Текст книги "Перешагни бездну"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 50 страниц)

КЕРМИНЕ

                                        На взгляд господин бек – грозный лев,

                                        но воздай ему хвалу, и он уподобится мягкому шелку.

                                                         Феридун

                                         Красота лица и красота голоса, каждая в отдельности,

                                         увлекает сердца. Когда же обе красоты вместе, трудно

                                         приходится  обладающему  нежным  сердцем.

                                                                              Джами

Ординарец с неумытым лицом в разводах пота и грязи, но подтянутый, бодрый, с грохотом распахнул дверь и доложил, почти крича:

–  Товарищ комиссар, там до вас комэск «три» рвется!

–  Сказано – никого не пускать! Занят, Микола! Донесение пишу.

–  Дык я ж говорю: комэск «три» до вас! Хы! Странное это было «хы». Многозначительное.

Комиссар невольно поднял набрякшее из-за бессонных ночей лицо от бумаг. Физиономия Миколы сняла и светилась белизной полоски отличных, на подбор, зубов. Сиять бойцу сегодня полагалось. Эмирское воинство разгромлено, потери малые. Успех полный. Обоз с бухарской казной захвачен, последних сарбазов вроде окончательно рассеяли, разогнали. Интернациональный долг выполнен. Теперь уж деспотия пала окончательно и навеки. Бухарские трудящиеся свободны. Да и гражданской войне конец близок.

Сияй, Микола, батрак с Харьковщины – боец кавалерийского полка! Микола и сиял, но подозрительным каким-то сиянием.

–  Ты чего так «хыкаешь»? – насторожился комиссар.

–  Хы! Да там дивчина.

–  Дивчина?

–  Гарна дивчина! Вот такусенька, с бантом. И мамаша с ней.

–  Не понимаю!

–  Хы! Комэск «три» мамашу с дочкой привел. Хы! Все эдак каблуками стук-стук да шпорами трень-брень,    да руку вот   так, кренделем. И все – «пожалуйте!», «Не угодно ли!»    И не матюкается.

–  Кто-о-о?

– Да я говорю – комэск «три». Дамским угодником выкамаривается.

–  Разговорчики!

Ничего больше не оставалось, как прикрикнуть на ликоваввегв Миколу и приказать впустить комзска «три».

Голова комиссара уткнулась в донесение. И не потому, что предстоял трудный разговор. Для разговора с командиром третьего эскадрона Осипом Гальченко вообще требовалось и терпение и умение. Воевал он отлично еще со времен первой империалистической. Тогда он рубал гадов фрицев и австрияков, а теперь гадов беляков и басмачей. Он знал, что надо давить империалистов помещиков и буржуев и всю их свору. Коль война, так по-военному. А вот дисциплину понимал Осип Гальченко по-своему. В его третьем эскадроне и пикнуть никто не смел. Зато сам дисциплины не признавал. За самовольнические и анархистские выходки уже два раза у Осипа Гальченко эскадрон отбирали и давали ему взвод.

Малиновый звон шпор, возгласы «пожалуйте, пожалуйте!» возвестили о появлении комэска «три» Гальченко, и комиссар поднялся из-за стола.

Он стоял, опершись руками о шершавые, плохо вытесанные доски стола, и смотрел на зрелище поистине удивительное. Закопченные стены, покосившиеся двери, побитые стекла и посреди всего этого убожества, паутины, пыли – нечто сказочное, ошеломляющее.

Толстощекий, обваренный солнцем, цвета жженого кирпича, усатый, бровастый комэск «три» Осип Гальченко выглядел великолепно. Лихо сдвинутая краснозвездная буденовка едва не упиралась в почерневший от времени и копоти потолок, на глиняном полу колоннами утвердились начищенные до блеска сапоги, над которыми крыльями развернулись широченные, что твои запорожские шаровары, варшавского малинового сукна галифе. И гимнастерка с синими кавалерийскими «разговорами» была наглаженной, а подшитый воротничок сверкал белизной, и все ремни портупеи поблескивали, натертые ружейным маслом, судя по резкому запаху. А уж эфес золотого наградного оружия с золотыми кистями так и сиял.

Но комиссар и не думал глядеть на блистательного комэска «три». Мало ли чего происходит с людьми. Комиссар удивлялся совсем не потому. Громила и матерщинник Осип Гальченко, при виде которого дети начинали хныкать от страха и который «по взаимности» не иначе называл их «щенками», нежно и бережно, словно хрустальную вазу, держал на согнутой руке нечто воздушное, эфемерное, нечто вроде кисейного облака, не то куколку, не то ангелочка с розово-фарфоро-вым личиком с золотым ореолом вокруг головы, увенчанным голубым бантом. Но еще больше ошеломило такое же розово-кукольное лицо с таким же золотым нимбом вокруг, красовавшееся пониже левого плеча великана комэска. А на локте его висло   что-то   розово-голубое, все в кружевах и бантиках. И это кружевное и розово-голубое очень   мило   улыбалось наивными накрашенными губками. Но в голубых глазах под густыми собольими бровями комиссар не увидел и намека на улыбку. Глаза  потемнели   от   страха,   ненависти,   отвращения.   Надолго запомнилась милая улыбка нежного рта и отвращение во взгляде. Нельзя   сказать, что   сейчас   комиссар   удивился. Его просто возмутил комэск «три» Осип Гальченко своим нелепым поступком. Комиссар любил свой полк, ценил воинское умение таких отчаянных командиров-рубак и боялся лишиться хоть одного из них, тем более что предстояли большие походы, большие дела, когда каждый клинок на счету.   А тут все говорило за то, что   третий эскадрон остается   без такого   лихого   командира,     как     Осип Гальченко.

Взбесились, что ли, все. Четвертый за два дня. И все приходят и докладывают: так и так. По взаимной, можно сказать, склонности. Любовь. Разрешите   сочетаться   по революционному закону. И комэск «пятого», и отделенные   Панков и Галлиулин, и рядовой конармеец Бутырин. И все «подцепили» невест здесь, в Кермине. И все невесты – из гарема эмира. Не разберешь, были ли они на самом  деле  женами  Сеида  Алимхана  или  просто так... Но  все красавицы, статные, чернобровые, одна краше другой. Для гарема сводни-старухи «ясуманы» заблаговременно высматривали девочек и в махаллях Бухары, и в кишлаках, и особенно в Кермине, откуда шел  род эмира.  Едва  в  семье  подрастала  дочка  с  красивыми глазами да с белым телом, ее сейчас же «ясуманы» запоминали и уже предупреждали родителей: вашей дочери счастье   на коврах да   шелках  нежиться,  утехой  быть  самого  наместника   бога   на земле.

Говорят, четыре сотни красавиц томились в гаремном плену. Сколько-то из них повез эмир с собой в изгнание, сколько-то растерял в дороге.

Те четыре в ответ на вопросы и ухом не повели: да, жили в гареме, в служанках ходили, а теперь замуж идти за кызыласкеров согласны. Вполне добровольно.

Ситуация непредвиденная и нелепая. Не приходилось еще комиссару сталкиваться с подобным. И он решил вопрос по своему разумению и совести. Он понимал, что духовенство Кермине при-хаилось в своих мечетях, присматривается, прислушивается и выжидает. Комиссар знал и понимал, что надо беспощадно бороться с этим самым реакционным, средневековым «элементом». Он сам видел во время штурма Бухары, как науськанные имамами фанатики муллобачи кидались на штыки красноармейцев.

Не мог комиссар недооценивать влияния исламского духовенства на сердца и умы неграмотного населения Бухарского эмирата. Нельзя было давать пищу для разговоров о распущенности, моральной неустойчивости красноармейцев. Нужно было показать всю строгость революционного закона. Комиссар сразу же официально оформлял поспешные браки командиров с гаремными затворницами. И тут же, немедленно, с первыми же поездами отправлял «молодоженов», как он их иронически называл, в Ташкент, подальше от глаз кермининских ишанов и муфтиев. А там уж, в штабе Туркфронта, решат, как поступить.

Никак он не предполагал, что свадьбы примут характер эпидемии. И вот сейчас откуда взялась «такая птичка»?

–  Здравия желаю, товарищ комиссар! – помявшись, пробормотал комэск «три». Смущен он был явно.

–  Здорово! Что случилось?

–  Да вот... Договорить ему не удалось.

–  Мсье комиссар! – прощебетало неземное создание, висевшее на руке комэска «три» Осипа Гальченко.

Дальше россыпью зазвенели французские слова.

По-французски комиссар знал. У цего мать была швейцарской француженкой. Отец его, петербургский рабочий, профессиональный революционер, не раз в качестве партийного курьера ездил из России в Швейцарию, где жил подолгу. Там, в Берне, он и женился, а в конце девяностых годов привез жену с сыном в Петербург.

–  А вы говорите по-узбекски? – перебил француженку комиссар. – Боюсь, что не все пойму.

Нет, воздушное создание плохо знает здешний варварский язык. Она поражена, обрадована, что мсье комиссар прекрасно владеет французским.

И снова посыпались слова. Да, она встретилась с мужественным, красивым, великолепным «офисье руж» – красным офицером. Мужественный! Восхитительный! Он спас ее и ее дочь от верной гибели, от разнузданной, опьяненной «подлой черни», спас ее честь, защитил женское достоинство. О, красный офицер – рыцарь, настоящий шевалье. Он достоин награды. Комиссар поймет ее, даму, заброшенную роком в пустыню. Она женщина, благородная женщина. Женщина, особенно француженка, способна полюбить из благодарности. И она полюбила большого, мужественного русского великана. И пусть ее жертва... да, она принесет жертву, новысокую жертву, имя которой женская благодарность.

Но она не знает законов большевиков... Она слышала, женщинау большевиков общая. Но ее шевалье хочет, чтобы она сделалась его женой. Что ж, она согласна.

И она достала из корсажа кружевной платочек и приложила его к своим совсем сухим глазам.

Багровый, растерянный Осип Гальченко молчал, слегка подбрасывая девочку-куколку одной рукой и решительно прижимая локтем ручку очаровательницы, висящей сбоку.

Выждав паузу в потоке звенящих слов, комиссар выдавил из себя:

–  Ты, комэск, с ума сошел!

–  Никак нет. Любовь!

–  Да ты что, не видишь... Да она... Ты подумай. Кто она? Эмирекая мадама! А ты... своей женой...

– О-о! То не есть благородно! – зашипела француженка. Теперь пришел черед краснеть комиссару. Откуда он мог знать, что гаремная затворница понимала по-русски. Но он решил не обращать на нее внимания и обрушился на комэска: где его пролетарское сознание? Он забыл, что война есть война, что требуется железная дисциплина. Что война, кровавая война, навязанная эксплуататорами, империалистами, еще не кончилась, что рано залезать с бабой на печку.

–  Хорош ты, комэск! И ты пойми, Осип, на кого польстился... Какой ты ненавистник буржуев, когда иностранку   буржуйку, да еще жену эмира, хочешь женой сделать. Да где твоя классовая бдительность! Да кого ты привечаешь!

–  А ты, комиссар, напрасно. Люся – она красивая... Нечего ее хаять. Нигде не сказано, что красному командиру жена не полагается. А что   с эмиром? Так его вон как тряхнули. Он обратно и дороги не найдет. И Люси ему не видать как ушей своих. В том поруку даю. А с тебя, комиссар,– справку о браке.

– Давайте все садитесь. Потолкуем.

Разговаривать комиссару с гаремной затворницей пришлось недолго. Сам факт ее появления объяснялся просто. Любитель восточной неги эмир Сеид Мир Алимхан с удовольствием использовал предоставленное исламской религией восточному государю право иметь неограниченное число жен. Его гарем во дворце Си-тора-и-Махихассе пополнялся не только самыми красивыми девушками Бухарского ханства. Сюда доставлялись женщины из Индии, из Ирана, из России и даже из Западной Европы.

–  О мой комиссар,– кокетливо лепетала она.– Я в спектакле, именуемом «Азиатский гарем», играла всегда роль героинь, и мой острый каблучок стоял на  шее глупенького Алима  вот здесь,– и Люси поразительно ловко сняла туфельку и коснулась ее носком затылка Осипа Гальченко. Ошалев, он перевел глаза с малютки, сидевшей у него на коленях, на разошедшуюся женщину.

–  Но, но... – прогудел он. – Чего это она, комиссар?

–  Молтши! – небрежно бросила француженка. – дуратшество!

Комиссар осторожно остановил ее:

– А  чем  вы  занимались в  Париже?   Гм...  до,  так  сказать… замужества?

–  О, не тем, о чем вы подумали. Я французская дворянка изрода д'Арвье ла Гар, – с нагловатой улыбкой прощебетала молодая женщина, – я же говорила, вы   прелестно произносите   по-французски.   Очаровательно.   Вы из тех?   Вы из дворян?   Мы в Великую революцию тоже имели комиссаров из аристократов. Где-то я читала в романе.

И она нежно прищурила глаза и улыбалась обворожительно. Но комиссар холодно задавал вопросы и требовал точных ответов.

–  О, я имела талант! Мои благородные родители нуждались во всем, а надо было поддерживать престиж. Они видели мою красоту – не правда ли, я хорошенькая – и имели план, чтобы иметь много денег. О, мои родители не жалели моих чувств. Но, к счастью, во мне вылупился цыпленок, именуемый талант, и я сделалась балериной. Я танцевала, мое амплуа шансонье.   О, я пользовалась поклонением и имела красивые подарки. Но мои родители, такие   эгоисты,   требовали:   «Еще! Еще!» А вы знаете,   сколько требуется балерине платьев, чулок, дорогого белья. О! Мой комиссар, не сладка жизнь молоденькой девушки. Я танцевала и плакала.

Она нежно положила руку на руку комиссара и сделала вид, что не заметила, когда он вежливо, но решительно убрал ее и спросил:

–  А теперь расскажите, как вы попали в Бухару? И зачем?

–  О, я не делала политики. Я была женой эмира, настоящей женой. – И она глазами показала на девочку-куколку,   которая ручонками на ощупь проверяла, всамделишные ли усы у доброго дяди, у которого она восседала на коленях. – Моника, не шали! Мою дочь  зовут  по-местному Моника-ой...  Увы,  я  не  принесла моему   эмиру   сына и наследника,    а азиаты   ценят   по-настоящему  таких  женщин,  которые  рожают  им  сыновей. И мое  положение   никогда не поднималось   выше   второй   жены.   Только второй!

–  Кто вас привез в Бухару?

–  Меня?

–  Именно... Кто он? Имя? Фамилия?

– О, не сердитесь на меня, мой комиссар. Я не могу удовлетворить ваше любопытство. Меня, бедную девочку,– о, я тогда была совсем   девочкой, немного постарше ее...– и она   показала глазами на куколку-дочку,– меня, да, да, купил один азиатский коммерсант. Он приехал из России, из Туркестана. Я не помню, как его звали. Совсем забыла. Я не хотела помнить его. Он сделал мне много зла. Оскорбительно для чести француженки быть рабыней. Я его проклинаю.

–  И вас привез он, этот коммерсант, прямо в Бухару?

–  О, про таких коммерсантов у нас в Париже говорят: торговец   живым   мясом.   Он   вез   меня   через   Петербург.   Потом   мы приехали в красивый город Самарканд. Он держал меня в своей загородной вилле и обращался со мной как с рабыней, одалиской. Очень жестокий, очень отвратительный тип, садист.    Затем отвез меня в эмирскнй дворец Ситора-и-Мохихассе. Не знаю, сколько он взял за меня золота.

–  Вы сразу сделались... женой эмира?

–  Он накинулся на меня как животное... зверь-насильник. Но потом...– В    ее    тоне    прозвучали    хвастливые    нотки: – У меня красивое тело. И он не мог оставить меня. Потом, мой бог, я из хорошей семьи. Он не посмел обращаться со мной как с невольницей. Он объявил меня своей женой. Я законная жена эмира. – Француженка яростно вырвала девочку из рук комэска «три» и судорожно прижала к груди.– Моя Меника – царская дочь, шахзода, как у них называется. Настоящая, черт возьми, принцесса. Законная дочь властелина Бухары! О! Вам требуются доказательства? Нате! Мой царственный супруг прислал в гарем с главным евнухом для новорожденной мусульманский молитвенник. Вот! Смотрите. Тут печать и подпись самого Сеида Алимхана, моего мужа.

Она извлекла из бисерного ридикюля и протянула комиссару изящный томик в дорогом зеленой кожи переплете с изображением белой змеи в золотой короне. Но комиссар смотрел не столько па печати и подпись, сколько на удивительно изящные пальчики с алыми наманикюренными ногтями, которые выглядели удивительно неуместно на грубо отесанных досках убогого столика.

– Странно,– наконец    сказал    комиссар.– Французские   волшебные сказки.– Он  раскрыл  книжку и  полистал  ее.– А-а!   Да это только переплет. Тут никаких сказок. Это же «Хафтияк».

–  Что? – спросила Люси.

–  Ну, коран. Мусульманское священное писание.    Сокращенный, так сказать, вариант для странствующих и путешествующих. Отличный   рукописный   экземпляр.   Отличный   почерк   «куфи».   А вплели хафтияк в  переплет от сказок.  Эге! – вдруг  перебил  он себя.– Это что? Тут кто-то в порядке самодеятельности вклеил листы, гм-гм. И не священные тексты совсем. Любопытная начинка в «Белой змее». Мадемуазель, вы не дадите посмотреть?     Какие-то названия  топографических пунктов... даты, схемы  марш: вам верну.

–  О нет! Прошу вас. Это же метрика Моники, так сказать могу.

– И  все  же  я   вас  попрошу.– И он   положил   книгу   поверх кипы бумаг.

–  Умоляю! – Люси вцепилась в книгу.

– Чего это она взъярилась? – удивился Осип Гальченко.

– Чего? А то, что она тебя придушит в  постели,– загремел голос со стороны двери. В комнату шагнул комполка. Он так же был усат и здоров,   как Гальченко,   так же росл    и крепок.– Вы тут так кричите! Вот я и зашел. Да, да, все слышал.    Здравствуйте, мадам! – Он громко зазвенел шпорами, щелкнул галантно каблуками.– Яблочко-то сладкое, а  гнильца-то  горькая.  Не  подумав, берешь, Гальченко, жену. Да ты постой, Гальченко!   А ты вообще не женат?

–  Откуда? Да когда меня забрали в армию воевать с германом, папаня меня, возвратясь по чистой, по голому месту, откуда ноги растут... – Он поперхнулся и стыдливо прикрыл рот ладонью, поглядывая  на  безмятежное личико  Люси.– Словом,   ремнем  еще учил. Ну, а там потом мобилизация, и с четырнадцатого, вот уже семь лет, без роздыху воюю. Какая там жена!

–Да, я есть жена,– прощебетала француженка.– Он есть мой муж.

Когда они ушли, книги с белой змеей на столе не оказалось. О ней вспомнил комиссар вечером. Но комэск «три» со своим новым семейством уже уехал в поезде в Самарканд.

АФТОБРУИ

                                                      Быки  и ослы, несущие свою ношу,

                                                      лучше людей,  притесняющих себе подобных.

                                                                                 Саади

Поражала в Мирза Джалале, человеке, настроенном скептически ко всему в сем подлунном мире, склонность к самым нелепым суевериям. Он страстно отвергал малейшие упреки в этом, негодовал: «Верят в приметы глупцы или негодяи». Но сам верил в приметы и во многом усматривал в них некие предзнаменования. Особенно он верил в игральные кости – кумар. На деньги он не играл. Но при удобном и неудобном случае извлекал из шелкового мешочка две арабские игральные кости и, встряхнув их на ладони, бросал перед собой. Мирза Джалал очень переживал, когда выпадало  «два» или «три». Облегченно вздыхал при цифрах «десять», «одиннадцать» и просто ликовал, если выходило «двенадцать».

И сейчас Мирза Джалал Файзов возликовал, выбросив на дастархан дюжину. Он даже схватил домуллу за руку и воскликнул:

–  Все идет хорошо! Говорил я: Афтобруи – хорошее место. Он вскинул свою живописную голову в огромной белой чалме и   преисполнился важности   и достоинства, чем   поверг в трепет Мансура – хозяина михманханы, маленького вертлявого бородача, увивавшегося с утра вокруг гостей. Тот искренне преклонялся перед столь важным, столь умным и хорошо одетым своим городским племянником, ученым мужем    Мирза Джалалом Файзовым. Шо Мансур чармсоз – кожемяка, хоть и считался в кишлаке Афтобрун   чуть  ли   не   богатеем,   потому   что   владел   мастерством выделывать кожи,     не знал грамоты, вечно робел, ходил, забавно подпрыгивая, в латаных-перелатанных бязевых штанах, подпоясывался сатиновым бельбагом. Он верил каждому слову племянника-горожанина и, едва тот  заговаривал,  вскакивал   и  стоял,  почтительно прижав к животу загрубевшие, растрескавшиеся от дубильных специй в изнурительном труде руки.

Гостям он несказанно обрадовался. Редко кто ездит по оврингам Афтобруи и еще реже по заглядывает в чистенькую, обмазанную светло-серым алебастром михманхану Шо Мансура.

Довольный хорошей приметой, Мирза Джалал поучал хозяина:

–  Невежды слепо верит в знамения. Сколько больших, важных дел не совершается из-за единицы или двойки на игральных костяшках. А сколько людей страдают от приступа сердечной  боли из-за переползшего   тропинжу жуха или при виде   чёрной кошки, мяукающей на дувале. И такая ерунда решает порой судьбы людей.

Хозяин завертелся, словно на сковородке. Он краснел и бледнел. Глаза его бегали по сторонам.

– Да, да!   Вроде пятнистого  теленочка, – ввернул   Ишикоч.– Боже правый. Из-за такой чепухи-ерунды мы опоздали. И, боже правый, что ещё с девушкой теперь будет из-за теленочка с пятнистой шкурой.

Он весь осунулся. На него было страшно смотреть. Он слова не мог спокойно сказать и весь дышал злобой.

– В горах еще есть разная нечисть... Албасты – вроде человек не человек змея не змея. Загрызет и сожрет любого труса. Есть ещё «дэу». Побольше ростом, чем албасты, младенцев пугает. Божеправый, а глупцов до помешательства доводит. Есть еще белый змей. Заползает к красивой женщине, у которой муж ревнивый, обовьется вокруг стана... Вот тут мы сидим, лясы точим. А девочку везут дальше и дальше.

Мирза Джалал даже не взглянул на Ишикоча и заговорил:

–  Сложна человеческая природа. Скажем, вот вчера.    Разве этот маленький теленочек заставил нас прервать счастливое   на путешествие и переночевать в шалаше гостеприимного сторожа? Нет. Надлежало совершить доброе дело и возвратить хозяину его скотину, а нам отдохнуть и со свежими силами приехать сюда, в Афтобруи, и доставить возможность вам,    мой уважаемый дядя, соблюсти священный обычай гостеприимства.

Снова хозяин вскочил и застыл перед своим велеречивым племянником в позе просителя.

–  А разве не сказали нам арабские, столь изящно выточенные игральные кости, что мы поступили разумно. И разве сей сытный ширчай и лепешки, выпеченные из богарного ячменя, не говорят, что судьба одобрила наше поведение?

До сих пор домулла Микаил-ага не вмешивался в разговор. Он завтракал. Микаил-ага понимал, что ишан ловко сумел их провести. Вечером, с наступлением темноты, девушку увезли буквально на их глазах. Что из того, что они бросились опрометчиво в погоню. Их могли смело перестрелять в темноте. Они гнались за целой бандой втроем, плохо вооруженные.

Всю ночь до рассвета они скитались по горным селениям и хоть напали на след, но ничего толком не выяснили. Хорошо, что с ними Ишикоч, живой, словно ртуть, энергичный. Он так близко принял к сердцу историю несчастной прокаженной. Он не дает своим спутникам ни минуты покоя, скачет очертя голову, не обращая внимания на опасности, и понукает, торопит погоню.

Откуда   столько   страстности,   энергии   в   этом   опустившемся, пропитанном  алкоголем, терьяком и анашой нищем.    Назойливо он повторял свое: «Боже правый! И может же случиться такое!» Но даже своей назойливостью он вызывал сочувствие и симпатию.

Тревога ни на минуту не оставляла домуллу. Он понимал все предстоящие трудности, но надеялся на   Мирза Джалала, на его опыт, знание гор. Конечно, есть у него причуды. Порой неожиданно во время их совместных поездок   Мирза Джалал принимался отговаривать их, когда им следовало менять большую   дорогу на проселочную или на степную верблюжью стежку. Тут Мирза Джалал вдруг произносит целые речи об осторожности, предусмотрительности, о том, что заблудиться ничего не стоит и что, по слухам, в степи или на перевалах полно разбойников и басмачей. Он не стеснялся показать, что трусит. Однако, когда домулла оставался при своем, мнении, Мирза Джалал покорно проводил ладонями по своей великолепной бороде, тяжко вздыхал и, воскликнув «тауба!», дергал узду и поворачивал голову своего буланого в сторону непроторенных троп: в горы, в пустыню, в дебри.

И он не пытался потом уверять, что вот если бы послушались его предупреждений и советов вовремя, то не произошло бы того или иного происшествия, той или иной неприятности.

И сейчас он, по-видимому, и не вспомнил бы про вчерашнего «албасты», если бы не горькие упреки маленького назойливого самаркандиа. Тут трудно удержаться, чтобы не дать сдачи.

–  Верите ли вы, друзья, в переселение душ? Несомненно, я существовал в образе барса, ибо уже в детские годы я поражал всех своим бесстрашием.

– И   вы   не   боялись   рыжих   пятен   на   шкуре  теленка? – не утерпел Ишикоч.

–  А вы, Открой Дверь, в прошлом своем существовании якшались с джиннами, хозяевами подземного мира, ради   того, чтобы вымолить у них что-либо из сокровищ. Уж определенно они угощали вас частенько поганым свиным салом.

–  Что ж! Жареная свинина – отличное блюдо!

–  Минуточку!—вмешался домулла,    видя, что от такого святотатства у Шо Мансура округлились глаза.– Мы, кажется, хотели выяснить кое-какие важные обстоятельства и приехали за этим сюда, в Афтобруи.

До сих пор Шо Мансур прыгал, суетился, угощал. Он от души верил, что племянник приехал с друзьями просто навестить его по-родственному, осчастливил его дом. По обычаю предков. Мирза Джалал сам не заговаривал о делах и не позволил неугомонному Ишикочу задавать вопросы. За завтраком говорили о дядюшках, братьях, дедушках. Родственные поминания угрожали затянуться. Мирза Джалал, сам горевший нетерпением, понимавший, что дорога каждая минута, не хотел перебивать дядю. Боялся спугнуть его.

Но он был прав. Наивный, простодушный Шо Мансур сразу же потемнел лицом, едва домулла коснулся дела. Куда девалась его жизнерадостность. Шо Мансур просто трусил.

Оглянувшись на дверь, на окна, прикрытые от прямых лучей солнца резными ставнями, он подсел вплотную к гостям. Заговорил очень выразительно, обращаясь к сановитому племяннику, но не сводя трусливо-тоскливых глаз с домуллы. Тихий, трудолюбивый ремесленник, Шо Мансур, видимо, любил покой и боялся кого-то и чего-то. Он никак не мог начать сразу с того, что так интересовало, оказывается, приезжих, и повел рассказ издалека и иносказательно.

–  Мой почтенный племянник, вас неспроста нарекли в младенчестве Мирза  Джалал, то  есть  принц Джалал.  Вы  не  простой кожевник, чья доля мять кожи, ибо ваша матушка взята вашим отцом, моим братом, – мир   их душам – не из простой семьи, а из волшебного рода огненных пери. Из тех самых, которые в ночь на пятницу слетаются на наш плоский камень мугов, где мы отбиваем кожу. Там ни один наш мерген, охотящийся в окрестностях на кекликов, не дерзает проходить близко от камня после заката. Огненные пери – отличные наездницы, летают на крылатых конях золотой масти. И ваша маменька посещала тот камень.

–  Мир и покой над матушкой, и перейдем к сути, – нетерпеливо оборвал горца Мирза Джалал. Он остался очень недоволен разговорами о пери.

Горец снова засуетился. Еще тише он пробормотал:

–  Вы, мудрый мой племянник, постигший тайны познания мира существующего и таинственного, сами понимаете, что наш солнечный Афтобруи привлекает на плоский камень самых прекрасных пери...

–  И к вам в Афтобруи приехала одна такая пери? Вчера? Вечером? Когда стемнело? И вы ее видели? Где она?    Где она сейчас? Где люди, которые ее привезли? Что с ней?

Зажмурив глаза, кожевник вздрагивал при каждом вопросе, но молчал. После долгой паузы Мирза Джалал заговорил:

–  Я ваш гость, дядя Шо Мансур.

– И мы не хотим   быть назойливыми,– вмешался   Ишикоч.– Но неужто в Афтобруи такие дикие правы? Неужто юных прекрасных девушек по-прежнему приносят наравне   с баранами    в дар ишанам?

–  Я не знаю про ишана, – сдавленно произнес Шо Мансур.

Он выглядел совсем несчастным.

–  А про Кумырбека вы знает

–  Нет.

Он сказал это «нет» таким тоном, что сразу же сделалось ясно, что Кумырбека он прекрасно знает.

–Что ж, – заметил домулла,– остается выяснить, здесь ли, в Афтобруи, Кумырбек и его банда? И где они прячут девушку? Или их уже нет? Что, товарищ Мирза Джалал, на сей счет скажут ваши игральные карты? Или уважаемый Шо Мансур просветит нас сам на сей счет?

–  Заступитесь,    племянник!    Скажите ему,– ужаснулся    Шо Мансур, – скажите этому человеку, кто я такой. Увы, я темный, уязвленный жизненными несчастьями бедняк. Для женитьбы мне не хватало денег, что я выручал за кожи. Я имел один-единственный танап поля и каждый год засевал его красной свеклой. Осенью я загружал взятую у бая  арбу  бураками  и вез  за  десять ташей в Самарканд. Поселялся в холодной кладовке одного медника. Запекал бураки в золе очага, шел на обочину Афрасиабской дороги и кричал: «Кому сладкой свеклы?   Кушайте сладкую свеклу!» На гроши покупал лепешку и ели, запивая кипяточком без заварки. А деньги копил на калым за невесту. Вот и все мое знакомство с просвещенными самаркандцами.

–  Мой дядя Шо Мансур очень уважаемый, но неученый. Что с него спрашивать? – с какой-то тоской сказал Мирза Джалал.

–  И очень умело тянет время,– пробормотал Ишикоч в отчаянии.– Его неученость, вернее трусость, боком нам выйдет.

Весь горя нетерпением, он надел свои кожаные кавуши на мягкие ичиги н, ни слова не говоря, исчез.

Вынув из планшета карту области, домулла долго разглядывал горные районы. Наконец он сказал:

–  Зачем они увезли девушку?    Почему она им понадобилась сейчас? Конечно, они ее не тронут. Она в безопасности.

–  Я тоже так думаю, – согласился Мирза Джалал.

–  Они составляют сейчас миф, легенду. Им нужна эта девушка. Дочь бухарского эмира, невинная, непорочная – жертва жестоких большевиков.   Затея   хитроумная, но наивная.  Чем тащить такую принцессу через    Памир,    Гиндукуш, за тридевять земель, черт знает по каким оврингам,    перевалам,    буеракам,    запросто могли подыскать подходящую девушку у себя в европах, надрессировать и выпустить на арену.    Нет, Сеид Алимхан – хитроумный тип.

–  Он хочет заполучить настоящую дочь. Сеид Алимхан растерял в революцию своих потомков, а он, как все мангыты, чадолюбив,– заметил Мирза Джалал,– а нам надо,– он встал и подошел к окну,– нам надо вон туда.

И он движением головы показал на зеленое пятно садов и виноградников Пенджикента, расплеснувшееся за Зарафшаном по склонам красных гор по ту сторону долины. Домулла подошел и с восхищением смотрел на великолепный вид.

– А Моника действительно дочь эмира, – заметил он. – Но таких дочерей, я полагаю, у него наберется целый институт благородных девиц.

– Сеид Алимхан хочет, чтобы все считали Монику его дочерью.

–  Что ж, вы правы. Нам надо туда и поскорее. – И домулла снова посмотрел на Пенджикент, казавшийся отсюда сказочным городом.