Текст книги "Санджар Непобедимый"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Настоящим событием, кстати подтверждающим все эти шаткие предположения, было неожиданное прибытие в Миршад без всякой охраны группы бухарских купчиков.

«Ну, раз торгаши появились, – говорили все, – раз они по дорогам начали разъезжать без страха, тут верное дело».

Важные и упитанные, полные коммерческой солидности, купцы передвигались верхом. На лошадях и ишаках были сложены товары– мануфактура, галантерея, бакалея, а сверху восседали почтенные ветхозаветные патриархи, молчаливые и сосредоточенные.

Они робко отвечали на расспросы, но с молниеносной быстротой обделывали свои торговые, иногда довольно сложные, делишки.

Когда экспедиция несколько дней спустя выступила в дальнейший путь, купцы присоединились к каравану.

VI

Безрадостна и уныла была в те дни Гиссарская долина. Часами можно было ехать по дорогам и не встретить ни души.

Тяжелые серые дувалы тянулись бесконечно, отгораживая бесплодные пустыри и запущенные безлюдные сады. Только изредка, да и то в стороне от нового Дюшамбинского тракта, можно было нечаянно встретить запуганного дехканина в худом, испачканном желтой глиной халатишке, босого, с черным, туго обтянутым пергаментной кожей лицом. При виде вооруженного человека земледелец бросал кетмень, низко кланялся и окончательно терял дар речи. Трудно было понять, где живут здесь дехкане. Кругом, на многие километры, тянулись заросли верблюжьей колючки и непролазного камыша, над которым то там, то здесь высились темными громадами шапки одиноких чинаров. Путанные тропинки местами совершенно исчезали в тугайных зарослях, местами терялись в болотах. Оросительные каналы за последние годы пришли в негодность: плотины разрушились, и вода горных бурных речек текла самовольно, так, как тысячелетия назад, до появления в долине человека. Можно было блуждать по дорогам и тропам целыми днями и не натолкнуться на жилье, потому что крестьянин, бежав из родного кишлака, строил сейчас свой конусообразный шалаш из камыша и глины в самой глубине зарослей и притом еще тщательно заботился, чтобы в траве не протаптывалась слишком приметная тропинка. Домашним строго–настрого наказывалось гонять скотину каждый день в новом направлении. Днем костер не разжигался, а ночью огонь прикрывали щитами из камышовых циновок. Жарить мясо, в особенности с луком, тоже не решались, так как пряный запах разносился ветром далеко и мог послужить приманкой для недобрых людей, а развелось их немало. Тут были и басмачи, объединенные в шайки, носившие даже некоторые черты военной организации, и разные мелкие воровские банды кзыл–аяков, кара–аяков, и просто группы подозрительных личностей, и афганские бродячие таборы. Лишь цыгане, никого не боявшиеся и наводившие своим колдовством священный ужас не только на мирных земледельцев, но и на самых диких и необузданных курбашей, осмеливались в поисках пищи бродить в одиночку вдоль берегов Сурхана и Туполанга.

С пищей было плохо. Шли самые тяжелые, самые голодные месяцы, апрель–май, когда скудные запасы зерна, риса в дехканской семье кончаются, а овощи еще не созрели.

Гиссарская беднота и раньше, при беках, ежегодно весной вымирала тысячами, и никому до нее не было дела. А в эту весну вообще творилось что–то невероятное. Басмачи, разъяренные тем, что народ отшатнулся от них, пошли огнем и мечом на мирные кишлаки и селения и разоряли и без того уже разоренное эмирскими налогами и поборами дехканство.

Оборванные, похожие на живые скелеты, люди брели неизвестно куда по размытым горными потоками дорогам и запущенным тропинкам.

Откуда–то из ущелий Бабатага спустились в долину стаи шакалов, одичавших собак. Пришедшие с юга, из долины Аму–Дарьи гиены обнаглели настолько, что нападали на улицах кишлаков на детей и подростков, Человеческие кости белели в траве на берегах высохших арыков, в развалинах домов.

Обильный, прекрасный край пришел в запустение.

…Одинокий всадник, не торопясь, ехал туманным утром по проселочной дороге, спускавшейся к Сурхану. Лицо путника было мрачно и озабочено. Временами, когда взгляд его падал на торчавший сломанным зубом остаток стены дома, он вполголоса разражался никому не адресованными проклятиями. Человек кутался в белый, суконный халат и тяжело вздыхал. Мохнатая киргизская лошаденка сонно брела, низко опустив голову и изредка прихватывая на ходу пучки густо разросшейся по обочинам дороги травы.

Всадник уже много раз приподнимался на стременах, пытаясь что–нибудь разглядеть в зарослях камыша и колючего кустарника, но каждый раз вновь грузно опускался в седло и бормотал: «Двенадцать небесных сфер проедешь здесь… Но разве что–нибудь найдешь?»

Внезапно конь заржал, и из–за поворота дороги прозвучало эхом ответное ржание. Путник встрепенулся, заерзал в седле и перестал разговаривать сам с собой.

– Слушай, ты, человек! – прозвучал хрипловатый простуженный бас. – Запрети своей кляче подавать голос.

Всадник тревожно оглянулся по сторонам, но не увидел ни души. Стена прошлогоднего порыжевшего камыша сжала дорогу, превратив ее в узкую тропинку, метелки свисали над головой, били по лицу, задевали морду лошади.

– Ваалла, – нарочито громко протянул путник, – велик пророк. Кто говорит? – и так как ответа не последовало, путник нараспев продолжал: – О пророк, дай мне немного здоровья для сохранения моего тела или святого дыхания для спасения души. О пророк…

– Да ты настоящий имам, – снова раздался хриплый голос. – Ты сделаешь честь самому тупому из всех тупых чалмоносцев Бухары. А ну–ка, слезай…

Камыш раздвинулся, и перед глазами путника выросла фигура пожилого коренастого человека увешанного оружием.

– Слезай, да поскорее… Ну, а теперь скажи, чего тебе понадобилось в нашем доме?

Прижимая руки к груди и низко кланяясь, путник забормотал:

– Ваша милость… велик бог… сохраните жизнь, господин высокоблагородный, ваше превосходительство курбаши…

Бородач грубо прервал его:

– Умри, слизняк! Куда пробираешься, алтарный скорпион? Ну, говори!

– Я еду пред светлое око великого воина Санджара.

– Эге, а откуда ты, шакалья душа, прознал, что он здесь? А?

И, не дожидаясь ответа, он задрал вверх, к небу, свою рыжую с проседью бороду и закричал, призывая какого–то Саттара.

Через несколько минут путника, с аккуратно связанными за спиной руками, вели вглубь Камышевых зарослей. По дороге словоохотливый бородач, словно извиняясь перед пленником за причиненное беспокойство, развлекал его разговорами:

– Вот обгорелые стволы. Нет, правее, еще правее… Так там прирезали пару сотен людей… Осталось немного пепла и углей, а ведь тут был большой кишлак, и в нем были мечети, где ваше имамство, – а вы, наверное, имам, я сразу догадался, я не ошибаюсь в таких делах… Так вот здесь вы могли бы восславить имя пророка и, забравшись на мимбар, поучать нас, темных людей… Жили люди ни бедно, ни богато, только вот веру отцов, что ли, отбросили в сторону, да очень любезно и гостеприимно принимали советских людей. Тогда воины ислама предали селение Чорчинар разграблению, чтобы неповадно было впредь… Только для кого пример? Всех, и малых и больших, прикончили, не оставили никого, кто бы мог прийти на кладбище и зажечь свечку угоднику. Вон, видишь, там подальше, зеленый купол – там было место молитвы. Вот бы там ваши «ляху илляляху» покрикивать с минарета. Там и минарет есть, кажется, еще целый. А то все ишаны святые куда–то подевались с тех пор, как Чорчинар стал местом смерти, и некому стало носить святому угоднику дары да подношения.

После паузы, которая длилась ровно столько, сколько нужно было на то, чтобы отправить под язык здоровенную порцию наса, бородач продолжал:

– Ну–ну, ведь вы, имамы, да мюриды, да все прочие ходящие пред лицом аллаха, нуждаетесь, как и мы, простой народ, в хорошей большой чашке плова, а? Правильно? Конечно, правильно. Вот о плове. До чего народ стал теперь злой, души до самой глубины потемнели. Вот тут рядом… вон за тем холмом, нет, левее, живет один дехканин. Абдулла, что ли, его зовут. У него для курбаши Кудрат–бия дочь четырнадцати лет взяли… ну, спать с ним. Нет, не женой. Жен у него хватит. Только девушке не понравилось, или не перенесла она Кудрат–бия и умерла. Н–да, красивая девушка была. Ну, Кудрат приезжает к ее отцу. «Давай, сядем, побеседуем», – говорит. Дехканин ведет курбаши в михманхану, а какая там у него комната для гостей – стены, потолки черные, на полу рваные одеяла, в комнате жгут костер. Кудрат недоволен. «Я тебе зять, наконец, – говорит, – угости пловом». Нехорошо, когда гость сам у хозяина требует угощения. Однако дехканин говорит «хоп» и давай хлопотать. Побегал, вернулся к гостю. «У нас, благодаря вам – воинам ислама, и рис кончился, и моркови нет, и масла не видим», – говорит. Кудрат–бий как вскочит: «Молчи, тварь, чтобы сейчас же плов был…» Ну, Кудрат сидит со своими лизоблюдами, ужина ждет. Ну вот, открывается дверь, мальчики несут блюдо с пловом. Кудрат засучил рукава халата, положил полную щепоть в рот, да как заорет. Все испугались – и к нему. А он толкает рукой блюдо, кричит: «Хлопковая шелуха, шелуха…» Вот так дехканин! Из чигита плов устроил.

Путник шел, низко опустив голову, и отозвался не сразу.

– Ну, и что же? Кудрат, а?

– Приказал дом сжечь, разрушить, чтобы следа не было.

– А Абдулла?

– Дехканин Абдулла, или как его, ушел, да еще говорят, похвалялся: «Жирный кабан преступил обычай гостеприимства. Требовал – дай то, дай это, сделай плов. Ну, пусть пожрет. А не хочет, придет время я ему силой напихаю в горло не только чигит, гальки напихаю…» Такой злой оказался… А как тебя зовут и куда идешь?

– Я Курбан, иду к Санджар–беку. Слышал – великий он воин и храбрец.

В просторной комнате для гостей случайно уцелевшего большого байского дома, стоявшего над самым обрывом Сурхана, сидели кружком, склонясь над географической картой, Санджар или как теперь его звали, Санджар–бек со своими ближайшими помощниками. По правую руку, сладко зевая и перебирая большие бирюзовые четки, полулежал личный эмиссар Кудрат–бия, Зуфар–Ахун. Курбаши прислал его сюда для связи, когда поползли всюду слушки, что Санджар–бек переметнулся от красных на сторону басмачей. Никто, глядя на чистое, с нежным девичьим румянцем, юное лицо Зуфара, не подумал бы, что это самый беспощадный помощник кровавого курбаши. Гнусные зверства Зуфара отталкивали от него даже наиболее закоренелых кудратовских бандитов. Зуфар только недавно перестал быть возлюбленным Кудрат–бия, так как вышел из возраста бачи, но он остался его наперсником и выполнял в банде самые ответственные поручения. Сейчас он не отходил ни на шаг от Санджара и от имени Кудрат–бия давал ему советы:

– Господин дотхо Кудрат–бий, да будет прославлено его имя, изволят вам заметить, что пора приступить к делу. У ваших джигитов отличное оружие, отличные кони. Вот вы, Санджар–бек, пропустили удобный случай в ущелье Танги–муш. Целый день вы шли рядом с большевистским караваном и даже не попытались напасть на него.

…Господин дотхо соизволил указать, что из кишлака Саук–поен два молодых джигита, – пусть огонь спалит их отцов в могиле, – ушли добровольцами в Красную Армию. Прикажите схватить подлых безбожников, породивших ублюдков, и доставить к дотхо на суд и расправу.

…Господин дотхо соблаговолил сообщить, что на окраине Юрчи в махалля Сагбон поселилась проститутка, именующая себя учительницей из Самарканда. Она ходит по улицам без чачвана и паранджи, оголяя бесстыдно свое поганое лицо. Пошлите своих воинов, пусть выпотрошат эту тварь.

Зуфара злило, что Санджар–бек держался независимо и не обращал внимания на распоряжения Кудрат–бия.

Отряд Санджар–бека, состоявший целиком из бывших добровольцев, засел к югу от Юрчи и Денау в непроходимых камышах. В лагере царила жесткая дисциплина: ежедневно устраивались боевые учения, тревоги, за что эмиссар Кудрат–бия очень хвалил Санджар–бека.

У дверей михманханы к Курбану подскочили два кряжистых чалмоносца, всем своим обличьем непохожие на санджаровских людей.

– Эй, эй, попался, большевой!

Они грубо втолкнули Курбана в комнату. Неожиданным сильным пинком Курбана сбили с ног. Приподняв окровавленное лицо, разведчик встретился взглядом с мерцающими неистовой злобой глазами Зуфара.

– А … – захрипел кудратовский эмиссар, и лицо его задергалось. – Получил, только мало!..

Схватив камчу, он кинулся к Курбану. Санджар решительно отвел руку Зуфара:

– Подождите, спросим. Этот человек, кажется, желает уйти от большевиков и стать воином ислама…

Но Зуфар неистовствовал:

– Подержать голым денек–другой на солнцепеке… Содрать кожу с живого! Кто один день был с большевиками, хотя бы только один день, тот пропитан заразой, тот забыл отцов и ислам. Придушите его. Он кафир, он собака!..

– Однако, – насмешливо заметил Санджар, – вы очень испугались какого–то беглого красноармейца. Эй, Карим, брось его в яму, пусть покормит там клопов…

В глазах Курбана ходили красные круги, он ничего не видел и не соображал. Его поволокли куда–то, облили голову водой и столкнули в яму.

Чего только не передумал Курбан, сидя в яме! В бессильной ярости он стискивал до боли зубы, бормоча и клянясь отомстить. Гордого горца Курбана за всю жизнь никто ни разу не ударил.

Вечером в темницу принесли хороший ужин, кувшин с водой и подстилку для спанья. Позже к краю ямы подходил, очевидно, Зуфар. Он истерически выкрикивал ругательства, грозясь пристрелить пленника, как собаку.

Вскоре он ушел… Наступила тишина. Курбан устроился поудобнее и, грустно пересчитывая вспыхивавшие одна за другой в темнеющем небе звезды, задремал.

Очнулся он от нервной дрожи, пронизавшей все тело. В яме было темно, холодно. Но Курбан чувствовал, что рядом с ним находится живое существо. Он весь напрягся.

– Кто? Кто?

Ему показалось, что в яму спустился Зуфар, что пришел его смертный час.

– Тише, – прошелестел чуть слышно голос, – не кричите… Держите крепкой рукой ваше сердце джигита и воина. Есть разговор, слушайте.

Медленно приходил в себя Курбан. Руки его все еще дрожали. Боль от недавних ударов давала себя знать.

– Вы пришли к нам, Курбан, друг мой, – сказал властный голос. – Вы недовольны Кошубой, вы чтите законы ислама и пророка его Мухаммеда, вы, как правоверный мусульманин, не хотите служить большевикам.

– Повинуюсь…

– Сейчас вас переведут отсюда к моим джигитам и вы отныне воин Санджар–бека. Поняли?

– Да, я понимаю… Так было сказано начальником.

– Тсс! Когда завтра будете перед нашими глазами, прочитайте самую длинную молитву, какую вы знаете. Мне говорили, что вы великий знаток корана. Читайте Зуфару две молитвы, четыре молитвы… двадцать молитв. И он возблагодарит аллаха, что тот направил стопы ваши в ряды воинов ислама. Сейчас вас возьмут отсюда. – Едва слышно, быстро все тот же голос добавил: – Что же касается Зуфара, то недолго ему хорохориться.

Санджар (это был он) поднялся по лесенке и ушел.

На утро Курбан преобразился в басмача. Ему вернули коня, выдали трехлинейную винтовку, шашку, патроны. Боевая учеба, наряды, разведка отнимали все время. И если бы не два чалмоносца, оказавшиеся телохранителями Зуфара, которые следили, как соглядатаи, за всем что делалось и говорилось в отряде, Курбан едва удержался бы в разговорах от сравнений с жизнью в части Кошубы. Но приходилось молчать. Молчал и Зуфар, только он являлся раз в день во двор, где жил Курбан, и заставлял его читать бесконечные молитвы. Зуфар внимательно слушал и так же молча уходил. Только раз он ни с того, ни с сего вспылил:

– Как читаешь, пес? Как читаешь? Ты верующий или ты окончательно предался большевикам? Нет, ты не ишан, ты большевик…

И он замахнулся камчой, но прочитал в лице Курбана такое, что отшатнулся и опустил бессильно руку.

Мирная жизнь санджарбековского отряда вскоре оборвалась… Откуда–то во весь опор прискакал гонец, и почти тотчас же разнеслась весть, что Кудрат–бий сдается Красной Армии, что войне конец, что Санджар–бек приглашается к Кудрату на совет.

Ночью во двор прибежал человек и прокричал:

– Курбана к начальнику!

Курбан взял оружие и, напрягаясь всем телом, пошел к воротам. На улице ветер сбивал с ног, мелкие камешки били в лицо, но в комнате, куда пришел Курбан, горел костер и было уютно. Санджар, не приглашая Курбана сесть, взглянул мельком на сидевшего тут же Зуфара и сказал:

– Мы едем в гости к их высокостепенству, парваначи Кудрат–бию. Вы, Курбан, будете нас сопровождать. Седлайте, возьмите все нужное.

Курбан низко поклонился и поспешил к себе во двор.

Дальше все происходило, как во сне. Ночь залила тьмою дороги. Под напором дикой бури метались ветви деревьев, камышевые стены шатались и ложились на тропинки. Полил проливной дождь. Санджар ехал впереди в струях ливня, в ослепительных вспышках молний. За ним рысил помощник Кудрат–бия Зуфар на великолепном текинском скакуне. Третьим был Курбан. Лошади испуганно сторонились каждого куста, черневшего на обочинах разбитой, местами затопленной дороги.

Впереди послышался грозный монотонный гул. Чем дальше пробивались всадники сквозь бурю, тем он становился все громче.

– Правее! – закричал Санджар. – Тут есть брод. При вспышке молнии впереди можно было разглядеть широкую, грозно движущуюся серую полосу. Когда молнии заливали местность холодным синим светом, полоса покрывалась блестками. Вздувшаяся от ливня Туполанг–Дарья, что значит Безумная река, вырвавшись из горной теснины, властно катила свои воды по долине к реке Сурхан.

– Придется вплавь перебираться. Держись, Курбан!

У самой воды вдоль берега быстро скакали темные фигуры всадников. Внезапно возникла короткая желтая вспышка. Звука выстрела не было слышно, но Курбан успел заметить, что Зуфар неуклюже свалился на шею коня…

Из темноты прозвучал далекий, чуть слышный голос Санджара.

– За мной, Курбан!

Дальше уже вообще невозможно было думать и соображать. Бурлящая стремнина понесла Курбана. Временами ему казалось, что водоворот втягивает в пучину и его, и коня; местами конь карабкался по камням, местами увязал в зыбучем песке, потом стремнина снова тащила их в сторону. Весь мокрый, обессиленный Курбан выбрался из воды и сполз на гальку. И тут же он услышал голос Санджара:

– Эй, джигит, живой?

– Таксыр! Я здесь…

– Вижу, вижу. Можете встать?

Курбан сел и машинально ощупал руки и ноги.

– Скорее, надо ехать дальше.

Кряхтя и охая, Курбан забрался в седло.

– Вот что, – заметил Санджар, – вы теперь не Курбан.

– Как вы сказали, таксыр?

Курбан недоумевал. И так все было похоже на дурной сон, а тут прямо в глаза вам говорят, что вы совсем не тот, кем были всю жизнь.

– Вы больше не Курбан, – продолжал Санджар, – а Санджар–бек, бывший командир отряда добровольцев, а теперь перешедший на сторону воинов ислама курбаши. Понятно?

– Да, – проговорил Курбан, – понятно, хотя ничего понять не могу…

– Утром мы приедем к Кудрат–бию. Он меня не знает в лицо. Вы будете Санджар–беком, и будете договариваться с Кудрат–бием. Он предложит сдаваться советской власти, – соглашайтесь, потребует людей для нападения – соглашайтесь, на все соглашайтесь… Понятно?

Курбан нерешительно задавал вопросы. Его тревожила история с Зуфаром.

– А что, если Курбаши заинтересуется, где era любимый помощничек?

– Скажем, что он остался у нас в лагере… Меня вы назовете Садыком.

– Зачем все это?

– Нужно.

– Это опасно…

– У Кудрат–бия бородища такая, что в ней мыши завелись, кошка погналась за ними и не догнала за шесть месяцев. Кулак у него, как гора, а зубы, как копья. Ну, что же? Испугались? Убежим? Не поедем?

– Нет, поедем.

– Если Кудрат–бий догадается об обмане, он прирежет и Санджара, и Садыка…

– Надо сделать так, чтобы не прирезал.

– Слышу разумный разговор. А если он начнет нас задерживать, скажете мне…

И Санджар заговорил вполголоса. Курбан молча кивал головой.

Светало. Долина все еще была затянута пеленой влажной мглы. Ветер стих. На высоком перевале Курбан осмотрелся. Увидев далеко позади себя цепочку всадников, он указал на них Санджару. Тот только взмахнул, понукая коня, камчой и заметил:

– Правильно, дела идут правильно. – Кто–то едет за нами.

– Пусть едут. Чем больше их, тем больше у нас помощников на всякий случай.

Над гиссарским белоснежным хребтом, над широкой долиной занимался, умытый ночной грозой, яркий летний день.

– А вот и чинары, – воскликнул Санджар, – вперед же, Санджар, брат мой… Сейчас вы увидите самого Кудрат–бия.

Их ждали.

Из небольшого садика выскочил всадник и, неистово нахлестывая лошадь, помчался к видневшейся вдали купе гигантских деревьев. По бокам дороги почувствовалось оживление: за дувалами, среди развалин домов замелькали полосатые халаты, блеснул ствол винтовки.

Спешившись у обветшавших ворот, Санджар и Курбан вошли в большой, живописный сад, где на глиняном возвышении восседал сам Кудрат–бий в окружении своих друзей, соратников по разбою и насилиям.

Курбан, шедший немного впереди Санджара, сделал несколько шагов к возвышению, затем высоко поднял руки и звонким голосом прочел по–арабски суру из корана. Присутствующие повторяли слово за словом. Правда, хор получился несогласный, так как никто не ожидал, что Санджар (за него теперь принимали все Курбана) окажет Кудрат–бию почести, оказываемые только владетельной особе со стороны представителя дервишского ордена джахария. Но сам курбаши был польщен. Его лицо смягчилось, просветлело, и он поспешил принять участие в церемонии, затеянной Курбаном.

А Курбан старался изо всех сил, вспоминая уроки своего дядюшки, видного члена странствующей дервишской общины.

Он торжественно произнес «ва аллахуму селям» и обычную молитву приветствия, начинавшуюся словами: «аллахуму раббига». Все это было закончено громким и звучным «О–о–мин», подхваченным всеми присутствующими, и усиленным поглаживанием бород.

И если у Кудрат–бия и были какие–нибудь сомнения насчет молодого курбаши Санджара, только что, как известно, перебежавшего от Советов к воинам ислама, то сейчас всякие подозрения должны были рассеяться, ибо трудно было ожидать от красного столь глубокой религиозности.

Все снова погладили бороды и хором воскликнули: «О, да будет, святой дервиш, богоугодна твоя молитва!»

Курбан размеренными, торжественными шагами приблизился к возвышению, Кудрат протянул к нему руки.

Церемония встречи была завершена. Тогда подлинный Санджар отодвинулся немного в сторону, стараясь держаться скромно и незаметно, как подобает помощнику или адъютанту начальника отряда.

Какой–то елейный старичок, вздыхая и благочестиво поднимая очи горе, шепнул ему:

– О, как благолепно и хорошо. Совсем как в чертогах дворца их величества, повелителя правоверных эмира Алимхана. Помню…

Но Санджар не обращал на него внимания; он прислушивался к разговору Курбана с Кудрат–бием.

– О, – говорил Курбан, – я щедро вознагражден за долгое ожидание лицезрением вашего достойного лица…

Все это он говорил с лицом вдохновенным и восторженным и произвел такое сильное впечатление на курбаши, что тот подвинулся и усадил лже–Санджара рядом с собой, внимательно разглядывая прославленного воина, еще недавно грозного охотника за головами басмачей.

– Я смотрю на вас, Санджар–бек, и поражаюсь, – заговорил Кудрат. – При вашей молодости вы так давно уже мчитесь по пути доблести.

– Такова воля всевышнего, – скромно ответил Курбан.

Начались благочестивые разговоры.

Санджар делал отчаянные усилия, сдерживая зевоту (зевать в обществе почтенных людей – верх неприличия), а неутомимый Курбан пустился в прения с Кудрат–бием и каким–то очень словоохотливым ишаном о священных текстах, предписывающих бритье усов… Тут же, совершенно непонятным образом, спорщики перескочили на сладость пребывания в раю бойцов за веру, павших в битве с неверными.

С досадой Санджар думал о том, что время уходит, а переговоры, по существу, не начаты. Он встал и подошел к возвышению, на котором среди пиал и пустых чайников восседал Курбан, ожесточенной жестикуляцией подкрепляя свои самые запутанные суфийские доводы. Кудрат сидел красный, потный от неисчислимого количества пиал зеленого чая и от чрезмерных умственных усилий.

Ища поддержки и сочувствия, он обратился к подошедшему Санджару.

– Вот, если человек почтенный, как вы, в походе… О!

Тупой взгляд его свиных, налившихся кровью, глазок впился в лицо Санджара. Кудрат–бий забыл о предмете спора. Его память усиленно заработала. Он думал: «Где и когда я видел этого человека?»

С холодным любопытством Санджар следил за лицом курбаши, готовый ко всему. Ничто не выдавало его волнения.

Почтительным тоном он спросил, обращаясь к Курбану.

– Господин, время близится к полудню?

И Кудрат–бий поспешил, как истинно восточный человек, скрыть под маской любезности обуревающие его подозрения.

Переговоры начались.

Кудрат–бий извлек примитивно начертанный план города Денау и долго объяснял лже–Санджару, как будут расставлены басмаческие отряды во время церемонии сдачи.

– Вот здесь, несколько позади и сбоку, – Кудрат–бий хитро усмехнулся, – будет ваш отряд. Позади и сбоку… на большой термезской дороге.

– Но зачем же? – недоумевал Курбан.

– А еще дальше, вот тут около старой стены, вы оставите человек двадцать джигитов. У вас есть пулемет? Вы спрашиваете, зачем? Нам надо сохранить Сарыджуйскую дорогу. По ней к городу в полдень будет двигаться отряд моего помощника.

Курбан растерянно смотрел на карту. В топографии он понимал гораздо меньше, чем в вопросах схоластики. Но Санджар, все еще стоявший около возвышения, был весь внимание.

Разговор продолжался несколько часов, и Кудрат–бий должен был прийти к заключению, что перед ним сидит человек, ничего не смыслящий в военном деле. Так и понял бы всякий на месте курбаши. Но Восток есть Восток, да и школа придворных кругов Бухары не прошла даром. Впитанные с детства хитрость, коварство повернулись сейчас против самого курбаши. Он начал думать, что его собеседник – тончайший дипломат, и, проникшись к нему уважением, решил раскрыть свои замыслы.

– Вы удивляетесь, – заговорил Кудрат–бий, – зачем все эти предосторожности? Я объясню, хотя вы знаете это не хуже, чем я. Большевики коварны. Они могут изменить своему обещанию отнестись к нам со всей почтительностью и уважением, и тогда нам придется с оружием в руках доказывать, что мы, – войско ислама, – сильны и могущественны, и что мы хотели сложить оружие только из человеколюбия и нежелания проливать напрасно мусульманскую кровь…

Только теперь Курбан сообразил в чем дело:

– Вы хотите напасть на большевиков там, в городе?

И Кудрат–бий, окончательно запутавшийся в хитросплетениях лжи, принял возмущение Курбана за новое проявление лицемерия. Тяжело вздохнув, он ответил:

– Бог велик!

Во время разговора приближенные Кудрат–бия, – начальники отрядов без войска, начальники крепостей без крепостей, большие и малые чины, – слушали молча и только изредка кивали головами, выражая, невидимому, одобрение и согласие.

Сейчас, когда переговоры были почти закончены, Кудрат–бий вспомнил о своих советчиках. Он грозно посмотрел на подобострастные лица и резко оказал:

– Ну, а вы? Что окажете вы, мудрецы? Те молчали. Курбаши рассвирепел:

– Что это значит? Нравится, скажите: «Хорошо», не нравится, скажите «Плохо»! Ну же!

Елейный старичок заговорил:

– Великий бек! Ты собрал нас на совет, чтобы мы выслушали твое мнение. А нам что говорить? Если наш совет будет плохой, ты еще прикажешь под горячую руку отрубить голову. Нет, лучше помолчать, чтобы не плакали друзья наши, а враги не возрадовались. Ваш ум, господин, несравненен, ваши таланты…

Он захлебнулся от восторга.

Несколько секунд Кудрат–бий рассматривал исподлобья говорливого старичка, затем, поморщившись, сделал губами движение, как бы собираясь плюнуть. Но только презрительно крякнул.

Обращаясь к лже–Санджару, он заговорил вполголоса, напрашиваясь на откровенность.

– Надо бы укоротить руки наших врагов, а как это сделать, когда окружающие мою особу люди строят друг против друга козни, сбиваются с пути, проникаются духом строптивости. Но, слава богу, государство мое не без хозяина, а рука моя тверда.

Только после обильного обеда, когда Курбан и Санджар начали сборы в обратный путь, курбаши вдруг вспомнил о Зуфаре.

– Как здоровье нашего помощника?

На мгновение в памяти Курбана промелькнула картина, освещенная вспышкой молнии, там, на берегу неистового Туполанга.

– Благополучно… Они чувствуют себя благополучно.

– Что же он не приехал с вами?

– Они не высказали особого желания подвергать себя тревогам и опасностям переправы. Брод очень плохой…

Помолчав немного, Кудрат–бий осторожно зевнул, прикрывая рот ладонью.

– Вы хотите в темноте опять переправляться через проклятый Туполанг? Оставайтесь. Скоро поспеет плов, с айвой, с мясом молоденького барашка. У меня повар из Кермине, из дворца самого величества. Знатный кухарь, может в одном котле сразу пять пудов рису сварить… Оставайтесь, не отпущу.

Все было очень вежливо, любезно.

Лошади стояли под чинарами заседланные. Солнце спускалось за байсунскую гору, а курбаши все не отпускал гостей, все уговаривал их остаться. В голосе его не было и признаков раздражения, на лицах конюхов, державших под уздцы коней, можно было прочитать только терпение и скуку, толпа имамов и приближенных вторила Кудрат–бию в самых подобострастных выражениях – и все же Курбан и Санджар поняли вдруг, что стряслось неладное и что выехать сегодня, пожалуй, не удастся.

Кудрат–бий хитрил.

Санджар сделал условный знак, и Курбан, прижимая руку к сердцу, направился к возвышению, где только что были разостланы новые ковры.

Выражение полного удовлетворения разлилось по лицу Курбаши.

Курбан обернулся и сказал шагавшему за ним Санджару:

– Брат мой! Садитесь на коня и передайте моим дорогим воинам, что начальник их Санджар пребывает в довольстве и благополучии в гостеприимном обиталище друга нашего Кудрат–бия… Скажите там: «Начальник ваш и господин обрел себе место на краю бекского одеяла и пользуется достойными для своего положения почестями». Поезжайте.

Санджар легко и ловко, но без излишней торопливости, вскочил на коня и крикнув: «До свиданья! До свиданья!» – галопом поскакал по улице.

Резким движением обернулся Кудрат–бий на стук копыт, но было поздно.

Хор голосов приближенных проводил уже напутствием отъезжающего.

– Да будет вам путь.

И Кудрат–бий увидел в золотисто–красноватом облаке пыли, застилавшей сжатую слепыми домами улочку, темную фигуру удалявшегося всадника. Курбаши вздрогнул. Надо было вернуть этого человека, но как это сделать? Проводы состоялись, а задержать силой… закон гостеприимства не должен быть нарушен. Пусть едет.

После ужина курбаши вдруг резко сказал: