Текст книги "Санджар Непобедимый"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

VI

По неезженным и нехоженным тропам, через безвестные перевалы отряд возвращался в Тенги–Харам, где была оставлена экспедиция.

Кроме постоянного проводника экспедиции, Ниязбека, который принял участие в сарыкундинском походе, путь по горным тропам указывали три горца–таджика, взятые из безымянного кишлачка, забравшегося к самой линии вечных снегов.

Перед тем как вступить в ущелье, каждый осмотрел сбрую, коня и в особенности подпруги. Проводники, пошептавшись, сказали:

– Места дальше пойдут серьезные. Дорога испортилась, нехорошая стала. Придется набраться терпенья, если хотим пройти.

Настроенный несколько легкомысленно, Санджар заметил:

– Из терпенья и халву можно сварить. Пройдем. И двинулся вперед.

Южный склон ущелья был совершенно гол и гладок. Скала почти отвесно обрывалась вниз. Кругом солнце и камни, а из черной щели, куда предстояло проникнуть, тянуло сыростью и прелью и доносился монотонный рев невидимого водопада.

Пока шел отлогий склон, лошади весело шагали, а всадники бодро посвистывали и покрикивали. Один из горцев даже затянул песню.

Но едва караван вошел в тень, падавшую от скалы, настроение у всех испортилось. Кое–кто с тревогой поглядывал на глыбы гранита, угрожающе нависшие над тропой. Раздался неуверенный возглас: «Где же тут дорога?»

Кто–то выразил общее настроение: «Да тут из–за камней в два счета перещелкают. И не увидешь, кто».

Внезапно заволновались и проводники. До сих пор они вели отряд добросовестно, сами торопили, помогали. А тут подошли к Кошубе, разговаривавшему с Санджаром, и поклонились чуть ли не до земли.

– Что вам? – недовольно спросил Кошуба, весьма подозрительно относившийся к чрезмерным знакам почтительности.

Старший из проводников вдруг начал вздыхать и жаловаться на горы, на горькую судьбу бедняков, на проклятую погоду, которая портит дороги, на ломоту в костях. Командир терпеливо слушал и, только дождавшись паузы, резко спросил:

– Чего, я спрашиваю, вы хотите? Есть дальше дорога или нет дороги?

Тут горец окончательно разохался. Он начал уверять, что вообще дальше начинается джинхона – жилище злых духов. С неба там сыплются камни величиной с дом, бесы хохочут в пещерах и пугают лошадей. Дороги же вообще нет, правда, она, может быть, и есть, но обрушилась. Мост через речку был прежде, а теперь его снесло паводком. Речку вброд перейти нельзя. Самое же главное – овринг. Пусть подохнут эти эмирские чиновники да басмачи. Уже два года никто не чинит овринг и ни одной новой палки не воткнули…

Санджар рассвирепел.

– Зачем вы сюда нас затащили? Сколько мы потеряли времени!

– Пройти невозможно, – невозмутимо твердил проводник.

В добродушном лице горца было столько тупого упрямства, что, казалось, его ничем нельзя было преодолеть.

Забитое население горной страны, входившей в состав владений эмира бухарского, боясь всяких налоговых сборщиков и чиновников, старалось отгородиться от их разорительных визитов стеной бездорожья. Горцы нарочно строили свои кишлаки в малодоступных местах; бывали случаи, когда жители горных ущелий портили овринги и делали горные тропы временно непроезжими. В качестве проводников кишлаки выделяли обычно людей ловких и умных, умевших запугать знатного и изнеженного представителя власти рассказами об опасностях пути.

Трудно было допустить, что сейчас горцами движут те же соображения – все население Кок–Камарского нагорья уже знало о том, что красные войска спасли сарыкундинцев от гибели.

Был единственный способ сломить упрямство проводников.

И Санджар этот способ избрал.

Он резко бросил:

– Ну, вы неженки и лежебоки, боящиеся натереть мозоли на своих ножках, – и, щелкнув в воздухе камчой, тронул коня.

Не оборачиваясь, Санджар ехал по ущелью и напевал вполголоса песенку, слов которой нельзя было разобрать. Ниязбек последовал за командиром.

Проводники потоптались на месте, пошептались и побежали вслед за отрядом. Через минуту порядок восстановился. И когда всадники подошли к оврингу, впереди, как и раньше, шли проводники–таджики, посохами ощупывая опасные места; за ними шел, ведя под уздцы свою лошадь, Ниязбек, дальше ехал верхом не пожелавший спешиться Санджар.

Не спешился он и на самом овринге. Степняк, привыкший к равнинам, где дорога была широка, как степь, Санджар не любил гор и на опасных узких тропах больше доверял своему испытанному коню Тулпару, чем себе. Командир ехал, сжав губы и смотря прямо перед собой, боясь бросить взгляд вниз, в неумолимо тянувшую к себе бездну. Санджар всегда говорил, не стесняясь, что боится этих шатких и неверных оврингов и что у него на краю обрыва просто голова кружится.

Здесь же надо было пройти овринг длиной с версту.

Трудно, не побывав в горах, представить себе эти скалистые «дороги» Кухистана. Издревле горцы строят на обрывистых склонах ущелий овринги. Пользуясь малейшими выступами, устанавливают по возможности прочно дреколья, укрепляя их концы, там где это необходимо и возможно, глыбами камня. Как трудно установить такую основу у карниза, можно судить хотя бы по тому, что иной раз работа ведется на высоте пятисот–шестисот метров над пропастью, а то и выше. На дреколья укладываются бревна или жерди, концы которых закрепляют в щелях и расселинах каменной стены. На эту основу овринга набрасывается хворостяная настилка, мелкая галька, песок.

Жидкий, трясущийся помост часто идет зигзагами, иногда ступеньками в виде лестницы. Когда движется вьючный караван – группа всадников, угольщики со своими ишаками, – все это зыбкое сооружение угрожающе трещит, колышется и, кажется, вот–вот обрушится в бездну.

Осторожно, в полном молчании, двигался по оврингу отряд бойцов. Тулпар легко притрагивался копытом к настилу и, только уверившись в прочности его, твердо ступал ногой. От непрестанного напряжения конь дрожал мелкой дрожью, и дрожь эта передавалась Санджару.

Слегка прищурив глаза, командир поглядывал на тяжело шагавшего коня Ниязбека, на самого Ниязбека, идущего пешком впереди, и на горцев, шедших беспечным шагом, заложивши руки с посохами за спину под вздернутые халаты. Все это видно было хорошо, так как карниз поднимался круто вверх и проводники, Ниязбек и его конь были выше Санджара.

Несчастье произошло неожиданно. Показалось или нет Санджару, но Ниязбек вдруг остановился и резко обернулся. На минуту командир увидел болезненно искривившееся его лицо. Что–то резко щелкнуло. Конь Ниязбека с диким ржаньем встал на дыбы, заслонив черной тенью тропу и людей. Испуганно храпя, Тулпар попятился и начал оседать на задние ноги. Под ним затрещал хворостяной настил, посыпались камни. А конь Ниязбека все еще стоял прямо, как бы танцуя, и раскачивался над бездной на задних ногах. Жалобное ржание его перешло в пронзительный визг. Санджар холодеющими руками рванул повод и заставил Тулпара тоже встать на дыбы. И во–время… Конь Ниязбека, сделав последнее усилие удержаться на овринге, повернулся на задних ногах вокруг своей оси, с грохотом упал на самый край овринга и, увлекая за собой камни, песок, колья, повалился вниз, в ущелье. Не подними Тулпара Санджар, конь Ниязбека сбил бы его с ног и увлек за собой в пропасть с высоты по меньшей мере в полкилометра.

Но и сейчас Санджар с ужасом чувствовал, что Тулпар балансирует на задних ногах, как на натянутом канате, почти потеряв равновесие. Запомнился противный скрип от трения тела о каменный выступ. Командир все пытался лечь на шею коня, а конь запрокидывался назад, переступая копытами по неровному, предательски колеблющемуся настилу овринга. Из–за спины доносились дрожащие голоса Курбана и Медведя, старавшихся успокоить коня.

Каждый понимал, что, оступись Тулпар, подломись какая–нибудь жердочка – и командир погиб. Для самого Санджара эти минуты тянулись как вечность. Шепотом он молил:

– Над бездной гибели ты, Тулпар, один мой друг и хранитель. Друг, держись… Я – как младенец в руках матери… Донеси меня. Не брось мое тело в пучину могилы.

Вздох облегчения вырвался из груди Санджара, когда, наконец, передние ноги Тулпара медленно опустились на карниз. И конь и всадник дышали тяжело, со свистом. Бока Тулпара покрылись клочьями пены.

Только теперь до слуха Санджара дошли свирепые выкрики Ниязбека. Размахивая тяжелым револьвером, он наступал, отчаянно жестикулируя, насколько это было возможно на узком пространстве овринга, на проводников, и проклинал их, на чем свет стоит. Горцы, с ужасом поглядывая то на беснующегося человека, то далеко вниз, в ущелье, где на камнях, заливаемых вспененной водой, лежало изуродованное тело великолепного коня, победителя многих состязаний, твердили:

– Ох, господин! Виноваты, господин!

Отмахиваясь от назойливых звуков голоса Ниязбека, Санджар пытался привести в порядок мысли. И только одно он мог вспомнить: где–то и кем–то сказанные слова об овринге в горах Зеравшана. Будто там, на скале, над пропастью высечено:

Будь осторожен, как слезинка на реснице,

От тебя до смерти только шаг.

Наконец Санджар пришел в себя. Потрепав Тулпара по взмокшей шее, он сказал:

– Ну друг! Поехали.

Тулпар шагнул вперед. Тогда Ниязбек, обернувшись, закричал:

– Надо наказать этих мерзавцев!

Слабым жестом руки Санджар махнул вперед.

– Они нарочно покатили камень, чтоб напугать моего Серого, – кричал Ниязбек. – Требую наказания, не то я сам пристрелю их.

Нехотя разжав зубы, Санджар все еще нетвердым голосом сказал:

– Потом поговорим… Пошли.

– Мы не бросили камня, – крикнул пожилой проводник, – мы ничего не делали. Мы шли и шли.

Санджар прервал его.

– Идем! Будем говорить потом!

Караван тронулся. Каждый, проходя над местом, где произошел несчастный случай, с замиранием сердца поглядывал на распластавшийся далеко внизу труп коня.

Вдруг на лицо Санджара упала тень. Он невольно посмотрел вверх. Тяжело взмахивая черным с белыми крыльями, над ущельем кружились громадные птицы. Одна другая… Они спускались все ниже. Не прошло и десяти минут, как множество их уже летало над рекой, над погибшей лошадью. Это были стервятники. Когда отряд заворачивал на скалу, зловещие птицы сидели на горных выступах, все еще не решаясь опуститься вниз и приступить к пиршеству.

– Огонь опалил наши души, когда мы увидели, что смерть подбирается к вам, хозяин, – заговорил проводник, когда отряд выбрался на широкую зеленую поляну.

Держась за стремя, он смотрел на Санджара, и в лице, в глазах его было столько искреннего беспокойства, что сомнения, мелькнувшие на мгновение в голове командира, совершенно исчезли. Санджар с улыбкой слушал взволнованные слова сочувствия и упрека.

– Зачем вы не сошли с коня, таксыр. Часто путь на перевал кончается в раю. А еще у нас в горах говорят: за сотню лучших скакунов не отдавай своих двух ног.

В сжатых губах Санджара почувствовалось нетерпение. Он отвык уже от наставлений.

– Хорошо, братец. Где бы здесь отдохнуть? – прервал горца Кошуба.

Проводник повернулся и сказал:

– Здесь близко.

Крутая тропинка привела к зыбкому мостику, качающемуся над бездонным, сузившимся здесь до нескольких метров, ущельем. Даже Санджар вынужден был слезть с коня и перейти на другую сторону пешком, ведя под уздцы косящего безумными глазами и стригущего ушами Тулпара.

У скалистого обрыва в тени большого карагача пряталось жилище угольщика – благообразного, крепкого горца с длинной седой бородой. Вся усадьба состояла из бедной, но очень опрятной хижины, на крыше которой стояли аккуратно сложенные башенки кизяка, и овчарни, прилепившейся к огромному, величиной с двухэтажный дом, валуну. Выше, на склоне горы, стоял каменный скелет полуразрушенного мазара.

Пока Кошуба, Санджар и Ниязбек беседовали с угольщиком, Медведь и Джалалов с наслаждением умывались ледяной водой ручья, пахнущей мятой и неуловимой горной свежестью. Медведь намылил голову и лицо и, плюясь розовой пеной, ворчал:

– Нет, тут нечистое дело.

– Думаете, эти горцы?

– Какое там!.. Они нас уважают.

– А камень?

– Я камня не видел.

– Я тоже…

Сложив в мешок мыло, зубную щетку и полотенце, Медведь вручил все это Джалалову и кратко заявил:

– Ну, я пойду. Спросят – скажи, пошел пройтись! проветриться.

Если бы внимание Медведя не было целиком отвлечено крутым и опасным спуском по каменистым осыпям, он заметил бы пробиравшегося вслед за ним среди камней и кустов фисташки, барбариса и горной ольхи одетого во все темное человека. С величайшим интересом человек следил за каждым движением Медведя, чмокая от удивления губами, когда старик ловко и легко пробирался по опасным крутизнам. Сам преследователь не отставал от него ни на шаг, скользя, как тень, и не производя ни малейшего шума. Вскоре эта предосторожность стала излишней, так как внизу, на дне сырого и мрачного ущелья шум бешеного голубого потока полностью заглушал все звуки.

Теперь стало ясно, куда шел Медведь. Очень высоко, чуть заметной чертой на красноватой, вертикально падающей груди горы тянулся овринг, по которому недавно прошел отряд. Прыгая и скользя по захлестываемым водой скользким глыбам, пробираясь местами на четвереньках Медведь, наконец, добрался до цели. Неслышно взмахивая гигантскими крыльями, от туши лошади оторвались безобразные птицы. Массивные, крючковатые клювы и огромные, похожие на железные крючья когти их были запятнаны липкой кровью. Медленно и угрожающе кружились они над человеком, осмелившимся помешать их трапезе, но так и не решились напасть на непрошенного гостя.

Холодок пробежал по спине Медведя и тошнотворное чувство поднялось к горлу, когда он увидел распоротое брюхо недавно еще красивого, горячего, как ветер, коня Ниязбека. Медведь присел на корточки около истерзанной туши животного и начал тщательно осматривать его грудь и шею. К счастью, он поспел во–время, стервятники успели распотрошить только брюхо лошади.

Через минуту Медведь крикнул:

– Я так и знал!

Ни он, и никто другой, конечно, крика этого из–за шума реки не смог услышать, но в то же мгновение Медведь инстинктивно обернулся. Рядом с ним стоял проводник и с любопытством следил за его движениями. Горец улыбнулся, показав в густой заросли бороды ряд ослепительно белых зубов, и, успокоительно закивав головой, наклонился к лошадиной туше. Одним ударом ножа он вспорол кожу мышцы на груди лошади и протянул Медведю небольшой кусочек металла.

– Пуля! – закричал Медведь.

Хотя таджик ничего не услышал, но по выражению лица Медведя он, очевидно, сообразил, в чем дело, и понимающе закивал головой. Он поднял кулак и потряс им по направлению висящего высоко над их головами овринга, а затем в сторону хижины угольщика, где расположился на отдых отряд.

По дороге проводник молчал. Уже на самом верху тропинки он проговорил:

– Шакал крадется по следу льва.

– А? Что вы сказали? – удивился Медведь, но горец снова замолк.

Только часа через два Медведь и проводник выбрались на дорогу. Шатаясь от усталости, они дошли до усадьбы угольщика. Кошуба, стоявший у ворот, издали кричал:

– Эгей, Медведь, вы опаздываете к плову! Поторапливайтесь.

– Смотрите, – показал старик пулю.

Командир покачал головой и окликнул Санджара. Тот ничего не сказал, но лицо его потемнело.

Подошел встревоженный Ниязбек. Он посмотрел на пулю, взял ее и повертел между пальцев.

– Так и знал, – заметил он, – так я и думал… Иначе почему бы ни с того, ни с сего мой Серый стал на дыбы?

– А зачем вы стреляли? – вырвалось у Медведя.

– Ох, вы напрасно трудились, уважаемый, – сказал Ниязбек, улыбнувшись. – Когда эти проклятые таджики потревожили камни, и они посыпались на нас, я испугался. Я подумал, что они злоумышляют плохое, ну и вытащил револьвер… Когда я взмахнул им, он сам собой выстрелил. Я не знал только, что попал в Серого. Бедный Серый.

С минуту Санджар испытующе смотрел в лицо Ниязбека.

– Ну, мы тут заболтались, – медленно проговорил Кошуба, – там ужин перепарится…

Вечером к костру, где сидели Джалалов, Медведь и несколько красноармейцев, подошел Кошуба. Закурив свою люльку, он вдруг со злостью сказал:

– Память у меня отшибло что ли в этих горах…

Медведь хмыкнул что–то под нос. Остальные с любопытством повернули головы к командиру.

– Этот святоша на ишаке, письмоносец Кудрат–бия. знаете, кто он? Он нас в Янги–Кенте угощал. Как его… Смотритель вакуфа Гияс–ходжа.

Все теперь припомнили, что, действительно, это был тот самый мутавалли.

Сердито кашлянув, Кошуба добавил:

– Странно… Что ему тут нужно? Под ногами крутится. Следовало бы… – Что хотел сказать командир, так и осталось непонятным.

VII

Санджар был мрачен. Нервничал.

Даже его конь Тулпар потерял свой гордый, независимый вид и то, косясь и фыркая, ошалело рвался вперед, напирая на соседних всадников, то пугался кустиков на обочинах дороги. Настроение всадника передавалось коню…

Нервозность Санджара была вызвана приказом оставить экспедицию и вернуться в район Гузара, где добровольческий отряд должен был патрулировать большой Термезский тракт.

Кошуба недвусмысленно пояснил Санджару, что нарушение дисциплины может вызвать большие неприятности. Самовольное выступление в районе Сары–Кунда также грозило командиру доброотряда серьезными последствиями. Об этом говорили все в экспедиции.

Санджар все понимал. Не раз он натягивал решительно поводья, не раз с уст его готов был сорваться приказ отряду повернуть обратно… И все же он продолжал ехать вперед.

Он гарцевал около самого колеса скрипучей арбы. Под полукруглым нарядным навесом ее, расписанным затейливым орнаментом, ехала, вместе с другими женщинами, Саодат.

Санджар говорил что–то горячо, убеждающе. Саодат, умудрявшаяся на тряской арбе вышивать шелками на платке яркий узор, слушала, изредка пожимая плечами. Вдруг она подняла голову. Медведь, ехавший позади арбы, услышал голос Санджара:

– Все равно я не откажусь от вас…

– Вот что, товарищ командир, – спокойно перебила его Саодат, – нам очень надоедает визг и стоны колес нашей арбы. Вы попросили бы нашего сердитого возчика Мумина смазать их. Из уважения к вам, он, несомненно, сделает.

Ошеломленный Санджар даже остановил лошадь. Какого угодно мог ждать он ответа, только не такого. Глаза его жалобно заморгали, губы искривились.

Медведь сочувственно поглядел на Санджара и, протянув ему папиросу, добродушно заметил:

– Что, джигит, с женщинами–то потяжелее, чем с Кудратом, воевать?

– Посмотрим… – И, хлестнув злобно коня, Санджар умчался вперед.

– Ей–богу, – прошептал Медведь, – честное слово, он ее украдет.

Санджар в сопровождении Джалалова, Курбана и трех бойцов подъезжал к Дербенту.

Караван остался позади, у Железных ворот.

Несколько раз за последний день Курбан замечал на боковых тропах, лепившихся по склонам крутых невысоких гор, поросших мелколесьем, кудратовских головорезов. Боясь нападения в самом ущелье, на узкой дороге, сдавленной с обеих сторон грозными, почти черными скалами, Кошуба выслал вперед Санджара разведать – свободен ли путь впереди.

В Дербенте был базарный день. Большая чайхана на площади перед базаром была полна народа. Пастухи и крестьяне, спустившиеся из окрестных долин в кишлак не столько ради торговых дед, сколько ради того, чтобы послушать новости, заполняли большой помост около чайханы.

Поодаль, на земляном возвышении, покрытом красным паласом, чинно восседала местная знать – дербентский казий, имам, несколько баев и богатых скотоводов.

Сегодня, кроме обычных базарных дел, их привлекала сюда весть о предстоящем приезде экспедиции.

С помоста, на котором разместились дехкане, доносился голос:

– Огонь высекала молния его меча, конь его летел быстро, как горный поток, куда бы он ни устремлялся, он был подобен буре, и враги падали перед ним, видя за его спиной крылья ангела смерти…

Кто–то спросил:

– И давно он так воюет, Касым–домулла?

– Не перебивай… – Молодой человек в одежде городского покроя, читавший рукописную книгу, досадливо посмотрел на спрашивавшего и продолжал: – На своем быстром, как стрела, коне он устремился на дива, а ростом тот был с вабкентский минарет, а усы его тянулись вверх как чинары, уши же были, как одеяла: одно он клал под себя, другим покрывался. Увидел див батыра, да как заревет: «Человечиной пахнет! Вот на обед будет у меня шашлык из человечины!» Но батыр взмахнул мечом, и див остался без головы.

Тут чтеца перебили: дербентский казий, известный в народе как Сутхур–кази, то есть судья–ростовщик, вдруг поднялся, не торопясь одел кауши и, подойдя к помосту, спросил чтеца:

– Скажите, домулла, в вашем великолепном дастане, царе всех дастанов, кто этот богатырь? Ведь без иносказания песня пресна.

Читавший посмотрел на длинную фигуру казия и почтительно ответил:

– Так написано в книге. Я не знаю никаких иносказаний.

Женоподобный юноша Маннон, как всегда, следовавший за казием, вмешался в разговор:

– Господин казий! Этот человек читает повсюду свою писанину о богоотступнике Санджаре, а див – это, да не прогневаются на меня, сам Кудрат–бий.

Лицо казия медленно багровело. Он так посмотрел на чтеца, что тот вскочил на ноги и, пряча за спиной книгу, отступил к окружавшей его группе слушателей. Тогда с неожиданным проворством казий наклонился, сорвал с ноги кауш и ударил им чтеца по лицу.

Ошеломленный юноша мял в руках книгу и жалобно повторял:

– Не бей, не бей, за что бьешь?

– Убирайся отсюда! – заорал казий. Лицо его посинело, надулось и, казалось, вот–вот лопнет. – Убирайся!

Баи, сидевшие на возвышении, одобрительно кивали головами. Дехкане, поднявшиеся со своих мест, мрачно топтались вокруг чтеца, не зная, что предпринять. Тихо, но явственно послышались слова: «Ростовщик!» «Мздоимец!»

Трудно сказать, чем кончилась бы разыгравшаяся в чайхане сцена, если бы внимание спорящих не было отвлечено восторженными криками мальчишек: из узкой улочки на площадь въезжал небольшой отряд Санджара.

Чайханщик, несколько одетых побогаче дехкан, местный имам, сам казий столпились у входа в чайхану. Послышались приветственные возгласы, добрые пожелания, расспросы о здоровье, о делах. Каждый спешил чем–нибудь проявить свое внимание.

После долгих приветствий все уселись на паласе, постеленном прямо на берегу хлопотливого ручейка, выбегавшего из–под корней векового вяза.

Санджар оглядел собравшихся. Перед ним сидели люди почтенные, благообразные. Вот, пощелкивая ногтем по краю пиалы, чтобы привлечь внимание, ему протягивает кок–чай сам дербентский казий, неоднократно и громогласно декларировавший свою преданность советской власти и нагло ожидающий за это всяческих милостей. Его одутловатое, желтое лицо растянулось в напряженной улыбке, но в маленьких свиных глазках судьи–ростовщика тлеют искорки откровенной ненависти. Санджару известно, что казий и до сих пор держит в своей паутине сотни дехкан окрестных кишлаков. Рядом с казием сидит ишан Нурулла–ходжа. Его совсем молодое, оттененное вьющейся бородкой лицо, ласковая усмешка скрывают властный, непреклонный характер одного из главных ишанов гиссарской святыни Хызра–Пайгамбара. Ишан Нурулла–ходжа несметно богат. Его земельные владения исчисляются многими сотнями, а может быть, и тысячами запряжек волов. На его землях работают тысячи издольщиков и батраков. Сюда, в Дербент, он приехал, очевидно, собирать доходы с вакуфных земель. Но Нурулла–ходжа тоже выступает против эмира. Он даже называет себя «большевиком». В первый же год после революции в Бухаре он пошел навстречу желаниям издольщиков и батраков, роздал им часть земли и тем заслужил самую широкую их признательность. Своим авторитетом, как он всегда во всеуслышание подчеркивает, ишан запретил своим людям вступать в басмаческие отряды. «Но почему же тебя, бедную лису, не трогают курбаши?» – думает Санджар, испытующе вглядываясь в лицо Нуруллы–ходжи. Санджар переводит глаза на толстую, жирную физиономию пожилого человека с маленькими хитрыми глазами. Как его зовут по–настоящему, мало кто знает, да это никого и не интересует. Известен он всем в Гиссаре, и в Кухистане, и в Самарканде, и на Аму–Дарье под прозвищем Чунтак, то есть «карман». Он незаменим как поставщик фуража частям Красной Армии. Доставляет он ячмень и клевер по удивительно дешевым ценам, но никакого основания верить в его бескорыстие, конечно, нет. Ходит он всегда в потертом халате верблюжьего сукна, появляется словно из–под земли, когда бывает нужен, и исчезает, по миновании надобности, столь же внезапно и таинственно. Кошуба говорит о Чунтаке: «Не иначе, он и кудратбиевских лошадок кормит, но… не пойман – не вор».

В кого ни вглядывался сейчас Санджар, – все это были люди известные, родовитые, байская белая кость. Был тут помещик из Варзоба, торговец скотом из Кабадиана, скотовод с низовьев Сурхана, крупный поставщик зерна из Янги–Базара.

А когда беседа стала оживленной и от новостей перешли к анекдотам и острословию, неожиданно появился вездесущий Гияс–ходжа.

«Чего они от меня хотят? – думал Санджар. – Зачем они собрались?»

Он молча слушал разговоры, молча ел.

– Вас заботят какие–то печали, – заметил Бутабай, один из старейшин племени локайцев, жителей сурового Бабатага.

Бутабай был очень богат, пожалуй, богаче всех присутствующих, и известен, как непримиримый и кровный враг локайца же, басмаческого курбаши Ибрагим–бека. Только это и избавляло до поры до времени Бутабая от ответа, так как отлично было известно, что он беспощадно эксплуатирует многочисленных крестьян–бедняков в своих поместьях.

– Да, дела, – уклончиво ответил Санджар.

Он едва терпел этого Бутабая, напоминавшего ему те, совсем недавние времена, когда он, Санджар, будучи пастухом, пас стада вот такого же богатея в своей родной степи. Помнил Санджар и черствую лепешку, и рваный халат, нисколько не защищавший тело от пронизывающего дождя и от свирепых ветров.

Разговор не клеился. Но вот прибежал женоподобный спутник казия с запиской от секретаря исполкома: Джалалова вызывали по какому–то вопросу в исполком.

После ухода Джалалова Бутабай подмигнул казию и добродушно заметил:

– Плохо, когда мусульманин не имеет сына.

Все посочувствовали.

– Плохо мне. Четырех жен имею по закону сейчас. Трем женам дал развод за бесплодие, и все нет мне благословения и милости.

– Есть весьма одобряемый нашим шариатом обычай, – важно заговорил казий. Усыновите достойного юношу и сделайте его своим кровным сыном.

– Да, но где найдешь такого джигита, который стал бы опорой нашей старости?

Занятый своими мыслями, Санджар невнимательно слушал разговор, никак не относя его на свой счет. Поэтому он был поражен, когда вдруг казий со сладчайшей улыбкой протянув обе руки к Санджару, проговорил:

– Да вот! Вот вам, Бутабай, долго и искать не нужно. Санджар–батыр! Известный воин! Ни отца, ни матери у него нет! Он сирота.

Бутабай, весь просветлев, обратился к Санджару:

– Сынок Санджар, ведь у тебя нет отца. Негде тебе, бедному, преклонить усталую голову. Будь моим сыном. Мы одного рода с тобой. Будешь жить у меня, будешь богат, будут у тебя кони, равных которым нет ни у кого! Соберем тебе от наших небольших достатков калым для выкупа красивой белогрудой жены…

Теперь Санджар начал понимать, что весь разговор был заранее подстроен. Но как поступить? Что ответить? Ведь отказаться от усыновления, – значит нанести жестокую, кровную обиду; это значит приобрести смертельного врага в лице обиженного. Наконец, отказ мог произвести неблагоприятное впечатление и на сидевших в чайхане горцев, еще полностью преданных обрядам дедов. Мысль Санджара усиленно работала. Тут вмешался казий.

– О, я вижу уже перед глазами великолепный той по случаю такой радости. Скорее же, Санджар–ака, произнесите установленные обычаем слова: «Я сирота…». Повторяйте за мной: «Я сирота, лишенный отца и матери. У вас нет сына, я буду вашим сыном, у вас нет дочери, я буду вашей дочерью…» Что же вы молчите?

– Послушай нашего совета, Санджар–друг, – сказал ишан Насрулла–ходжа. – Лишенный отцовских наставлений, ты не всегда избираешь правильный путь. Свою богатырскую силу ты тратишь не на пользу народа. Такой отец, как Бутабай–ака, прославленный хозяин, серьезный, уважаемый, имеющий жизненный опыт, сумеет тебе дать направление.

«Отказ мой им нужен, чтобы опозорить меня в народе, – напряженно думал Санджар. – Они скажут всем: «Вот этот большевик Санджар, собака Санджар топчет ногами мусульманский обычай, он наплевал в бороду такому уважаемому человеку, как Бутабай».

– Ничего, господа баи, не выйдет, – прозвучал вдруг спокойный голос Курбана. Он сидел неподалеку от Санджара и, целиком занятый кабобом из курицы, до сих пор не произнес ни одного слова.

– Ничего не выйдет из вашего уважаемого предложения, – повторил он, вытирая масляные руки о голенища сапог. – Да будет благословение пророка над вашими благоухающими словами, но не может же юноша стать сыном одновременно двух отцов.

– Как двух отцов? – подозрительно спросил казий. – У Санджара–батыра нет отца.

– Прошу извинения, мудрейший казий, – в голосе Курбана зазвучали почтительные нотки, прошу, прошу извинения. Скажите, если мать выходит замуж, то кем является, на основе исламских установлений, новый муж для детей той матери?

– Э… отчимом, конечно!

– Вот именно, а кто такой отчим, как не отец… по закону, конечно.

– Да, но Санджар…

– Да будет известно, что почтенная мамаша нашего друга Санджара вышла в свое время замуж и пребывает в законном браке с беком Денауским, находящимся в добром здравии и поныне.

Мельком взглянув на удивленное лицо Санджара, он прибавил:

– Не важно, что наш Санджар–бек не ищет встреч со своим отчимом и не знает его, но отчим–то у него есть, отец у него есть.

Обведя прищуренными глазами растерянные лица баев, Курбан произнес:

– Кажется, все покушали… – Протянув руки, он прочитал послеобеденную молитву. «Хейли баррака, таани саалык…», закончил ее протяжным «О–мин» и, подхватив под руку Санджара, увлек его к выходу из чайханы, где стояли их кони и где их ждал уже Джалалов.

– Не знаю, зачем посылали за мной из исполкома, – сказал он. – Секретарь плел, плел какую–то чепуху. Ничего не понял.

– Наверняка подстроил тот женоподобный юноша, – прошептал Курбан Джалалову, – вы им мешали.

Санджара и его спутников провожали только плохо одетые дехкане.

Молодой горожанин, читавший книжку про богатыря, с горечью говорил вполголоса:

– Санджар–ака! У них только на губах мед, в глазах– сахар, они только по виду друзья Советов, а мысли их черные, морды их распирает от жира, который они высасывают из наших костей. Подождите, бедняки вцепятся в их глотки. О, мы быстро заберем себе все – и землю, и скот, хочется это или не хочется этой черной силе… сидящему на нашей шее лиху…

Санджар смотрел на черные огрубевшие под ветрами горных вершин лица дехкан, на мозолистые руки, сжимавшие отполированные ладонями многих поколений пастушеские дубины.