Текст книги "Перешагни бездну"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 50 страниц)

ОТЪЕЗД   РЕЗВАН

                                                     Чтобы завоевать мужчину, достаточно  разбудить  

                                                     самое неизменное, что в нем сеть.

                                                                                                               О. Уайльд

На доктора Бадму Начальник Дверей поглядывал искоса я даже высокомерно.

– Вот вы человек мудрый, из страны мудрецов и волшебников, из Тибета, а над нашим эмиром насмешничаете. Вижу, все вижу.

Доктор пожал плечами.

–  Светильник лжи не даст света. Вы тут все поддаетесь самообману. Играете в ашички.

Слова его, туманные, неясные, Начальник Дверей  мгновенно понял.

–  Что я говорил. Насмехаетесь, не уважаете.

–  Не говорите так, таксыр.  Пользующийся  гостеприимством не осуждает хлебосольства хозяина. Но насмешки подхалимов превращает слона в... осла.

–  Вот-вот! – заныл Начальник Дверей. – Несомненно я простой джарчи – глашатай и югурдак – мальчик на побегушках. А имею звание кушбеги! Вроде первый министр! А еще Носитель Посоха. Но со стороны посмотреть, вроде какая-то глупость. Торчу у хауза  Милости  и от имени  их  высочества  продаю водоносам тухлую воду. Или суечусь на половине Бош-хатын, у которой хожу в должности Бош Ошчисы, то есть Главы Плова. Наша госпожа скуповата. Она сказала эми-ру: «Ничего! Твой Начальник Дверей пусть походит в моих Бош Ошчисы – меньше расходов». – Он хихикнул, зыркнул по сторонам.– Вы над моим министерством посмеётесь.

Осторожно взяв длинными желтыми пальцами доктора за рукав, Первый министр, он же Носитель Посоха, он же Начальник Дверей, он же Глава Плова, проводил доктора в курынышхану.

– Слепой  в своих делах зрячий, – продолжал  он. – И  наш эмир, хоть и безрогий буйвол, но здесь у него, – и он постучал себя ногтем по лбу, – есть. Вон там, вы говорите, стул, а на самом деле бухарский трон. Входит вроде беглец с той стороны, из-за Аму-Дарьи, измученный, голодный, нищий. Вводят его сюда, и что он  видит.  И необязательно он нищий,  а  какой-нибудь курбаши, отчаянный вояка или бай-купец, который при деньгах... Входит он и видит не безрогого буйвола, не слона в яме, не змею, ослабевшую от ран, на которую и лягушка садится... Нет, он видит эмира, сидящего на троне в сиянии своего величия, возложившего ладонь на бриллиантовую рукоять меча ханов, грозного и мудрого. И управляет  он  своей   бухарской  державой   по-прежнему, на   основе священного шариата и законов древнего обычая. И вроде ничего не произошло и не стряслась беда. Эмир остался, как и был, наместником пророка Мухаммеда, халифом. Каждый да проникнется почтением к Бухарскому ханству и его эмиру. И тут у трона мы – правая рука эмира – кушбеги, министр их высочества в государственных делах. А по другую сторону трона  вершитель справедливости, грозный судия – казикалан, простирающий и поныне свою длань ко всем духовным лицам Туркестана и взимающий со всех верующих десятину, словно и нет никаких большевиков. И тут же место пребывания их превосходительства Исмаила Диванбеги, столпа финансов. Его вы не увидите сейчас, ибо он, как вы знаете, живет в городе Пешавере и Индостане и занят делами нашего эмира с инглизами, умеющими и осла проглотить вместе с хурджуном, могилу пожрать вместе с покойником. Наш Исмаил Диван-беги всех их может напоить досыта, а уйдут они все равно, умирая от жажды.

Начальник   Дверей    обратился к придворным,   устроившимся играть в шахматы у входа в зал на коврике.

–  И вот еще куклы, большие чины. Шевели, шевели своей рыжей бородой, о хранитель нравов государства – верховный раис! Твое дело определять, сколько кому ударов палкой по пяткам за пьянство. А твой партнер – сам министр артиллерии Топчибаши. Сейчас тебя позовут брить эмира!  Кузнечик соколом стал? Был ты парихмахером. Угодил повелителю, гладко бреешь голову. Резван, усладительница ночей Алимхана, все ещё твоя жена? Ну, а сахарный виноград достался шакалу. Тьфу! А твой чин главнокомандующего стыд прикрывает!

–  Вор   у вора   крадет, а всевышний   смеется,– заметил   доктор.

–  Что,  что? – забеспокоился  Начальник  Дверей.   Но   Бадма уже выходил в дверь и даже не обернулся.

–  Кхм, он еще в чести у господина эмира, – громко кашлянул старичок, – придется доложить – капнуть каплю яда. И яд иногда – лекарство!

–  Э, господин блоха, – затряс седой бородой раис, – скачешь туда-сюда? Шепчешь? Шептун, нашептываешь? Наушничаешь?

Удивительно проворно Начальник Дверей подскочил к шахматистам.

–  Вы, господа «леджлады». Думаете, передвигаете на доске фигуры  и уже сравнялись с бесподобным в мирах Леджладом, знатоком шахмат древности. Тьфу! Шахматы для вас – прикрытие ваших интриг и заговоров. Берегитесь! Коврик крови еще ждет кое-кого! Как бы чьи-то головы не выкинули в помойку.

– Пусть сгорит твой отец в могиле! – отмахнулся Топчибаши, рыхлый, полнокровный перс с хорасанскими усами-жгутами.– Времена «Палача сюда» прошли. Меч при бритве не нужен. А твое время, господин птиц, фьюить! – он оглушительно громко свистнул.

–  Подожди, ты, супруг эмирской подстилки. Ну как, красавица все танцует гарбиле – танец живота. Для кого лучше – для эмира или для мужа?

Но он не договорил и с явным испугом попятился. Из двери вышла, нет, вырвалась вихрем стремительная, вся в косах-змеях, упешепная сжерелгями из сотен монет сама Резван. Доктор Бадмя задержался в дверях и смотрел на неё. В его глазах промелькнул интерес. Он впервые мог разглядеть её при дневной свете. Резван трудно было назвать красавицей, потому что на лице её были видны только одни глаза, огромные, синие, могущие делаться, особенно в ярости, почти черными. Взгляд их заставлял дрожать самого эмира.

–   Где лошади? – вкрадчиво,  с  хрипотцой,  спросила   Резван, подбоченясь, Начальника Дверей. – Где мои тахтаравам? Почему моя свита не готова?

Она вырвала у старичка из рук его почтенный посох, кончиком его перевернула доску с шахматами и почти прошипела:

–  Я спрашиваю, господин парикмахер, ты, кажется, еще муженёк мой, обязан заботиться и лелеять мою милость, а? Ну, во славу аллаха, теперь я даю тебе трижды развод!

–  Развод? – без особого огорчения пробормотал перс.

–  Развод! На колени, презренный! Я теперь ханша, супруга. Не обращая внимания на изумленные физиономии придворных,

Резван накинулась на Начальника Дверей

–  Так где лошади? Где лошади?

–  Мои посох! – пискнул Начальник Дверей, комично заслоняя лицо ладонями. – Моё достоинство!

Раис и Топчибаши уже стояли, почтительно склонившись перед разъяренной бадахшанкой, и бормотали невнятно:

–  Лошади? Тахтараван? Извольте приказывать, госпожа?

–  Едем!

–  Едете? Сегодня, госпожа? – удивлялся  Начальник Дверей, словно он впервые узнал о поездке Резван.

–  Не ваше, старик, дело. Приготовьте, я скажу, когда поедем. А если вы ещё раз посмеете про танец живота, старый слюнтяй, или про подстилку, клянусь чревом моей матери; как бы вам не стать самому подстилкой  госпожи  смерти.  А теперь убирайтесь! И чтобы все было готово.

–  Но... а их высочество Алимхан!

–  Я ему сама скажу.  У меня... у  меня  в Бадахшаие отец... Гулам Шо! – И вдруг она затопала ногами в расшитых индийских туфлях и зарыдала. – Отец болен, я знаю, болен. Ночью в полной темноте я открыла коран и положила на открытую страницу ключ и прочитала две молитвы... А утром я прочитала суру, и эта сура о путешествии!

Она била себя в высокую грудь, монеты звенели, слезы лились из её синих широко открытых глаз, змеи-косы метались вокруг головы, а посох в кулачке угрожающе раскачивался над склоненными головами придворных.

Но так же вдруг Резван замолкла, и лицо ее прояснилось. Не вытирая блестящих от слез щек, она закричала:

–  Выезжаем завтра в час утренней молитвы! Завтра! Завтра!.. А теперь все вон!

Пятясь, придворные вышли. Резван метнулась к противоположным дверям, но, натолкнувшись на доктора Бадму, впилась в него глазами и замерла.

–  Вы? И вы тут? Что вам надо здесь, шептун? Ненавистный шептун!

Она не посмела прикрикнуть на доктора Бадму. Она просто боялась его, считала колдуном.

–  Женщина, ты сделаешь так, что я поеду с тобой, – заговорил доктор Бадма, почти беззвучно шевеля  губами, и оттого Резван почувствовала легкий озноб и ещё больше перепугалась. Голос доктора обволакивал  её, подавлял, лишал   воли. – Знай, тебе грозит опасность от таинственной Белой Змеи. Одному мне известно заклинание, оберегающее от неё.

–  Но... что скажет супруг... эмир?

–  Тихо! Я здесь, чтобы лечить эмира. Я доверенный доктор эмира. Эмир мне уплатил сто янбю серебра, чтобы я берёг его здоровье, а каждый янбю – сорок тиллеи золотом. Ты, женщина, возьмешь все сто янбю. А сейчас пойди к эмиру и скажи: «Я больна. Я не могу поехать в Бадахшан из-за болезни. Я поеду в Бадахшан, если ты пошлешь доктора  Бадму сопровождать  меня». Понятно? Иди! И помни о заклятии от Белой Змеи!

–  Клянусь молоком моей матери, вы едете со мной..

–  Эмир! Надо уговорить эмира.

–  Ха! Эмир сделает так, как скажет ему  Резван.  Я – Резван, – и эмир сделает то, что я хочу! А я хочу Бадахшаи! А я заберу трон Бадахшана! И я  разделаюсь с невестой Ага Хана, и пусть он трижды бог, живой  или  мертвый,  а  я  выцарапаю его потаскушке – невесте Бога – глаза, а Белой Змеи не боюсь. Я её растопчу вот так. – И Резван пристукнула каблучком своей красной расшитой золотом туфельки. – Растопчу и прикажу выкинуть падаль в самую глубокую    пропасть. Ха! Едем, доктор-колдун! И вы скажете заклинание и охраните меня! Едем!

Она умчалась, окруженная змеями кос, бренча и звеня ожерельями, оставив в курыиыше запах мускуса и въедливых, приторных духов.

На бесстрастном лице Бадмы застыла улыбка. Он чуть покачал головой и прошел в спальню. Здесь эмир диктовал начальнику канцелярии письмо.

–  Эй ты, мирза, – кисло промямлил эмир начальнику канцелярии, – объявите… нашу милость... великому доктору... господину знания, лейбмедику... табибу...

Он окончательно завяз в титулах.

Мирза вскочил, согнулся в почтительном поклоне и скороговоркой, путаясь в словах, читал по бумажке:

–  «Волей всемилостивейшего  аллаха, желая проявить щедрость, благоволение премудрому тибетскому знахарю Бадме из местности Дангцзэ, прославленному в лечении тяжелых недугов, соблаговоляю назначить означенного знахаря, вместилище знаний, при своем высоком дворе и назначить его верховным, главным лекарем с благополучным присутствием при нашей особе». Скрепил подписью и печатью их высочество эмир благородной Бухары Сеид Мир Алимхан Мангыт.

–  Фетву  носите  при  себе...  Фетва  обеспечит неприкосновенность особы вашей, кормовые и питание во всех наших владениях... Отныне вы наш... Вы лечите нас... друг...

Поклонившись, все еще с той же улыбкой, Бадма вышел. Он отправился во дворик Сахиба Джеляла, где на большой тахте важно восседал он сам с неизменной пиалой чая в руке. Поздоровавшись, доктор сел.

После довольно длительного молчания доктор Бадма, словно ни к кому не обращаясь, заметил:

–  Итак, мы уезжаем? Завтра?

–  Уезжаю я. В час утреннего намаза. Вы остаетесь, к сожалению. Мы ещё не знаем, кого послал Ага Хан в Мастудж, и ваше присутствие там очень помогло бы мне.

–  Я еду с вами.

–  О! – Сахиб    Джелял даже    отставил в сторону    пиалу. – Я читал фетву. Их высочество советовались со мной, своим министром. Вы теперь главное лицо в Кала-и-Фатту. На Востоке фетва повелителя – жизнь и смерть. Никто сейчас не в силах изменить ни слова, в фетве.

–  Аллах не сможет, но женщина!..

Дверь скрипнула. В ней мелькнула тень неизвестного соглядатая, вынюхивающего и подсматривающего, который поспешил уступить дорогу эмирскому мирзе.

–  Ассалам   алейкум! – почтительнейше воскликнул он, протиснувшись в дверку. От десятилетнего безделья и жирных пловов многие придворные растолстели непозволительно. Отдуваясь и пыхтя, мирза склонился  в поклоне и, подняв перед глазами ярлык с висящей па шнурке восковой печатью, прочитал:

–  «Повелеваем вам, господин знания, отбыть сего числа в селение Мастудж врачевать верного любезного тестя нашего господина Гулам а Шо».

Без признаков удивления, ровным, даже равнодушным голосом доктор Бадма сказал:

– Мастудж? Это где-то на Памире? Или в Бадахшане?

–  Да, да, – залебезил мирза. – У вас есть попутчик. Их высокопревосходительство визирь Сахиб Джелял по велению эмира сопровождает в Мастудж образец добродетели Резван-ханум. И вы, доктор, поедете в одном караване с Сахибом Джелялом.

–  Поразительны пути господни, – проговорил Сахиб Джелял. – Или вы, доктор, колдун и волшебник!

–  Женщина! Я же сказал! – посмеялся доктор Бадма. – А наше мужское дело – направлять поступки  женщин.  Резван очень верит во всякую чертовщину и изрядная трусиха к тому же. А вот в том самом Мастудже, мне уже сообщили, ждут приезда важных лиц.

–  Вы о предстоящей встрече Пир Карам-шаха с Ибрагимом?

–  И о ней тоже.  Но в Мастудже, по последним сведениям, ожидают посла из Тибета. Мне вовсе не улыбается, чтобы Тибет принимал участие в бадахшанской затее господ инглизов.

Оставалось только Сахибу Джелялу воздеть очи изумления к небесам. Какими путями мог получить его друг доктор Бадма такие важные известия, находясь в четырех высоченных, строго охраняемых от всего внешнего мира стенах замка Кала-и-Фатту, про который эмир самодовольно любил говорить: «И мышь сюда не проскользнет, и птица не залетит».

Царственный кортеж новой повелительницы Бадахшана двигался через горы мало проторенными и еще менее удобными для столь высоких особ путями. Перед отъездом Ишик Агаси объявил волю эмира:

–  Ехать приказываю через Дардистан! Миновать в обход Пешавер и подальше, стороной. Инглизы – подохнуть им! – не желают Резван. Если вздумаете поехать через  их владения, могут задержать и даже – наглости у них хватит – арестовать её величество!

Поэтому ехали по пустынным тропам, через дикие, скалистые перевалы, по головоломным оврингам, ночевать приходилось в убогих хижинах козопасов и терпеть всякие дорожные невзгоды и лишения.

На шестой день, когда караван спускался уже в долину одного из притоков реки Мастудж, к доктору подъехал Сахиб Джелял.

Конь его карабкался по камням, разметывая желтую пену и высунув окровавленный язык. Дорога становилась все круче и тяжелее. Весь день они пробирались по головоломным тропинкам среди скал и льда. Лошади и люди безмерно устали.

–  Видели? – спросил Сахиб Джелял,    спешившись.    Доктор Бадма тоже слез с коня на каменный  выступ  над пропастью  и смотрел на выбивающихся  из  сил  всадников,  медленно двигающихся мимо них. Только после большой паузы он ответил тихо:

–  Видел.

Они смотрели вслед всаднику, спина и синяя чалма которого маячили в тумане, наплывающем на тропу.

–  Сам господин Кривой курбаши.

–  Что будем делать?

–  Пока ничего.

–  Но это же тот самый, кого вы накормили обедом на станции. Тот самый, который непостижимым образом выпустил вас из своих рук в Афтобрум. Он вас, конечно, уже признал и...

–  Ну и что же. Ни в Лечвавере, ни в Кала-и-Фатту я не скрывал, что я из России. Кривой только окончательно запутался. Можем ему и помочь в этом.

В ту же ночь в горном селении, когда доктор Бадма и Сахиб Джелял пытались согреться и отдышаться у дымного костра, доктор приказал позвать Куширмата. Он приплелся мрачный, страшный, враждебный. Зрачок его единственного глаза суматошно метался. В ответ на приглашение присесть н погреться горячим чаем Курбаши еще более встревожился. Он нетерпеливо ждал вопросов, совершенно неуверенный в том, что произойдет. Но ни доктор Бадма, ни Сахиб Джелял не спешили. Всегда выгоднее, чтобы язык развязал противник.

И Кривой не выдержал.

–  Мусульманин  не забывает доброго хлеба, – пробурчал  он как-то виновато. – Добрый хлеб помнят всю жизнь. Я – мусульманин.

–  Мы не забыли и доброй   руки, – чуть   усмехнулся   доктор Бадма. – Руки, которая оставила рукоятку маузера в покое.

–  Мы с вами, домулла, квиты, – все так же невнятно бурчал Кривой. Исподлобья он озирался. Ему явно не нравилось, что в проеме низенькой дверки на пороге хижины появились два длинноусых конюха-саиса из состава личной стражи Сахиба Джеляла. А себе в саисы Сахиб Джелял набирал отъявленных головорезов из белуджей, каждый  из которых являл собой полный  арсенал отличного, самого современного огнестрельного оружия.

–  Клянусь, мы квиты, дело пошло баш на баш, – беспокойно заговорил Кривой. И по всему видно было, что он струсил, хоть трусить такому известному во всей Азии разбойнику и не подобало бы вроде. – Клянусь, мне и дела нет, что вы делали на станций Милютинской и позже а других местах. Вы накормили меня. Я был вашим гостем, а такое мусульманин не забывает.

–  Вы не причинили мне вреда в Афтобруи,  и  это я тоже помню.

–  Мы квиты!  И я не знаю и знать не желаю, кто вы такой. И хочу, чтобы вы не знали меня.

Но Сахиб Джелял не пожелал оставлять дело так. Ему не нравился тон разговора, и он веско и властно заговорил:

–  Послушайте, вы, перед вами сам лейбмедик, главный доктор их высочества  эмира Алимхана, господин тибетский подданный Бадма. По повелению великого эмира доктор Бадма оберегает здоровье и жизнь царицы Бадахшаня госпожи Резван, любимой супруги эмира.

Сглотнув слюну, Кривой испуганно забормотал:

–  А нас... А мы... назначены охранять покой и неприкосновенность госпожи Резван-ханум. Нам хорошо платят, и  мы хорошо охраняем. И здесь мы с вами квиты. Позвольте нам удалиться.

Когда он ушел, озираясь, доктор заметил:

–  С него хватит. Он будет держать язык за зубами. Но вот бедя. Мы не знаем, кто его назначил начальником раджпутов!

Этот вопрос серьезно заботил доктора!..

–  Если это дело рук Бош-хатыи, значит, царицей Бадахшана серьезно заинтересовались в Англо-Индийском департаменте, потому что отлично известно, чей слуга и наемник Кривой.

–  Придётся не спускать с него глаз. Он провозглашает жизнь и безопасность, а  в сердце у него яд и злоба. Волку доверили свечку.

Мудр и дальновиден был Сахиб Джелял. Он видел и донышко души любого человека, но и он недооценил всей изворотливости и хитроумия Курширмата Кривого.

В жестокой стране, в жестокое время все это происходило. И жёсткие складки легли в уголках рта доктора Бадмы, такие жёсткие, что Сахибу Джелялу сделалось не по себе. Никогда он не видел еще своего друга таким мрачным.

–  Не опоздать бы  нам, – закончил  разговор доктор  Бадма.

–  Вы думаете, Кривой донесёт инглизам на нас?

–  Нет. Слишком он хитер. И я уже сказал: это ровным счётом ему ничего не даст. Он сам знает. К тому же _гпока наш караван идет по горам, Курширмат просто лишён возможности связаться с Пешавером. Я думаю о другом – сколько невинных душ на совести господина  курбаши. А теперь… эта Резван. Одной душой для него больше – одной меньше. Что ему до того!

Известно, что тибетский доктор Бадма относил себя к буддистам-непротивлен-цам, и такие рассуждения вполне ему  пристали.

БЕЛАЯ  ЗМЕЯ

КАРАВАНЫ ИДУТ НА CEBЕP

                                                            В муравейнике нет ни одного муравья, на

                                                            котором не было бы клейма руки насилия.

                                                                                  Феридун

                                                             Змея ненавидит запах мяты,

                                                            а она растет у входа в ее нору.

                                                                              Узбекская поговорка

Отряд шел через перевалы, где снег лежал «на глубину копья». Проводники жаловались: «Мы разорваны когтями тигра-холода». Хмурый день прогонял морозную ночь. И снова зажигалась за горными хребтами тусклая утренняя заря. Кони скользили на наледях, падали. Кони гибли, срываясь в пропасти.

Вождь вождей все чаще развязывал бархатный мешочек. Звенело золото. А если жители каменных хижин упрямились и не желали давать вьючных животных, из кобуры извлекался «убедительный довод». И последняя лошадь, жизнь и смерть горца, выводилась из каменной конюший.

Много дней пробивались через горы. Железный организм вождя вождей, стальные мускулы его гурков превозмогали все лишения и трудности зимнего пути. А со своими спутниками, департаментскими чиновниками и подрядчиками Пир Карам-шах и не думал считаться. Не один из них отстал и остался где-то позади.

Местные властители из захудалых каракорумских князьков восторгались: «О вождь вождей, лишь тебе под силу такое! Лишь богатыри – великаны горных вершин – способны на такое! Твои руки и из камней выжмут масло!» Пир Карам-шах морщился и не желал слушать льстивые восторги. Он понимал, что «низкое интриганство и подвиг отнюдь не совместимы», и свирепо принимался разносить чалмоносных шахов-царьков и миров-владетелей. И притом резко, даже грубо, хотя всегда и во всеуслышание утверждал, что грубость в обращении с туземцами недопустима.

А на таком холоде приходилось даже кричать. Он кричал, чтобы согреться и чтобы вывести горцев из зимнего оцепенения. И он кричал: «Мелкие, гнусные обманщики! Где рабочие? Почему сняли строителей с перевалов?» Он срывал на чалмоносных владетелях злобу и досаду. Из-за лени и разгильдяйства важнейшая стратегическая дорога на Бадахшан строилась безобразно медленно. А в зимние месяцы её вообще не строили.

Дорога должна была сделаться связующей осью будущей центральной азиатской Тибето-Бадахшанской империи. Но лентяи и бездельники расползлись по своим утонувшим в сугробах селениям, и все работы остановились. И вместо того, чтобы доехать до Мастуджа на автомобиле с комфортом и удобствами, приходилось карабкаться верхом, а то и пешком, держась за хвост коня, и совершать никому не нужные «подвиги» – проваливаться по горло в снег, обмораживать ноги, давиться дымом костров, спать на камнях.

–  Где дорога? – спрашивал Пир Карам-шах, пощелкивая ногтем по двойной красной линии на карте. Чернильная трасса автомобильного шоссе выглядела  внушительно,  но  дорога  существовала ещё лишь в проекте.

Транспорты с оружием и амуницией остались с осени у подножия перевалов. Сотни ящиков и вьюков лежали мертвым грузом в селениях вдоль трассы будущей дороги, ловкачи-чиновники из Англо-Индийского департамента не теряли времени и продавали винтовки по ценам до смешного низким. Но оружие покупали совсем не те, кому оно предназначалось. Ибрагимбек и его локайцы находились далеко на севере. Они так и не смогли пройти на юг через непроходимые в зимнее время перевалы.

Но наконец «белоснежное сменилось на темное», «зубы зимы перестали грызть камни». Бурая земля оделась зеленым шелком. Люди ущелий и долин выбирались все чаще из сырых, холодных каменных коробок хижин погреться на солнце, посмотреть из-под руки, не очистились ли от снега перевалы и горные тропы, не пора ли седлать мохнатых яков, ревущих от весенних желаний.

По дорогам Хунзы и Дардистана скакали всадники во френчах цвета хаки и в высоких голубых тюрбанах.

–  Вооруженные!  Вооруженные, – бормотали горцы,  а  Гулам Шо, царь Мастуджа, ходулеватый, похожий на суковатую оглоблю, нетерпеливо слонялся взад-вперед под навесом летней кухни, где возились у очагов его растрепанные, почерневшие от зимней копоти, бойкие на язык, вечно ссорящиеся жены. Шлёпая их по мягкому месту, Гулам Шо приказывал с высоты своего царского величия:

–  Каждодневно печь горячие чаппати!  Чтобы днем  и ночью не потухали угли в золе очагов!

–  Гостя  ждет! – хихикали,  поводя  карими  очами,  вертушки жены. – Ершится. Жрать нечего, а усы умащает душистым маслом, – и показывали вдогонку своему царственному супругу язык. Повелитель Мастуджа был настоящим царем. Вёл он свой род не от кого-нибудь, а от самого Александра Македонского. Но по своим достаткам и могуществу мало чем выделялся среди горных козопасов. Разве лишь коз и яков у него имелось побольше, да и спал он не с одной женой, а со многими. «Вот как бы ему не пришлось пересесть с коня на осла», потому что денег он совсем не имел, а продавать своих мастуджских красавиц и сделаться, работорговцем ему мешала влюбчивость.

Но гость не ехал и не ехал. И уже на берегах сумасшедших речек в зелень шелка вкрапились голубые, желтые и пунцовые пятна и блики ранних горных цветов, а ледники на Каракоруме тревожно посинели. Прямой, со спесивой осанкой и с жестким злым взглядом вождь вождей Пир Карам-шах не сидел на месте в Мастудже. Верхом на плотном горном коньке пробирался он по самым головоломным тропинкам.

Но Пир Карам-шах не любил болтовни. Если собрать тысячи людей и любой из них по камню унесет, то можно и в Каракорумском хребте ущелье прорубить.

Пользуясь каждым солнечным днем, Пир Карам-шах согнал на перевалы все мужское население Мастуджской долины и заставлял самого царя Гулама Шо показывать, как нужно прокладывать в несокрушимых скалах дорогу киркой и лопатой. Жилистый, высоченный царь железными лапами сжимал рукоятку кирки и сворачивал целые глыбы. И подданным Гулама Шо ничего не оставалось, как следовать его примеру. Они работали, проливая пот и ворча: «Зачем? Здесь тропа есть. Такая тропа всегда была. Хорошая тропа для людей и ослов. Её легко испортить, когда приближается враг. С такой тропой жить спокойно».

Но Пир Карам-шаху требовалась дорога. И скоро мастуджцы услышали, что с юга по весенним путям везут необыкновенные, неслыханной ценности грузы.

И сейчас же завертелось, закрутилось, завизжало, запищало все во дворце царя Мастуджа и задымилась его летняя кухня. Ожидалось много людей, и предстояло зарезать немало козлов и баранов, чтобы накормить всех и проявить гостеприимство.

Небо синело, и белые пики сияли под солнцем в вышине. По долинам вдоль берегов вздувшихся от снеговых талых вод горных потоков шли караваны с аккуратно запакованными вьюками. Под тяжелым грузом кряхтели и сопели лохматые яки, уже начавшие двнять и оставлявшие на тропах космы шерсти.

Караваны шли на северо-запад. Быстроглазые хохотушки в царской   кухне с завистью перешептывались: не иначе в тюках и цветастые манчестерские ситцы и кашмирские бесценные ткани, и белосахарный звенящий фарфор. И всё это везут мимо Мастуджа, бедного и нищего, в Ханабад и Кундуз, где много воинов, храбрых и богатых, одевающих в шелка своих дикнх раскосых локайских и мангытских жен – толстозадых коротышек, которым пристало ходить в домотканых штанах из грубой шерсти. «А вот нам, женам царя, уж как бы подошли все эти пестрые, расцвеченные в радугу нежные материи да кисеи». Озорные, дерзкие жены Гулама Шо, из тех, кто посмелее, в холодных сумерках пробирались по обширному, круто падающему по склону горы двору тайком к набросанным среди валунов в беспорядке тюкам, щупали обшивку из добротного английского брезента и завистливо вздыхали:

«Сколько товара! Сколько товара! И хотя бы один вьюк остался у нас во дворе».

Так нет, скоро погрузят все на спины могучих, ревущих от злости на тяжесть груза яков и уйдут со двора, пройдут среди домишек столицы княжества Мастудж. Цепочкой опояшут зеленую, с пятнами запоздавшего снега гору, упирающуся в высоченный бадахшанский перевал, чтобы исчезнуть навсегда.

И нежные сердца сжимались, и слезы зависти, невидимые в темноте, выступали на очаровательных глазах. И даже нельзя слова сказать своему царственному супругу, ибо при одном упоминании о таинственных вьюках он пускает костистые кулаки в ход. А то снимает со стены очень больно бьющую семихвостку...

На свой страх все-таки две самые молоденькие жены, нахальные девчонки, еще не усвоившие дворцового этикета и нежные бока которых царственный супруг боялся портить плеткой, все-таки рискнули кухонным ножичком вспороть швы одного из тюков, лежащих под валуном в укромном местечке.

Громкий взвизг испуга разнесся в темноте. При слабом мерцающем свете звезд они увидели, что из прорехи посыпались винтовочные патроны, много патронов! Патроны валились потоком из толстого брезентового мешка. Крадучись н прячась меж торчаших скал, жены пробрались на кухню, прикусили язычки, чтобы им пе попало за любопытство и чтобы никто не узнал тайну.

Но шум и ругань на рассвете показали, что тайна раскрыта. Много бранных слов пришлось услышать в тот день мастуджцам. Тощая фигура шаха моталась среди вьюков и яков. Тумаки сыпались направо и налево. Но расспросы ничего не дали. Итак же, нак и всегда, вскоре двор опустел, чтобы опять через несколько дней заполниться вьюками, животными, проводикками, погонщиками.

И мастуджцы, и гилыитцы, да и все горцы с замиранием сердца говорили об огромных транспортах военной  амуниции, переправляемых через Мастудж в сторону провинции Северного Афганистана. .

–  У горно-полевой артиллерии, – говорил доктор Бадма Сахибу Джелялу, – калибры небольшие, но и такие орудия нашему Ибрагимбеку ни к чему. А везут их по путям, отнюдь не предназначенным для артиллерии.

Сахиб Джелял смотрел ввысь, в сторону хребта, куда поднималась, извиваясь и петляя, узенькая горная тропа.

–  Здесь проходят одни яки да еще ишаки короткоухие, бадахшанские. Здесь бухарский ишак не пройдет, не говоря уже о верблюде и лошади. А пушка? Пушка весит очень много.

–  Дьявол заставит мастуджцев и на руках пушки перетащить. Тащили же их сюда. Мобилизуют тысячу, две тысячи горцев. А что если Белая Змея поговорит с царем?

Странный разговор этот происходил на колючем от щебня берегу гремящего потока. Сахиб Джелял и доктор Бадма разговаривали не слезая с коней. Поодаль топтались горцы-проводники и мергены. Согласно установившимся охотничьим колониальным порядкам ни Бадма, ни Сахиб Джелял сами при себе охотничьих ружей не имели. Пешие горцы, расторопные и быстрые, несли за охотниками их двустволки, карабины, патронташи. Смуглые, крепкие, в лохмотьях, мастуджцы страстно любили всякое оружие, и для них истым наслаждением было хоть часок подержать в ладонях и ощутить холодок вороненой стали стволов прекрасных изделии оружейников Слгрингфильда и Льежа.

Сам тибетский доктор Бадма не слыл охотником. Больше того, никто не мог утверждать, что он вообще когда бы то ни было занимался охотой. Доктор Бадма исповедовал, и при «том достаточно рьяно, учение великого Сиддхартхы, известного под именем Будды, которое запрещает своим последователям вообще убивать живых тварей. Что касается Сахиба Джеляла, монументального, малоподвижного и, скажем, неповоротливого по виду, то никто не мог представить его карабкающимся по головоломным скалам с тяжелым винчестером в холеных, нежных руках с накрашенными по-женски хной длинными изящными ногтями. Да и вообще Сахиб Джелял не проявлял интереса ни к охоте, ни к охотничьим трофеям, если не считать случаев, когда не без удовольствия ел шашлык из горного молоденького козленка или подернутую золотистым жирком похлебку из горной куропатки.