Текст книги "Перешагни бездну"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 50 страниц)

–  И даже против эмира?

Гримаса перекосила лицо Ибадуллы. Нет, Сахиб Джелял не наивен и не прост.

–  Виновник, то есть, э, причина всех причин – бог, – молол он, с трудом ворочая неповоротливым языком, – и чтобы возвеличить великое имя его, мы вознесем к его    престолу тайные, э, тайные молитвословия. Дабы, э, не волновать его высочество. Дабы не обременять излишними заботами.

Сахиб Джелял не перечил. Он думал: «Тайные молитвы? Значит, шакал имеет секреты ото льва».

Тайны! Какие тайны у расползшейся груды жира и мяса? Все его надутое величие, все его гипнотическое влияние, власть над людьми от жира. На Востоке жирный человек – важный человек. Толстяк потому и толстяк, что ест много. Значит, богат, значит, могуч! Что из того, что толщина мешает мулле Ибадулле двигаться. У него достаточно всяких югурдаков, людишек на побегушках, готовых за чашку плова повиноваться, выполнять, бить, убивать. Те, выскользнувшие из михманханы, не задумываясь, расправились бы с Сахибом. Сам мулла Ибадулла сидел бы благочинно, сложив ручки-полешки на животе, любовался бы содеянным. Любое движение, выговоренное слово вызывает у него обильную испарину. Вот-вот задохнется от спазматической одышки.

Мулла Ибадулла долго набирал воздух в легкие, долго сопел, прежде чем заговорить снова:

– Человек слаб, человеку покой нужен. А какое может быть спокойствие? Советский порядок. Черную кость, з, учить грамоте вздумали. Зачем черной кости книга? В кишлак Пахтакент из города приехала вертихвостка с голым лицом – паранджу она еще в Ташкенте сожгла – учительница. В амбаре учила сопляков читать, писать, не по корану, по советским книгам. Наши люди подбросили записку: «Уходи, проститутка, пока цела!» И не подумала убраться, э, наши поехали. В школе девку ту раздели, повеселились с ней... и повесили при учениках. Потом двери снаружи заперли, хвороста, колючки натаскали и сожгли школу. Э, жарко горела. Из кишлака прибежали дехкане. Их близко не подпусти, э, сгорели и щенки, поджарились в шашлык.

Он хрипло всхлипнул от удовольствия и все старался заглянуть в глаза Сахибу. Но тот так и не поднял век. Вкрадчиво прозвучал его вопрос:

– Та учительница была мусульманка? Ученики – дети мусульман?

–  Женщина – существо несовершенное... Коран, сура    сорок третья. Женщина – существо хитрое, сура двенадцатая... женщина преступная, сура четвертая. Учительница поддалась большевикам, воспитывала щенят в неверии. Неверный лишен добродетели. Дела неверных – прах. Сожгли заживо девку   вместе с выродками, э, учениками. Зато,– мулла Ибадулла   отщелкнул   несколько косточек  на  счетах,– тысячи  сомневающихся  зарекутся   пускать сыновей в советскую школу. Клянусь! Благое дело включим мы в доход торговой конторы аллаха по Андижану!

– Девушку   и   детей   сожгли   в   Андижане? – спросил   Сахиб Джелял.

–  Поблизости. Теперь весь Андижан повторяет слова пророка: «Всякое нововведение проклято!    Покарает бог того, кто за нововведение!» Стреляем неверных, головы рубим, деньги и имущество в мусульманскую казну забираем. Нет покоя кяфирам. В Ахангаране аксакалу голову сенорубкой отрубили, на шест около исполкома воткнули. Кто идет, пусть смотрит. Силен ислам! – Ибадулла с треском щелкнул на счетах и засопел. – А в кишлаке Буз проклятую русскую почту сожгли вместе с двумя русскими девками. – Он опять щелкнул костяшкой. – А в Аккургане перепилили пилой пополам черноногого батрака. Не записывайся в колхоз! Он отщелкнул еще костяшку. – Приход!

–  Мы слышали,   читали в газетах. Не знаем только, чьих рук то дело. Ну, лядно, школу сожгли. Но, – передернуло     Сахиба Джеляла,– зачем   мучили, позорили девушку? Устрашить хотели? Кого? Все ведь сгорели. Немыслимое, слепое зверство.

– Ну нет! Двух-трех мальчишек попугали, э, и отпустили, э, байских сынков. Пусть расскажут, что видели. Уважаемых и мы уважаем. В суре «бакре» говорится: «Смерть нарушившим договор с аллахом!»

–  Договор? – Сахибу сдавило горло.

–  Вы сами говорили: договор правоверного с богом. Аллах дает правоверным рай. Правоверные    аллаху взамен рая – свое имущество и жизни. Нарушил договор – расплачивайся.

Мулла Ибадулла наслаждался своими рассуждениями. Его лоснящаяся физиономия цвела, на его тройном подбородке проступал пот. Он едва успевал утираться длиннейшим рукавом халата из адраса. Мулла откровенно кичился тем, что сумел превзойти Бороду в толковании божественной премудрости. Он отщелкивал костяшку за костяшкой и провозглашал:

–  А вот в священный сундук голова «агирунума». А вот колхозного раиса, а вот – смерть его душе! – проклятого «комсомола». А вот – «пых-пых» – «тирак-турчи». Э, обнаглел, распахал межи Тайского имения для колхоза, э, вот     сразу семь голов – шесть бесштанных и их раис, – он быстро отсчитал костяшки, – близ станции Куропаткин повесили на воротах скотного двора. Или в Кассане одному сколько говорили: «Не сей хлопка!» Посеял.     Ну вот! Пулю получил за хлопок.

– Инглизы  запрещают  хлопок  возделывать,– вставил   Сахиб Джелял.– Выходит, кяфиры наставляют халифа в вере истинной.

–  Э, э,– растерялся    мулла    Ибадулла, но тут же приложил культяпый свой палец к костяшке, и щелчок прозвучал выстрелом.

–  Курбаши Рустам-ишан устроил в Бувайды народу   пир-веселье с карнаями, сурнаями. Пока варили в котлах с семью ушками плов, наши люди двух председателей колхозов зарезали, да еще одного уполномоченного, узбека из Ташкента. За хлопок. Полегоньку резали, чтоб не спешили умирать. В Маргилане Рустам-ишан убил рабочкома – паршивую собаку. Школу сожгли. Жаль, учительниц не поймали,– щелкал  мулла костяшками с азартом. Он вошел в раж, и казалось, счеты разлетятся в щепки.–   Рустам-ишан по всему уезду письма эмира рассылал: «Не сеять хлопок!» Письма в городе Пешавере напечатали и послали... туда...

В Гузарском исполкоме, и в Кассанском, и Китабском у нас – верные люди. Ставят печати и подписываются на бумагах, приложив пальцы к векам глаз. Чернь слушается, склонив голову. А упрямцам помогают перешагнуть порог вечности. В Яккобаге и Шахрисабзе уже оборвалась нить жизни шести или семи отступников. Не разевай рот на имущество и скот хозяев богатства!

Мулла Ибадулла все считал и подсчитывал. Наконец он снова взглянул на Сахиба.

–  А не слыхали вы, господин, когда ездили по Туркестану, про человека по имени Муратов? Уже давно он нам не подает о себе вестей.

–  Вы не о бае Муратове из Кассана? Жил он там с двадцатого года притаившись. А тут началась коллективизация. Муратов поскандалил с уполномоченным земельного отдела, застрелил его. Теперь сами понимаете.

–  Вы думаете, его поймали? – испугался мулла Ибадулла.

– Свечу его жизни погасили.

Испустив животный вопль, мулла Ибадулла скатился с шелковых тюфячков, зацепил босыми ногами кавуши и выкатился огромным мячом из михманханы. Весть о Муратове ошеломила его. Очевидно, потребовалось известить самого эмира.

ЖИЗНЬ

                                                        Познание умножает скорбь.

                                                                               Эклезиаст

                                                       С   этими   двумя-тремя   невежами,   которые

                                                     полагают по своей глупости, что они

                                                      великие учёные богословы,– будь ослом, а

                                                      не то они от обилия ословства объявят

                                                      тебя кяфиром.

                                                                        Абу Али ибл Сина

Долго сидел Сахиб Джелял, вперив взгляд в счеты, валявшиеся на красно-черном паласе, простые, обыкновенные конторские счеты. Но сколько зла, жестоких дел отбито их костяшками. Губы Сахиба Джедяла шевелились:

– Зачем обольщаться? Ты смертный, гость этого эмира на одно-два мгновения. Вглядисы вселенная – это вихрь, а ты – тень, которой нет покоя. Прожить оставшиеся годы, прежде чем уйти туда, откуда нет возврата, прожить без страданий, не доставляя никому беспокойства, разве не достойное дело?

Мысленно он перенесся из михманханы муллы Ибадуллы, обители грозных странных трепещущих призраков, в уютную самаркандскую курганчу.

Медленно вьется пыль, золотится в лучах закатного солнца, оседает кремоватой пудрой на листья лоз.

Виноградник – предмет забот, отвлекающих от мыслей о тщете земного существования. Жаль, что пришлось внезапно уехать в осенние дни, когда виноград изумительно вкусен прямо с лозы. Виноград исцеляет сердечные болезни, избавляет от горьких мыслей. Можно сушить виноград на изюм. Тетушка еще варит из винограда янтарный мед.

В прекрасном далеке курганча – успокоение сердцу, виноград – блаженство размышлений, тетушкин мед, мир, заветные двери, которые вечно распахивает хитроглазый Ишикоч – Открой Дверь. Вот выкапывает он из горы конского навоза пузатенький с изящными девичьими ручками кувшин. Как сейчас, Сахиб Дже-лял видит залепленное воском, замазанное глиной горлышко. «А из горлышка льется то, что содержится в кувшине, и ничего больше». Но это «ничего больше» – золотистый, тончайшего букета мусалас.

Несмотря на свое мусульманское правоверие, которым он всегда и назойливо мозолит глаза, Ишикоч отлично знает секреты запретного виноделия – на то он и зовется Открой Дверь, чтобы открывать двери религиозных запретов. И вино он делает отличное. Увы, слишком часто Ишикоч совершает смертный грех, прикладываясь к кувшинчикам с девичьими ручками, и вовлекает в грех своего хозяина. Подмигивают лукавые глаза Ишикоча, похожие на глаза Того Кого Нет, но Кто коварно сбивает нетвердых в вере исламской людей на неподобающие поступки. Все туманится в глазах от одной-двух пиалушек напитка из глиняного кувшина, теплеет на душе.

Пожатием плеч Сахиб Джелял решительно отгоняет сладкие видения от глаз, озирается. В ибадуллинской михманхане сумрачно, тревожно. Тени ползают по сюзане, опасности притаились в углах. Нечего пенять на кого-то – шайтана ли, иблиса ли. Ты сам пришел сюда, сам оставил ленивый покой, полный мудрых мыслей. Ведь чего проще было не поддаваться уговорам Микаила-ага и не ехать в это Чуян-тепа. Сидел бы ты сейчас на деревянной «карават» с точеными перильцами, писал бы тростниковым калямом. Вздыхал бы, пробегая глазами по янтарным, агатовым, розовым, иссиня-черным, красноватым, прозрачно зеленым, фиолетовым, оранжевым гроздьям, свисающим с шикамов.

Не тот уже возраст, чтобы искать приключений, разыгрывать роль спасителей прокаженных царских дочерей. И, быть может, все тогда обошлось, если бы Ишикоч в Чуян-тепа не поднял после исчезновения девушки страшного шума: «Надо спасти! Надо ехать в погоню. Позор – бросить несчастную. И щенка не оставляют в беде!» Удивительно, что тогда произошло с Ишикочем. Словно весь мир перевернулся, когда он увидел в ишанском домике Монику-ой. Конечно, пронырливый Ишикоч «из блохи сала натопит», но чтобы он, человек в годах, вдруг из-за какой-то девчонки кинулся очертя голову в опасности, в приключения... Не в его этд характере. Наш «салотоп», шутя, за один присест, может съесть неимоверное количество дарового винограда, заедая его белой кукурузной лепешкой и запивая десятками пиал крепчайшего «фамильчая», но на бескорыстные поступки он не способен.

Усы и бороду Сахиба Джеляла шевелит улыбка. Нудный этот Ишикоч. И не так-то он прост. И потом для Сахиба Джеляла он не просто Ишикоч – Открой Дверь. Сахиб Джелял знает, что в забулдыге кроются свойства человека удивительного. Словом, Ишикоч... неплохой человек. Замечательная у него черта – он никогда не унывает, не теряется. Да и зачем? «Сколько ни натягивай куцый халат, все одно зад наружу». Бедность – оковы дьявола. А мгновение есть мгновение. Оно может и не повториться.

– Жадному – брань, щедрому – хвала, – неожиданно произносит вслух Сахиб Джелял. – А Ишикоч для меня друг! Больше чем друг – брат. И прошу не ронять слов злобы о нем.

Прежде всего Сахиб Джелял ценил покой для души. Где-то он вычитал в сочинении философа древности о «жизненной энергии, выделяемой великой природой в качестве составного элемента в субстанции каждой человеческой личности» в раз и навсегда отмеренной доле. Свою «жизненную энергию» он ценил и берег. Потому он был сердит на Ишикоча, хотя перед мысленным взглядом его постоянно стояло светлым видением личико девушки Моники-ой с мольбой о помощи. И, вероятнее всего, даже без Ишикоча, Сахиб Джелял оказался бы в Кала-и-Фатту сам, по собственному побуждению, даже не побоявшись растерять частицу своей «субстанции».

Наконец Сахиб Джелял оторвался от своих мыслей. В михмаихане по-прежнему было спокойно, словно в могиле. Что ж, он сам забрался сюда. Ну и поделом ему, если теперь страх сжимает ему горло и порождает легкий озноб. С муллой Ибадуллой чувствуешь себя так, будто сидишь на коврике смерти.

Коврик смерти? Откуда это?

Вышло так, что Сахибу Джелялу пришлось претерпеть чересчур много страданий. Теперь хотел прожить свою старость,– а он считал, что старость приходит в пятьдесят лет,– в прозрачном зеленом свете своего виноградника, на покое, в сладостной дремоте. И вот не пришлось. И, конечно, дело не в Ишикоче, а в собственном неугомонном характере. Он давно познал горячку борьбы, изнемог от нее, но, оказывается, не пресытился еще, раз он здесь, в Кала-и-Фатту, в самом гнезде змей, из-за того, что с какой-то молоденькой девушкой обошлись жестоко и несправедливо.

Он родился лет через десять после занятия Самарканда генералом фон Кауфманом и всю юность и зрелые годы не вылезал из «кипящего котла событий». Отец его, аксакал цеха кожевников а Афтобруи, придерживался старинной мудрости: когда народ проявляет добрый нрав, то и правители становятся добронравными, а государство очищается от зла.

Юного Джалала воспитывали и учили в старомусульманском духе. Но время диктовало свои законы и не позволяло мириться с застойным, окостеневшим укладом средневекового ремесленного цеха. Знания, приобретенные в кишлачном мактабе, незаурядные способности, энергия   привлекли к юноше   внимание   аксакалов-кожемяк. На своём цеховом маслахате среди кож и дубильных ям ояи порешили: «И нашему цеху нужен грамотный человек, смыслящий в законах и бумагах. Пусть Джалал, он бойкий и толковый, поучится еще», – и собрали ему денег на покупку худжры в бухарском медресе. А в Бухаре Джалал попал в среду людей, обуреваемых «жаждой знаний». Для мыслящего юноши положение «бегущего по дороге сомнений» – сплошные открытия. Молодой Джалал вторгся в жизнь и принялся «ломать» и «ниспровергать» устои. Но за это ломали и швыряли его. Уже в первые годы учебу в медресе, когда его подбородок еще ничем не предвещал гущины будущей ассиро-вавилонской бороды, он почувствовал гнетущую тесноту исламской духовной науки, ее тупую, замшелую схоластику. Откровением для него явился ходивший в списках едкий памфлет «Редкие происшествия» ученого и поэта Ахмада Махдума Калля, разоблачавшего «явления гнетущей действительности» Бухарского эмирата, застышего на уровне средневековья. Дурное с хорошим не ладит, прямое с кривым не сходится.

Невольная усмешка покривила его губы, когда он перебирал в памяти поступки, порождавшиеся тогдашней его наивностью. Он вообразил со всем пылом горячей молодости, что в его силах переделать мир, раскрыть глаза людям на чудовищную несправедливость всего эмирского строя. А начинать он предлагал с переделки религиозных мактабов и медресе в школы по русскому образцу, чтобы просвещение и знания «засияли утренней звездой на темном небе мракобесия Бухары». За проповедь среди учащихся медресе столь крамольных взглядов беспокойный сын кожемякц подвергся суровому сокрушительному осуждению своих учителей, к которому сам всесильный казикалан Бухары присоединил веский аргумент в виде тридцати палочных ударов и заключения в зиндане – клоповнике.

И не столько боль в спине и ужасные лишения в яме-зиндаде угнетали Джалала, сколько разочарование. В медресе было принято называть бухарского эмира «львом пророка», «справедливым и великолепным защитником ислама от кяфиров, неверных собак и прочих язычников», «опорой и перекладиной ворот исламской законности». Но Джалал видел трупы повешенных своих единомышленников-вольнодумцев именно на перекладине ворот эмирского Арка. Дрожь сотрясала его тело, его знобило от ужасных воспоминаний и предчувствий печальной участи. Он проклинал эмира: «Навозный червь в меде не нуждается!» Под медом он подразумевал высокие идеи.

Зиндан и палки излечили молодого философа от иллюзий. Вызволенный из зиндана и спасенный от мести улемов одним русским, – он работал горным инженером на службе у эмира и привлекал муллобачей – слушателей медресе – к переписке некоторых манускриптов из дворцового архива, – бунтарь Джалал оказался в Самарканде, где и принялся искать применения своим знаниям, а знал он, если подходить с меркой арабско-мусульманской образованности, много, ибо никогда не ленился. По рекомендации того же инженера его взяли на службу в канцелярию самого самаркандского военного губернатора. В среде благородной и культурной, как ему показалось, особенно после грязи и клещей тюремной ямы эмира, Джалал – человек восточного воспитания – нашел свое место. Относясь к обязанностям добросовестно и исполнительно, он совершил головокружительную карьеру – стал чиновником-переводчиком при самаркандском губернаторе, Колониальная администрация Туркестана нуждалась в таких людях.

Скоро Джалал – к тому времени у него выросла весьма представительная бородка – усвоил, что практика жизни не всегда умещается в рамках философии. Глазурь благородства, культурности царских чиновников быстро облупилась. Разочарование не заставило себя ждать. Начальники оказались своевольными самодурами, сослуживцы – расчетливыми стяжателями, спесивыми упрямцами или пустозвонами. Вся разница состояла в том, что чиновники в Самарканде ходили в фуражках с кокардой, а в Бухаре – в белых чалмах. «Вероломство наполнило мир, переливалось через край». Наступил день, когда голос справедливости прорвался наружу, и Джалал в кабинете самого губернатора произнес «слова правды из драгоценного камня». Губернатор ошеломленно воззрился на талантливого, многообещающего своего любимца, ему не понравился фанатичный блеск его красивых карих глаз. Сильные мира сего далеко не всегда понимают толк в драгоценностях мысли. Лишь счастливый случай помог молодому правдолюбцу избежать тюрьмы. Наш юный философ уразумел, что в борьбе за правду он снова потерпел поражение. Но и тогда он оставался наивным восточным мечтателем и потому отправился в паломничество в Мекку. Бродячим дервишем он исходил Иран, Египет, Турцию, Аравию, пытаясь отыскать истину в путаных темных недрах учения Мухаммеда. Он отстаивал свою философию справедливости с мечом в руке – воевал с самим Махди в Судане против англичан. Он держал в своей руке окровавленную, с остекленелыми глазами голову Гордона. Он сражался безумно и смело. «За трусом смерть охотится, а храбреца избегает».

Его назвали «великим газием», и он мог, если бы захотел, сделаться королем целой арабской страны, освобожденной от гнета колонизаторов. В одном из кочевых племен его перепоясали «поясом власти», и «под его эгидой ягнята спокойно паслись вместе с волками на лугах счастья». Но он не терпел лицемерия и ханжества феодальных вождей, а его понимание справедливости противоречило их взглядам.

Он, «великий газий», герой, победитель, оказался лишним. Его соратники почувствовали себя после победы самостоятельными. «Сытая собака делается непослушной». Он обличал шейхов и князьков: «Насилие – вот чем вы губите народ». Он останавливал «руку мести» и требовал милосердия к пленникам, женщинам, детям. Он убивал собственной рукой насильников и палачей.

Мирза Джалал сейчас не понимал, как ему дали уйти от смерти. Простые кочевники не позволили побить его камнями. Шейхи объявили его безумцем и пророком и отстранили от дел войны и мира. Его предупредили: «Устранись! Беспокойство – яд! Горячность – стальной клинок». Проклиная тех, кто «сорвал с него одеяние его веры», оскорбленный, он нищим дервишем покинул неблагодарных, за которых, не жалея жизни, сражался многие годы. С ним поступили вопиюще несправедливо, с ним – борцом за справедливость.

И даже сейчас, вспоминая это, он мысленно схватился за голову. Он дико озирался. За кого он тогда боролся! За таких, как мулла Ибадулла, эмир, за то, чтобы они могли жить и благодушествовать. Как много надо прожить, испытать, чтобы понять это.

А ведь он не понял тогда. Ведь он снова, через десятилетие, вернулся в Бухару, из которой когда-то бежал. Слава «великого газия» опередила его. Старый эмир умер. В Бухаре правил Сеид Алимхан – эмир «новой формации», человек, прикоснувшийся к культуре, воспитанник Петербурга, почти либерал. Замышляя оторвать Бухару от Российской империи, он мнил себя халифом – главой российских мусульман от Казани до Памира.

«Великого газия», борца против империалистов поначалу приняли в Арке с распростертыми объятиями, присвоили ему звание визиря и советника. Историю с зинданом уже забыли, и Сеид Алимхан величал Мирза Джалала не иначе, как «наш друг – премьер». Ему дали власть и богатство.

Бурная жизнь, лишения, плохо залеченные раны, перенесенные болезни мало отразились на Мирза Джалале. На эмирских приемах и селямликах он держался прямо, как чинар, и поражал своим величием. В его бороде еще не проглядывали серебряные нити, лоб не пересекала ни одна морщина. Он был полон физических сил, но состарился, душой. Он скоро убедился, что и новый эмир плетется в темном тумане произвола, ведет страну в пропасть. Сеид Алимхан слушал его советы, одобрял их, но предоставлял свободу действию разнузданным царедворцам – кушбеги и казикалану. Мирза Джалалу он оставил право... советовать.

Ничто не менялось в Бухарском государстве: коррупция и взяточничество, налоговый гнет и феодальные жестокости, распущенность правящих кругов и дикая нищета. Бог призвал мангытскую династию царствовать и управлять. Сеид Алимхан правил, как и его предки, деспотически. Мирза Джалал решил, что противостоять жестокости и лжи ему не под силу. Он опустошил свой ум. Отсохли ростки жизненной энергии. Он сохранил веру в справедливость, но счел себя неспособным на своем высоком посту бороться за нее. На него нападала черная меланхолия. Приступы ее все учащались. Он не мог не сблизиться с некоей возникшей в Бухаре организацией интеллигенции – обществом «Тербие-и-эфталь». Под невинным этим названием – «Воспитание детей» – на самом деле укрывалась тайная разветвленная сеть политических групп, ведших бескомпромиссную пропаганду против эмира и его клики – кушбеги, беков, казиев, чиновников за широкие реформы и либеральные преобразования феодального строя эмирата. Мирза Джалала привлекли лозунги просветительства, чистоты нравов, борьбы с мракобесием. Одно время с горячностью он принимал самое непосредственное участие в тайных заседаниях, сам разработал ритуал вступления в общество, напоминавший устав западных массонских лож. Он был связан со многими младобухарцами, сотрудничал под разными псевдонимами в их газетах «Бухара-и-Шариф» и «Туран». Ему щекотала нервы опасность, ибо он постоянно рисковал головой, особенно когда надо было своей властью избавлять некоторых членов общества от казни или заключения. Его могли выдать в любой момент. Он знал, что российский политический агент в Бухаре через свое сыскное отделение напал на след общества и доносил эмиру об участии в нем его любимого министра. Алимхан начал коситься на него. Однако Мирза Джалал был человеком действия. Он привык бороться за свободу с мечом в руках, и ему глубоко претила узость и ничтожество программы джадидов, добивавшихся свобод для лавочника, торгаша, заботившихся о неприкосновенности их собственности и имущества, их приверженность к религии, провозглашавшей торговлю почетным занятием. Он с отвращением видел, что в Бухаре торгуют все и всем – дочерьми, должностями, скотом и что «революционеры» из младобухарцев борются с феодализмом лишь ради того, чтобы выйти победителями в конкуренции с капиталистами других национальностей, что конечная их цель не свобода для трудящихся, а голый чистоган. Мирза Джалал порвал с обществом, оставил свой пост советника и визиря, снял «золотой пояс власти», бросил дом, гарем, богатства и снова ушел в хадзи.

Он не совсем уверен и теперь, что поступил правильно. Да, если бы ему тогда сегодняшний жизненный опыт, он, возможно, пошел бы все-таки со своими товарищами из тайной организации против эмира, поднял бы на него руку. Но неизвестно, чем бы кончилась борьба. Кто бы в случае успеха сменил Алимхана? Такой же деспот и самодур? Или пришли бы к власти торгаши и маклеры?

И снова в памяти встали картины прошлого. Вот он снова скитается по Востоку, он снова в Мекке целует черный камень Каабы и незаметно вытирает брезгливо губы. Он держит на ладони горстку пыли с поля роковой битвы у Обдурмана, сидит в шатре с теми самыми шейхами, которые намеревались когда-то побить его камнями, но которые сами теперь «зарылись носом в песок», ибо гордость их растоптали колонизаторы. Вот он пешком идет через пустыню и горы, читая молитвы на могилах друзей. Затем он ищет истину в Индии, Китае, Тибете. Изучает в ламаистском монастыре тибетский и санскритский языки, чтобы читать книги Сакия Муни и Конфуция. Жадно пьет из источников учений Толстого и Ганди. Весть о революции в России застала его в ущельях Гималаев. Его потянуло на родину, Однако сумел он попасть в Туркестан лишь в двадцатом году.

Мирза Джалал слез с поезда на станции Каган, чтобы принять добровольцем участие в штурме стен Бухары. Он ненавидел деспотов и тиранов и шел на старые глинобитные стены древнего города в чалме, халате, с винтовкой, подобранной у убитого, яростный, с треплемой ветром бородой «великого газия», вызывая страх н недоумение эмирских приверженцев.

Тяжело раненный, он долго лечился в военном госпитале, после чего вернулся в родной Самарканд и поселился в отцовском винограднике в курганче на ургутской дороге. Он мог бы написать увлекательную книгу о своей жизни, «украсить ее редкостными перлами, воспоминаний». Нет сомнений, читатель, конечно, нашел бы в его сочинении много интересного и поучительного. Но едва садился за рукопись, калям выскальзывал из его пальцев.

Раньше чем насладиться медом жизни, он отравился ядом бедствий. Он никуда не ходил, ни с кем не, виделся. Он ни разу не посетил махаллинскую мечеть. Не заходил и в местную чайхану. Даже отшельник не мог знать меньше о том, что происходит в мире. В листве карагачей ветры сменки ветры, воробьи устраивали базары в кронах тополей, окрукавших курганчу, соловей в винограднике заливался песней по утрам, а ночью зловещая птица – «бай-оглы» будила его своими стонущими криками, напоминающими о бренности жизни человеческой.

Правильно ли он сделал, поддавшись болезням, намеренно оставшись в стороне от жизни и работы?

Вот и сейчас в Кала-и-Фатту Мирэа Джалал мог взвесить все на весах воспоминаний. Ещё и ещё раз подумать, пока не вернулся страшный, жуткий мулла Ибадулла Муфти с приговором-решением.

В минуту опасности человек волей-неволей перебирает, просеивает через сито жизни свое прошлое. «Я был подобен сверкающим водам весны, а что я теперь?» Он чувствовал себя таким старым, ненужным никому, ничтожным. Трепыхается на горячем песке рыба, выброшенная из прохладных вод. Песок-то Мирза Джалал ощущал и страдал от него, а вот где бодрящий живительный источник, чтобы окунуться в нем?

Он вдруг вспомнил о семье. Когда над человеком нависает yrpoзa, он думает о близких.

В курганче жила, кроме тетушки, женщина. Ходили слухи по Самарканду, что Мирза Джалал привез ее из Арабистана, что она чудесна, что она чернокожа, что она красавица, что у нее негритянские губы, что у нее тело – персик со снятой кожицей – высшая похвала ценителя женских прелестей на Востоке. Однажды Ишнкоч упрекнул Мирза Джалала: «Неужели вы с вашими достоинствами не купите себе порядочную жену. Боже правый! Сколько в Самарканде кипарисостанных девушек. Пора бы и сына породить. Кто сложит в могилу ваш прах, когда придет ваш час?» Мирза Джалал стерпел его назойливость и ответил: «У Амина Бухари есть стих: «Человек обнимает за шею предмет своих желаний, хотя бы впереди его ожидали несчастья... Ядовитая змея не столь скверна, сколько любовная страсть».

– Вас, я вижу, – съязвил Ишикоч, – пленила та урод-негритянка с бедрами-чурбаками.

Откуда мог знать привратник, как сложена женщина, которую не полагается видеть даже ближайшему родственнику? Надо бы рассердиться Мирза Джалалу, но тут из летней кухни выскочила неописуемо прекрасная в гневе джинья, взвизгнула, и преогромный деревянный чумич стукнул Ишикоча по голове, превратив его белую чалму в масляную тряпку. Если бы не растерянность, Ишкоч мог бы увидеть, что хоть в бедрах женщина и была широковата, но тонкостью талии могла равняться с райской пери, а румянцем на коричневом лице и огненными глазами затмила бы любую красавицу из стихов того же Амина Бухари.

Шума, скандала, всяких там свар философ – хозяин виноградника – не терпел. Ишикоч спрятал свою обиду в карман. Теперь ои говорил: «Таких бойтесь. Змея от своего яда не погибает. Этих африканок-негритянок не удовлетворишь. Чуть что, голову проломят». Мирза Джалал усмехался: «Женщина не муравей, на неё не наступишь. Характер моей жены сбродил в эфиопском уксусе, и давайте, мой друг, не приставляйте змее ноги. При своей гибкости и изяществе змея есть змея».

Кто заговаривает об ичкари знакомого – невежливый человек. Но Мирза Джалал не зря слыл философом. Он не сжег дома дружбы, чтобы выгнать мышей сплетен. И потом, разве Ишикоч простой знакомый? Он друг, больше чем друг.

Дни проходили. Бурая земля повязывала свой лик зеленым шелком, а в вазочке на сандале розовела веточка цветущего миндаля. Приходило время откапывать виноградные лозы. Сквозь валежник и комья глины пробивались бледно-зеленые, но сочные сильные побеги и рвались к свету и солнцу. Приходилось оставлять уют, калям, философию, повязывать бельбаг, браться за кетмень, набивать на ладонях соднящие мозоли, зарабатывать ломоту в пояснице, слизывать соленый пот с губ... Появилась и одышка – напоминание о простреленном под Обдурманом легком, от одышки не избавляла ни тень шикамов, ни чайники «яхны». И тогда так хотелось разломать, разметать серые глинобитные стены и дать доступ в курганчу дуновению ветра Агалыкских гор. Но кто позволит ломать стены предков, вековые дувалы, которые «ограждают от камешков беспокойств, могущих взбудоражить зеркальную гладь души»? Годы шли. События меняли лицо земли, не затрагивая одинокой курганчи.