Текст книги "Санджар Непобедимый"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

IV

Арбы скрипят особенно пронзительно. Скрип колес сверлит мозг и, отдаваясь эхом в накаленных стенах ущелья, кажется похожим на вопли чудовищных птиц. Птицы летят по пышущему зноем белому небу и купаются в солнечных лучах, расплескивая брызги пламени прямо в лицо. А голову все туже сжимает железный горячий обруч и перед глазами ходят черные столбы, и только в промежутки между ними можно с трудом разглядеть кусочки белых меловых утесов, белое соленое ложе речки, белые выцветы соли на дороге.

Сон это или бред?

Лошадь низко свесила голову и еле перебирает ногами. Выпустив из рук поводья, Николай Николаевич покачивается в забытье. Каждый шаг точно молотом отбивает удар в висках.

Пить хочется. Тридцать два часа люди и лошади не пили. Самое страшное, что не удалось напоить лошадей: еще несколько таких часов, и кони начнут падать.

Солнце будто нарочно медленно ползет по небу. Никогда, кажется, раскаленный этот шар не слезет с неба, не уберется за горы, не потонет в снегах таких близких и таких недосягаемых горных вершин. Какими безумцами были люди, поклонявшиеся солнцу! Нужно не поклоняться ему, а проклинать его…

Опять дремота и бред… И как давят стены ущелья! Отовсюду – от стен, от земли, от неба пышет жаром, как из тысячи печей.

Сколько может быть градусов?

Где самое жаркое место на земле? Говорят, где–то в Калифорнии. Пустяки! Наверняка, здесь.

Лошади, обессиленные, едва плетутся. Люди неподвижно лежат на арбах. Николай Николаевич похож на приведенье. Руки висят, как плети, рот раскрыт, жадно ловит сухой, горячий воздух.

Ущелье делает резкий поворот и упирается в высокий желтый холм – пирамиду, покрытую небольшими буграми. От пирамиды в лицо бьет горячая струя. Нечем дышать. Темнеет в глазах. Судя по стуку молотов в висках, лошадь продолжает шагать.

– Вы хотели видеть Ущелье Смерти, – слышит Николай Николаевич знакомый голос, – смотрите. Вот это место. Вот Тысяча могил.

Рядом едет Кошуба. Удивительно, как может он сохранять бодрый вид в такой зной.

Дорога разворачивается и белой, пышущей жаром и дымящейся едкой соленой пылью, лентой уходит в сторону. Медленно ползет по ней обоз. Все с трепетом смотрят на страшный холм. Все молчат.

– Вот из–за этого места, – говорит Кошуба, – и называется долина Ущельем Смерти. Они здесь и поджидают всегда. Знают, что и люди, и кони окончательно сдали, знают, что воля и силы подавлены усталостью, жаждой, солнцем, и… налетают.

Слова Кошубы, в другое время вызвавшие бы тревогу, почти никого не волнуют. Кто–то жалобно спрашивает:

– А вода скоро?

Не отвечая на вопрос, Кошуба продолжает:

– Многие сложили здесь головы, очень многие. Поедем, доктор, посмотрим.

Всем своим бодрым, подтянутым видом комбриг подчеркивает, что трудности пути по Ущелью Смерти не так уж велики и что нечего распускаться и падать духом, бодрость его действует на Николая Николаевича заразительно.

Кони идут узкой тропинкой по склону пирамиды. В стоне колес, в облаках пыли обоз уходит влево. Становится тише. Стрекочут кузнечики и цикады. Крепко пахнет полынью.

Здесь, наверху, чуть легче дышать. Мягкий, почти прохладный ветерок обдувает воспаленные лица. По бокам дорожки, среди кустов колючки, блеклой травы и ярких желтых цветов – холмики комковатой глины. Некоторые из них придавлены тяжелыми камнями, кое–где воткнуты колышки.

– Могилы, – говорит Кошуба. – Он снимает фуражку.

Всадники поднимаются вверх.

– Могилы. В каждой лежит воин. И не простой воин – боец Красной Армии. Заслуженный боец. Многие из них все фронты прошли. И под Питером воевали, на Кубани, и под Варшавой, и на Перекопе. И вот попали сюда, в Ущелье Смерти…

У самой вершины пирамиды лошади начинают испуганно храпеть и пятиться. Прямо из–под земли вырастает старик.

– Салом алейкум.

– Здравствуй, Ходжи–бобо, – отвечает приветливо Кошуба.

Он отводит старика в сторону и долго его расспрашивает о чем–то. Доносятся слова Ходжи–бобо:

– Нет, они прошли по нижней дороге. Их мало. Наверно только соглядатаи. Нет, не опасно, кони их измотаны. Нет, бояться нечего… Что? Санджар? Он не устает смотреть.

Внешний облик Ходжи–бобо вполне подходит ко всей этой дикой местности. Старик совсем высох, кожа туго обтянула его кости. Жизнь горит только в больших карих глазах. На худом, мускулистом теле белые, очень скромные одежды, в руках посох, на голове чалма.

Ходжи–бобо – страж могил кладбища ущелья Танги–Муш, более известного под именем Ущелья Смерти. Ходжи–бобо – хранитель вечного покоя тех, кто сложил головы на древней Дороге царей.

Старик живет в маленькой, чистенько выметенной пещере. В ней прохладно и уютно, хотя все убранство состоит из блестящих камышовых циновок, небольшого, обитого цветной медью, сундука, глиняных кувшинов и чашек и белого неизменного чайника, разрисованного цветочками,

Он даже угощает гостей. Угощает тем, что здесь является наибольшей драгоценностью – водой.

Вода хранится в глиняном кувшине. А известно, что в таких кувшинах даже в самую сильную жару вода остается очень холодной и вкусной.

Откуда здесь вода?

Старик качает головой. Нет, здесь не имеется, к сожалению, поблизости никакого источника. Приходится ездить на ишаке за водой несколько раз в неделю на юг в урочище Кондыхан. Там есть ключи, вытекающие из–под корней чинара, именуемого за свои гигантские размеры Деревом пророка Соломона. Вода в ключе сладкая и вкусная. Только это очень далеко.

Пиала воды сразу приводит все мысли в порядок.

Старик рассказывает о себе. Он не находит нужным скромничать. Ходжи–бобо хочет, чтобы его считали при жизни святым, а после смерти построили бы ему мавзолей. Пусть поставят туг с шестом и ячьим хвостом. Пусть ветры Восхода и Заката качают туг, и пусть молитвы о бедной душе отшельника возносятся к престолу аллаха.

Он считает, что вполне этого заслужит, если жизнь зеленых долин не сманит его отсюда. Кто знает, хватит ли у человека терпения коротать век в пещере, в соседстве с мертвыми.

Ходжи–бобо – хранитель могил. Никто его сюда не назначал, никто не просил брать на себя это тяжелое бремя. Жил он, носивший раньше имя Мавлян, в кишлаке Инкабаг близ Байсуна, в тенистом саду на берегу веселой горной речки. Жил хорошо, в хорошей семье.

Он даже не особенно стар еще и полон энергии и сил. Он не очень любит ишанов и имамов. В его голосе проскальзывают пренебрежительные нотки, когда разговор заходит о служителях аллаха.

– Нет, я не дервиш, не каляндар, – говорит Ходжи–бобо. Разве можно уподобиться этим кликушам с запахом падали подмышками и со стадами вшей в длинных патлах? Они считают, что, чем больше грязи на их теле, тем выше мера их святости. Нет, я просто человек.

Конечно, не без причины Ходжи–бобо бросил родной кишлак и поселился на вершине кладбищенского холма. И вовсе не так он предан богу, чтобы по призванию стать аскетом и заживо святым.

Жил Ходжи–бобо в домике, увитом виноградом. Была у него прелестная шестнадцатилетняя дочь Рано. Бек байсунский прислал за ней своих нукеров, а сын Ходжи–бобо защищал честь сестры и был изрублен. Остальные сыновья ушли к «горным братьям», а Ходжи–бобо спустился в ущелье и стал хранителем могил людей, погибших за правое дело…

– Пошли, – вдруг перебил свой рассказ Ходжи–бобо.

Он ведет гостей по тропинке и останавливается перед уже давно насыпанным холмиком. Земля слежалась от дождей в большой ком глины и спеклась в кирпич под жгучим горным солнцем. Ходжи–бобо берет в руки небольшой бурый камень. На черном, так называемом степном загаре его выцарапаны арабские письмена.

«Во имя бога милостивого и милосердного покоится здесь Искандер, сын Мавляна, сына Адила, убитый руками злых. Год, число».

– Искандера убили бекские собаки за то, что хотел он вырвать из зубов дракона свою сестренку Рано. А вот здесь, читайте: «Шарип, сын Мавляна, сына Адила, Джахид, воин за правое дело». Другой мой сын. Пал в бою против бекских нукеров. А вот в этой могиле третий мой сын, мой первенец. В прошлом году он лежал, умирая от ран, полученных в бою с басмачами. Ангел смерти Азраил посетил мою пещеру. Как просил я его взять мою жизнь, никому уже не нужную, и оставить дыхание моему первенцу Шарипу. Нет, видно, бог не видит слез людей…

Старик отвернулся и долго не мог произнести ни слова.

Рядом еще холмик, на камне трогательно выцарапан крест и с трудом можно прочитать арабские буквы, совершенно не приспособленные к столь трудным именам. Но и здесь сначала идет мусульманская формула.

«Бисмилля рахман и рахим…» А дальше: «Фидур Сидуруф, воин». Еще дальше: «Михаил Квитко, воин, боец за правду».

Около каждой могилы, – похоронен ли в ней мусульманин, или православный, или безбожник, – старик одинаково благоговейно совершает фатиху и, произнеся «О–о–мин!», проводит руками по бороде.

Он повторяет слова, написанные на камне:

– Они – бойцы за правду. Что мне до того, что они были разной веры. Они умерли с моими сыновьями в одном ряду, их могилы рядом, они все мои сыновья. О боже!..

Он садится на большое надгробье и задумчиво чертит посохом арабские буквы на песке. Кошуба и доктор молча смотрят на далекие снеговые горы с белыми шапками, на белую выжженную холмистую местность, на столбы пыли, удаляющиеся к северо–востоку.

Шелестят сухие былинки. Промчалась большая зеленоватая фаланга. Ветер взметнул за ней крошечное облачко тонкого песка. Фыркнув, покосились задремавшие было кони…

Ходжи–бобо поднял голову и глазами показал на другую сторону лощины. Там тоже виднелись холмики, там тоже были могилы.

– Там, – медленно проговорил старик, – в прошлый четверг я закопал Данияра.

– Данияра курбаши? – удивился Кошуба. – Он погиб?

– Да. Его убили по приказу Кудрат–бия за то, что он не хотел больше воевать против народа. Застрелили, как паршивую собаку… Там, на той стороне, хоронят басмачей. Там много могил этих презренных, протянувших руку жадности, и с каждым днем их становится больше. Каждый вечер прихожу я сюда и считаю их. И когда число увеличивается, я, приникнув устами к могилам, рассказываю моим сыновьям эту радость. Я говорю им: «Дети мои, поднимите свои головы, откройте глаза, посмотрите на ту сторону, там еще закопали двух собак, там…»

Он замолк в удивлении: прямо из лощины по тропинке поднимался Ниязбек. Лицо его посерело, глаза лихорадочно горели. Он с трудом слез с коня и хрипло проговорил:

– Вы здесь, товарищи… А я ехал, и снизу вижу – кто это там наверху? Здравствуй, старик!

Ходжи–бобо прищурился, сделал из ладони козырек от солнца и, внимательно разглядывая из–под мохнатых бровей Ниязбека, медлил с ответом, точно старался что–то припомнить. Наконец он сказал:

– Здравствуйте.

– Что ты тут делаешь, старик?

– Божье дело, божье дело…

– Ты что, могильщик?

– Все от бога, все от бога. – Затем он встал и, подойдя ближе, проговорил прямо в лицо Ниязбеку: – А я вас знаю. Вы тенгихарамский землевладелец Ниязбек.

– Откуда ты меня знаешь, старик? – в голосе Ниязбека прозвучали тревожные нотки.

– Мы, старики, все знаем, все помним. Не то что вы, молодежь. Припомните. Три года назад, в год лисицы. Во дворце бека байсунского одного старика привратники поколотили… Смешно так было. Все знатные и великие за свои толстые животы держались, слушая, как старик за дочь просил. А его палками, палками… Помните?

Лицо Ниязбека помрачнело.

– Полно болтать, старик. Откуда помнить мне всякие пустяки? – Он искоса взглянул на Кошубу. – Вот что, дай напиться, божий человек.

– Откуда у нас вода?

– Уж не хочешь ли ты сказать, старик, что ты, как ящерица, живешь без воды. Пойдемте, друзья. Сейчас напьемся.

Он быстро пошел к черневшему входу в пещеру. Оставив лошадь снаружи, он вошел внутрь и тотчас же появился с кувшином и большой чашкой.

– А, чтоб тебе помереть в огне, – голос Ниязбека был страшен. – Так–то у тебя нет воды? А ну–ка, возьми кувшин. Наливай.

Поставив на землю чашку, Ходжи–бобо начал лить в нее студеную влагу.

И хотя доктор только что напился, при виде воды ему снова очень захотелось почувствовать ее прохладу в воспаленном горле.

В этот момент произошло что–то необъяснимое; кувшин выпал из рук старика, перевернул чашку и покатился вниз по склону, расплескивая воду, которая с легким шипением впитывалась в горячую землю тропинки.

Толкаясь, судорожно поводя боками и жалобно фыркая, лошади кинулись лизать мокрую землю.

Ниязбек бросился с поднятой камчой на Ходжи–бобо. Кошуба резко остановил его:

– Не сметь!

– Он басмач! Он нарочно…

Старик не шевельнулся. Он смотрел на Ниязбека невозмутимо и в то же время презрительно. Лицо его, сухое и темное, было похоже на деревянную маску. Ничего не сказав, он повернулся и, наклонившись, нырнул в свою пещеру. Через минуту оттуда послышались слегка гнусавые нараспев произносимые слова молитвы.

Ниязбек разразился руганью. Кошуба стоял посреди тропинки и раскуривал свою неизменную трубку.

Когда всадники уже нагоняли шумный, пропыленный обоз, командир, как бы отвечая на свои сокровенные мысли, проговорил:

– Очень полезный святой. А? Как выдумаете, доктор?

Не зная в чем дело, Николай Николаевич поспешил согласиться, что Ходжи–бобо очень достойный и симпатичный человек.

– Жаль только, что он такой неловкий.

– Неловкий, вы думаете? – загадочно проговорил Кошуба. – Он очень ловок, этот Ходжи–бобо. И умен при том.

– Да, что это он говорил про Санджара?

– Правда? М–да, что–то говорил. Не припомню…

Всю дорогу до самого Миршаде Кошуба не проронил больше ни слова.

V

Кошуба был прежде всего солдат Красной Армии. Война для него уже давно стала буднями. Минуту назад он даже не представлял себе, что может скоро наступить такой день, когда ему, Кошубе, не надо будет воевать с врагами Советов, когда можно будет оставить военное дело. А тут перед ним, на кошме, в обыкновенной войлочной юрте сидели совершенно реальные вестники прекращения войны. Они громко прихлебывали кок–чай, сопели, утирали рукавами обильно струившийся по лбу, носу, щекам пот.

Перед Кошубой сидели парламентеры. Гроза горных долин, эмирский главнокомандующий, самый злобный оголтелый курбаши Кудрат–бий прислал своих представителей с торжественным заявлением о том, что он складывает оружие и сдается на милость Советов…

– Да, черт возьми! – Командир вскочил и, потирая руки, сделал несколько шагов по юрте. – Н–да!

Он остановился перед басмаческими представителями и все так же потирая руки, спросил:

– Итак, почтеннейший мутавалли, вы опять здесь?

Гияс–ходжа, хранитель вакуфа из Янги–Кента следовал, как тень, за экспедицией. Сегодня он появился в качестве уполномоченного курбаши Кудрат–бия. Мутавалли имел очень мирный облик в своем белоснежном, никогда не пачкающемся, несмотря на трудности дальних дорог, халате, такой же чалме и коричневых мягких ичигах с зелеными пятками. Мирное обличье Гияса находилось в полном противоречии с устрашающим видом воинственных, увешанных оружием парламентеров, с которыми он только что приехал в лагерь экспедиции.

– Бог велик, товарищ, пришлось увидеться, – певуче протянул мутавалли.

– А знаете, что вы сейчас, как говорят на Востоке, вступили на порог смерти? – бросил комбриг.

– Бог велик!

– За все ваши дела я мог бы не очень–то с вами церемониться…

– Бог велик! – все так же спокойно проговорил мутавалли.

Спокойствие и выдержка, казалось, совсем оставили Кошубу, и Джалалов, не решаясь говорить вслух, незаметно сунул ему в руку записку. В записке Джалалов писал: «Простите, что вмешиваюсь не в свое дело. Вы все испортите. Помните, что на Востоке нельзя откровенно высказывать свои чувства».

Но Кошуба только раздраженно пожал плечами.

– У вас есть, – продолжал он, обращаясь к басмачам, – какое–нибудь письмо? Прямо скажу – я не доверяю вам. Дело серьезное. Так ведь? Мне бы бумагу с печатью. Все, как полагается.

– Светоч проницательности господин командир прав, – сказал, развязывая поясной платок, мутавалли, – очень прав, тысячу раз прав… Вот тут все написано.

И он протянул свернутое трубочкой послание. Оно было написано тем цветистым восточным стилем, в котором за витиеватыми оборотами нелегко иной раз добраться до сути и установить, что же, наконец, предлагает писавший.

Кошуба долго читал письмо. Посланцы курбаши сидели с безразличным, даже скучающим видом и, казалось, сосредоточенно изучали прихотливый узор ковра.

– Хорошо, очень хорошо, – заговорил, наконец, Кошуба. – Ну, а вы, Гияс–ходжа, сами–то верите Кудрат–бию? Вы верите, что он решил оставить разбой, резню, кровь, а? Что побудило его?

На лице мутавалли появилось благочестивое выражение. Он даже приложил руку к сердцу и весь как–то подался вперед.

– Судьба предопределяет пути людей, и никто не может идти против судьбы.

– Неужто судьба заставляла Кудрат–бия сжигать кишлаки, истреблять сотни дехкан, убивать женщин?

– Все от бога, – хранитель вакуфа благочестиво склонил голову.

– И та же судьба заставила вас приехать к нам, прямо на рожон?

– О, духовный наставник положил свою руку мне на глаза в знак повиновения. Я только скромный, ничтожный мюрид, послушный ученик.

Не было ни малейшего сомнения, что мутавалли не скажет больше ничего толкового. Приехавшие с ним басмачи не раскрывали рта. Гияс–ходжа пил чай, ел лепешки, удобно расположившись на подушках и одеялах и по безмятежному виду его можно было подумать, что он чувствует себя как дома. Разговаривал он мирно, добродушно, стоически перенося грубый тон командира. Только раз он вышел из состояния душевного равновесия и пробормотал:

– Ваши слова действуют мне на голову, как анаша. Вы только покупаете, а ничего не продаете, только спрашиваете, а не говорите.

Снова и снова разговор возвращался к Кудрат–бию и его неожиданному решению сложить оружие. Видно было, что Кошуба хочет заставить хитроумного Гияс–ходжу не то чтобы проговориться, – на это трудно было рассчитывать, – но хотя бы одним, двумя словами дополнить официальное письмо, дать в руки какую–нибудь нить.

Беседа давно уже стала походить на допрос, и даже загородившийся стеной казуистических рассуждений мутавалли начал проявлять признаки тревоги. Он вздыхал, закатывал глаза, вытирал большим красным платком пот со лба, но на все вопросы неизменно отвечал заверениями в дружбе и преданности. Так вот дипломаты какой–нибудь захолустной восточной страны, вроде Кашмира или Гильгита, по много суток ведут бесконечные переговоры по пустяковому поводу, стараясь взять друг друга измором.

Спустились сумерки, в комнате стало темно, а разговор все не прекращался. Кошуба распорядился принести свет. Вошел широкоплечий красноармеец с жестяной керосиновой лампой. Он поставил ее на низенький овальный столик, вытянулся и спросил:

– Начальник, можно сказать?

Кошуба только теперь обратил внимание, что перед ним новый боец его отряда – Гулям–Магог.

– Говорите.

– Товарищ начальник гарнизона просит к себе вас и ваших гостей кушать.

– Хорошо. Проводите. Передайте, что я приду попозже.

Мутавалли и его спутники поднялись. Уже подойдя к двери юрты, Гияс–ходжа вернулся и, озираясь, тихо проговорил:

– Их милость токсаба Кудрат–бий поручил мне передать еще, что он готов помочь красным воинам захватить отряд известного вам Санджара–батыра. Пусть это послужит, господин, доказательством чистоты душевных намерений их милости.

В красноватом неверном свете лампы лицо Гияс–ходжи вытянулось, заострилось. Глаза его воровато бегали в темных впадинах, а под тонкими усиками струилась елейная улыбочка. Теперь уже Гияс–ходжа пытливо изучал лицо Кошубы, старался прочитать его сокровенные мысли. Ответ последовал молниеносный, как удар бича.

– Да, мы согласны.

– Хорошо, – с видимым облегчением протянул мутавалли, – мой господин будет очень доволен, мой господин будет хорошо служить советской власти…

Кланяясь и бормоча заверения в своей преданности и в преданности Кудрат–бия, мутавалли, пятясь, вышел из юрты.

– Точка, – сказал Кошуба, – о–ч–чень хорошо. Приступим к изучению документа.

Это письмо Кудрат–бия мало чем отличалось от других его посланий. Видимо, сочинял их один и тот же писец по издавна установившимся, закостенелым шаблонам:

«Во имя пророка и бога, предопределяющего пути пожелания здоровья и процветания моему достославному беку и военачальнику, имеющему, львиное сердце, Кошубе и его сыновьям и семейству!

Пишет командующий войсками ислама, не склонявший еще ни перед кем головы, парваначи Кудрат–бий.

Да будет сделано так, на то воля пророка, дабы избавить мусульман от разорения и огня войны и пролития крови и дабы вернуть в долины благородной Бухары мир и процветание, хочу я и мои доблестные помощники–курбаши и мои правоверные воины стать верными слугами советского государства ибо мы слышали, что советская власть не посягает и не преследует правоверной религии ислама и не подвергает гонениям последователей Мухаммеда и желая проявления милосердия, добросердечия к женщинам и детям в цветущих садах, мы порешили прийти к вам и сказать: примите наши души и да будут забыты взаимные обиды и стенания сердец.

Если советская власть проникнет в глубочайший смысл нашего желания и изъявит желание позаботиться о великой пользе народа, скажите нашему посланцу: «Да», и изложите это в письме. Тогда мы прибудем ровно через десять дней, считая от сегодняшнего дня, в город Денау со своими курбаши и джигитами на конях и с оружием и будем вас приветствовать в мире и согласии на том, чтобы жизни наши были долгие и занятия наши были свободны и избавлены от оков и сомнений. А прибудет нас 258 человек с 260 конями (хорошие кони), 134 винтовками, 36 револьверами, 7000 патронами. И со всем тем оружием мы отныне будем защищать Советы. Да воссияет свет мира над нашей страной, потрясенной несчастной и бедственной войной, причиненной столкновениями Красной Армии и войсками ислама. Да будет так».

Помолчав Кошуба сказал:

– Хорош документик, а? – и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Только не все ясно. Почему так мало винтовок, а? Здесь червоточина, и явная. Дельце серьезное и сугубо тонкое. Пошлите ко мне Саодат. Вы, Джалалов, скачите немедленно в Денау. Я дам трех бойцов. Ничего, ничего, ночью басмачи не воюют.

– Да я и не боюсь…

– Знаю, знаю. Вот вам инструкция. Я тут набросал кое–что. Пусть из Юрчи прибудет оркестр. Начальнику гарнизона я позвоню. Отправляйтесь. До свидания… Да, товарищ Медведь, приготовьте все для съемки. Историческое зрелище.

Кошуба был очень оживлен, нервничал. Он бегал по юрте, потирал руки и все повторял:

– Точка.

А когда ему задавали вопросы, он просто на них не отвечал.

Саодат пришла прямо с торжественного ужина, устроенного начальником миршадинского гарнизона в честь приезда парламентеров. Она была возмущена и незамедлительно напала на Кошубу.

– Я не понимаю, – резко говорила Саодат, – нет, нет, не перебивайте меня… Как вы – командир Красной Армии, – можете гарантировать жизнь и неприкосновенность чудовищу, которого все узбекские и таджикские дехкане прозвали «адамхуром» – людоедом и «конхуром» – пьющим кровь. Кто не знает, что он проделывал в мирных кишлаках, признавших власть Советов и помогающих Красной Армии? Разве вам не рассказывал Гулям–Магог, что этот детоубийца вытворял а Инкабаге? Он там устроил той. Все горцы называют этот той «пиршеством ужаса». Там Кудрат–бий с курбашами пировал, жарил баранину и плов в тени деревьев, а палачи сенорубкой рубили старикам головы. А сенорубка была тупая, и каждому убиваемому наносили пять–шесть ударов по шее, прежде чем человек в неслыханных мучениях умирал. Там…

– Постойте, Саодат.

– Нет, вы, наверно, товарищ Кошуба, не знаете. Там рядом с котлами, где варили плов, поставили такой же огромный котел, взяли его из мечети, – наполнили маслом, и в масле сварили самого почтенного, самого уважаемого дехканина Сахат Пулата за то, что он работал на заводе в Ташкенте и, став там коммунистом, принес имя Ленина в Инкабаг. Я скажу самое страшное, товарищ Кошуба: Зульфие–ой и Камбарбу – женам батраков, за то, что мужья их палками и камнями отбивались от ворвавшихся в их хижины бандитов, разрезали животы, вырвали оттуда живых детей и набили животы конским навозом…

Саодат несколько раз начинала плакать, но слезы моментально высыхали на ресницах, и она, страшно боясь, что ей не дадут закончить, говорила, вкладывая в свои слова силу убеждения человека, который на себе испытал весь ужас басмаческой жестокости.

Опустив голову и мрачно постукивая пальцами по посланию Кудрат–бия, Кошуба молчал. Он заговорил только тогда, когда Саодат смолкла и, всхлипывая, спрятала свое горящее лицо в ладони.

– Все? Вы все сказали, Саодат? – в голосе Кошубы послышалась несвойственная ему нежность. – И все же разрешите доложить, решение принято. Советская власть гарантирует сдающимся добровольно Кудрат–бию и участникам его шайки жизнь и свободу… если они сами не нарушат условий сдачи.

Он так многозначительно протянул последние слова, что Саодат с удивлением подняла голову.

– Очевидно, Кудрат решил сдаться, а раз так, он, конечно, будет соблюдать условия.

– Сколько было случаев, – вмешался Медведь. – Они сдаются, потом снова разбойничают, снова, когда туго приходится, сдаются.

– Тсс… это к делу не относится… точка. Я вас позвал вот зачем. Вам партийное поручение. Как только мы прибудем в Денау, город, где будет нам сдаваться Кудрат, вы немедленно, вместе с местными женработниками, примете меры, самые твердые и решительные меры, чтобы ни одна женщина не устроила демонстрации своих, кстати, вполне справедливых, чувств, чувств ненависти к басмачам. Я уже позвонил в ревком. Они там вам помогут. Чтоб было до поры до времени тихо и спокойно. Понятно?

– Понятно.

Саодат кивнула головой. Ее красивое лицо было полно растерянности.

– Я очень прошу вас, Саодат, помогите нам и сделайте все как надо. Никаких проявлений чувств. Если кто–нибудь попытается организовать демонстрацию… ну, из местных жителей, ни в коем случае не допускайте. Ну, идите, кончайте ваш ужин.

Джалалов лежал, укрывшись теплыми одеялами, около своей юрты. Бархатно–черное небо с мерцающими огоньками звезд низко повисло над лагерем. Легкий ветерок ласкал обожженное лицо. В юрте Кошубы виднелся свет.

Хрипло, надрывисто лаяла где–то собака. Рядом тяжело сопело большое животное – не то верблюд, не то рабочий вол. Лагерь был погружен в сон. Недалеко, в глиняной мазанке, плакал ребенок, а мать убаюкивала его тихой, простой песенкой. Песенка отгоняла беспокойные мысли, успокаивала. Тревожный голос разбудил Джалалова. Было холодно, веяло сыростью. В изголовьи стояла темная человеческая фигура.

– Кто, кто?

– Я.

Голос принадлежал Медведю.

– Понимаете, Джалалов, – зашептал он, – Санджар в лагере.

– Что? – вскочил Джалалов.

– Тише. Честное слово, здесь. Я проявлял вон в той юрте пластинки. Задержался. Иду, спотыкаюсь на кочках, проклятые здесь кочки, вдруг шасть! – из–за юрты комбрига, из–за поворота всадники. Думаю – свои, бойцы. Ан нет, вроде как молодцы из доброотряда, четверо их было, а впереди ехал, честное слово, сам Санджар.

– А потом вы проснулись…

– Ну, ну, глаза у меня есть, – Медведь обиделся. Однако он тут же забыл про обиду и возбужденно продолжал: – Едет такой гордый, вооруженный. Шапка меховая лихо надвинута на самые глаза. Я сбегал к Кошубе, так он говорит: «Померещилось, идите, товарищ Медведь, спать».

– Вот правильно, – сонно пробормотал Джалалов, – давайте спать. – И уже совсем засыпая, проговорил: – Жалко, хороший был парень. Только к нам он не рискнет приехать.

Медведь буркнул что–то неразборчивое.

Голос доносился из–за низкого дувала, и слова были настолько необычны, что Медведь насторожился. Он не очень хорошо говорил по–узбекски, но понимал все, что говорили. Речь шла о возвышенном:

– …бесценное, поистине бесценное наследие, – говорил кто–то, слегка нараспев. – Все останки нетленные, хранящиеся в великом Истанбуле, в самом пышном храме Гирнан–Сидэ – зубы пророка, самого пророка Мухаммеда, увы говорят, они совсем прожелтели, да еще в придачу часы, которые он потерял в битве, улепетывая, что есть духу, от острых мечей неверных собак, проявивших полнейшее неуважение к воинской доблести посланца аллаха. Там есть также священная и благословенная исподняя одежда Мухаммеда, а также коран, который он написал чудесным способом, ибо он был неграмотен и не мог отличить «а» от «б». Понятия не имею, как он мог писать. Есть в том хранилище святых копья и стрелы, а также обрезки ногтей и волосы, принадлежавшие первым четырем правоверным халифам. Только тот является халифом, кто владеет упомянутыми великолепными сокровищами религии. И недаром всю жизнь эти халифы только и делали, что ссорились, дрались и проливали кровь своих приверженцев из–за тех драгоценных реликвий. Под рукой халифа должны к тому же находиться навеки Мекка с Каабой и Иерусалим. Вот почему правоверные без конца воевали друг с другом, потому что не было возможности мирным способом поделить мозговую косточку между грызущимися друг с другом халифами. Только суннитский закон…

Создавалось впечатление, что за забором читалась духовная проповедь. Не ожидая, когда говоривший закончит, Медведь встал на цыпочки и заглянул поверх забора. Старый этнограф рассчитывал увидеть ишана или бродячего дервиша. Каково же было удивление Медведя, когда он обнаружил разведчика Курбана, ораторствовавшего перед небольшой аудиторией. Там сидели Николай Николаевич, Джалалов, Саодат и еще несколько человек.

– Что за проповедь? – мрачно проговорил Медведь.

У Курбана был несколько сконфуженный вид.

– Мой дядя, пусть просторна будет его могила, был большой домулла, – скромно ответил юноша. – Он хотел меня сделать имамом, но он всегда говорил мне: «Курбан, капля неправды подобна яду, отравляющему море истины. А ты видел имама, который не обманывал бы народ?» Я подумал–подумал и решил уклониться с тропы, ведущей к мечети.

После обеда Курбана вызвали к командиру, а ночью он исчез.

Экспедиция задержалась в Миршаде на несколько дней. Все предавались заслуженному отдыху.

Свежие ночные ветры, благоухающие ароматами весенних степных трав, уже начинавших выгорать на солнечных склонах пологих холмов, бирюза неба, ледяные шапки дальних гор, величественные вечерние зори, синие хребты, разбегавшиеся во все стороны, все дышало мирным покоем.

Не хотелось двигаться, трястись по пыльной дороге, чувствовать на плечах и на лице жесткие, прямые лучи солнца. Не хотелось вспоминать о войне, о басмачах.

Да к тому же все знали, что Кудрат–бий решил повиниться, а все басмачество как–то невольно отождествлялось с Кудратом, и думалось, что раз он прекратит свои набеги и бесчинства, то и борьба с басмачеством закончена. Значит, путь на Дюшамбе открыт, значит, начинается мирное, будничное путешествие.