Текст книги "Санджар Непобедимый"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Когда солнце залило трепещущим светом нежно–зеленые холмы долины Гиссара, по белой пыльной дороге тряслись на взмыленных скакунах перепуганные воины ислама и среди них Гулям Магог. Впереди скакал гроза таджикских и узбекских селений, сам Кудрат–бий.

Скакали долго, стараясь оторваться от красных конников.

О том, что Медведя вытащили из темницы, а затем бросили раненого на дороге, Гулям и не подозревал. Это происходило где–то в другой стороне кишлака. Обезумевшие от страха басмачи скакали и скакали.

Гулям, вскоре понял, что погоня отстала. Но он был спокоен. Он знал что должен делать дальше.

Когда загнанные кони перешли на шаг, толстяк поравнялся с Кудрат–бием и почтительно заговорил:

– Разрешите, мой бек, поздравить вас с удачным избавлением от опасности.

Курбаши был вконец измучен скачкой. По одутловатому, бледному лицу его сбегали ручейки грязного пота, дышал он прерывисто. Елейные поздравления Гуляма были приняты очень благосклонно.

Так толстяк и балагур, любитель хорошо покушать и много посмеяться, великан Гулям Магог стал эмиссаром ферганского кровавого курбаши Исламкула при особе Кудрат–бия. Почти наверняка любой другой, более серьезный и умный человек, взявшись играть эту роль, быстро сам разоблачил бы себя. Но именно потому, что Гулям сочинял свои небылицы с обезоруживающим простодушием, Кудрат–бий и его приближенные верили каждому его слову. А может быть, они принимали его вранье за чистую монету еще и потому, что оно отвечало их сокровенным мечтам и надеждам. А Гулям Магог громоздил нелепицу на нелепицу. Менее чем тысячами он не оперировал. Тут были тысячи доблестных джигитов, которых, будто бы, собирается направить Исламкул в Гиссар, и тысячи «истребленных» в последних боях красных конников, и тысячи винтовок, посланных через ледники Памира из Индии для воинов ислама, и тысячи тысяч золотых рупий. Если верить Гуляму, то получалось так, что население кишлаков и городов восстало во всем Туркестане, а воины ислама захватили Ташкент и вот–вот, вместе с львами пророка – солдатами турецкого халифа, вступят в «нечестивую» Москву… Сказки Гуляма заворожили Кудрат–бия, и он требовал, чтобы знатный посланец на остановках рассказывал «великие новости» басмаческим нукерам…

По уши завязший в своих выдумках, Магог не скупился на новые, еще более невероятные подробности, моля бога о том, чтобы выдался удобный случай сбежать.

Но возникло другое осложнение: Кудрат–бий ни на шаг не отпускал своего почтенного гостя и «лучшего друга».

Когда переправлялись через своенравную речку Сурхан, Гулям не устрашился грозной, вспененной пучины и нарочно заставил оступиться своего невзрачного конька. Отчаянно барахтаясь, лошадь начала тонуть в бешеной стремнине, свалив в воду зажмурившегося в ужасе толстяка.

Магог думал, что басмачи, боясь за свои шкуры, не полезут его спасать, махнут на него рукой, и ему удастся уплыть подальше вниз по течению и укрыться в камышах. Но он не доучел, что ледниковая вода реки слишком холодна. Цепенея, со сведенными ногами и руками, великан пошел ко дну. Он чувствовал как одеревеневшее тело его, словно чужое, бьется по камням. Сознание уже начинало мутиться, когда сильные руки подхватили и вытащили его на берег.

Кудрат–бий не на шутку обеспокоился и приказал, чтобы пострадавшему дали теплый ватный халат.

Так и ехал до самого вечера Гулям Магог, злой и расстроенный.

Ехали по холмистой степи с бесчисленными небольшими перевалами. По сторонам от дороги подымались голые, лишенные всякой растительности склоны. Ветер гнал по узким бесплодным долинам тучи красной пыли, разъедавшей глаза, сушившей губы, вызывавшей мучительный кашель…

Поздно ночью добрались до кишлака. Что он из себя представлял, трудно было разобрать. Стало совсем темно. Но, судя по тому, что комната, отведенная Кудрат–бию, по–видимому, самая лучшая в селении, была прокопчена от основания стен до балок потолка, было очевидно, что басмачи забрались в глухие места. Отсутствовал даже сандал. В углу комнаты стояла кровать с золочеными украшениями и со множеством атласных одеял и бархатных подушек, и тут же рядом, на полу, в небольшом первобытном очаге корчились в огне сырые сучья. Комнату наполнял густой дым, для выхода которого в потолке имелось круглое отверстие. И в то же время на стене были развешены тончайшие вышивки, шелковые сюзане, в нишах красовались блестящие серебряные самовары, тонкого фарфора посуда, дорогой граммофон.

Хозяин сидел тут же, на грубом, почерневшем от застарелой грязи, паласе, стараясь держать голову как можно ниже, так как только над полом было невысокое пространство, свободное от дыма.

Кудрат–бий мрачно молчал, лишь изредка неохотно и односложно отвечая на вопросы. Его лицо ничуть не просветлело, когда хозяин дома объявил, что преподносит в дар мусульманскому воинству пятьдесят баранов.

– Невелика твоя жертва всевышнему, Бутабай, – резко бросил Кудрат–бий.

– Но, таксыр, поистине это жертва богу, а разве принято подсчитывать жертву богу? – возразил Бутабай.

– Кто тебе сказал, что жертву не считают? – жестко проговорил курбаши. – Но ты не воображай, что это щедрый дар. Сколько у тебя баранов? Двадцать… тридцать тысяч?

– Воля божья, – промямлил Бутабай, – разве я их подсчитывал? А по поводу жертвы богу святой Гияс–ходжа говорит…

Тут Гулям Магог, у которого глаза слипались и мысли заволакивались сладким туманом, встрепенулся. Знакомое имя Гияс–ходжа… Толстяк стряхнул с себя остатки сна и, солидно зевнув, стал прислушиваться к разговору.

– Ну, а тот приедет? – спросил внезапно Кудрат–бий.

Гулям Магог насторожился. О ком идет речь? Кто должен приехать?

– Он приедет… Гияс сказал: «Конечно, приедет…»

– Ну?

– Приедет. Он без памяти влюблен, – и Бутабай хихикнул, – влюблен, как соловей в розу, в эту продавшую большевикам и душу и тело Саодат.

Имя это прозвучало здесь так неожиданно, что Гулям Магог невольно издал возглас изумления. Почувствовав на себе удивленные взгляды собеседников, он поспешил закашляться.

Потеряв нить разговора, Кудрат–бий и Бутабай заговорили о другом. Толстяк усиленно подливал всем в круглую пиалу чай:

– Семь полных хаузов не затушат огня в моем желудке…

Он смеялся над своими шутками больше всех, но чувствовал себя очень неспокойно. С тревогой ждал он, когда Кудрат–бий и Бутабай вернутся к затронутой теме. Она их, видно, также интересовала. Они вскоре снова заговорили о Саодат.

– Хорошо, – сказал Кудрат–бий, – но тот знает, что она здесь?

– Знает. Я послал верного человека, кизикчи, – и Бутабай опять хихикнул, – он всем рассказывает, что ее украли и увезли сюда. Вот он и прискачет… Он уже скачет…

И Бутабай, приложив просаленную ладонь к уху, картинно прислушался, как будто можно было услышать топот лошадиных копыт за десятки верст.

– Что же вы молчите! Надо предупредить людей, – забеспокоился Кудрат–бий. Надо прикрыть крышку котла, как только в него попадет петух… Так, значит, любовь, говорите? Хорошо! А где же Гияс?

– Он при ней. Ведь она его жена…

– Что же он с ней сделает? Зарежет?

– Зачем же резать такую красивую женщину! У Гияса тоже, хи–хи… любовь. Он за этой Саодат вот уже два месяца ездит. Как узнал Саодат в Янги-Кенте в караване, среди людей, так и поехал за ней. Все ждал. Даже, хи–хи, совсем сдружился с большевиками. Кудрат–бий впервые за весь вечер захохотал.

– Святой ходжа – друг большевиков! А все–таки, надо было бы с ним поговорить. Да и на эту самую… разводку посмотреть.

– Гияс не позволит. Он надел на нее чачван и сказал, что ни один мужчина до самой ее могилы не увидит ее лица.

– Эти женщины! – заметил Кудрат–бий. – Поистине прав тот мудрец, который сказал: «Три четверти похоти аллах отдал женщине, а также три четверти пороков». Ну, а в могилу она попадет скоро. Не в могилу, а в яму для падали… Да, а живете вы здесь сытно.

Бутабай расплылся в улыбке и хотел разразиться ответным комплиментом, но его прервал маленький старичок, напоминавший облезлого седенького козла. Белая аккуратная чалма, полинявший, но чистый халат, опрятные руки – все выдавало в нем местного домуллу, – учителя духовной школы. Весь вечер он сидел молча и подобострастно улыбался, изредка порываясь что–то сказать.

– Когда же в нашей стране мир будет? – вдруг смело заговорил старик.

Все посмотрели на него с удивлением, а он невозмутимо продолжал:

– Вот вы могущественный начальник, всесильный господин. Вы все можете, и вам все можно в пределах, дозволенных законом ислама, а иногда даже больше…

– Что вы там плетете, домулла? – проворчал Бутабай.

– Так почему же не кончится война? Смотрите вы, имеющие глаза! Вы видели улицы городов, столь оживленных еще недавно? Толпы людей сновали взад и вперед, славословя бога за его милости. А сейчас пусто. Дехкане и ремесленники обнищали. Скота нет. Имеющий двух баранов – богатый человек. Люди бродят, как тени. Взор мутный, лихорадочный румянец на скулах, ввалившиеся щеки. Печальные женщины оплакивают мертвых своих детей…

– Старик, – сказал грозно Бутабай, – к чему такой длинный разговор? – В его голосе звучало суровое предостережение. Но старичок разошелся, и его трудно было остановить. На дряблых щеках его проступил кирпичного цвета румянец.

– А вот слушайте. Когда по кишлаку едет большой курбаши, его слуги кричат: «Пошт, пошт!» и он, конечно, ничего больше не слышит… А стоит послушать, что говорят мусульмане: «Недавно приходили. Отняли корову, забрали лошадь…» О ком говорят эти несчастные? Они говорят о воинах ислама, взимающих налог войны. А дехкане покорно склонились перед ханом–голодом. Больные, умирающие от голода лежат прямо на улице. На кладбище несут чередой трупы один за другим… Обмыватели трупов не успевают ходить из дома в дом, чтобы совершить последнее омовение. И это у нас в горах, где еще недавно, когда дехкан спрашивали: «Какие болезни у вас тут встречаются?», все в один голос отвечали: «Никаких, все здоровы».

– Молчи, старик, – злобно шикнул Бутабай, – или ты сам хочешь быстренько попасть в руки обмывателей трупов? Знаешь поговорку, отец: «Недовольному лучше молчать…»

Но старик ничего уже не хотел слушать. Судорожно дергая плечами, он огрызнулся:

– К обмывателям? Ну и что же! Они теперь самые богатые. Они не успевают таскать домой одежду, которую снимают по закону с покойников. На базаре теперь страшно исподнее купить, обязательно с трупа снято. А воины перестали быть мусульманами.

В течение всей этой длинной речи благосклонная улыбка не сходила с лица Кудрат–бия. Он расположился поудобнее на подушках и добродушно заметил:

– Ну, джигит джигиту рознь. Есть и такие, которые допускают это самое… шалости. Но их нужно извинить, ведь война. Что же, папаша, дехкане думают во время войны сдобные лепешки есть? Придется потерпеть.

Но старику, видно, надоело терпеть, и он не унимался:

– Лепешки, говорите вы, бек? Сдобные лепешки? А при эмире я ел, что ли, сдобные лепешки? Только на свадьбах у баев. Я и вкус забыл сдобного теста. Да разве наш бай оставляет дехканам столько, чтобы они могли кушать белый хлеб? Теперь нам и ячменных лепешек не из чего печь. За время войны у нас большой арык стал сухой, как крыша летом. Плотину размыло, а люди либо побиты, либо с голоду вымерли. Некому починить арык. Вода не на поля идет, а в лягушачье болото. Вот и хлеба нет…

Тогда сидевший тут же за дастарханом курбаши Садык, еще совсем молодой человек, но свирепый и беспощадный палач, вскочил и, шагнув к старику, схватил его за плечо:

– Ты что? – заорал он, сразу нарушив чинную беседу. – Ты что? У тебя тысячи жизней, что ли? Ты что говоришь в присутствии светлого парваначи, командующего армией аллаха? А?

Но и тут старик не испугался. Он резким движением вырвал плечо из рук басмача и в свою очередь напустился на него:

– Ты, молокосос! Недаром говорят: мужчина без бороды – человек несерьезный. Ты думаешь, я затрепетал от твоего неприличного крика? Хрр–ав–ав! Да ты знаешь, кто я? А? Я бедняк. У меня все имущество – вот эта чалма; она мне и подушка, и полотенце, и скатерть. Она и саван. А ты напялил шелковый халат да сафьяновые сапожки и думаешь, что стал обожаемым возлюбленным самого его светлости эмира, тьфу?

Он встал.

– Ну, хайр! Я ушел…

Приложив ладонь ко лбу, он всунул ноги в изодранные калоши, стоявшие у двери, и, что–то бубня себе под нос, вышел. Кудрат–бий громко хохотал.

– Да, Садык! Наскочил глиняный кувшин на чугунный котел, а? Умненький старикашечка?

Но смех Кудрат–бия был невеселый. Он заметил:

– Старичок прав. Надо было бы помочь кое–кому из дехкан. Как там… э… сказано в книге: «Имеющие достаток поддержите неимущих». Брат мой, Бутабай, прикажите выдать вдовам и сиротам, по случаю моего пребывания в кишлаке, зерна… ячменя, что ли…

– Хоп, таксыр.

– Да вот еще прошу объявить через глашатаев по кишлакам, что в воинство ислама призываются храбрые и мужественные мусульмане. Каждый из байбачей, кто достоин званий джевачи, получит в потомственное владение из земель, конфискованных у безбожных собак, предавшихся кафирам, по шесть гау посевов, каждый чухра аксы – четыре гау, десятник – по три гау, рядовой джигит – по два гау. И еще объявите, что пока будет война с большевиками, на этих землях мы заставим работать черную кость – людей, не хотящих взять в руки оружие, чтобы помочь нам – воинам ислама, а доходы и урожай мы отдадим нашим верным борцам за веру. Те же из знатных, кто достоин звания мирахура, получат по тридцать гау. И пусть у них не болит сердце. На них также заставим работать дехкан. А наиболее прославленным мы отдадим во владение целиком непокорные кишлаки с землями, с быдлом, с… девчонками в полное распоряжение, в полную власть.

Секретарь подобострастно спросил:

– Прикажите записать это в нескольких списках нашей летописи?

Небрежно махнув рукой, Кудрат–бий благосклонно бросил:

– Конечно, конечно… Только изобразите это высоким стилем, как великую награду героям, а о дехканах… э… не пишите… опустите.

Когда кишлачные заправилы ушли и все начали готовиться ко сну, Кудрат–бий подозвал Садыка и заметил вскользь:

– Умницу–старикашку…

И пальцем провел по горлу.

Садык стремительно бросился к двери. Курбаши остановил его:

– Да нет, не сейчас. Завтра, без шума, когда мы покинем кишлак…

Часть 6

I

Боюсь – и я, и Санджар попали впросак, – проговорил Кошуба. – Пока у меня нет точных сведений, но не ловушка ли это… Кстати, знаете ли вы историю бухарской невольницы Саодат?

В костре трещали и постреливали сырые сучья. Пламя освещало лицо Кошубы.

– Узбеки верят в аджина, то–есть женщин–джинов, – сказал он. – В демонических женщин, женщин неслыханной красоты, одного взгляда на лица которых достаточно, чтобы сделать человека безумным, превратить самого сурового священнослужителя в робкого влюбленного и заставить самого кази–каляна несмело преподносить розу своей беспомощной, несчастной, лишенной всех прав рабыне. Не верите? А вот признаться, я почти поверил, узнав историю Саодат. Да, наша Саодат настоящая аджина. Взгляд ее испепеляет сердца. Вы знаете это не хуже меня по нашему бедному Санджару и еще кое–кому…

И при свете костра в заброшенной горной хижине у подножия черной горы, надвинувшейся на уснувший Каратаг, Кошуба рассказал печальную историю Саодат, историю бухарской невольницы…

История Саодат началась в девятнадцатом году, а надо помнить, что в то время в Бухаре нравы мало чем отличались от нравов эпохи Тимура. Жизнь человека стоила очень дешево и зависела от малейшего каприза больших и малых властителей Бухары. А жизнь женщины расценивалась в меру ее физической красоты и молодости.

Разум, воля в женщине отрицались. «Мужчина с медной головой во сто крат лучше женщины с золотой головой», – говорили тогда.

Произвол, бесправие, столь характерные для Бухары, с приближением двадцатого года усугубились. Надвигались бурные времена. Бушевали пожары в поместьях баев и помещиков Бухары. По пыльным дорогам рыскали карательные отряды головорезов–ширбачей, набранные из воров, разбойников, байских сынов. Эмир дал им право расправляться с любым человеком, заподозренным в склонности к новшествам.

…Преследуемая собаками, через небольшой кишлак Чархин близ Каршей промчалась группа вооруженных людей. Кто были они, жители кишлака разобрать не смогли, так как лица у всадников были до глаз замотаны платками. Но дехкане сжимали кулаки и посылали вдогонку скачущим проклятья: они разглядели, что на двух лошадях через луки седел были переброшены, похожие на бесформенные кули женские фигуры.

– Не иначе, в Воровскую долину их потащили. Пусть глаза проклятых воров не видят солнца, – бормотали дехкане и спешили закрыть поплотнее ветхие ворота и подпереть их изнутри кольями, хотя и знали, что от эмирских и бекских слуг это плохая защита.

– Плачут матери бедняжек у своих очагов, – бормотали женщины.

Вечер спустился над степью, а всадники все еще не умеряли бешеной скачки. Стало темно, когда, наконец, на фоне потускневшего неба вырисовались темные очертания построек, острые силуэты пирамидальных тополей. Раздался громкий стук в ворота, далеко по степи разнесся лай собак. Кричали нукеры, ржали лошади, слышлся визгливый женский голос. При свете чадящего факела стянули с седел кули и поставили их на землю стоймя. Никто не обратил внимания на жалобный девичий плач. Никому не было дела до женского горя. А на террасе, властно распоряжаясь, стоял высокий костлявый арбоб – хозяин дома с заросшим курчавой бородой лицом. Про таких батраки и чайрикеры говорят: «Толстый бай плох, но худой хуже в семь раз, потому что жрет в семь раз больше, и все впустую».

Когда мимо него вели шатающихся от усталости пленниц, высокий слуга с возгласом: «Смотрите, хозяин», сдернул с лица одной из них покрывало. В свете факела блеснули огромные глаза, полные безысходной тоски. Слабый голос беспомощно протянул:

– Господин, отпустите к маме…

Лицо помещика исказилось.

– Ты, собачье отродье, делай, что приказано.

Помещик соскочил с возвышения и грубо натянул девушке покрывало на лицо.

– Отведите в ичкари! – заорал он.

Долго еще хлопали и скрипели двери в доме Сайд Ахмада, крупного скотовода и неограниченного властителя урочища Нишан, известного у населения Карнапчульской степи под красноречивым названием «Воровская долина».

Сам Сайд Ахмад в большой, убранной великолепными коврами, михманхане угощал дорогого и почтенного гостя – восходящую звезду чистой веры, бухарского богослова Гияс–ходжу, возвращавшегося из далекого Кабула в Бухару ко двору эмира.

Грубый и невежественный самодур, степной помещик Сайд Ахмад открыто презирал неженок–горожан; но на сей раз он всячески укрощал себя и в движениях и в словах, стараясь соблюсти известные приличия в присутствии такого важного и достойного гостя. Надо сказать, что несмотря на относительную свою молодость, Гияс–ходжа слыл великим ученым даже среди духовенства Бухары – единодушно признаваемой во всем мусульманском мире центром духовной образованности. Два путешествия к каабе в Мекку, необычайно глубокие познания шариата, аскетический образ жизни создали Гиясу огромный авторитет. Поговаривали, что даже сам пресветлейший эмир избирает его своим ближайшим советником и дает ему важнейшие поручения как внутри, так и вне государства.

После ужина, о котором Гияс–ходжа сохранил воспоминание как о чем–то жирном и грубом, хозяин и гость коротали время за чаем. Разговор шел на самые безразличные темы, и Гияс–ходжа осторожно позевывал, прикрывая рот рукой. «Хотя, что мне стесняться этого мужлана, степного верблюда, – не без раздражения думал гость. – Вот он бесцеремонно рыгнул уже не раз. Очевидно, бараний князек воображает, что это признак изысканного воспитания».

Гияс–ходже очень хотелось спать, и, стараясь расположиться поудобнее, чтобы облегчить тяжесть, камнем лежавшую в желудке, он с нетерпением поглядывал на высокую стопку шелковых одеял, сложенных в небольшой нише в глубине комнаты. Нетерпение, досада росли с каждой минутой. К тому же в комнате становилось холодно. Драгоценные ковры прикрывали обмазанные на скорую руку глиной и саманом шероховатые стены. Сырость пробиралась из всех углов, и сквозняки гуляли по парадной комнате, колебля пламя большой круглой лампы. Степные ветры свободно проникали через щели в больших начинавшихся от самого пола ставнях, покрытых тончайшей резьбой, но очень плохо приспособленных для защиты от холода.

Поеживаясь в своем легком кашемировом халате, Гияс–ходжа думал: «Хоть бы этот ишачий хвост костер приказал разжечь». Но степняк ничего не замечал. Развалившись на подушках, он усиленно подливал себе из маленького чайника желтоватую жидкость, похожую по внешнему виду на чай. Но, судя по терпкому запаху помещик бесцеремонно нарушил одну из самых незыблемых заповедей исламского учения. Осовелые глаза Сайд Ахмада настороженно бегали под тронутыми сединой густыми бровями и упорно ловили взгляд Гиясходжи.

– Вот вы, духовные люди, разбираетесь во всех тонкостях человеческих побуждений, – вдруг заговорил Сайд Ахмад и резким движением придвинулся к Гияс–ходже, – вот скажите, что по вашему, есть любовь?

– Любовь к божеству? – встрепенулся богослов. Сайд Ахмад хихикнул:

– Нет, к божеству это одно, нет, к женщине.

«Твои верблюжьи привычки – и любовь… Дикарь ты», – подумал Гияс–ходжа. Он сказал лениво:

– Великий господин разума, наш знаменитый поэт Ансари запрещал любовь земную. Воспевая женские прелести, он мысленно пел хвалу духовным красотам и возвышенным качествам божества…

– Так, так, – пьяно ухмыльнулся скотовод.

– Высот понимания достигали наши мудрейшие философы в своих суфийских трактатах, – продолжал Гияс–ходжа и продекламировал:

Ты лжешь, если жалуешься на муки любви,

Я вижу, что кости твои одеты мясом…

– Это они… А вы?

– Ваш вопрос не очень ясен.

– Ну, вот вы, ученый, богослов, неужели вы не знали любви к женщине?..

– Оставим этот разговор.

– Хо–хо! И вас не привлекают они?

Гияс–ходжа едва сдерживал раздражение. Ну и неприятный тип этот Сайд Ахмад! Богослов нервно теребил свою бороду и сумрачно разглядывал хозяина. Почти черное с блестящими скулами лицо помещика побагровело, губы лоснились, глазки совсем стали масляными. Он густо хохотал, нелепо взвизгивая, хлопая себя по ляжкам. Он от души развлекался. До него, видимо, дошли слухи о благочестии и аскетизме Гияс–ходжи и он, под влиянием винных паров, затевал какую–то непозволительную шутку.

– А вот я влюблен, – заревел он. – И совсем уже не так, как вы там рассказываете.

– Оставьте, уважаемый Сайд Ахмад, разве вам не известно, что неприлично и неподобающе рассказывать о таких вещах во всеуслышание…

Сайд Ахмад совсем разошелся. Он вскочил.

– Нет человека, который променяет хорошую бабу на ваши духовные бредни… Пошли.

Он грубо схватил под руку упирающегося Гияс–ходжу и потащил его по комнатам и темным переходам.

«Что с ним, бог мой, что он затеял?»– растерянно думал ошеломленный богослов.

Его втолкнули в грязный чулан.

– Смотри, – хихикнул Сайд Ахмад, подводя своего гостя к небольшому круглому отверстию, пробитому в стене. – Смотри на божественную любовь.

Ученый взглянул и сразу же отшатнулся. В большой, залитой светом и богато убранной комнате находилось несколько женщин, которые суетились около двух нагих молоденьких девушек. Одна из них, постарше, сидела на одеялах и горько плакала, другая, помоложе, отбивалась от старух, и глаза ее гневно блестели.

Ошеломленный Гияс–ходжа сделал шаг назад.

– Смотри! Что, нравится? Хороши?

Богослов бросился назад в михманхану. Лицо его, обычно бледное, горело, на лбу выступили капельки пота. Он молча ходил по комнате, только губы его кривились.

Хозяин, пошатываясь, ввалился немного позже. Продолжая хихикать, он разлегся на горе одеял и залпом опорожнил пиалу вина.

– Хороши гурии, а? Сестры. Ту, что постарше, приближу сегодня. Помоложе – потом. Любовь божественная, а? Захочу – обеих возьму сегодня же к себе на ложе… Хо–хо!..

Богослов молчал.

– Друг, ты мне должен помочь.

Гияс–ходжа насторожился.

– Помочь… Девушки – свободнорожденные. Могут быть неприятные разговоры с их родителями. Ты – мулла, ты – имам. Дай мне фатиху, что брак состоялся. Твоя могущественная печать…

– Вы с ума сошли! – Гияс–ходжа резко повернулся к хозяину. – Нет, этого не будет, это разврат. По установлениям ислама можно жениться и на сестрах, но так, как вы сказали… это недопустимо, к тому же, где согласие родителей?

Сайд Ахмад снова хихикнул.

– Отец и мать… Хо–хо! Мои джигиты утащили девок из–под носа родителей и всей махалля. Девки – дочери каршинского старшины водоносов, я давно заприметил их. Красивые, не правда ли? Перси, как гранаты, бедра… Халва, шербет, а? Не правда ли, вам теперь хотелось бы наплевать на все божественное, а? Хочешь, отдам старшую, Норгуль, а? Но сначала фатиху. Хорошо, по рукам?

– Я уезжаю, где мои слуги? Пусть седлают…

– Ну, берите младшую, Саодат. Ну? Привезете в Бухару молоденькую жену.

Он снова выпил пиалу коньяка, не поморщившись.

– Ну, а если будут капризничать, не захотят принять столь высокой милости добровольно… Можно ручки, ножки к колышкам привязать. Поплачет немного, да и успокоится. Пишите фатиху… Эй, Гулям, чернильницу сюда, бумагу…

– Нет, я писать не буду, – упрямо проговорил Гияс–ходжа.

Он сам не понимал что с ним творится. Вихрь странных, горячечных мыслей беспорядочной чередой мчался в его мозгу. Слова грубого скотовода доносились откуда–то издалека, походили на назойливое гудение шмеля.

Гияс–ходжа был потрясен, взволнован, ошеломлен… Он увидел лицо неземной красоты, глаза – лучистые, бездонные и гневные. Лицо прекрасное и несчастное. Произошло невероятное: Гияс–ходжа полюбил. Полюбил так, как может полюбить сухой законовед, блюститель свирепых законов арабов, всерьез смотревших на женщину, как на «силки дьявола», отказавшийся навсегда от женщин и от ласк даже законных жен. И внезапно нахлынувшие чувства, опалившие его сердце огнем, были совсем иного свойства, чем прилив животной страсти. Ему претили слова, поступки Сайд Ахмада, – так он по крайней мере думал. Мечты любви роем носились перед ним:

«Хорошо бы эту луноликую встретить под цветущим персиком в теплый закат… Взять в свои ладони ее нежные руки, заглянуть в лучезарные глаза… Как она прекрасна!»

Забывшись, он громко прочитал стихи Хорезми:

Твои уста источают сахар,

При появлении твоем расцветают цветы

Грубый голос прервал его.

– Семь раз плюю на твою фатиху, – заорал Сайд Ахмад. – Обойдусь без твоего шариатского крючкотворства…

Он вышел, спотыкаясь и цепляясь непослушными ногами, обутыми в кованые сапоги, за подушки и одеяла.

Почти тотчас же из дальних комнат донесся шум шагов, громкий плач.

Гияс–ходжа стоял, прижавшись к стене, шепча обрывки каких–то персидских и арабских изречений. Глаза его бегали по комнате. Вдруг взгляд остановился на пистолете, брошенном хозяином рядом с подушкой. Протянув перед собой руки, богослов шагнул вперед… Он услышал пьяный голос скотовода: «Ведите их сюда…» и тонкий женский крик.

Сжимая рукоятку пистолета, Гияс–ходжа выскочил в коридор. Из соседней комнаты неслись крики, брань, плач.

…Ритмичный, очень громкий стук властно ворвался в сознание.

Гияс–ходжа не сразу сообразил, что это с силой ударяют о створки ворот чем–то тяжелым.

– Эй, эгей, Сайд Ахмад, эй!..

Голос был резкий и властный.

– Эй, Сайд Ахмад! Открывай!.. К тебе от великого эмира. Эй, Сайд Ахмад!

В коридор хлынул красноватый свет. Мимо Гияс–ходжи прошел в сопровождении нескольких слуг хозяин. Увидев оружие в руках богослова, скотовод бросил грубо, но успокоительно:

– Не бойся… Наверно, эмирские люди.

Распахнулись ворота; в багровых отсветах факела Гияс–ходжа разглядел фигуры всадников. Круглый толстенький человек не слез, а скатился с седла и обнял Сайда Ахмада за поясницу – выше он дотянуться не смог. Гияс–ходжа заметил, что степняк проявляет к гостю необычайное почтение.

Снова чинно сидели в михманхане. Снова принесли угощение. На участливые расспросы гостя, оказавшегося эмирским инаком, Гияс–ходжа, все еще не пришедший в себя, едва выдавил слова необходимых приветствий.

Инак – могущественный вельможа Бадреддин, облеченный почти неограниченной властью, ехал в Керки, но имел поручения и к степным владельцам стад. Сайд Ахмад только безмолвно склонил голову, когда услышал приказание перегнать тысячу баранов в Бухару. Он даже не спросил, сколько будет платить за каждого барана эмирский двор и будет ли вообще платить. Он рассыпался в притворных любезностях перед вельможей, который в свою очередь был исключительно вежлив и почтителен с Гияс–ходжой. Хозяин с опаской поглядывал на ученого богослова. Он понимал, что Гияс–ходжа зол на него, и боялся, что он будет жаловаться.

Но Гияс–ходжа менее всего был склонен вовлекать в эту историю могущественного гостя и только нервно вздрагивал всякий раз, когда с женской половины доносились плач и ропот голосов. Сайд Ахмад тоже не был спокоен. Он нарочно повышал голос, стремясь заглушить доносившийся из внутренних комнат шум.

Только раз вельможа поднял голову и прислушался. Как бы невзначай, он заметил:

– Был сегодня в Карши. Какие–то головорезы увезли дочерей у старшины водоносов. Не слышали ли чего–нибудь?

Собеседники промолчали.

Когда утомленного гостя напоили, накормили и уложили в михманхане спать, хозяин и Гияс–ходжа вышли, не сговариваясь, в соседнюю комнату. Сайд Ахмад был растерян; от недавнего высокомерия не осталось и следа. Гияс–ходжа взял хозяина за рукав и отвел подальше от двери.

– Вы оказали мне гостеприимство, брат мой Сайд, и я почитаю своим долгом помочь вам. Если Бадреддин найдет у вас тех, он с вас меньше чем сотен пять баранов не возьмет. Отберет он и девчонок, правда?

Сайд Ахмад молча кивнул головой.

– Если вы будете сопротивляться, то знаете, – Гияс–ходжа многозначительно хмыкнул. – Девушек нам надо сохранить. Оставить их здесь нельзя. Я еду в Кассанский тюмень и возьму их с собой. Прикажите все приготовить. А вы приезжайте завтра, или нет, лучше в пятницу,

– Я бы хотел… я сам отвезу их в дальние кошары.

– Нет, что вы! Ведь без воплей, плача не обойдется. Да и Бадреддин вас сразу хватится. А если из Каршей еще прискачут… Девушки поедут со мной.

– Но они же все равно поднимут крик…

– Не беспокойтесь. Представьте меня как духовное лицо. Пусть только закроют лица. Я уговорю, объясню.

…Сайд Ахмад стоял в сторонке. Он тяжело вздыхал, искоса поглядывая на бесформенные женскиз фигуры, закутанные в неуклюжие жесткие ткани.

Гияс–ходжа спешил и был краток.

– Вас, мои дочери Норгуль и Саодат, противозаконно похитили из лона семьи и привезли сюда, в степь, оторвав от матери и от отца. Властью, данной мне наместником аллаха на земле, – и он молитвенно провел руками по бороде, – я отменяю этот беззаконный поступок.