Текст книги "Перешагни бездну"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 50 страниц)

Слова эти Шоу пропустил мимо ушей и продолжал спокойно ужинать.

–  Итак, решение принято. Обсудим детали,– заявил Шоу, когда ужин закончился  и быстроглазая, вся  увешанная ожерельями из николаевских полтинников и двугривенных дочка Ибрагимбека полила на руки гостей из дастшуя – рукомойника—теплой воды. Он равнодушно взглянул на Сеида Алимхана и продолжал: – Приступим!

Совещание затянулось.

Шоу, наконец, подытожил:

–  Ждать дальше нельзя. Англия вступит в войну с Советами. Англию поддержат Франция, Польша и прочие могущественные государства. Вам, господин Ибрагимбек, надо безотлагательно получить оружие, амуницию. Ваши воины отдохнули, кони окрепли. Надо немедленно выезжать. Вас ждут в Туркестане.

Подняв руки, Ибрагимбек прочитал дорожную фатиху.

Выждав минуту-другую, Шоу распорядился:

–  Готовьте  коней, господин Ибрагим.  На рассвете мы с вами отбываем в Индию.

Он подхватил под руку Ибрагимбека, помог ему подняться, небрежно бросил Сеиду Алимхану: «Мир с вами»,– и ушел с локайцем.

В тени, упавшей от вершины горы, вонзившейся в розово-желтое небо заката, запылали, задымили, заплевались искрами костры. Красноватый свет упал на черную, нахохлившуюся фигуру Сеида Алимхана, все еще сидевшего на кошме. Он съел слишком много жареной баранины, изготовленной столь вкусно, и выпил слишком много кумыса. Но отяжелел эмир не только от пищи. Он был подавлен, уничтожен. Никак не мог переварить всего, что сейчас произошло.

Значит, индус в малиновой чалме, или, как его там, Шоу, сумел-таки уговорить Ибрагимбека поехать в Индию... Какое поношение! Не с эмиром, законным государем Бухары, хотят вести дела англичане, а с вором и разбойником!

Унижение раздавило Сеида Алимхана, пригвоздило его к месту. Он ощущал в теле каменную тяжесть. Он задыхался. Еще мгновение, и, казалось, сердце у него остановится.

Три часа восседал среди своих подданных государь Бухары, великий эмир, халиф-правоверных. Три-часа, а его присутствии разрешались вопросы существования Бухарского государства и возвышения ислама. И три часа какой-то проходимец,   никому   не известный коммерсант «Шоу и К ⁰», распоряжался народами, племенами, армиями, царями, министрами.

Но никто так и не спросил у эмира совета, не поинтересовался его мнением. Больше того, на его высочество никто не смотрел, никто не потчевал его по обычаям михманчилика. Тауба! Какая наглость! Все вели себя так, словно за дастарханом эмира Бухары и вообще не было.

Из-за гор выкатилась луна. В сумраке темные фигуры возникали и исчезали.

Вдруг тихое, знакомое, негромкое «лег-со» нарушило тишину. Эмир вздрогнул.

Своим тибетским «лег-со» – «хорошо» – мог поздороваться с эмиром лишь один человек во всей вселенной – Бадма. Зеленоватый луч луны высветил неподвижное лицо тибетского доктора. Его неожиданное появление не удивило, хотя он собирался после охоты вернуться в Кала-и-Фатту. Но Бадма появлялся и исчезал без предупреждения, и Сеиду Алимхану, чтобы не попасть в глупое положение, ничего не оставалось, как сохранить невозмутимость и не проявлять любопытства и растерянности. Впрочем, в полумраке это не так трудно сделать.

Бадма взял чашку кумыса и с наслаждением напился. Больше на дастархане он ни к чему не притронулся.

–  Видите... желтизной   окрасилось   небо... вроде кюркюном – шафраном мне щеки натерли,– забормотал эмир... – Послушайте, доктор, вы были в Пешавере, лечили ее высочество Монику-ой, мою дочь? Она прокаженная?   Мулла Ибадулла... Мулла Ибадулла Муфти ежевечерне возжигает черные курительные свечи... читает ужасные селиджа – заклинания... узнает мысли друзей, врагов... их желания—удовлетворенные,   неудовлетворенные...   Мулла   говорит... дочь моя Моника больна...

Бадма странно хмыкнул:

–  Видел принцессу, вашу   Монику в   Пешавере в доме англоиндийского чиновника Гиппа. Она проходит  курс наук.  Но у этой необъезженной лошадки нрав состоит из четырех великих и совершенных элементов – из земли, воды, огня и ветра. Какой необузданный характер! Однако она здорова. Никакой проказы нет.

–  Характер... выдам замуж дочь... пора...

–  Ага Хан, Живой Бог, прислал Монике в дар диадему со священной бирюзой «бут».   Носить ее   удостаиваются   лишь невесты Живого Бога – счастливые девушки исмаилитов. Когда воспитание закончится и даст свои плоды, девушка окажется достойной предстать пред очами Живого Бога.

– Проклятые инглизы... все решают...   отца, то есть меня, неспрашивают, мою волю...

–  Да очистится   сердце   от волнений,– проговорил   туманно Бадма.– И могущественные мира делаются безвольными, когда их сердца берут   в плен.   И вам, ваше   высочество, который считает и признает Монику своей дочерью, остается радоваться...

–  Богач... Миллионер... Живой Бог... Ага Хан, конечно... почетное родство хорошо... поддержка...

Эмир не знал Моники. Он смутно помнил ее, когда она жила в Арке. Беловолосая девчонка с бантиками.

Неясная мысль зашевелилась в мозгу эмира. Он заерзал на кошме и громко приказал позвать Ибрагима. Он рисковал получить новое оскорбление – степняк мог ослушаться и не прийти.

Локаец все же явился, мрачный, недовольный, даже ворчащий. Пришел и плюхнулся на кошму.

Они напоминали сейчас двух задиристых палванов-борцов, семенящих мелкими шажками один вокруг другого, присматривающихся, примеривающихся. А с краю на кошме, бесстрастный, похожий на буддийского идола, сидел доктор Бадма.

Сеид Алимхан ненавидел Ибрагима. Ибрагим ненавидел и презирал эмира бухарского, своего сюзерена. На взгляд Сеида Алимхана, Ибрагим был и оставался вором, конокрадом, по недоразумению носящим звание амирляшкара. Приходится терпеть. Грубая сила захвата. Что ж поделаешь? Ибрагимбек не подчинялся эмиру, даже когда ему пришлось под ударами Красной Армии бежать в 1926 году со сво-ими вояками-локайцами из Таджикистана. Побитый пес еще не растерял своих клыков.

Но еще подозрительнее относился Ибрагимбек к англичанам. От полученного через индуса в малиновой чалме приглашения, напечатанного золотыми буквами на плотной глянцевой бумаге, с подписями красными чернилами, пахнуло могилой. Золото и кровь! Ибрагим вообще боялся исписанной бумаги. Подальше от всякой писанины! Всегда в этих письмах можно ждать коварства и неприятностей. И хоть в конечном итоге Шоу удалось вырвать у Ибрагима согласие ехать в Индию, но локайца все еще раздирали сомнения. Ему, гордому степняку, думал он, придется сидеть перед высокомерными инглизами, проклятыми кяфирами, разговаривать почтительно с ними, подвергаться насмешкам, издевкам. А он за насмешки убивал. Его спесь подвергалась страшному испытанию. И кто еще знает, не подсыпят ли чего-нибудь ему в пищу.

Он не раздумывал долго, когда его позвал эмир. Все-таки свой, мусульманин, не то что инглиз Шоу... А вдруг Алимхан что-нибудь скажет, приносящее пользу. Потаенно, чтобы не пронюхали отдыхающие после ужина Шоу и Амеретдинхан, он прокрался мимо белой юрты и присел на кошму перед Сендом Алимханом.

Но никаких уступок! Пусть эмир выкладывает все, что думает, а мы послушаем.

А слушать пришлось со вниманием.

–  Локаец  всегда   голоден.   Локаец зол  и храбр, потому что всегда голоден...

С черным лицом говорят такие слова. И лицо Ибрагима чернело. А может быть, эмиру просто это показалось. Луна светила слабо, и на лицах лежали тени.

Поглядывал на локайца Сеид Алимхан искоса, колол иголками глаз и... боялся встретиться с его взглядом. А Ибрагим все больше чернел. Его душила злоба, как всегда, когда он говорил с эмиром.

–  Мы злы потому, что всегда  племя локай ест   хлеб своего горя, потому что локай пьет собственную кровь, потому что имеет на обед свое мясо, сваренное в своем собственном поту...

Он с треском ударил кулаком по ладони.

–  Локай – племя из непобедимых катаганов, жестокого вождя кочевников Али   Вердыхан   Таса, покоривших   Балх и Бадахшан и превративших   их в родину катаганов.   Локаец уже двенадцать десятков лет держит на острие сабли весь Бадахшан. Локаец своей пятой   прижал горы и долины.  Локаец истребил  таджиков и пуштунов. А кто забрал плоды побед Локая? Эмиры Бухары! С коварством они схватили Али Вердыхан Таса. Они казнили железного воина – локайского батыра из племени катаган. Много мстили за Али Вердыхан Таса   локайцы, много крови   бухарцев пролили. А чего добились локайцы?   Добились права голодать   и ходить в рваных штанах. Род Локай   самый храбрый   из катаганов, самый дерзкий, самый грабительный, самый нищий. И, клянусь, я, Ибрагимбек Чокобай из Локая, сделаю то, чего не добился сто двадцать зим назад Али Вердыхан Тас. Я, Ибрагимбек Локай, уже не выпущу из рук свою добычу – Катаган и Бадахшан. Я отомщу за смерть великого локайца Али Вердыхан Таса. Клянусь, я сделаюсь царем горной страны.

Можно ли сейчас спорить с бешеным локайцем. И что там до кровавых счетов вековой давности. Но настроение господина командующего встревожило и обеспокоило Алимхана.

–  А что скажет король Хабибулла Газий? Вы забыли, господин Ибрагимбек, что земли, о которых вы говорите, составляют часть Афганского государства. Разве вам позволят...

–  Позволение в мече локайца,– зарычал Ибрагим.

У Сеида Алимхана засосало под ложечкой. Ибрагимбек протянул руку захвата к половине бывших владений его – эмира...

Он собрался с мыслями, почти с испугом поглядывая на иссиня-черное в сумраке   с растрепанной бородой   лицо разъяренного локайца, вздумавшего так не ко времени напоминать о каких-то правах катагано-локайских кочевников. Кому нужны эти «права», давным-давно брошенные в реку забвения.

Но Ибрагим, живой, свирепый, сидел перед ним и бранился, словно в базарном ряду. Ибрагима, необузданного, с железными мускулами, с острым мечом, не выкинешь в реку. Поеживаясь и еще больше бледнея, Сеид Алимхан пробормотал:

–  Мы-то ничего... с Бадахшаном, Катаганом... ничего не говорим вот... афганцы...

–  А при чем афганцы...    при чем ты, эмир эмирата...   Локайские кони топчут Бадахшан... Я хозяин... там... И все! – Он снова шлепнул по ладони кулаком.– Я не уйду из Бадахшана и Катагана! Я не пушу туда ни Хабибуллу, ни инглизов, ни тебя, эмир. Никого!

–  А зеленое знамя?! – едва слышно выдохнул эмир.– А знамя, которое ты, Ибрагим, поклялся   на коране   водрузить   на воротах Бухары?

–  Хочет тетушка заставить сноху печь лепешки в тандыре, да ноготки у снохи острые. Хочешь ты, эмир, умыться красной локайской кровью. Не отдадут  тебе локайцы ни  Хаыабада, ни Гейбада с его тропами Рустема, ни Хулма. Что завоевано, то завоевано.

Похвальба Ибрагима произвела на эмира неожиданно успокаивающее действие. Ибрагим кричал, шумел, но в голосе его звучали нотки обиды. У мальчишки хотят отнять игрушку. И он сварливо отбивается, совсем не уверенный, что у него игрушку не отнимут. Сеид Алимхан даже возликовал, поняв слабость локайца, и уставился на него в изумлении. Как это ему в голову не приходило, что Ибрагим сам плохо верит в себя, в свои силы.

–  Что смотришь на меня, эмир? – выпалил Ибрагим.– Ты что, змея, что так смотришь? Не пугай. Мы – локай. Мы ничего не боимся.

Никакой почтительности! Никакого уважения. Понятно, что Ибрагим-конокрад меньше всего думает помогать эмиру вернуть трон.

Медленным движением руки Сеид Алимхан как бы отстранился ет всего того, что наболтал в сердцах буйный локаец, и заговорил о принцессе Монике.

При первых же его словах Ибрагим поперхнулся и замолк.

Породниться с эмиром Сеидом Алимханом!

Предложение взять женой Монику-ой оказалось настолько неожиданным, что локаец просто онемел. Он заподозрил хитрость, ловушку. Но какую? Он долго не отвечал, а все прикидывал и так и эдак.

Меньше всего Ибрагимбек думал, что получит новую молодую и, говорят, красивую жену. Он был сластолюбив и ненасытен. Он женился уже многократно и потерял счет свадьбам. Новая женитьба вроде бы ему ни к чему. И так ему порядком надоело мирить постоянно ссорящихся жен, оделять их подарками, одеждой, юртами. Плач детей ему претил до тошноты, а временами казалось, что все локайское стойбище состоит из пискливых младенцев. Аллах не обидел Ибрагима Чокобая потомством.

Но соблазн иметь женой царскую дочь захватил его воображение. Он думал по-мужицки медленно, расчетливо. Он мял в кулачище бороду и старался разглядеть при тусклом свете луны, что отражается на кислом потном лице Сеида Алимхана. Он никак не мог решиться ответить. И не потому, что собирался отказаться. Он уже ликовал. Но вот что и как говорить, чтобы эмир не догадался о его ликовании? Продешевить Ибрагим не хотел.

Он все взвешивал в уме все выгоды этого брака. Возникла смутная догадка: «Этот плюгаш, папаша принцесы, хочет прибрать меня к рукам за то, что я буду спать с его дочерью».

Но законы родства у локайцев прочны и тверды. Если он женится, он станет человеком, близким эмиру. Тут никуда не денешься. И он уже успел подумать, что такое родство может привести его, Ибрагима Чокобая, на трон в Бухаре. Еще один довод Сеида Алимхана поразил и даже обрадовал его:

–  Не надо вам ехагь в Индию в Дакку... Не надо ехать в Пешавер... Дочь привезем   прямо   в Ханабад...   Большой праздник... большое угощение... царский пир...   много люден...   незачем ездить к инглизам... Пусть сами едут в Ханабад... спокойно вам... безопасно... Приеду сам... на свадьбу... А там устроите совещание... договоритесь...

«Отлично,– решил локаец.– Зачем лезть в капкан, лучше не ехать... Пересплю с царевной, сам стану царем».

Его лицо расплылось в улыбке, похожей на желтозубый оскал старого матерого макула – камышового кота. Но он недооценивал Сеида Алимхана. Он напрасно считал его таким уж сонным сусликом, разжиревшим кликушей. Не следовало так откровенно радоваться. Где уж простодушному в своей примитивной хитрости дикарю тягаться с утонченным политиканом и мастером интриги.

«Старый вор тянется к трону Бухары,– думал Алимхан.—Такой зятек не требуется... соглашайся, уезжай в Ханабад...»

Свои размышления Сеид Алимхан прервал сам. Надо добить волка, пока не опомнился:

–  Дорога в Индию далека... один вождь... храбрый Гуламхан... большое племя... много воинов... имел... поверил инглизам... поехал в Дакку ... не возвратился... ждут жены год... пропал доверчивый... слово инглизов – неверное   слово... Лучше   свадьба, чем пули, а?

Вдруг Ибрагимбек вспомнил про индуса в малиновой чалме.

–  А этот инглиз?..

– Уезжайте. Скажите ему, что хотите проводить своего гостя Али Мардана Датхо... Жен и детей... слуг оставите здесь... Тогда Шоу поверит, все успокоится. Потом вашу семью отошлем в Ханабад...

–  А мои винтовки и пулеметы... а мое оружие? Если инглиз увидит, что я их повез... сообразит... поймет...

–  Прикажите оружие завернуть в войлок, сделать вьюки. Пусть думают, что Али Мардан Датхо получил от вас подарки. Да и подарите   господину Датхо какую-нибудь девку, будто он приезжал за невестой.

Проведя по бороде руками, промычав фатиху, Ибрагимбек поднялся. Ответить сразу – унизить свое достоинство.

Он ушел во тьму без всяких изъявлений преданности и верноподданничества.

Полная луна уже цеплялась за острые вершины Могульских гор, а Сеид Алимхан все сидел на кошме с Бадмой. Их медлительным разговор заглушался шумом голосов, взвизгами, ржанием коней,   говором   караванщиков.   Становище   поднималось с  места.

Сеид Алимхан раздражался все больше:

–  Завтра пятница... в канун священного дня подобает молиться... проклятые инглизы заставляют скакать, ездить...

–  Священный день или нет,– заметил  Бадма, – никакие инглизы  не сдвинули   бы Ибрагима   с места.   Он все откладывал – ждал, когда ожеребится его белая кобыла. Она ожеребилась... Ну, вот он и решил выезжать. Но куда? Посмотрим. Небесная сфера вращается, вертится колесо, а дела государств зависят от молочного жеребенка.

Они встали, лишь когда Ибрагимбек со своими всадниками проехал позади юрт. Скоро кавалькада, провожаемая лаем собак и визгом женщин, исчезла в черной щели горы. Ни Шоу, ни Амеретдинхан так и не показались, они спали.

Луна еще светила вовсю, и Сеид Алимхан приказал подать коней.

Тропа спускалась в долину. В сумраке чудились зловещие существа. Скалы вырастали неожиданно из тьмы. Монотонным рассказом, мудрыми цитатами и изречениями из великого учения Сакия Муни доктор Бадма успокаивал «хрупкие» нервы Сеида Алимхана. Но тот не мог успокоиться. Гнев шагал в нем впереди, ум сзади. Он вслух клял и Ибрагима, и индуса в малиновой чалме, и проклятого Амеретдина. Они выводили его из игры, и он не мог потерпеть этого.

Их нагонял топот одинокого всадника. Они придержали коней и всматривались в сумрачную пелену, затянувшую локайский аул.

Из перламутрового тумана выступила силуэтом фигура всадника с ловчей птицей на руке.

–  Господин,– прохрипел  Сагдулла-ловчий, – конокрад  повернул на ханабадскую дорогу!

–  А инглизы?

–  Спят.

–  Слава всевышнему!   Ну, зятек... Ибрагим.   Мы еще узнаем какой ты калым заплатишь.

–  Безбородый  цирюльник  выбрил  голову  кошке, – пробормотал Бадма. Смысл его слов   не дошел до Сеида    Алимхана   Да и фраза Бадмы   прозвучала   странно, непонятно   в тишине лунной ночи.

КУКЛА

МИСТЕР ЭБЕНЕЗЕР ГИПП

                                                         Без небесного провидения нельзя подшибить

                                                         и воробья. Значит, провидение направляет и

                                                         камень, и палку, и прочие предметы, предназ-

                                                         наченные для воробья. Его камень  без промаха

                                                        сшибал воробьев.  Очевидно, все  его начинания

                                                        находились под покровительством провидения,

                                                        ибо они завершались благополучно. Словом, он

                                                        действовал  в духе честности  и мудрости.

                                                                                  Ч. Диккенс

Пенджабским климат не доставляет европейцам ничего, кроме неприятных ощущений. Поэтому мистер Эбенсзер Гипп просто старался не замечать его. Неизменно он сохранял респектабельный вид в своем темном твидовом сюртуке полувоенного покроя, в своих отутюженных, в серую полоску, брюках, в своем жестком котелке, который оказал бы честь самому элегантному завсегдатаю эпсомских скачек, но совсем не подходит для чиновника Индийского государственного департамента, вечно обстреливаемого всепроникающими стрелами тропического солнца.

Мистер Эбенезер Гипп считал дурным тоном водружать на свой лысоватый череп пробковый колониальный шлем. Мистер Эбеиезер выполнял служебные обязанности и не мог появляться на пороге департамента в нелепом головном уборе. Он предпочел бы цилиндр дипломата, но боялся показаться чересчур претенциозным и торжественным.

Вот если бы высокая особа, которую мистер Эбенезер Гипп сейчас сопровождал, проживала в Пешавере не инкогнито, а открыто и официально, он не посмотрел бы ни на солнце, ни на проклятую духоту, и оделся бы подобающе такому чрезвычайному случаю.

Итак, мистер Эбенезер восседал – именно восседал, а не сидел—на переднем сидении лакированного ландо, выпрямившись и опершись на весьма солидную трость красного дерева с рукояткой слоновой кости и вперив взгляд в лицо... Моники. Да, перед ним в непринужденной позе сидела Моника, та самая «высокая особа», опекуном-наставником коей являлся он, Эбенезер Гипп, представительный чиновник его величества. Весь респектабельный лик принцессы Моники Алимхан – от изящнейших французских туфелек и до изящнейшей, но в то же время выдержанной в строгих формах шляпки на белокурой головке – соответствовал вам требованиям английской чопорности. Одно не нравилось мистеру Эбенезеру: озорная усмешка, нет-нет оживлявшая это кукольно-разовое лицо, и стран-ное ожесточение в кукольно-голубых глазах мисс принцессы.

Глаза у Моники большущие, широко открытые, отчего это ожесточение выступает слишком откровенно... Что-то в них злое.

Мистер Эбенезер Гипп даже заерзал на шагреневом сидении, потому что имел время хорошо узнать свою подопечную. Несмотря на длительную дрессировку—выучку – мысленно уточнял он,– мисс Моника, по глубокому его убеждению, при всех своих природных, незаурядных способностях, была и оставалась азиаткой и дикаркой. Не менял положения дел даже лоск респектабельности, который удалось навести на «первобытную девицу» в пешаверском бунгало ему и его экономке мисс Гвендолен Хаит за полтора года, имевшиеся в их распоряжении. Сколько трудов пришлось положить! Но мистер Эбенезер утешался высказыванием одного из герцогов Орлеанских: «Дайте мне кухарку, конечно, красивую, и спустя месяц ее не отличат при дворе от любой принцессы королевского дома».

И теперь Монику по внешнему облику никто бы не отличил от любой принцессы и притом настоящей, а не такой, как те «приниессы»-авантюристки, которые нет-нет и «осчастливливали» своим наездом Индию и многие страны Востока. Совсем недавно в городах Северо-Западных провинций Индостана «блистала» некая принцесса Савойского королевского дома, обвораживая всех своими мрамороподобными плечами и греческим профилем. Но разве своим вульгарным поведением, развязанностью, пошлостью выражений, срывавшихся у нее с уст, она могла идти в сравнение с изысканными манерами ее высочества принцессы Алимхан? Не извиняло итальянку и то, что она явилась в Пешавер с рекомендательными письмами друга мистера Эбенезера – самого лидера британских фашистов сэра Освальда Мосли – по важнейшему, сугубо конфиденциальному делу – изучить настроение колониальных чиновников и местной туземной знати и прощупать, как отнеслись быв Индии к тому, а вдруг в Англии произойдет нечто похожее на захват власти вожаком чернорубашечников Муссолини... «Дела делами, – раздумывал мистер Эбенезер, – но Освальду не мешало быподыскать более порядочную особу. Взять хотя бы нашу Монику. Дикарка, а ведет себя, будто провела уже десяток сезонов в Лондоне».

Жизнь в пансионе привила Монике не только умение со вкусом одеваться, причесываться, ухаживать за своим лицом, но и привила удивительно тонкий – мистер Эбенезер сказал бы – аристократический—«шарм» великосветского салона. Нет спору, природа одарила «азиатку» отличными данными, но ведь даже алмаз нуждается в шлифовке. Все поражало в Монике: живость ума, грация английской леди, манера разговора, умение владеть чувствами.

Но, тсс... Мистеру Эбенезеру вдруг показалось, что он говорит вслух, и он спохватился. Моника для широкой публики пока никакая не принцесса. Она .. племянница королевского колониального чиновника Эбенезера Гнппа, эсквайра, при-ехавшая из Англии погостить в пешаверском бунгало своего любимого дядюшки.

Все шло по заранее составленному и утвержденному расписанию. Беда лишь в том, что Эбенезер Гипп, личность неглубокая, упрощенная, был слабо осведомлен во всех областях, кроме вопросов, непосредственно входивших в его прямые служебные обязанности. Он не обладал воображением и фантазией и не отличался способностью предусмотреть неожиданности, кроющиеся в человеческой природе.

Ландо, запряженное парой гладких, с лоснящимися мясистыми крупами выездных рысаков, резко подпрыгивало и тряслось по пыльной пешаверской мостовой. И мысли мистера Эбенезера Гиппа тоже прыгали и колко отдавались надоедливой болью в висках.

Постоянно ему, мистеру Эбепезеру, чиновнику Англо-Ипдийского департамента, навязывают самые нелепые, неправдоподобные дела. Так и в данном случае: шутка ли – выдрессировать, обучить узбекскую крестьянку светским манерам, английскому языку, цивилизованным привычкам вроде пользования ванной, душем и прочее. Превосходная в этом отношении воспитательница мисс Гвендолен-экономка сумела к тому же поразительно быстро преподать Монике начатки некоторых наук и музыкальной грамоты, приохотить к чтению книг, обучить умению вести непринужденную светскую беседу – к счастью, по-французски мадемуазель дикарка говорит с парижским акцентом – и, наконец, искусству верховой езды.

Но в шестнадцать лет девчонка остается девчонкой... И не раз уже мистер Эбенезер убеждался в том, что от Моники можно ожидать самых необузданных вспы-шек. И внешность вылощенной мисс ни в какой мере не мешала мистеру Эбенезеру подозревать в Монике коварство и хитрость. Он еще не соглашался с мисс Гвендолен, которой претили грубые определения – «азиатка», «дикарка», «змея» – и которая мирилась лишь со «змейкой»—очаровательной, коварной змейкой, потому что она и сама догадывалась, что голубоглазая Моника совсем не кукла и не сказочная пери.

«Несчастная девочка столько   перенесла, испытала.   Побывать в лапах  злодеев и остаться невинной... Чудо! Один этот подонок, претендент в женихи, потомок кокандского хана чего стоит со своим одним глазом...» И мисс Гвендолен улыбалась чему-то. Её улыбку можно было счесть нежной, а при желании, и зловещей. Те, кто узнал мисс экономку пешаверского бунгало получше, говорили: «Ее небесному облику позавидовал бы и ангел, возвещающий славу всевышнему, но в душе она «бэдлот». В применении к такой изящной, такой очаровательной, такой элегантной особе столь вульгарное прозвище, которое означает просто «дрянь», могло показаться чудовищным, но при общении с ней у Моники и её подружек по несчастью глаза вспыхивали гневом и отчаянием. Давно уже Моника разобралась, в чьи руки она попала. Бунгало жило своей размеренной, чопорной жизнью. По обширным, строго убранным залам, отделанным темными панелями мореного дуба, неслышно скользили белые фигуры боев-индусов; за завтраком и обедом сидевшему в одиночестве за длиннейшим столом мистеру Эбенезеру прислуживали два высокомерных лакея-англичанина во фраках. Хозяин бунгало получал достаточное содержание, чтобы поддерживать у себя дома самый аристократический этикет.

С первых шагов Монику окружила обстановка респектабельности. Мистер Эбе-незер зубами вцепился в респектабельность! Мистер Эбенезер отличался респектабельным свойством – чисто англосаксонским отсутствием любопытства, конеч-но, в рамках изысканной вежливости. Мистеру Эбенезеру поручили воспитывать, просвещать, укрощать высокопоставленную особу... принцессу. Он это и делал со всей присущей ему респектабельностью, а остальное его не касалось.

Мистер Эбенезер считал себя совершенным, выдержанным колониальным администратором. Он полагал, что англосаксы являются избранным народом среди народов земного шара, а потому англичане, и в том числе он – англичанин Эбенезер Гипп, – предназначены испокон веку стоять над всеми. Мистеру Эбенезеру-англосаксу была свойственна самоуверенность, резко выраженный эгоцентризм, самомнение поистине непомерное, но в то же время он отличался наивностью, непроницательностыо, переходящей а черствость. Что творится в душе Моники, он не знал, да это его и не интересовало. Она попала к нему в руки довольно-таки неприятного вида гусеницей или личинкой. Сейчас он уже довел ее до состояния привлекательной куколки и мог рассчитывать, что в недалеком будущем из кокона выпорхнет блестящая, даже роскошная бабочка. Лишь бы ему не мешали.

И он трудился. Ни одному волу не приходилось столько работать, сколько мистеру Эбенезеру. Он стоял вечной тенью около Моники, поправлял каждое её слово, контролировал каждое движение, каждый шаг. Когда она обедала, он стоял за её стулом. Достаточно девушке было взять салфетку не так, разрезать мясо не так, выпить воды не так, и моментально следовал удар по руке, не сильный, но болезненный, запоминающийся. А выговоры и нравоучения повторялись без конца с точностью поразительной и со столь же поразительной монотонностью. Девушка могла сколько угодно возмущаться, но мистер Эбенезер оставался спокойным в своей спеси и абсолютно невозмутимым в своем респектабельном англосаксон-ском достоинстве. Он ни разу не крикнул на неё, ни разу не повысил тона. Он оставался невозмутим. Но и девушка оказалась достойной своего воспитателя. Она не плакала, она не пролила ни слезинки.

И никогда ничему не удивлявшийся мистер Эбенезер удивлялся. Как-то он поделился с мисс Гвендолен своими сомнениями:

«Полагаю – она не человек. Я давно пришел к мысли, что азиаты не люди». Мистер Эбенезер сказал мисс Гвендолен: «Я не видел на её ресницах и слезинки. Обезьяны отличаются от людей тем, что не умеют плакать. Она – обезьяна, подобно всем проклятым неграм».

Гвендолен нашла возможным отбросить свою чопорность и игриво заметила:

«О, обезьяны волосатые, с синей кожей, а наша принцесса имеет такое тело...»

«Меня цвет её тела не интересует... Одно могу сказать – нам приказали сделать из обезьяны принцессу, и мы сделаем... скрутим в бараний рог... А если нет, пусть пеняет на себя...»

Тон его испугал мисс Гвендолен. Она не могла видеть в темноте лица мистера Эбенезера. Она испугалась бы еще больше.

И вот мистер Эбенезер, спокойный, невозмутимый, везет в парадном ландо с кучером в парадной ливрее и цилиндре принцессу Монику по улицам Пешавера. Он не спускает глаз со своей воспитанницы. И не потому, что очарованием юности она привлекает взоры прохожих на пыльных, душных улицах. Мистер Эбенезер не видит ни белокурой головки, ни кукольного личика, ни голубых глаз, ни точеной фигурки. Он замечает каждый пустяк, каждую мельчайшую недоделку в жестах, в поджиме губ, в излишне живом движении зрачков глаз и тотчас поправляет все чуть заметным шевелением пальца, который умеет наносить такие болезненные удары. И здесь, на людях, мистер Эбенезер дрессирует свою обезьянку. И, действительно, можно поклясться чем угодно, он и впрямь ничего не видит в прелестной девушке, кроме обезьяны.

Он везет свою воспитанницу в Индийский департамент демонстрировать предварительные результаты своей «дрессировки» и получить дальнейшие инструкции.