Текст книги "Санджар Непобедимый"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

В полной тишине прозвучал надтреснутый голос Кудрат–бия:

– Да, согласен.

– Приложите к акту вашу печать.

Подскочил хранитель печати. Бессильно опустив руки, Кудрат–бий отвернулся, не глядя ни на кого…

Нерешительно поднимались на помост соратники Кудрат–бия по кровавым делам – курбаши Палвак–беззубый, курбаши Лютфулла, курбаши Садык–бек, каждый вытаскивал из шелкового поясного платка кошель, доставал серебряную печатку и прикладывал ее к акту о сдаче, предварительно помусолив намоченными слюной пальцами.

Недоуменно озираясь, курбаши проходили на конец помоста, где стоял Кудрат–бий. Они молчали, только выразительно поглядывали друг на друга и на своего начальника.

Они еще думали, что не все потеряно, что сейчас в условных местах прозвучит призыв. Ведь появился уже дервиш в высокой шапке. Правда, немного позже должно было последовать новое предупреждение о том, что все готово, что улицы и дороги заняты, что друзья здесь. Но сигнал запаздывал…

Ясаулы, сотники и прочие мелкие басмаческие начальники в ярости и нетерпении сжимали в руках винтовки, их взгляды выражали тревогу и откровенную ненависть.

Иное дело рядовые басмачи. Большинство из них, увидев, что курбаши приложил к «мирной бумаге» печать, галдя и шумя двинулись к помосту и, не дожидаясь команды, стаскивали с себя винтовки, сабли и беспорядочно складывали их в кучу перед помостом. Некоторые делали это с тревогой, некоторые мрачно, с сожалением, а многие очень охотно.

Высокий басмач с перебитой левой рукой бросил с треском винтовку в кучу и, взглянув на группу молчаливых курбашей, насмешливо произнес:

– Бог велик! Войне конец. – Обращаясь к сумрачной толпе басмачей, он крикнул. – Эй вы, санггардакцы, эй ты, Быстрый, и ты Хамид, и ты Тяжелый, давайте скорее. Если сейчас выйдем, то к вечерней заре доберемся до Сары–Джуя, а завтра будем вдыхать родной дым своего очага. Пошевеливайтесь!

Подойдя к помосту, он спросил Кошубу, наблюдавшего за сдачей оружия:

– Начальник, можно лошадь взять?

– Можно.

– Эй, друзья, – закричал высокий, – лошадей нам дают, пошевеливайтесь!

Нукеры оживились. Сдача оружия пошла быстрее. Перед грудой винтовок вытянулась очередь.

Народ теснился у площади, молча глазея на невиданную картину. Никто не раскрывал рта, каждый старался не упустить ни малейшей подробности, происходящего.

Толпа не выражала своих настроений, – слишком еще силен был страх перед Кудрат–бием…

Топот коня ворвался в ровный гул, стоявший над площадью. В боковой улице послышались тревожные возгласы. Курбаши встрепенулись. Поднял голову и Кудрат–бий.

– Дорогу! Дорогу! – кричали в толпе.

Через гущу людей пробивался всадник. Горожане и дехкане шарахались в сторону от копыт его коня.

Подлетев к помосту, всадник крикнул Кошубе:

– Командир, измена! – И начал как–то нелепо заваливаться на бок…

Все лицо, рубаха на груди, руки были покрыты пятнами свежей, незапекшийся еще крови. С трудом можно было узнать в этом человеке одного из джигитов Санджара.

Десятки рук подхватили джигита и подняли на помост. Кто–то протянул флягу.

Отстранив поддерживавших его командиров, джигит, шатаясь, сделал несколько шагов к группе басмаческих курбашей и во весь голос крикнул:

– Предатели! Змеи! – Он показал рукой на курбашей. – У них на языке мед был, а в сердце смерть. Они окружили Денау вооруженными бандами. На всех дорогах были их люди с ножами, ружьями, саблями. Во всех чайханах сидели разбойники, во многих домах. Слушайте об их коварстве! Под видом сдачи они хотели напасть на Денау, убить командиров, красноармейцев, сжечь советских людей, устроить резню. Ограбить Денау, изнасиловать девушек. Вот они!..

Гул возмущенных возгласов, нарастая, поднимался над площадью.

– К ответу! К ответу! – кричали дехкане. Вся площадь шумела, как растревоженный улей.

Когда растерявшиеся курбаши безропотно дали себя разоружить и на площади воцарилась относительная тишина, Кошуба подошел к Кудрату и сказал ему:

– Что, таксыр, по вашему закону, по закону ислама полагается делать с людьми, нарушившими клятвенное обещание?

Угрюмо посмотрел на командира Кудрат–бий. Куда исчезло все его напыщенное величие, дутая надменность? Он весь как–то постарел, посерел. Тигр на глазах превращался в шакала.

Но курбаши еще не сдавался. Он ответил важно и презрительно:

– Ты трус, идолопоклонник, что ты понимаешь в исламском законе!

– Вот и ошибаешься, уважаемый… Так слушайте, все мусульмане и не мусульмане, верующие и неверующие. Пророк Мухаммед в главе бакрэ в священной книге книг правоверных сказал: «Любовь к родине есть одно из качеств верующего. Нарушающих заключение договора, посягающих на свободную и счастливую жизнь народа следует уничтожить». Вот что говорится в вашем законе. Позовите имамов, ишанов, мударрисов и пусть скажут, что я ошибаюсь или говорю неправду… А кто, товарищи, нарушил договор? Вот он, парваначи. А кто, товарищи, не любит родину и подвергает ее бедствиям и лишает народ счастья, убивая мирных дехкан и отдавая их жен и дочерей на поругание и растление? Он – Кудрат–бий и его присные… И еще говорил пророк: «Как не воевать с теми, кто нарушил свою клятву?». Днем и ночью, на земле и под землей, в огне и в воздухе советский народ воюет против нарушителей клятвы, против всех баев, богатеев, предателей родины. И мы уничтожим их без всякой пощады.

– Мы, большевики, призываем народ: снимите с себя ярмо страха! Кончаются всякие там помещики, баи, беки. Их власть растворилась, как дым в небе. Дехкане и рабочие наступили им на глотку. Времена эмирской тирании и насилия богатеев прошли безвозвратно. Пусть дехканство, трудовой люд сами управляют своими делами, управляют без баев, без эмирских чиновников. Ленин сказал – пусть советы трудящегося народа будут хозяевами жизни.

– А если эти подлые или им подобные ставленники эмира и кровавых ференгов–англичан, – он показал на Кудрат–бия, отпрянувшего всем своим грузным телом к группе курбашей, – если только они осмелятся мешать народу строить свое счастье, тогда мы уничтожим их без всякой пощады.

Толпа теснилась уже у самого помоста, растворив в себе басмаческих воинов. Сотни возбужденных лиц, старых и молодых, были обращены к кучке курбашей. Последние слова комбрига утонули в одобрительных криках.

Внезапно курбаши Лютфулла, молодой, полный сил парень в красном с золотом камзоле, спрыгнул с помоста прямо в людскую гущу. Возникло минутное смятение. Несколько мгновений нарядная фигура барахталась в руках дехкан, а затем, словно вышвырнутая мощной волной, грузно шлепнулась на доски помоста.

Курбашей увели.

Еще долго не расходился народ. Снова гудели карнаи, били барабаны. На помостах чайхан появились певцы, прославлявшие в тут же сымпровизированных дастанах доблесть воинов Красной Армии и их славного командира Кошуб–бека, сумевшего перехитрить злобную лису Кудрат–бия. Дымили самовары, пахло пловом, пирожками, шашлыком.

На середину площади вышла странная процессия. Впереди шел старик с огромным животом, с усами и бородой из овечьей шерсти, в огромной чалме и с лицом, густо набеленным мукой.

В толпе раздался хохот, крики.

– Веселый Дерх! Веселые артисты из Дерха!

– Я Бобо–дехканбай, – петушиным голосом кричал старик, – идите сюда, батраки, идите, мардикеры, нанимайтесь ко мне!

Появился длинный, как жердь, артист в лохмотьях. Он поклонился «баю» и начал наниматься на работу.

– Будешь работать в поле чуточку, – вопил «бай». – Самую малость. Только от зари утренней до зари вечерней. Да еще дома пустячок: дровишек сажени две наколешь, водицы ведер тридцать принесешь, моих двадцать лошадок напоишь, почистишь, быков пять пар накормишь. Ужин изготовишь на нашу семейку, а в ней только двадцать мужчин да двадцать женщин. Да еще немножечко задержишься, когда мы спать все ляжем, сбрую починишь. Ну, еще пустячок: ночью с дубинкой да трещеткой походишь, воров попугаешь. Ох–охо, вот и вся работа. Боюсь, аллах велик, разленишься, разлодырничаешься.

– Ой, бай–бобо, работка–работкой, сколько же дашь?

– Будешь кушать досыта. Конечно, не с семьей. Это непорядок. Ну, а на твои харчи буду тебе богато давать продуктов. В месяц получишь столько, что брюхо вырастет еще больше, чем мое: риса я дам тебе один золотник, мяса один золотник, соли один золотник, воды одну пиалу, масла одну каплю. Помолись богу – видишь мою щедрость.

– Ах ты, живоглот, – закричал батрак, – ах ты, ростовщик!

– Так вот как! Ты, ублюдок, еще ругаться! Вот пожалуюсь Кудрат–бию.

– Ах, чтоб твое брюхо лопнуло! Кудрат–бию конец. Большевики ему дырку сделают в башке – и конец.

– Так ты бунтовать?!

Началась потасовка.

«Бай» бросился наутек. За ним побежал, размахивая длинными руками, батрак. Настигнув старика, он начал потрошить его. К всеобщему восторгу он стал вытаскивать из брюха «бая» тряпки, чалму, старую галошу, рукав шубы, разбитый чайник, блюдо из–под плова, шумовку…

Когда хохот утих, веселые артисты запели о своем родном Дерхе, что лежит среди персиковых розовых садов на берегах голубого Зеравшана, в горной стране тысячи озер и перевалов. Радостны и беспечны жители Дерхан, нет у них баев и ростовщиков, все жители там бедняки, но свободны, и поэтому там так красивы девушки и сильны юноши. Все лето дерхцы работают на своих полях, на склонах и вершинах зеленых благоухающих гор, а весной и зимой бродят по кишлакам и развлекают народ, делятся с усталыми дехканами частицей своего веселья и счастья.

До поздней ночи при свете костров веселился Денау. Народ праздновал разгром грозной еще недавно армии ислама.

Часть 5

I

Что такое людское племя, друзья мои? Только и только пучок шерсти. Ветер подует, и слабые шерстинки взметнутся к небесам, развеются по степи, утонут в озерных пучинах, затеряются в дебрях горных лесов. Так и вихри злобной войны разметут и погубят народ, не знающий дружбы и единства. А если крепкая рука совьет тончайшие и нежнейшие шерстинки в прочную нитку, а из тех ниток соткет ковер или сделает кошму? Что ветер такому ковру или такой кошме? Что дождь или буран? Что холод и снег? Спасет людей дружба и стремление к великой и благородной цели, и что для сплоченного братской дружбой народа враг и несчастья? Незыблем и могуч такой народ, даже если злая судьба ввергнет его в море лихих бед…

Звучали струны пастушеской домбры, и под их тихую музыку старческим, но еще бодрым и звонким голосом бахши запел:

Горы проезжали они,

В тучах замерзали они,

Путь в степях теряли они,

Вновь на путь вставали они.

Кратким – дальний делали путь.

Звезд не счесть полночной поры,

В струях рек резвятся бобры.

Скакуны сильны и добры,

Быстрый бег им легче игры…

Бахши – певец и поэт Ядтар был велик и знаменит в народе. Его знали от берегов соленого Арала до ледяных столпов Хиндукуша, от земель страны наездников племени Теке до подножий Памира. Ядгар был певцом певцов, и слушатели его, признательные и восторженные, наградили его почетным именем «Бульбуль» – соловей. И по заслугам, ибо Ягдар–бульбуль знал на память множество сказочных и героических дастанов, а каждый дастан насчитывал по тридцать и по сорок и даже по пятьдесят тысяч строф. Мог петь бахши свои дастаны и день и ночь, и три, и четыре дня, и три и четыре ночи подряд. И голос его не уставал, и слова его неслись к ушам слушателей все также чисто и понятно, и никто не мог ни на минуту отвлечь своего внимания от тех песен, – так интересны и завлекательны были сказания и поэмы, которые пел и рассказывал под аккомпанемент своего кобыза Ядгар–бульбуль.

Примечательно, что и древняя поэма «Равшан», и седые былины, и сказка «Кундуз и Юлдуз», и такие произведения народных певцов, передававшиеся из поколения в поколение, как «Кунтугмыш», «Хушкельды» и «Далли» – в устах бахши Ядгара приобретали аромат новизны. В старые меха народный поэт вливал свежий кумыс, который пенился и бурлил, волнуя душу и вдохновляя борцов за счастье народа на новые подвиги.

В доме старого маслобойщика Усто–Фапаха, где остановился бахши, вечером появился Санджар со своими друзьями. Целый день командир доброотряда не слезал с коня, целый день в страшном напряжении всех сил он проводил тонко задуманную Кошубой операцию. Целый день добровольцы, скинувшие, наконец, невыносимую личину басмачей, вылавливали совместно с красноармейцами ошалевших нукеров Кудрат–бия, группами сосредоточенных в окрестностях города и готовившихся к решительному штурму и резне в момент церемонии сдачи исламского воинства. Свинцовая усталость валила с ног, но, узнав, что в Денау приехал знаменитый певец, Санджар отложил все дела и заботы и поспешил к Усто–Фаттаху, чтобы приветствовать Ядгар–бульбуля и оказать ему внимание.

Санджар еще стоял у дверей. Его никто не успел пригласить сесть, так как в высшей степени неприлично прервать хоть на секунду песню бахши, но уже слушатели, знавшие содержание старинных дастанов, поняли, что Ядгар–бульбуль заметил и признал командира.

Ядгар не начал импровизировать похвал прославленному бойцу, не сочинял панегириков, восхвалявших его доблести, не прибег, как сделали бы многие бахши, к грубой лести. Нет, не таков был певец степей и гор Убекистана. Рука его только крепче сжала гриф пастушеского кобыза, словно пальцы ощутили точеную рукоятку меча, а в голосе зазвучали стальные нотки.

И в содержании старого дастана сразу же почувствовались изменения. Одну за другой нанизывал бахши новые и новые фразы, ибо в том и было отличие Ядгар–бульбуля от других бахшей, что он не перепевал слепо и покорно старые песни, а как истый поэт, вносил в них новое, откликаясь на события жизни.

Вот почему он нараспев заговорил о великой силе единства, о замечательной мощи дружбы, об объединяющей роли Советов в деле сплочения народа против басмачей.

Бахши не захотел прервать героический дастан о славных узбекских богатырях, но использовал возможности поэтических отступлений. В порыве вдохновения он начал сказ о великих революционных событиях, пронесшихся освежающей весенней грозой по его родине.

– Слова моего рассказа просты, но подобно горным тюльпанам распускаются в моем сердце. Нити прошлого и настоящего переплетаются. О чем только могли мечтать богатыри – свершается стократ сейчас. Давно умерли храбрецы, а на смену им пришли новые богатыри, сражающиеся за справедливость и добро. Печальна была жизнь Бухары. Потушена была свеча радости в наших сердцах, не было надежды тому, кто трудился. Богатый бездельник ел лепешку из белой муки, замешанной на масле, в горле пастуха застревал соленый овечий сыр. Так было и тысячу лет назад, так было и совсем недавно при эмире Алимхане.

– Не пели в наших кишлаках, даже в дни цветения урюка, наши милые девушки… Отец завещал любить труд, отцу завещали то же дед и прадед. Но за что было любить труд? За ломоту в спине, за горький соленый пот, за то, что плодами моей работы жил бездельник–богач? У нас ведь баи говорили: «У трудящегося кровь так же грязна, как черны его руки». У нас презирали тех, кто работал…

– О, Санджар, помнишь ли ты те времена? Садись, друг, на наше одеяло, садись и слушай, ибо песнь моя – песнь о наших богатырях.

Когда Санджар и его спутники заняли места среди слушателей, бахши снова ударил пальцами по струнам. Но он не запел, а продолжал говорить ритмичной прозой:

– Тысячи дней шел я по стезе жизни. Дошли и до наших сухих, полумертвых степей, в забытые наши кишлаки вести: в Великой стране, в Великом городе поднялся во весь свой могучий рост Ленин. Он указал, что трудиться надо не на господ и не на бога, а для себя и своих товарищей. Народ истребил хозяев и ростовщиков, помещиков и людоедов. Земля и скот стали богатством батраков и бедняков. Слово Ленин сорвало с вельмож расшитые золотом и рубинами халаты, и под роскошным платьем оказалось зловонное, жалкое тело, разъеденное язвами порока и проказы. Он сбросил белые чалмы индийской кисеи с благочестивых имамов и мудар–рисов, и под ними мы увидели паршу и струпья. Он стер румяна и белила, и обнаружились под обличием благообразия морды шакалов и гиен.

– Тысячи богатырей поскакали, бряцая оружием, на врага.

Кони очень скоры у них,

Плечи, словно горы, у них,

Пламенные взоры у них.

– И пашущие землю стали хозяевами земли. Именитыми стали ремесленники, прежде презираемые за свои заскорузлые руки. Знатным стал продавец веников и водонос, не имевший даже пиалы. И всякий, благодаря бранным подвигам краснозвездных богатырей, достиг желаемого, а высокомерие господ мира затоптано конями в пыль.

– Красный воин, ты совершаешь подвиги, как древний богатырь, и пусть же народ, слушая дастан, знает, что не перевелись в Узбекистане великие богатыри…

Ядгар–бульбуль запел с великой горячностью. Голос его звучал все громче и громче. Пламя вдохновения жгло его душу. Ему было душно и тесно. Он распахнул халат на груди. Резкими ритмичными движениями головы он сопровождал каждую строфу. Вот он вскочил, и все слушатели вскочили и горящими глазами смотрели на него…

Чиркнули, скрестились клинки.

Яростно сцепились они,

Бешено рубились они.

С лязгом – тяжелы, горячи,

Сшиблись удалые мечи.

Нрав у нападающих крут:

Головы, как тыквы, секут.

Трусы без оглядки бегут.

Многие, свисая с коней,

Головами землю метут,

Многие, попадав с коней,

Грязь и пыль бессильно грызут;

Смелые на гибель идут,

Робкие от ужаса мрут.

Так богатыри–силачи

С привязи спустили мечи…

Бахши прервал песню… Обессиленный, он тяжело опустился на одеяло. Пот крупными каплями выступил на его побелевшем лбу. Пальцы машинально перебирали струны, и в комнате стояли тонкие плачущие звуки, похожие на стоны степного ветра.

Было поздно. Наступило время сделать перерыв. Нужно дать отдохнуть бахши. Ядгар–бульбуль снял с себя халат, разостлав его, развернул желтый с зеленой вышивкой платок и, бережно перевернув вниз струнами, положил на него домбру. По приглашению хозяина он вышел в соседнюю комнату, почтительно поддерживаемый двумя гостями помоложе.

Ниязбек разостлал свой поясной платок и бросил на него несколько бумажных ассигнаций. Его примеру последовали один за другим все присутствующие. Появился хозяин дома и положил рядом с платком новенький халат. Сосед принес сапоги.

Такие подношения составляют доходы бахши. Размеры их определяются увлечением слушателей и достоинствами певца. Нередко бахши подносят барана, крупные суммы денег, даже коня.

Певца приглашает целый кишлак. Для слушания выбирают обычно большую михманхану. Это не всегда легко было сделать, так как горные кишлаки состояли из покосившихся, слепленных кое–как мазанок. Только баи имели более или менее приличные дома.

Но бахши Ядгар–бульбуль чувствовал врожденную неприязнь к богатеям. На своем жизненном пути пастуха, батрака, издольщика он немало натерпелся унижений и обид от высокомерия и самодурства кишлачных господ, и потому сегодня он тоже отклонил предложение петь у денауского помещика, а избрал скромную михманхану владельца маслобойки Усто–Фаттаха. Здесь бахши чувствовал себя свободнее. Он мог петь так, как хотел, не боясь нарушить правила доброго тона и законы гостеприимства.

Помещение, где собрались слушатели, было довольно обширное. Когда Усто–Фаттах был помоложе, он, мечтая о лучшей жизни, принялся строить, по кишлачным понятиям, целый дворец. Но ему скоро пришлось раскаяться в своей затее. Денег не хватило, и постройка так и осталась незаконченной. За тридцать лет бедняк только и сумел, что возвести стены и сделать крышу, да и та, судя по белесым подтекам на грубо обмазанных глиной с саманом стенах, сильно протекала в дождливые дни.

Сейчас михманхана Фаттаха стала неузнаваемой. Каждый слушатель заранее доставил сюда все лучшее, что у него было, чтобы достойно принять дорогого гостя. Пол был устлан красными в желтых разводах кошмами, стены увешаны гранатового цвета ахалтекинскими, салорскими, кзылаякскими, иомудскими коврами, гости сидели на шелковых одеялах. Посреди комнаты на скатерти можно было видеть лепешки, изюм, леденцы, орехи, миндаль, фисташки, сушеный урюк; к сладостям, правда, мало кто притрагивался, так как каждый по собственному опыту знал, как трудно бедняку собрать даже такие скромные лакомства.

Для певца было отведено среди подушек почетное место. Вечером устроили отличный ужин.

Сияющий и довольный Усто–Фаттах суетился, хлопотал.

– Не плохо мы принимаем знаменитых певцов? – спросил он Санджара. – Не правда ли, его песня, как золотой ручеек?

– Да, Ядгара слушать – одно удовольствие, – ответил командир. – Ядгар, когда загорится, «оседлав коня, гонит его карьером».

– Подлинно, подлинно, – закивал старик головой. – Он кипит в своем увлечении, как кувшин с водой.

– Его отец был тоже певцом, – заметил Ниязбек, – и, пожалуй, пел лучше. Он придерживался старинных текстов дастанов. У него богатыри были правоверными и воевали с гяурами. Вот Ядгар почему–то поет уже по–другому. У него богатыри больше думают о земном и бога не поминают.

– Я не скажу, чтобы богатыри очень много кланялись имамам да муллам, – проговорил, проходя через комнату и усаживаясь на свое место, бахши, – но надеюсь, что денаусцы со мной не поступят так, как поступили с булунгурским певцом Фазиль Юлдашем.

Санджар заинтересовался, что же с ним случилось.

– Тюютартарский судья Сафар–кази как–то слушал этого сладкоголосого певца. Фазиль пел народу о Рустаме, витязе известном и достойном подражания. Вдруг, судья спрашивает: «Когда жил Рустам? До пророка Мухаммеда, да будет он благословен, или после?». Фазиль ответил: «О мудрый судья, конечно, до». «Ах, так, – заорал Сафар–кази, – значит, ты воспеваешь подвиги язычника, поклонявшегося идолам Лата и Маката!? Как ты смеешь! Запрещаю!» И запретил.

– Неужели Фазиль послушался? – удивился Санджар.

– А что же было делать ему? Фазиль был человек бедный и ссориться с власть имущими боялся. Это теперь, при Советской власти Фазиль – почетный человек, а тогда… Но и в то время Фазиль перехитрил судью! Он снова начал петь про Рустама, а когда судья, узнав об этом, прогневался, бахши ему сказал: «Да это другой Рустам. Он жил после пророка и, конечно, был правоверным». Судья тогда успокоился… Мы, певцы – люди маленькие, у нас, кроме народа, других заступников нет.

– Петь надо так, чтобы вас уважали достойные люди, – бросил Ниязбек.

Перед тем, как кончить свой дастан, бахши вдруг сказал:

– Мы пели о злоключениях героя, когда он отправился выручать отца своей любимой жены, о том, как он сидел много лет в тюрьме, о том, как он победил женихов, сватавшихся к его жене, вернувшись под видом нищего домой; но, говорят, у казахов эта история рассказывается по–другому:

– Был у батыра верный и любимый друг. Во всем ему доверял богатырь, делил с ним в походах кусок лепешки и горсть изюма, подстилал под него свой халат, давал ему своего коня, а сам шел пешком. Очень любил и уважал батыр своего друга, хоть был он из богачей и баев, а сам он был воспитан в пастушьей суровости. Не любил друг, когда герой помогал пастухам, беднякам и нищим. Не советовал ему дружить с бедняками. И вот другу приглянулась красавица – жена батыра. Воспылал он к ней страстью. Были богатыри как–то в походе и попали оба в плен. Посадили их обоих в яму. Ночью батыр подсадил друга, и тот вышел из темницы, но вместо того, чтобы протянуть руку и помочь батыру тоже выбраться наверх, коварный друг завалил вход большой глыбой камня, а сам полетел на крыльях в родной улус. Прискакал он в аул и объявил, что батыр умер в темнице, потребовал, чтобы ему, как побратиму героя, отдали его жену. Поверил отец, назначил его главным визирем и стал принуждать дочку выйти за него замуж. Много из–за этого изменника пролила горьких слез верная жена батыра, не поддавалась злодею, не верила в смерть мужа и ждала любимого. И вдруг слышит она его пастушескую песню. Спасенный своим могучим конем, появился в родном ауле батыр. Попытался презренный изменник улететь в дымовое отверстие юрты журавлем, но не тут–то было. Стрела настигла черное сердце неверного…

Бахши добавил, обращаясь к Санджару:

– Вера в друзей хороша, но осторожность тоже хороша. Я слышал еще рассказывали, что однажды злоумышленник перед скачками подрезал подпруги у коня батыра, готовя гибель другу. Хорошо, что конь говорить умел по–человечьи и предупредил хозяина. Простил тогда батыр врага, и напрасно…

– Что же вы не сложите песню об этом случае? – досадливо заметил Ниязбек.

– Может, и сложу когда–нибудь, о верный из друзей!

Певец откинул назад голову и устало закрыл глаза. Казалось, мыслями он унесся далеко и забыл о существовании своих слушателей, которые почтительно молчали. Стараясь не шуметь, поднялся и вышел Ниязбек. Он шел не торопясь, лицо его было спокойно, но в сутулящейся фигуре было что–то, странно напоминавшее побитую собаку.

Санджар не повернулся и не посмотрел вслед Ниязбеку. Тяжелые складки пересекли лоб командира, он медленно чертил рукояткой ножа по бархатной поверхности ковра какие–то знаки и напряженно думал. Он так ушел в себя, что невольно вздрогнул, когда услышал тихий голос бахши.

– Да будет дозволено занять ваше внимание одной маленькой, очень маленькой притчей. В некотором древнем царстве во время нашествия диких и страшных кочевников возвысился простой кузнец и стал признанным народным вожаком. Царь испугался любви народа к тому воину, но побоялся явно пресечь его жизненный путь и встал на путь хитрости. Он послал своего приближенного визиря к прославленному военачальнику, наказав войти в его доверие. И случилось, что воин и визирь стали лучшими друзьями. Они кушали вместе, спали в одной палатке, скакали рядом на горячих конях в битве. Но напрасно доверял другу воин, ибо не раз в ночной тиши рука визиря тянулась к горлу военачальника. Только страх казни останавливал предателя. Однажды воин и визирь поднимались по крутой тропинке на перевал. Визирь, шедший впереди, вдруг столкнул камень, и он покатился, и запрыгал и сшиб воина. Упал воин в пропасть, разбился и испустил дух. Прогневался всемогущий на такое злодейство и превратил визиря–убийцу в камень. С тех пор тот перевал так и называется Визирь–таш.

Тогда Санджар коротко спросил:

– Почтенный отец, не ошибаешься ли ты в своей мудрости, не возводишь ли ты напраслину на друзей?

– Санджар–ака, – тихо ответил старик, – мудрость народа – порука правдивости этих дастанов. Не всякому другу можно верить, а особенно в наше время.

– Это совет?

– Да.

– Но кто дает совет?

Бахши начал говорить все более уклончиво, поглядывая не без робости на дверь.

– Совет дает народ. Свой совет народ доверил своему бахши.

Ядгар–бульбуль прислушался и поднял руку.

Со двора донесся стук копыт. Санджар опустил голову и стал слушать. Медленно поворачивалось лицо командира вслед за незримым всадником. Вот он выехал из ворот, завернул за угол и тяжело поскакал опять мимо дома, но уже по дороге. Топот удалялся, становился все тише и тише и, наконец, смолк. Все напряженно и молча следили за лицом Санджара. Горькая улыбка блуждала на его губах.

Бахши снова запел.

Это была веселая, залихватская песня. Ядгар–бахши импровизировал на плясовые мотивы.

Прервав на минуту пение, чтобы выпить воды, он, как бы невзначай, заметил:

– Что печалиться! Если я не буду петь о радости, я не буду петь совсем. Время настает в нашей стране радостное. Народ наш скоро будет веселиться. Из Москвы льется свет, ярче блистающего золота. Сердце мое в радости чувствует приближение победы. Санджар, друг, разгладь морщины на лбу и слушай.

И он запел песню: «Аваз идет в бой».

Санджар незаметно встал и вышел во двор. Серебряный челн остророгой луны нырял в белых светящихся облаках, плывших в глубине небес. В вышине шелестели пирамидальные тополи, и листочки их шевелились и серебрились на ветру. Среди черных куп деревьев чуть белели крыши домов. Простором и привольем дышала долина. Но Санджар дрожащей рукой рванул воротник рубахи: комок, поднимавшийся из груди, душил его.

Рядом послышался шорох. По военной своей привычке Санджар мгновенно повернулся. В дверях стоял Фаттах. Его бледное лицо при свете месяца казалось еще бледнее.

Помедлив, старик сказал:

– Он уехал по дороге к Верхнему Чарбагу…

И, так как Санджар ничего не ответил, он прибавил:

– Ваш друг?

– Был друг…

Усто–Фаттах вздохнул:

– Еще в те времена, когда мои предки населяли не эти каменные скалы, а широкие зеленые долины, откуда нас прогнали злобные кочевники, жил великий мудрец. Таджики забыли его имя, но помнят слова его мудрости. Он говорил: «Чтобы погубить тебя, враг станет двуличным другом и будет пресмыкаться перед тобой в пыли. Так и леопард, подкрадываясь к лани, припадает к земле грудью». – И видя, что Санджар все еще молчит, он продолжал: – Не ищите встреч с этим человеком. Я видел его глаза. Во взгляде их – смерть…