясь, Кошуба встал и, обращаясь к тетушке Зайнаб, сказал:

– Тетушка Зайнаб! Советское государство и Красная Армия благодарят вас за то, что вы вырастили такого сына.

Сидя в уголку и закрывшись платком, старушка плакала.

Тогда Кошуба обратился к старикам:

– Спасибо вам, аксакалы, что вы воспитали в своем кишлаке такого доблестного воина!

Он обвел взглядом лица присутствующих и на секунду залюбовался живописной картиной. Словно выточенные из темно–красного дерева, теснились вокруг костра лица с ниспадающими на халаты черными и белыми бородами, с густыми насупленными бровями. За кольцом уважаемых людей до самой двери сидели пастухи; многие пришли со своими посохами, многие кутались в тяжелые овчины. Судя по доносившимся со двора возгласам и шуму, и там было полно народу.

Весь степной кишлак Кош–Как пришел сегодня к бедному домику тетушки Зайнаб послушать о славе ее приемного сына.

Тетушка Зайнаб снова всхлипнула. Гульайин наклонилась к ней и, нежно поглаживая по плечу, быстро–быстро зашептала:

– Не плакать нужно… радоваться следует. Тетя, тетечка. Ой, сердце мое сжимается. Куда убежал Волк? Вы ничего не слышите?

Вытирая слезы, тетушка Зайнаб улыбнулась и, подняв голову, начала прислушиваться. И сквозь шум голосов она, со свойственным степнячке умением различать самые далекие и тонкие звуки, услышала…

Не веря своим ушам, она покачала головой и проговорила все так же тихо:

– Ничего не слышу.

– А я слышу… Слушайте!

Далеко, далеко в ночи лаяла собака. И лай этот, захлебывающийся и истеричный, выражал безумную радость. А в перерывах чуть слышался дробный топот копыт по иссохшей от летнего солнца степи…

Широко открыв глаза, тетушка Зайнаб и Гульайин сквозь ночь пытались рассмотреть неведомого всадника. Они почти верили, почти знали, кто это. Но не только вслух друг другу, даже самим себе, в самых глубинах души они не решались произнести такое любимое, такое священное для них имя…

Как сквозь сон, до ушей тетушки Зайнаб донеслись слова Кошубы:

– Матушка, я так жалею, что не увидел под этой крышей вашего сына. Я не могу больше здесь задерживаться. Я уезжаю. Прошу же вас передать Санджару…

– Салом! Кто говорит об отъезде? Я не пущу вас, Кошуба.

Все вздрогнули.

В черном четырехугольнике открытой двери, как в рамке, стоял Санджар. Свет ударял ему в глаза, и он невольно зажмурился, протянув вперед руки.

Дико вскрикнула тетушка Зайнаб. Бросившись к сыну, она обхватила его руками и, плача, запричитала.

– Санджар! – прозвенел девичий голос.

– Санджар! Санджар! – зашумела толпа. – Санджар Непобедимый!

Отбросив сдержанность Зайнаб обнимала Санджара и шептала: «Сынок! Мальчик мой!»

С пылающими щеками, с горящими, как звезды, глазами стояла в двух шагах Гульайин и смотрела на Санджара. Но едва только он посмотрел на нее и взгляды их встретились, она закрыла лицо руками и выбежала из михманханы.

Шагнул вперед Кошуба. Голос его слегка прерывался и правая щека подергивалась, как всегда, когда он был сильно чем–либо взволнован.

– Здравствуй друг! Разве так делают друзья…

– Здравствуйте, командир!

– Разве так делают… Не посоветовавшись ускакал… Они обнялись и расцеловались троекратно по–русскому обычаю. Все еще не выпуская его руки из своей, Кошуба заговорил, поглядывая на тетушку Зайнаб, повисшую на другой руке воина.

– Я приехал поздравить тебя Санджар. Советское правительство наградило тебя орденом Боевого Красного Знамени.

Он не смог продолжать; его слова утонули в возгласах одобрения.

Но во взгляде его, устремленном на воина, вдруг промелькнула тревога. И появившаяся было на лице Санджара детски–счастливая улыбка мгновенно исчезла. Лицо его посуровело.

– Что это? – проговорил вполголоса Кошуба.

– Где–то стреляют, – с сердцем отрезал Санджар. – И сюда они добираются…

Командиры переглянулись. Кошуба вышел. И тотчас же со двора донеслась негромкая его команда: «По коням!»

Замерший в напряженном внимании Санджар вздрогнул и бросился к двери.

– Сын мой! – рванулась за ним тетушка Зайнаб. Но его уже не было в комнате.

… И в недрах ночной степи глухо загудел стремительно удаляющийся топот копыт многих коней…

ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ

Аман – просьба о милости, пощаде.

Амлякдар – чиновник, ведавший сбором налогов в провинции Бухарского эмирата.

Анаша (или наша) – сильно действующий наркотик, изготовляемый из листьев конопли.

А р к – дворец; замок в центре Бухары, резиденция эмира.

В а й д о д – крик, о помощи.

В а к у ф – церковное недвижимое имущество.

В а с и к а – здесь купчая крепость на недвижимое имущество.

Вилойят – уезд в восточном государстве и, в частности, Бухарском эмирате.

Г а у – мера площади; количество земли, которое может быть вспахано запряжкой волов за один день.

Д а с т а н – народная героическая поэма.

Дастархан – скатерть. В переносном смысле – угощение.

Джахид– воин, сражающийся за веру.

Джевачи, чухра, аксы, мирахур – военные чины бухарской армии.

З а к е т – налог.

И б н – С и н а – Абу Али ибн Сина (Авиценна) – бухарский врач, основоположник средневековой и европейской медицины.

Илликбаши – пятидесятник.

Имам – священнослужитель.

И н а к – чиновник.

И ч к а р и – женская половина.

К а з и й – судья.

К а у ш и – кожаные калоши.

К а з ы – к а л я и – «великий» судья, глава мусульманского суда в эмирской Бухаре.

К ы з – т о й – девичник.

Лат и Манат – идолы, которым поклонялись некоторые арабские племена до принятия ислама.

Л у к м а н – легендарный восточный врач.

Лям, алиф – буквы арабского алфавита.

М а з а р – сооружение на могиле, мавзолей.

М а к т а б – начальная духовная школа.

Мардикер – батрак.

Махалля – квартал.

М е д р е с е – высшее мусульманское духовное училище.

М и м б а р – возвышение в мечети, с которого имам произносит проповеди.

Мингбаши – волостной.

Мирахур – придворное звание в эмирской Бухаре.

Михманхана – комната для гостей–мужчин.

Мутавалли – смотритель вакуфа, обычно – высокопоставленное духовное лицо.

Муфтий – высший духовный чин.

Мухтасиб – духовное лицо, на котором лежала обязанность надзирать за нравственностью мусульман.

Мюрид – ученик ишана, глава мусульманского дервишского ордена.

Нас – жевательный табак.

О в р и н г – искусственный карниз на горной тропе.

Сандал – низкий столик, устанавливаемый в комнате над ямкой, куда насыпаются угли. Сверху на сандал стелется ватное одеяло. Под него сидящие вокруг сандала засовывают ноги.

Сардар – начальник.

С у ч и – знаток бродов и переправ.

Т а б и б – знахарь.

Т а к с ы р – господин.

Такыр – глиняная площадка, заполняемая весенними водами.

Т е н ь г а – бухарская серебряная монета достоинством около 20 копеек.

Той – пир, празднество.

Токсаба – полковник.

Туг – шест с хвостом яка. Устанавливался на могиле того, кто считался «святым».

У л а к – конские состязания.

Ф а т и х а – молитва.

Ференги– так называли в Бухаре европейцев.

Ф е т в а – письменное повеление, указ.

Ходжа – так называли в Средней Азии тех, кто считался потомком пророка Мухаммеда.

X а ш а р – взаимопомощь в дореволюционной деревне.

Худай – жертва.

Хурджун – переметная сума.

Чилим – кальян.

Чох – медная монета достоинством в ¹/з или ¼ копейки.

Ю з б а ш и – сотский.

Яша – да здравствует!