Текст книги "Санджар Непобедимый"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

Ползун хладнокровно наблюдал эту сцену. Он выждал, когда Черная борода ушел, и сказал:

– Господин Шахабуддин–кази, воля народа незыблема, примите наши поздравления.

Один из бледнолицых прислужников прокричал:

– Все присутствующие – гости Шахабуддина–кази. Милости просим!

Уже кое–кто поднялся с паласа. Группа дехкан двинулась к выходу. Под деревьями стало шумно. Тогда прозвучал звонкий голос:

– Мусульмане! Мусульмане! Послушайте.

Все обернулись к возвышению. Расталкивая чалмоносцев, на помост вскочил Джалалов, за ним Курбан и арычный мастер. Баи не успели остановить их.

– Братья, вас провели за нос, как несмышленных ребят. Вас собрали выбирать казия, а оказывается – он уже выбран. Советская власть разрешает вам, народу, выбирать казия, а кто его выбрал? Вы, что ли? Народ, что ли? Посмотрите на них!

И Джалалов показал рукой на Ползуна, на дородных чалмоносцев.

– Народ! – фальцетом крикнул зобатый старичок. – Больно пузатый народ.

Прижав руку к животу, он пронзительно захохотал, имитируя крики молодого петушка.

Вокруг засмеялись. Напряжение исчезло. И Джалалову стало сразу как будто свободнее. Он заговорил легко и просто. Ему помогало и то, что дехкане привалили к помосту и их возбужденные лица были здесь, рядом, блестящие глаза их были с надеждой устремлены на него.

Не остановился Джалалов и тогда, когда чей–то голос, кажется, самого Ползуна, проскрипел рядом:

– Неразумный! Жизнь тебе надоела? Голощекий, берегись!

– Друзья, – говорил Джалалов, – кто такой Шахабуддин? Забыли, что ли? Он держал в своих цепких лапах все окрестные кишлаки, как пучок соломы. Он делал с кишлаками что хотел. Хотел бай отнять у дехкан землю, Шахабуддин–кази писал васику и выдавал ее баю. И земля, как птичка, вылетала из рук бедняка. А почему? Бай смазывал руку казия бараньим салом, печать вынималась из–под пояса, «хлоп!»– и готово. Хотел помещик забрать двенадцатилетнюю дочь вдовы к себе на позор и издевательство, он шел к Шахабуддину–кази и давал ему взятку. И сколько бы ни плакала вдова и не уверяла тысячами клятв, что сиротка еще маленькая девочка, а печать опять «хлоп!» по бумаге, и позорное дело совершалось. А пока Шахабуддин не получал барана, разве мог бедняк выдать свою дочь замуж, даже если она была уже в годах? О, тогда уверения отца считались сомнительными, а казий качал своей чалмой и выражал опасения, что можно неосмотрительно нарушить шариат, выдав замуж девушку, не достигшую зрелости. А сколько безвинных людей, только потому, что они не понравились этому ублюдку Шахабуддину, ни за что ни про что попадали в яму и кормили клопов многие годы? Безвинно осужденный не мог никакими заявлениями и просьбами доказать свою правоту и снять с себя возведенную на него напраслину. А достаточно было великому грешнику, отцеубийце, насильнику своей дочери Сиддыку–лизоблюду, осужденному на восемнадцать лет, дать приличную мзду Шахабуддину, и восемнадцать лет тюрьмы превратились в восемнадцать минут. Сколько вы, дехкане, страдали только из–за того, что ни одна бумага не была законна, если Шахабуддин–кази не «хлопнул» по ней своей печатью. Легкий труд был у вашего казия. За одно движение руки он получал и баранов, и хлеб, и коней, и красивых девушек. Вот ты, Карим, молчал сегодня, когда баи снова выбирали судьей Шахабуддина, а припомни, разве он вступился за тебя, когда при помощи подложной бумаги купеческий сын Маматкул забрал твой виноградник, как наследство никогда не существовавшего дяди? Или ты забыл об этом?

Худой, бледный дехканин в рваном халате мгновенно забрался на помост и закричал:

– Забыл? Нет, разве это забывается! Я умолял, я просил: «О судья, одно движение руки – и печать приложена. В твоих руках благосостояние, счастье, жизнь целой семьи». А он? Он и не смотрел на меня, ибо у меня ничего не было, чтобы дать ему. Много дней я жил у Шахабуддина в конюшне, чистил лошадей, выносил навоз. Коленями вытирал порог его михманханы. И все надеялся. Подметал ему двор. Жал клевер, колол дрова, всю черную работу выполнял. Но мое дело и на волосок не подвинулось. Что хочешь делай, а Шахабуддина–кази слезой не проймешь. Казий бедноту и за людей не считал. «Эх вы, мразь! Да две сотни вас и пальца байского не стоят, – говаривал он. – Был бы бай да ишан довольны». Вот «закон» казия…

Шахабуддин сидел неподвижно, и только по бледному лицу его катились крупные капли пота.

– Ну, как, – повернулся к толпе Джалалов, – нужен вам такой судья как Шахабуддин? Хотите вы, чтобы он по–прежнему «хлопал» печатью и наживал богатства?

Несколько робких голосов выкрикнуло:

– Нет, не хотим!

Их подхватили более дружно в задних рядах:

– Не надо, пусть убирается!

А еще через минуту кричала единодушно вся толпа.

– Вон! Убирайся, старый пес!

– Кого же вы изберете казием вместо вора и взяточника Шахабуддина? – наконец удалось перекричать толпу Джалалову.

Он по–мальчишески наслаждался победой и с торжеством посматривал на гудевшую толпу, забыв, что в двухстах шагах в доме Шахабуддина–казия сидит сам Кудрат–бий со своей бандой головорезов.

Но друзья были начеку.

– Поспешим, – зашептал арычный мастер, – если Кудрат–бий терпел и не вмешивался, то потому только, что был уверен… А сейчас, как узнает…

Только теперь Джалалов вспомнил об опасности. Он обежал взглядом толпу, ища знакомые лица, и увидел человека, ожесточенно прокладывающего себе локтями дорогу к помосту. Это был широкоскулый, с изрытым оспой лицом, человек лет пятидесяти.

– Я хочу сказать, – крикнул он могучим басом так, что многие вздрогнули.

– Говорите, – сказал Джалалов. Человек быстро взобрался на помост.

– Не надо нам Шахабуддина, не надо нам Черную бороду, – загудел он. – Не надо нам их. Пусть идут туда, откуда пришли. Так ли?

– Так, конечно так, – закричали в толпе.

– Вот хорошо! Но кого же выбрать? Не знаете? Говорят, казием должен быть знаток шариата, а есть ли среди дехкан такой человек? Нет, среди дехкан нет даже одного человека, умеющего как следует читать книгу. А если мы выберем грамотного, то он окажется баем или ишаном. А зачем нам казий из богачей? Он будет такой же лихоимец, как и Шахабуддин… Не будем никого выбирать казием. Я слышал, есть теперь в Сары–Ассия советский суд, народный суд. Он судит по нашему закону, закону трудящихся. Вот и достаточно. Не надо нам казия!

Шум поднялся такой, что несколько минут ничего нельзя было разобрать.

Баи и имамы незаметно исчезли под темными сводами старого мазара. Один только Шахабуддин остался сидеть на ковре. Он судорожно хватал пустой чайник и пытался налить себе в пиалу чай. Но вода не лилась; тогда он подымал крышечку, заглядывал внутрь, и губы его беззвучно шевелились. С минуту посидев неподвижно, он ошалело оглядывался и снова хватался за чайник.

Горбатая, искривленная фигура Ползуна мелькала в толпе. Он пытался что–то объяснить дехканам, но его никто не слушал.

Наконец он подошел к возвышению и приторно вежливо обратился к Джалалову:

– Я не знаю вас, домулла, но поражен вашими толковыми рассуждениями. Вы, наверное, не здешний; не хотите ли отдохнуть? Воспользуйтесь нашим гостеприимством.

Ласковое его обращение никак не вязалось с блудливо бегавшими глазами.

Джалалов насторожился:

– Не хочу вас затруднять. Спешим до ночи попасть в Денау, – осторожно отклонил он любезное приглашение.

– Но я вижу, что вы утомились, произнося столь пылкие речи. Поистине, надлежит сейчас покушать и насладиться покоем.

– Нам некогда думать о покое, – вмешался в разговор Курбан. – У нас нет времени ходить в гости. Мы поедем.

Он увлек за собой Джалалова.

Ползун некоторое время пытался не отставать от друзей, но арычный мастер и группа батраков встали перед ним плотной стеной. Яростно взглянув на дехкан, он повернулся и стремительно заковылял к мазару.

Смешавшись с толпой, Джалалов и Курбан поспешно прошли к чайхане. Лошади были уже заседланы. Воспользовавшись быстро спустившимися сумерками, всадники незаметно выбрались из кишлака, спустились с обрыва и быстро поехали тугаями по дороге на Шурчи.

Курбан громко рассмеялся.

– Что вы? – спросил Джалалов.

– А они нас будут искать на денауской переправе…

– Пусть ищут…

Давно неезженная дорога уводила в бесконечные тугаи. Стена зарослей обступила всадников. Местами из серебряной листвы кустарникового лоха и перистых камышей выглядывал старый дувал с черными глазницами, по–видимому, совсем недавно пробитых бойниц, вносивших в мирную картину вечерних сумерек тревогу и напряжение. Где–то далеко кричала перепелка.

Джалалов ехал молча, перебирая в памяти подробности сегодняшнего суматошного дня.

Перед глазами юноши возник бледный облик плачущей Саодат. Что с ней? Где она?

Курбан внезапно спросил:

– Что вы вздыхаете?

– Да так.

– Что мы теперь будем делать?

Но Джалалов не успел ответить. Лошадь его с храпом шарахнулась в сторону, и он чуть не свалился с нее в сухой арык.

– В чем дело, черт!

Резко осадив дрожащего коня, Курбан стал вглядываться вперед. В белой пыли лежал, закинув голову, и оскалив зубы в предсмертной муке, человек.

Понукая упрямившихся лошадей, друзья подъехали ближе. Теперь ясно стало – человек был мертв.

После долгого молчания Курбан хрипло проговорил:

– Недавно его…

– Почему вы думаете?

– По цвету крови видно.

Страх стал медленно закрадываться в души молодых людей. Они почувствовали себя сиротливо перед лицом наступающей ночи. Ветер таинственно шелестел в Камышевых зарослях, черные загадочные фигуры уродливо искривленных деревьев грозными призраками стояли на обочинах дороги.

– Едем! – вполголоса пробормотал Джалалов. Он не предложил даже слезть с коня и осмотреть тело. В голове его вертелось одно слово: «басмачи…»

И когда через четверть часа впереди послышался неясный шум, Джалалов мгновенно спрыгнул на землю и, ведя коня под уздцы, поспешил укрыться в глубоком, заросшем камышом, сухом арыке. Курбан безропотно последовал за ним.

Они долго двигались вперед, напряженно вслушиваясь в тьму. Ноги неслышно ступали по мягкому песку, и повеселевший Курбан хотел уже заговорить, как вдруг вверху, совсем недалеко, раздался топот копыт.

Джалалов и Курбан метнулись в сторону. Пробравшись через густые камыши, они переползли через невысокий дувал и залегли. Лошади остались внизу. Слышно было, как они ели траву, фыркая и отряхиваясь. Неуемно шумели кроны высоких деревьев.

Курбан шептал что–то, но понять его было невозможно. Джалалов внезапно схватил его за руку.

– Что это?

Творилось что–то непонятное. Во тьме ночи медленно возникло светящееся пятно, на котором четко вырисовывались фантастические силуэты деревьев. Пятно росло, делалось все ярче. Теперь ясно был виден дувал и все пространство сада.

Джалалов впоследствии рассказывал:

«Я подумал, что схожу с ума. Нет, я поверил в существование духов, привидений… Перед нами возникла сказочная гигантская фигура. Неслышно двигался на коне легендарный богатырь из старинной сказки в доспехах, в шлеме. В ореоле сияния оружие поблескивало голубыми искрами. Сказочный герой сошел с облаков на землю, меч сверкал в его руке. Сколько это волшебство продолжалось – не знаю. Призрак исчез… Только теперь я заметил, что сад озарен тихим светом взошедшей луны и что по дороге за дувалом слышен топот копыт. Но я был так поражен, что не мог шевельнуться…»

Заржал конь Курбана, и тотчас же отозвалась лошадь на дороге. Послышался шорох обваливающихся комков глины, и над дувалом показалась голова бородача в мохнатой лисьей шапке.

– Кто ты?

Поднявшись с земли, Джалалов спокойно ответил:

– Я человек. – Он был готов ко всему.

Еще несколько голов появилось над дувалом. Пары поблескивающих в лучах луны глаз испытующе разглядывали юношу.

– Да это наш… студент, – удивленно прозвучал чей–то голос.

С радостными возгласами бежал к дувалу Курбан. Через минуту они обнимались с Санджаром.

– Что вы здесь делаете, друзья? – спросил командир. – Как вас сюда занесло?

– Мы едем с выборов. А что слышно о Саодат?

– Товарищ сказал в безопасности. Она уже в экспедиции.

Губы Санджара чуть скривились, но только на секунду. Джалалов украдкой вглядывался в суровое лицо прославленного воина. Он сконфуженно вынужден был признать, что Санджар всем своим обликом удивительно был похож на видение, только что плывшее по дороге из лучей лунного света.

Командир о чем–то задумался. Глаза его смотрели вдаль, в сторону чуть искрящихся на темном далеком хребте полос снега.

– А Кудрат был там, – сказал Курбан.

– Где? – встрепенулся командир.

– В кишлаке, на выборах…

– Вот это дело… Расскажите, расскажите все, как было.

Внимательно выслушав рассказ, он сказал:

– Хорошо. Вы Курбан и Джалалов поедете со мной, а отряд двинется прямо. Мы кое–что посмотрим.

Весь день Санджар в сопровождении Курбана и Джалалова скакал по каменным душным саям, крутым перевалам, выжженным степным урочищам. Облезлые бурые холмы то вздымались, то опускались. Ни деревца, ни хижины. Горячий ветер – афганец смел с лица земли всякие следы жизни, загнал людей в узкие, тесные ущелья со скудными родниками солоноватой воды…

Уже совсем стемнело, когда обессиленные долгой скачкой и изнурительным зноем путники подъехали к большому кишлаку Джума–базару. Прямо из–за крутого поворота дороги они наскочили на костер, разожженный в яме под высокой глинобитной стеной. Около костра сидели люди.

Поворачивать было поздно, и Курбан громко поздоровался. Чья–то широкая спина заслонила огонь костра. Глухо, как из бочки, прозвучал голос. Курбан произнес дорожную молитву, призывающую благословения на путников, застигнутых ночью в дороге. Завязался обмен цветистыми пожеланиями и любезностями.

Наконец тот же голос пробубнил:

– Прошу к костру, передохнуть.

Всадники спешились и подсели к огню.

Пламя то разгоралось под порывами ветра, то притухало. Сырой хворост дымил и чадил. Начал моросить дождик. Холодный ветер внезапно подул с гор. Все молчали и исподтишка разглядывали друг друга.

Первым не выдержал Джалалов.

– Вы бы, друзья, выбрали место среди голой степи – там и ветра больше, и дождь посильнее…

Человек в кожаном отороченном мехом малахае и низко надвинутой на глаза лисьей шапке, из–под которой виден был только плоский с вывороченными ноздрями нос и огромная рыжая борода, недружелюбно проговорил:

– Пожаловал к костру – ну и благодари.

Сидевший в тени приземистый толстяк повернул к гостям лицо. Джалалов и Курбан вздрогнули от неожиданности: перед ними был сам Безбородый – хранитель печати Кудрат–бия. Низко срезанный лоб, глубоко посаженные раскосые глаза, отливавшие желтым блеском, две дырочки вместо носа, выпяченные скулы, вывернутые зубы и почти полное отсутствие растительности на лице – весь отталкивающий облик этого человека знаком был всем и в Гиссаре и в Каратегине.

– Подлый кишлак, собачий кишлак, вонючий кишлак! – брызгаясь слюной, завизжал Безбородый. – Вот сидим здесь на ветру, мокнем под дождем, мерзнем, и в животе у нас пусто, а треклятые дехкане, нажравшись дрыхнут под одеялами бок о бок со своими бабами. Проклял аллах, что ли, своих воинов? Дожили мы до времен!

И он разразился ругательствами. Джалалов прервал его.

– Ну, а что же мешает нам пойти в кишлак и…

– Не ходи! Не ходи, юноша, не ходи, простодушный младенец. Ужели ты не понимаешь, что тут за люди, чтобы они передохли, не дожив до старости! Это отребье не пустило нас к себе.

– Как не пустили?

– Так вот и не пустили. Сказали: «Не лезьте. Вы, может быть, разбойники, кто вас разберет там в темноте…» Мы и про приказ говорили, и про то, что у нас грамота есть…

– Какая грамота?

Глаза Безбородого забегали. Наклонившись всем телом вперед, он пытался разглядеть лицо собеседника.

– А вы кто будете? – вдруг спросил он. – У вас есть грамота? Или у вас нет грамоты? Кто вы, куда едете? А?

– А какое у вас право спрашивать про какие–то грамоты? – вскипел Джалалов.

– А такое, что я – хранитель печати господина парваначи. И есть приказ его светлости: «Если будет обнаружен кто–нибудь без моей грамоты на руках, ловите его и бросайте в яму, подвергнув побоям».

Рыжебородый и еще двое сидевших за костром басмачей, по–видимому из дехкан, зашевелились, придвинулись поближе и стали напряженно прислушиваться к разговору.

Курбан неторопливо поднялся:

– Надо коней, что ли, посмотреть.

Он отошел в темноту. Слышно было, как он похлопывает лошадь по шее и разговаривает с ней.

– Где ваша грамота? Ну? – повторил Безбородый.

Санджар, не спеша, передвинул на поясе кобуру с маузером.

– Вот моя грамота, видишь ты, Безбородый!

Хранитель печати вскочил, но Санджар схватил его за рукав и одним рывком посадил на место.

– Ты, Безбородый, не мусульманин, я вижу, если своих мусульман не признал. Что же ты ослеп, наверно, господин Абдукаюм Мухрдор? – И продолжал презрительно: – Посмотрите на этого Безбородого, очень старого, трехсотлетнего Безбородого. Ты видел, наверно, времена потопа, недаром так одряхлел. Всю жизнь ты занимался перепелиными боями да игрой в кости, да еще поглядывал на юношей. Посмотри на себя: ты вельможа, а у тебя на подбородке два волоска, да и те седые; ты обманывал двадцать раз самого сатану, а сейчас не можешь отличить белое от черного, друга от недруга…

Безбородый, выпучив рачьи глазки, ошеломленно смотрел на Санджара; нижняя губа его дрожала, из горла вырывались квакающие звуки. Молчаливые нукеры хихикнули, но разом осеклись, так как заговорил человек в лисьей шапке.

– Простите, господин, этого Безбородого, он всю ночь трясется от страха. Ему везде красные воины мерещатся. Я – Салих, ясаул, а вы наверно, с Кафирнигана едете? Вы не из армии Ибрагима?

– Откуда я еду и куда, господин ясаул, это мое дело, – сдвигая кобуру на место, важно проговорил Санджар, – но дела у меня секретные и серьезные, в которых ни перед вами, ни вот перед ним, Безбородым, отчитываться мы не собираемся…

Хранитель печати сразу, как только маузер был водворен на место, обрел дар слова. Пролепетав что–то о плохом свете костра, он вновь обратил свои проклятия на головы негостеприимных жителей кишлака Джума–базар.

Из слов Безбородого выяснилось, что он уполномочен самим Кудрат–бием собрать со всей округи налог на содержание мусульманского воинства. По всем кишлакам списки налогоплательщиков составлены баями и настоятелями приходских мечетей, на каждое селение наложена крупная денежная сумма, которая поровну разделена между домами.

– Народ Джума–базара совсем отбился от рук. Когда заслуживающие доверия сыновья помещиков и почтенных купцов, как владеющие грамотой, выданной самим парваначи, пошли со списком по дворам за налогом, на них начали кричать: «Убирайтесь! Где справедливость? И богатый должен отдать сто тенег, и бедный – сто тенег? Проваливайте, пока целы». Когда баи сказали, что Кудрат–бий пришлет своих воинов, эти вшивые навозники заорали: «А мы Красную Армию позовем!» Подумайте только! – возмущался ясаул.

– Они мусульманство забыли, – завизжал Безбородый. – Вот мы и приехали. Парваначи приказал: «Собирайте зякет. Против тех, кто отказывается, примените оружие, набег и огонь и все же получите зякет…

– Ай–яй–яй, какая неприятность! Так вот почему вас в кишлак не пустили. О злокозненные дехкане! Да как они посмели поступить так с верными сподвижниками самого господина курбаши, – иронически заметил Джалалов. – А почему же баи и помещики не оказали вам гостеприимства? Неслыханное это дело.

– Неслыханное, неслыханное. С сотворения мира не было случая, чтобы не приняли гостя, неслыханно… Все сейчас перевернулось… Сейчас даже столпы ислама, и те впадают в неверие. Слыхали о Закире Пансаде?

– А что случилось с почтеннейшим курбаши Закир Пансадом? – встрепенулся Санджар.

– Ну, вы не здешний и всего не знаете, – ответил Безбородый. – Не называйте этого богоотступника почтеннейшим. Он… страшно сказать… сговорился с русскими.

– Что вы сказали? – Санджар уже не жалел о встрече с басмачами. Он постарался воспользоваться откровенностью не в меру болтливого приближенного Кудрат–бия.

Подошел и Курбан. Он встал за спиной Санджара, опираясь на свой и санджаровский карабины, и не сводил глаз с басмачей.

– Да, сговорился, подлец и сын подлеца, с русскими. Взял своих гузарцев и ночью уехал в Регар. Там на базарной площади поклялся на коране, что больше не будет воевать с русскими, отдал оружие и получил разрешение вернуться к себе. Только Закир Пансад не успел и до Денау доехать.

– Почему?

– Его по дороге зарезали. Без шума, без крика. Чик, и готово.

– Воистину так будет со всеми изменниками.

От Санджара не укрылся подозрительный и вместе с тем тревожный взгляд, брошенный при этих словах Безбородым на молчаливых нукеров. Те сидели, как и раньше, спокойные и безразличные, с каменными лицами, ничем не выдавая своих чувств.

Безбородый многозначительно протянул:

– Его высокое достоинство господин парваначи повелел всякого, кто осмелится затеять переговоры с большевиками, сажать на кол или снимать с живого кожу.

– Конечно, конечно, – прозвучал из темноты голос Курбана, – острый кол, проткнувший кишки, отобьет у любого храбреца, будь он даже самим львом, желание сбежать из мусульманского войска.

Санджар поднялся.

– Ну, давайте в дорогу. Прощайте, воины ислама.

Отъехав шагов пятьдесят, Джалалов не без робости заговорил. Он всегда немного робел, когда брался за рискованное и опасное дело. Сейчас он внес предложение, и тут же пожалел, что у него сорвались такие слова.

– А их очень просто… Отсюда видно, как на ладони… Смотрите, какая превосходная мишень.

– Тсс… – зашипел на него Санджар. – Разве здесь только они? Их куча здесь. Они сидят вокруг кишлака под всеми дувалами, чтобы на рассвете кинуться на дехкан. Надо выбираться отсюда подобру–поздорову. Как бы этот Безбородый не раздумал.

– Но почему он не попытался нас задержать?

– Во–первых, он и впрямь поверил, что мы из басмачей, и к тому же из видных, а во–вторых, – завтра его ждет богатая добыча. Он рассчитал так: если мы басмачи, то придется с нами делиться, если не басмачи – кто его знает, чем кончится схватка? Еще встревожишь жителей кишлака, и они сами возьмутся за дубины да вилы.

Посвистав какой–то бодрый мотив, Курбан подвел итог неожиданной встрече с басмачами:

– Проклятый Безбородый, старый Безбородый, поганый Безбородый. Он любого храброго джигита за две копейки продаст, а мудреца за три копейки. Вонючий Безбородый – где только есть плохое, там он ищет и находит…

Когда Санджар со спутниками добрался до комендатуры Регара, было совсем светло, а в кабинете коменданта Кошуба разговаривал с молодым парнем из Джума–базара, где сегодня Безбородый собирал налог. Дехкане просили помощи.

…В первозданном нагромождении скал, холмов, обрывов затерялись мелкие группы всадников. Выцветшие зеленоватые гимнастерки, порыжевшие сбруи и запыленные кони сливались с пестрой расцветкой местности. И только изредка искрой, вспыхнувший под солнечным лучом металл да далекое звонкое ржание коня, почуявшего своего товарища, выдавали движение крупных сил красной конницы, двигавшейся к мазару Идриса Пайгамбара и гигантским серпом охватившей обширные пространства горной страны. На узкой тропинке, вьющейся по головоломной крутизне, вдруг возникали фигуры беспечно мурлыкающих песенку красноармейцев. Они оказывались внезапно среди глыб известняка, обрушившихся во время недавнего горного обвала, ползли, обдирая руки и голени, по острым гребням гранитных хребтов или медленно шагали по серой полыни высохших саев.

Движение не прекращалось и ночью. Но ничто не выдавало его: как и всегда, спокойно теплилось в горах несколько крошечных огоньков – одиноких костров, да прохладный ветер доносил тоскливую песню пастуха.

…Ночь медленно растворилась в тенистых ущельях, когда отряд Кошубы вышел в каменистый сай и двинулся по его жесткому ложу. Местами дождевые потоки проложили глубокие рытвины, усеянные крупной белой галькой, местами шли, насколько хватал глаз, ровные, покрытые сухой травой глинистые площадки.

Едва только показалось над вершинами Гиссара солнце, как стало нестерпимо душно.

– Вот как!.. – почти про себя заметил Джалалов.

– Что как? – сказал Кошуба. Он почти непрерывно брался за бинокль, пытливо изучая местность.

– Да вон там – чинары, мазар и та плотина…

– А–а!

Кошуба с полуслова понял, что хотел сказать Джалалов. Ему была известна история хакима денауского, в неистребимой злобе разрушившего плотину и оставившего несколько кишлаков без воды, без жизни.

Неожиданно пригнувшись к терпко пахнущей потом шее коня, Кошуба ахнул как–то по своему, и конь, задорно тряхнув головой, полным карьером помчался по твердой лысой луговине. За ним с оживленными возгласами кинулись Джалалов, Курбан и несколько конников.

Вихрем пролетели они вдоль обрыва, внизу которого белел вспененный поток, перемахнули боковой неглубокий овражек, проскочили голову разрушенной, развороченной плотины и на полном скаку осадили коней в тени чинар у кирпичного здания гробницы строителя арыков.

Поразительная перемена! Жара сразу же исчезла. Среди могучих белых стволов чинаров, подпирающих гигантский шатер густой, плотной листвы, прохладно; пахнет сыростью и прелью. Высоко, под самыми небесами, мелодично посвистывают иволги. Заливаются трелью соловьи.

Тут забудешь сразу, что живешь в знойной Азии, что только что в белой галечной пустыне тебя к земле давила весомая, тяжелая духота…

Кошуба сорвал с головы фуражку и подставил разгоряченный лоб струйкам прохладного ветерка.

– Ого, – пробормотал вдруг комбриг, – мы, оказывается, здесь не одни.

Два пожилых человека в пышных чалмах, спугнутые неожиданным появлением всадников, вскочили с корней могучих деревьев, где они расположились в холодке, и, подхватив полы белых халатов, кинулись к пролому дувала, сложенного из обломков скалы.

– Стой, назад! – крикнул Кошуба. Почтенные богомольцы замерли на месте.

– Ну, ну, – чуть усмехнувшись сурово сказал комбриг, – кто такие? – Он легко спрыгнул с коня. – Что здесь делаете?

– Сжалься, милостивый господин, – загнусавил чалмоносец постарше и потолще. – Сжалься! Мы только ничтожные рабы, нищие монахи, возносящие молитвы к престолу…

– Знаю, знаю, – оборвал монаха Кошуба, пристально разглядывая его упитанное лицо с шелковистой черной бородкой, – вижу… Немножко молитесь боженьке, немножко обираете темный народ, немножко шпионите за Красной Армией…

Чалмоносцы сложили руки на груди и, униженно кланяясь, забормотали:

– О, мы только мирные шейхи. В нас нет вины и на перечное зернышко…

Их глаза блудливо бегали по сторонам, переходя с немногочисленной группы бойцов Кошубы на темную зелень сада, раскинувшегося позади здания мазара. С удивлением и надеждой они взглядывали на темную толпу дехкан, медленно приближавшуюся в облаке пыли по раскаленному каменистому ложу сая.

Желая оттянуть время, монахи гнусавили:

– Помилуйте! Мы только собиратели милостыни, мы умоляем всевышнего смилостивиться над несчастными отступниками, которых коснулась карающая длань за их непочтение, за пренебрежение обычаями отцов!

Голоса монахов все повышались, лица становились наглее. Теперь они уж не столько умоляли, сколько взывали к чьему–то заступничеству.

– И что вы за люди! Как можете вы столь дерзновенно врываться под сень священной обители и прерывать молитвенный покой сего места?..

Обернувшись к бойцам, стоявшим молча, с суровыми лицами, Кошуба приказал:

– Не спускайте с этих… божьих людей глаз. Тут недавно один божий человек удрал прямо на глазах, – он не без иронии посмотрел на Джалалова и Курбана, и их лица начали медленно наливаться краской.

Сам он быстро зашагал к плотине.

Собственно говоря, плотины уже не было.

Груды гальки, обломки скал, хворост, глыбы конгломерата, камни громоздились в полном беспорядке. Вода рвалась с ревом в промоины и бреши, билась и кипела в ямах. Казалось, здесь недавно произошел горный обвал, перегородивший дерзкий поток.

Примерно около половины сооружения сохранилось, но река упорно размывала его и угрожала окончательно стереть с лица земли.

Прыгая с камня на камень, карабкаясь вверх и вниз по мокрым глыбам, командир и сопровождавшие его Джалалов и Курбан с большим трудом перебрались через поток.

Здесь, на высоком берегу, копошились несколько человек. Полуголые, в рубищах, почерневших от грязи и пота, с засаленными тряпками вместо чалм, босые люди работали с остервенением, со злобой. Их было немного, не больше десятка. За шумом потока они не заметили приближения комбрига.

С величайшим трудом, напрягая последние силы, они волокли к плотине при помощи волосяных арканов громадные шершавые валуны. Пот лился по их влажным спинам, рты были широко раскрыты, запекшиеся губы потрескались, хриплое дыхание с бульканием вырывалось из впалых грудей.

Почти все работавшие были глубокими стариками.

Только когда Кошуба добрался вплотную до строителей, ему стало понятно, чем они заняты. Старики задались целью спасти уцелевшую часть плотины.

Они пытались укрепить ее конец острым зубом, врезавшимся в середину потока. В этом месте вода яростно кидалась на хрупкое сооружение и медленно, но методически отгрызала кусок за куском. Старики сбрасывали в поток камни и обломки скалы, притащенные с высокого скалистого берега. Но сколько ни летело вниз камней, все они даже без всплеска бесследно исчезали в рычащей, белой от пены пучине…

– Что вы делаете? – крикнул комбриг первому попавшему ему навстречу старику. – Вы без пользы тратите время и силы.

– Салом, таксыр командир, – хрипло ответил старик, – отойди, отойди, мы спешим… не мешай.

Он волочил крупный черный обломок скалы. Старик изнемогал от усталости, но не остановился даже тогда, когда Кошуба заговорил с ним.

– Мы спешим, – кричал он, раскачиваясь, чтобы новым рывком сдвинуть с места тяжесть. Жилы надулись у него на руках, грубая шерстяная веревка врезалась в плечи. Он страдал ужасно, все лицо его перекосилось от боли, но он с отчаянием обреченного стремился всем телом вперед.

– Эй, ухнем! – вдруг закричал командир. – Подмогните!

И он навалился всем телом на каменистую глыбу. К нему подскочил Курбан, и камень легко сдвинулся с места. Старик сначала не понял, что случилось, и сделал легко несколько шагов, но вдруг он обернулся и посмотрел через плечо. Лицо его озарилось страдальческой улыбкой.

«Никогда я не забуду его лица, – говаривал впоследствии Кошуба. – На сердце стало горячо. Я увидел, что старик потрясен. Ведь по старым понятиям я для него был всемогущим начальником, господином, и вдруг я работаю рука об руку с ним, как подлинный друг, кровный брат. Все перевернулось у него в голове».

Пока камень волокли по ребру плотины, старик отрывисто выкрикивал: