Текст книги "Перешагни бездну"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 50 страниц)

Так и ушел Ага Хан, ничего не сказав и лишь позволив лицезреть свою особу. Среди паломников засновали дворцовые прислужники. Они отбирали дары, быстро и небрежно швыряли их впростые из ивовых прутьев корзины. Откуда-то выскользнули две старухи и увели Монику и девушек.

Наиболее видных мюршидов, пиров и ишанов пригласили проследовать в соседний зал. Во всю длину его вытянулся стол, накрытый по-европейски – с закусками и винами. Почетные исмаилитские старцы растерянно оглядывались, где бы присесть.

Потирая руки, Курширмат громко обратился к Сахибу Джелялу и Эбенезеру Гиппу:

– Ну вот, теперь и закусим по доброму обычаю. Стульев нет, курпачей  нет, значит, «а ла фуршетт», так сказать. Наши дикари – памирские старцы – не привыкли, но им нечего и волноваться. В старое время после лицезрения Живого Бога   верующие не только не думали о пище, а спешили погасить факел своей жизни в колодце забвения, то есть попросту перерезать себе горло, ибо верили, что, увидев лик божества, правоверный    исмаилит достиг предела человеческих желаний – увидел все на земле, что стоило видеть. К чему же жить дальше? Раз и...

Морщинистое, изрытое впадинами и шрамами одноглазое лицо Курширмата перекосила гримаса. Он откровенно потешался над посланцами исмаилитов.

Но своим оживлением, своей шутливой развязностью Курширмат пытался скрыть неуверенность. Он ехал сюда, в Бомбей, совсем не за тем, чтобы поклониться Живому Богу. Да никто бы и не поверил, что из Курширмата мог получиться исмаилитский паломник, когда вот уже почти десять лет он воевал под зеленым знаменем пророка, отстаивая правоверие сунны. Исмаилиты же были всегда врагами правоверных мусульман. По учению исмаилитов, души собак суннитов после смерти обречены носиться в мрачных пределах божьих пустынь, не находя себе пристанища.

И все, кто знал Курширмата, не на шутку встревожились. Одноглазый курбаши олицетворял войну. Присутствие его в Хасана-баде ничего другого не могло означать, кроме войны.

К собравшимся у стола вышел Ага Хаи совсем запросто. Недоумение вызвало то, что он вёл, держа за кончики пальцев, ошеломленную Монику. Остановившись у парадного стола, он произнес речь. Лишь теперь паломники впервые услыхали его голос, тихий, гугнявый, но властный, совсем не похожий на голос, гремевший в радиорупоре. Такой голос у человека, обладающего властью и богатством, голос не терпящего возражений:

– Тысячелетия   мы,  потомки   воплощения   божества   фатимидского   халифа   Хикама – да   произносят это   имя с благоговением! – подвергаемся преследованиям. Из осторожности исмаилитам приходилось   веками   втайне   держать   свою   принадлежность   к великому истинному учению. Исмаилиту дозво-лено выдавать себя и за мусульманина, и за христианина, и за язычника. Можно стоять на молитве в чужих храмах и порой даже называть себя безбожниками. И чтобы сохранить самое святое – жизнь, унижающими словами обзывать своих наставников мюршидов, ишанов и даже меня – Живого Бога Ага Хана. Вы знаете, что среди семи ступеней посвящения у нас есть одна,  именуемая – Обман. Так мы жили   тысячи лет.   И я, Живой Бог,  все свои   сорок   восемь перевоплощений  взирал  на   беды  своих   мюршидов  с горечью  и с гордостью,  ибо  мы,  исмаилиты,  всегда  оставались  вершителями дел вселенной и заставляли даже самых могущественных правителей  трепетать перед кинжалом и ядом наших ассасинов – мстителей.

Он передохнул, и слуга-виночерпий поднес ему в бокале белого вина,  предварительно отпив сам  большой  глоток.  Боги  тоже страшатся отравы.

– Однако наконец ныне могущество исмаилитов достигло такой силы, – вещал Ага Хан, – что настал в мире час утверждения государства, где исмаилиты открыто, не прячась в поры страха и пещеры беспокойства, исповедовали бы истинное учение. Вы уже слышали,   что   название   тому   государству   Бадахшан.   Легионы наших верных мюршидов возденут к нашему лику руки и воскликнут: «Мы с тобой,   Живой Бог!»   И единым святым   нашим дуновением полчища краснозвездных злых духов сгинут в небытие.

Ага Хан задохнулся, потому что последние слова он не говорил, а вещал. Изум-лённо водил Живой Бог глазами по лицам, чалмам, бородам, одеяниям. Он ждал             восторженных  возгласов и  криков. Он знал, что здесь собрались самые  могущесвенные  феодалы-исмаилиты Бадахшана и  Каратегина,  Ферганы и Мугистана, Каттакургана и Нарына, Матчи  и   Памира,  Ташкургана и  Андижана, Хатана и Гиндукуша, Каракорума и Мастуджа, Лахора и Джалалабада, Пянджшира и Вахша.    И собрал их сюда   Ага Хан и специально для того прибыл из далекого Парижа, чтобы встретиться с ними и поднять их на предприятие, которое сулило ему перспективу: оставаясь духовным владыкой миллионов исмаилитов, возложить на свою маленькую сухонькую голову рубиновый венец Хикама Фатимида!

Но он не видел за банкетным столом восторга и энтузиазма, эти   мюршиды,  пиры,   ишаны,   беки  любили   власть,  деньги, сытую жизнь, доходы. Но превыше всего они любили покой и негу. Слова Живого Бога знаменовали конец    спокойной жизни. Экзотическое наименование    «Бадахшан» прозвучало    набатом войны. А исмаилиты знали, что такое война. Испокон веку шли междоусобицы, кровавые свары между эмирами, между беками, между мюршидами, между селениями. Всего год назад железная метла войны прошлась по Кухистану и повлекла бессчетные жертвы.

Живой Бог звал к войне. Никто не воскликнул от радости. Ни кто даже не сказал: «Хорошо!»

Один голос прервал тишину. Вылез из толпившихся у стола Курширмат.

–  А где оружие? А где деньги? Лишь осёл не заботится о завтра.

Его изуродованное лицо задергалось, глаз выкатился, и он даже замахал руками, стараясь привлечь к себе внимание. И он добился этого.

Прищуриваясь близоруко, Ага Хан устало бормотал:

–  Кто?

– Журналист... Корреспондент пешаверской газеты.

Ага Хан чуть пожал плечами.

Курширмат не успел ответить. Синяя турецкая чалма мелькнула в толпе прислужников. Топот и шарканье ног затихли.

Вроде ничего и не произошло. Ровным негромким голосом Ага Хан продолжал:

–  Миллионы исмаилитов кладут к нашим ногам деньги, дары, жен и дочерей, свои жизни. Идут к нам с открытым сердцем из Туркестана,  Сирии,   Персии,  Афганистана,   Африки.   У  нас  есть приверженцы в Америке, в Англии, в любимой Франции, ревнители и помощники. Когда они не находят нас в нашем Хасанабаде, они приезжают к нам в пленительную Францию и ищут нас в Марселе, Ницце, Каннах, в рае земном. Они переводят деньги в банк, много денег, и даже не пишут имен своих. Такова их вера в нас и наше предназначение. Бессчетны наши средства и могущество. По случаю дня рождения наши поклонники на Востоке и Западе преподнесли нам девяносто девять фунтов золота высокой пробы, ровно столько, сколько мы весим. Слыхали ли  вы что-либо  подобное?

Видимо, Ага Хан нашел в этом нечто забавное, потому что даже в самых дальних углах зала услышали тихое самодовольное его хихиканье. Но он тут же спохватился.

–  Вы видите, и друзей и золота у нас предостаточно.  Нам остается собирать силы. А силы наши неизмеримы. К нам обращаются взоры всех, кто не терпит Советской власти. Нам помогут. Вчера со мной разговаривали почтенные панисламисты из Баку, азербайджанцы. Они готовы! Ко мне   приходили  туркмены.   Они готовы! Белые царские генералы ждут во Франции и других странах Европы  нашего знака, чтобы  начать войну с  Россией. Да,  вся неисчислимая   англо-индий-ская   армия   с   ружьями,   пулеметами, пушками, аэропланами готова вторгнуться в Советский Туркестан. Кто сомневается?

Последние слова он выговаривал с трудом. Он явно устал. Ему надоели гости, ему все опротивело. Взгляд его упал на Монику

И на лице его появилась добрая, совсем не свойственная его обычному  равнодушному выражению улыбка. Он обрадовался новой теме:

–  Перед вами девушка. Прекрасная пери – дар свыше. Она шахская дочь. И она нашей веры. Дочери исмаилитов всегда отличались красотой и государственными способностями. Кто не помнит прославленную в Индии царицу Реззаийе, которая мудро правила миллионами подданных? Историк Мирхадж-уд-дин описывает Реззаийе великой государыней, проницательной, справедливой, покровительницей ученых, творящей правосудие, заботящейся о своих подданных, обладающей военным талантом, наделенной всеми качествами правителя. Скажи, девушка, – обратился он к Монике, – ты хочешь стать Реззаийей государства Бадахшан? И не дожидаясь ответа, Ага Хан продолжал:

–  Судьба сделала так, что принцесса Моника к тому же дочь француженки. Франция любит Монику! Я отвезу девушку во Францию. Французы ей помогут укрепить могущество нашего Исмаилитского государства. Приветствуйте же шахскую дочь Монику – вашего посланца в западные страны.

Он похлопал в свои сухие ладошки и вызвал за столом всплески аплодисментов. Он на что-то намекал. Быть может, он хотел показать, что эмир Сеид Алимхан напрасно пренебрегает дружбой с ним – могущественным Живым Богом. Он знал, что каждое его слово дойдет до Кала-и-Фатту. Он тут же совсем по-европей-ски поднял бокал и провозгласил тост за новое Исмаилитское государство.

–  В древности   неприступная   крепость   исмаилитов   Аламут явила, вместе с неугасимым пламенем веры, копье, меч, кинжал, железную плеть и венец. Да воспрянет Аламут и ассасины в Бадахшане. Пусть трепещут враги исмаилитов!

Он поставил на стол бокал, даже не пригубив вина, повернулся и, увлекая за собой Монику и приближенных, мелкими шажками засеменил из столовой.

Если Ага Хан хотел произвести впечатление, то достиг этого. Он держался властно и надменно, как и подобает Живому Богу. Вся личность его источала святость и благость. Паломники не замечали более ни его небольшого роста, ни невзрачности, ни тщедушного телосложения. Не мешали величию ни мелкость черт лица, ни чрезмерная смуглость, переходящая в черноту, ни подергивающаяся в тике левая щека, ни стеснительные попытки скршь от любопытных взглядов нервозное трясение рук.

Никто не посмел, да и просто не мог думать нехорошо о внешности Ага Хана. Ведь он Живой Бог, немыслимый, непостижимый, всемогущий.

Он ушел и оставил гостей очарованными, трепещущими. Им довелось видеть воочию сегодня уже второй раз свое божество и слышать божественные речи, хотя смысл их так и остался для многих неясным. Недоумевающие исмаилиты тупо переглядывались. Никто не захотел заговорить первым. Непривычность обстановки, странная путаная речь их духовного главы вызвали смятение в умах.

Но голод взял свое. Суетливо толкая друг друга локтями, гости повернулись к столу. Ослепительно белые скатерти, нарезанное фигурными ломтиками мясо, целиком запеченные в тесте фазаны, тропические фрукты, невиданные рыбы, горы пилава, деканские чаппати, жареные кеклики, целиком зажаренные туши горных муфлонов, горы редких овощей вызывали судорожные спазмы в горле и обильную слюну. Неслыханное изобилие, поражающая зрение сервировка стола, изощренная кухня ошеломляли.

Один Ахмад Сайд Шо, пир бадахшанский, все еще колебался:

–  У нас и собаки стоя не едят,– бунтовал он, борясь с искушениями, которыми был полон стол.

–  А  не  подали  ли  нам  свинину? – возмутился  появившийся откуда-то вновь у стола Курширмат, но сразу же сник. Он очень хотел есть.

–  А  вино!   Вино  противопоказано,– оживился  старичок дарвазец Юсуф Шо, и рука его потянулась к коньяку.

Сахиб Джелял пододвинул к нему бутылку и мрачно возгласил тоном проповедника:

–  Он устроил пир такой, что небо от стыда возопило. Истинно щедр хозяин наш. Но если пораскинуть умом, для Живого Бога гостеприимство ничтожно. Не вижу на столе жаренного с луком носорога! Нет здесь и шашлыка из морского кита, проглотившего пророка Иону! Но зато прав господин Курширмат. Смотрите, будучи    правоверным    мусульманином,    с аппетитом    он поглощает жаркое из запретной кабанятины. А вы, господин Юсуф Шо, опьяняете себя  запрещенным самим  Мухаммедом  спиртом, выжатым из винограда. Что ж! Скрывать свои верования! Выдавать себя при мусульманах   за   мусульман,   при   христианах   за   христиан,   при идолопоклонниках за язычников! Ненавидеть мусульман и носить мусульманские имена!  Смеяться  над обычаями буддистов и есть свинину. Проклинать инглизов и пить их коньяк. Все дозволено! Остается насыщать утробы и молитвами снимать скверну, которой вы опоганите себя за угощением в доме Живого Бога.

Но никто не принимал всерьез его слов. Отбросили все запреты, пили и ели жадно, с удовольствием. И каждый раз, когда вежливые ловкие слуги приносили новые блюда, всем этим горным князькам и шейхам, не видевшим до сих пор ничего, кроме камней, ледяных перевалов, скотных пастбищ, мерещилось, что над сервированным хрусталем и золоченой посудой столом парит под расписным золоченым потолком благостный червонного золота образ Живого Бога. Там и впрямь были вылеплены какие-то не то божественные, не то сатанинские лики. И все позолоченные...

Никто не задумался, почему Ага Хан покинул их вдруг. Один Сахиб Джелял приметил, что в зал заходил суетливый лощёный секретарь европеец. Сдержанно жестикулируя, он шепнул что-то на ухо Живому Богу. Именно тогда тот скомкал фразу и поспешил закончить свой спич. Да и поспешный уход Ага Хана из банкетного зала скорее походил на суетливое бегство, нежели на торжественный выход духовного владыки.

Неведомыми путями, скорее всего через слуг, внезапно за столом распространилась странная, еще не ясная новость. Сначала чуть слышно, шепотом, а затем все громче в полный голос заговорили о событиях в Северном Афганистане.

Оказывается, Ибрагимбек, вместо того чтобы исподтишка продолжать подготовку к походу на север, в Советский Таджикистан и Узбекистан, совершил предательское нападение на местные хезарейские племена, разорил много мирных селении, огнем и мечом пошел на горные долины и провозгласил независимость Кат-тагана и всего Афганского Туркестана. Ибрагим якобы объявил, что приступает к завоеванию Бадахшана.

Горе людям исмаили! Горе последователям веры истинной! Опять с джихадом мусульмане пошли на  горные исмаилитские кишлаки. Многие гости отодвинулись от стола, хотя угощение ещё далеко не закончилось и из дверей, ведших в кухню, доносились очень приятные запахи.

В толпе гостей шумел державшийся до сих пор неприметно маленький, юркий, суетливый Фузайлы Максум:

–  Живой Бог не ввергнет в черные лапы Ибрагима-конокрада братьев наших исмаили! – разглагольствовал он, суетясь и подпрыгивая на коротких ножках.– Шакал и вор он! Пообещал мне помочь,   когда   я   совершал   в   Каратегине   победоносный   поход! Пальцем не двинул! Предатель! Почему он мне не помог? – И Фузайлы Максум  ринулся  наперерез  шагавшему  по проходу среди расступившихся  поспешно гостей  насупившемуся,  мрачному  мистеру Эбенезеру.

–  Ибрагимбек – храбрый    военачальник,– небрежно    бросил тот и, грузный, массивный, надвинулся на низенького Фузайлы и вынудил его поспешно отшатнуться, почти отскочить.  И все поняли, что дела курбаши плохи и что его покровители – англичане – не поддержат больше его притязаний на припамирские области.

Мистер Эбенезер остановился около стоявшего в одиночестве Юсуфбая Мукумбаева.

Образумьте Ибрагима! – сердито заговорил он чуть слышно.– Выезжайте в Мазар-и-Шериф и Кундуз! Найдите Ибрагима, Прекратите резню! – Эбенезер Гипп вышел из себя. Шея, лицо у пего угрожающе побагровели. Челюсть отвисла и обнажила желтые зубы. Но тут же он взял себя в руки и продолжал почти спокойно: – Все было отлично. На днях в Сиаб, что близ Кундуза, где стоят лагерем локайцы Ибрагима, прибыли знатные люди из Кала-и-Фатту ишан Сулейман и ишан Судур. Они привезли Ибрагиму послание от имени Сеида Алимхана.

–  Позвольте,   сэр,   перебить   вас со   всей   почтительностью,– возразил Мукумбаев.– Мы прибыли только что в Бомбей прямо из Кала-и-Фатту... Нам ничего не известно о послании Ибрагимбеку от их высочества... А ишана Сулеймана и ишана Судура не было в Кала-и-Фатту. Они в Индии по торговым делам.

–  Послание составлено на совещании дипломатических чиновников в британском посольстве в Дели. Принято решение подчинить алиабадскую вооруженную группировку эмигрантов-узбеков и остальные группы  командующему силами  ислама  в  Северном Афганистане господину Ибрагимбеку. В послании от имени эмира говорится именно об этом. Послание было отправлено с господами ишанами Сулейманом и Судуром через Пешавер. Очевидно, ишаны не успели или не сумели заехать в Кала-и-Фатту и поставить в известность эмира о содержании послания.

–  Но что скажет их высочество? Без его ведома, без его согласия...

–  Эмиру мы объясним. Он согласится. Другого выхода у него нет. Беда в другом. Ибрагимбек превысил свои полномочия и затеял склоку с горными племенами. Кабул немедленно отреагирует на это или уже отреагировал. Неужели Ибрагим настолько близорук, что вздумал воевать против всего Афганского государства? Потому-то вам и надо ехать в Кундуз, остановить Ибрагима.

Но Мукумбаева занимало другое.

–  Бадахшан? – заговорил   он.– Теперь   я   понимаю,   почему сегодня Ага Хан говорил о государстве Бадахшан.

Он опустил голову и внимательно разглядывал носки своих лаковых мягких сапог.

Дипломат, тончайший политик, Юсуфбай Мукумбаев при всей своей благодушной и простоватой внешности обладал хитроумием и коварством. И если эмир-изгнанник еще мог похвастаться какими-то успехами на международной арене, то это объяснялось тем, что его полномочный министр и посланник при Лиге Наций превосходно умел  комбинировать  методы  азиатской  и  европейском дипломатии. Мистер Эбеиезер знал это и в душе даже побаивался ловкого бухарца.

–  Да будет дозволено задать вам, сэр, еще один вопрос? – медленно сказал Мукумбаев.

–   Говорите же! – В тоне мистера Эбенезера прорвались нетерпеливые и даже грубые нотки.

И вновь Мукумбаев проявил весь свой восточный такт и выдержку. Спокойным, ровным топом он спросил:

–  На сегодняшнем почтенном собрании мы лицезрели и слышали странное и непонятное, совсем непонятное.

И он опять остановился.

–  Да что же, наконец?

–  Мы старались не видеть – и видели. Мы зажмурили  глаза – и сияние жгло наши зрачки. Мы не хотели этого, мы не смели... и все же мы лицезрели   дочь   пресветлого   нашего   эмира – будь он благословен!  Мы  видели  принцессу  Монику-ой.  И  увы! Она стояла перед всеми с открытым лицом в неподобающих одеждах, обнажающих непозволительно ее стан. И мы слышали слова его светлости Ага Хана, касавшиеся принцессы. И мы впали в море удивления и океан недоумения.

По обыкновению, мистер Эбенезер Гипп едва не чертыхнулся. Он не был   дипломатом.   Тем не менее   он   сдержался,   с трудом и проклятию сорваться с губ. Он понимал, что лучше сдержаться.

–  Чему же вы так удивились, господин министр?

–  Нам известно, сэр. что их высочество Сеид Алимхан – да будет с ним мир! – собственнолично соизволил просватать свою дочь принцессу Монику-ой за его высокопревосходительство господина командующего силами ислама, амирлашкара Ибрагимбека Чокобая. Слово обещания эмира Бухары незыблемо! И что же скажет ныне их высочество, когда до них дойдет весть о столь недостойном событии, лицезреть каковое нам пришлось здесь, во дворце Хасанабад?

И он низко поклонился. И в этом глубоком подобострастном поклоне чувствовались ирония, издевка, возмущенный протест.

Ничего не скажешь – Юсуфбай Мукумбаев отличался удивительным тактом. Он резкого слова никогда никому не сказал. Вот и сейчас, все еще кланяясь и пятясь задом, он проследовал к дверям. Два боя в белых одеждах и белых тюрбанах почтительно распахнули тяжелые, невероятно высокие резные створки, и полномочный министр удалился, все так же пятясь, из банкетного зала.

Всем своим видом Мукумбаев показывал, что считает невозможным оставаться там, где попираются прерогативы его хозяина и сюзерена.

И хотя глаза разъяренного мистера Эбенезера застилала какая-то пелена, он это понял. Понял он еще и то, что Юсуфбай Мукумбаев не поедет в кундузский Сиаб в ставку Ибрагимбека и предоставляет мистеру Эбенезеру и Англо-Индийскому департаменту самим разбираться в создавшейся запутанной ситуации.

СВЯЩЕННОЕ   ДЫХАНИЕ

                                                     И  лучший    плод    может испортить червь.

                                                                             Самарканди

                                                      Дипломатия– это    ползучее    пресмыкающееся,

                                                      змей-боа, удушающий тигра.

                                                                         Бернард Шоу

Присутствие мисс Гвендолен, простой экономки, на торжественной церемонии у Живого Бога могло показаться неуместным, и потому она проскучала несколько часов в отведенных для нее и Моники покоях Хасанабада.

Мисс Гвендолен нервничала. Из-за бомбейской влажпой духоты у нее приключилась мигрень. Возможно, причиной ее послужила возня слуг в гостиной. Перед уходом на церемонию мистер Эбенезер, вынимая кошелек, уронил рупию, и она куда-то закатилась. Он заставил трех приставленных к ним юнцов-боев искать монету. Они с шумом передвигали тяжелую, шведского стиля, дорогую и очень неуклюжую мебель и шарили по углам.

Слуги так и не нашли рупию. Мистер Эбенезер отличался мелочностью, скупостью, а на Востоке презирают скупцов. Мисс Гвендолен видела, что юнцы перемигиваются, и вспомнила отталкивающую манеру мистера Эбенезера пересчитывать кусочки баранины в плове и на шашлычных шампурах.

Сегодня она ничего не сказала ему, но дала себе слово не забыть эту злосчастную серебряную рупию. Имперскому чиновнику, да еще занимающему такой высокий пост в Азии, не подобает выставлять напоказ свои гарпагоновские привычки.

Возможно, потому мистер Эбенезер по возвращении с приема подвергся допросу с пристрастием. Осторожно, на цыпочках ходил он в домашних туфлях взад-вперед мимо тахты, на которой лежала стонущая мисс Гвендолен. Лицо Эбенезера несколько отекло и побагровело от многих рюмок редкостных коньяков, которые он выпил на приеме во дворце, но он пытался сохранять бульдожью суровость, хотя и не без трепета ждал выводов и оценок.

Он ходил взад-вперед, напуская на себя независимый вид, а удивлялся: почему он, человек волевой, жесткий,– а он ставил жесткость себе в достоинство,– человек непреклонный, трепещет при одном звуке голоса молодой женщины, даже не жены, а... скажем, квалифицированной служанки. Ну ладно, он кривит душой, когда называет мисс Гвендолен «служанкой». Он-то отлично знает, какая она служанка! К тому же «хозяин преисподней» наделил мисс Гвендолен мистической силой.

И рад бы мистер Эбенезер избавиться от своей чертовой экономки, но... не все в нашей власти.

Он, относящийся с полной серьезностью и ответственностью к своему высокому положению в колониальной администрации, он, незаурядный чиновник, облеченный огромной властью в Северо-Западной Индии, держащий в руках многие человеческие жизни, при одном взгляде, при одном слове своей экономки чувствует себя ничтожеством, мальчишкой, робким школьником. И все из-за того, что он не обладает ни фантазией, ни комбинаторскими талантами, ни умением вовремя предугадать замыслы своих противников. А вот мисс Гвендолен-экономке хватает и фантазии, и комбинационных способностей, и дьявольского чувства предугадывания. И даже с избытком. Он не мог не признаться, конечно, про себя, что его экономка знала Восток и людей Востока лучше него. Он даже вздрогнул из сочувствия к себе.

–  Сэр, вам доставляет удовольствие топать ногами? Наконец-то  заговорила.  Мистер  Эбенезер  замер   возле  окна, распахнутого в пальмовый сад. С показным интересом он разглядывал явившихся в листве обезьян, весь напрягшись от ожидания.

–  Вы что? Соляной столп? – прозвучал стонущий голос.

Мистер Эбенезер с готовностью повернулся лицом к мисс Гвендолен. И сейчас она, даже больная, выглядела красавицей, розовой, белокурой. Но почему-то мелькнула мысль: «белобрысая красавица...»

–  Он там, а вы здесь,– резко заметила она.

–  Ну, я не мусульманин. Невозможно. Меня мгновенно оттуда выставят. Нельзя.

–  А он мусульманин?

–  Он рядится в мусульманина. Вы же знаете.

–  Чалма? Имя? Маскарад? И вы бы могли.

–  С моей наружностью англосакса...

–  С  бульдожьей  физиономией,  хотите  сказать?   Смешно!   Но Пир Карам-шах решает. За вашей спиной он вертит и так и сяк... Он – ваш исполнитель, а делает политику. И помимо вас. Это он занял нетерпимую линию по отношению к новому правительству Афганистана  и  вот-вот втянет  Ибрагимбека  в настоящую  войну с Кабулом. А большевикам выгодно все, что ослабляет басмачей.

Мистеру Эбенезеру осталось пожать плечами.

–  Но у Пир Карам-шаха полномочия от самого сэра Безиля. Я не знаю, о чем он разговаривал с ним, когда приезжал в Пешавер. Я бессилен.

–  Чепуха. Полномочия сэра Безиля мне известны. И  притом вы, сэр, хозяин Азии.

Приятно, когда тебя называют хозяином целого материка. Приятно, что тебе, одному из звеньев английской секретной елужбы, обладающей трехсотлетним опытом, дают столь высокую оценку, хотя бы в таком странном разговоре. Однако в присутствии этой мисс —«гадюки с блестящими глазами и с холодной кровью» – у мистера Эбенезера не оставалось места для иных мыслей, кроме тех, которые имелись в ее очаровательной головке.

Знали ли об этом те, кто с берегов далекой Темзы направлял действия мистера Эбенезера Гиппа, эсквайра? В «Секрет интеллидженс сервис» не терпят слабовольных, да еще попадающих под башмачок простых «экономок».

Но у мисс Гвендолен имелось достаточно такта не проявлять въявь своей власти. Для окружающих она оставалась скромной, но очень необходимой хозяйкой, управительницей бунгало в пригороде Пешавера, экономкой, обеспечивающей удобства высокопоставленного чиновника  Индийского государственного департамента мистера Эбенезера Гиппа и джентльменов, наезжающих из Великобрита-нии и других районов мира в Северо-Западные провинции по делам империи.

Вообще простой мисс экономке не подобало вмешиваться в служебные дела её хозяина. Но Гвендолен не возбранялось иметь свое мнение, и она имела его.

Чисто по-женски она невзлюбила высокомерного, надутого павлина Пир Карам-шаха. Сама того не замечая, мисс Гвендолен привнесла   в вопросы   политики  женское  уязвленное  самолюбие.

Бывая довольно часто в пешаверском бунгало, Пир Карам-шах слишком мало внимания уделял экономке. Гвендолен считала себя женственной, привлекательной и даже, не без основания, красавицей. Она требовала внимания к своей особе. Пожалуй, она добивалась от овеянного романтикой Пир Карам-шаха даже большего, чем простое внимание. Гвендолен-женщина хотела видеть «рыцаря пустыни» у своих ног.

Во всем: в манере одеваться, в походке, поведении, во взгляде, в улыбке она вела себя кокетливо, мило, призывно. Она хотела нравиться. Нравилась же она, наконец, толстокожему дубоголово-му Эбенезеру. По крайней мере она заставила его пресмыкаться перед ней.

А Пир Карам-шах пренебрег ею. Гвендолен знала – а в силу её положения ей надлежало все знать,– что он принадлежит к развовидности мужчин, не брезгающих самыми низкими пороками, но умеющих внешне безупречно соблюдать высокие моральные требования. Спортивный ли интерес, свойственный кокетливой женщине, нездоровая ли тяга к гнильце, развращающее ли влияние обстановки дома сэра Безиля Томпсона, где она росла и набиралась первых жизненных, порой несовместимых с идеалами девушки-подростка, впечатлений, но мисс Гвендолен поставила задачу покорить Пир Карам-шаха, и её постигла полная неудача...

Нельзя возбуждать безнаказанно ненависть молодой женщины, да еще справедливо считающей себя неотразимой.

–  Подойдите и сядьте,– приказала Гвеидолеи мистеру Эбенезеру.– Слушайте!

Она подвинула  ноги на тахте ровно настолько, чтобы  мистер Эбенезер мог очень неудобно пристроиться на самом краешке.

–  Авантюрист остается  авантюристом. Хоть он  и  полковник, и баронет, и прочее. Он замешал здесь, в Индии, густую похлебку,   и   если   она   окажется   горькой,   то   в   первую очередь для него.

Но мистер Эбенезер предпочёл увести разговор в сторону.

–  Да, кстати, здесь, в Бомбее, находится пиркарамшаховскил человек – бек каратегинский Фузайлы Максум. Он нам не понадобится?

–  Это тот, которого  Пир  Карам-шах хотел  сделать королем Памира?

Мисс Гвендолен отлично знала эту историю. После Бухарской революции  двадцатого года  Фузайлы  Максум  возглавлял  банды памирских басмачей. Потерпев поражение, бежал в Афганистан и жил в Кала-и-Фатту, хотя и враждовал с эмиром. Тогда Пир Карам-шах убедил эмира собрать и вооружить кучку головорезов и дать им начальником Фузайлы Максума. Переправившись черел Пяндж, Фузайлы Максум ворвался в горный Таджикистан, грабил кооперативы, чинил расправу над советскими работниками, проводившими земельную реформу. Заставив горцев постелить ковры, паласы и одеяла на рыхлый снег перевалов, он перебрался через хребет Петра I и проник в мирный Каратегин. Басмачи сумели под Гармом одержать верх над добровольческим отрядом из советских работников и учителей, но были разгромлены тремя прилетевшими на самолете из Душанбе командирами Красной Армии. Сам Фузайлы Максум бежал за границу.

–  Рейд   Фузайлы    Максума,– заговорил     мистер    Эбенезер Гимн,– можно оправдать как разведку боем, если бы...

–  Если бы этот зверь не скомпрометировал идею газавата,– перебила мисс Гвендолен.– Повесить трех учительниц!

– В селении Тюмень-Хана.

Мистер Эбенезер Гипп хотел обратить внимание мисс Гвендолеи на свою осведомленность и отличную память.

–   В Тюмень ли Хана, в другом ли селении, но лишь кретин мог совершить такое. Это называется сеять смуту и собирать урожай злобы.

Мистер Эбенезер не разделял эти никчемные сентиментальности, но не хотел спорить и пробормотал:

–  Так или иначе исмаилиты Памира не поддержали ставленника нашего Пир Карам-шаха. Фузайлы Максум остался ни при чем. Вот и явился наниматься к Ага Хану.

–  Такие нам не нужны. Позаботьтесь,   чтобы он   не   получил больше ни одной гинеи. Вычеркните его из списка получателей субсидий от департамента.

–  Да, да. Вы, пожалуй, правы. Вы знаете, и другой человек Пир Карам-шаха не пользуется симпатиями памирских исмаили. Когда он переправился через    Пяндж с отрядом человек в тридцать, в первом же селении, кажется, в Ванче, его чуть ли не взяли в ножи. Я говорю о ферганском курбаши Курширмате.

–  Курширмат нам пригодится – человек без совести, без предрассудков и липнет ко всему, что поблескивает золотом. А в отношении Ибрагимбека... Я вижу, Пир Карам-шах своей манией делать  королей   желает   уподобиться   вседержителю... Однако  едва успевает вылепить, с позволения сказать, монарха – глина рассыпается. Уж не собирается ли он посадить на престол Бадахшана конокрада?