Текст книги "Перешагни бездну"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц)

ПРИХОД   ЭМИРА

                                                   Общения с  падишахом   остерегайся. 

                                                   Помни – хлопок боится огня.

                                                                   Низами

                                                     Остричь брови живому тигру.

                                                                   Каракалпакская поговорка

Мулла Ибадулла Муфти поперхнулся. Слово застряло у него в горле, точно непрожеванный кусок баранины. Ни взад ни вперед! Медленно, в ужасном напряжении поднимался мулла всей тушей, сопя и громко, до неприличия испуская ветры. Набухшие кровью глаза его уставились в затемненный угол михманханы.

Оттуда доносился приглушенный голос:

–  Прирезать  дозволено  пастуху...  любую  овцу...   в  пасомом стаде... дозволено пресечь путь подданного... кто бы ни был...

–  Еще одна дверь! – поразился Ишикоч вслух. Тому же удивился Сахиб Джелял, но промолчал.

После ряда судорожных попыток оторвать свое огромное тело от одеял, мулла Ибадулла Муфти встал и подобострастно сложил руки-култышки па животе. Перышком вспорхнул с места Ишикоч – он-то отлично постиг правила дворцового «адаби». Несколько еще недоумевая, поднялся легко, по-молодому Сахиб Джелял. Он не сразу догадался, почему такой переполох. Однако прозвучавший голос вызвал в памяти что-то невыносимо тягостное, руки его привычно сложились на груди, спина гнулась в поклоне.

В углу забелело пятно. Вступил в михманхаиу человек в нижнем белье с мучнисто-белым лицом-блином, резко окаймленным полоской черной бородки. На макушке головы чудом держалась темно-бордовая бархатная тюбетейка. И даже раньше, чем Молиар, быстрый и сообразительный, сладко воскликнул: «Да не отдыхают подданные от молитв, о столп веры!» – Сахиб узнал с холодком в сердце в призрачной фигуре самого эмира Алимхана. Да, Сахиб слишком хорошо когда-то знавал эмира бухарского. Часто и постоянно он общался с ним.

Но лишь одна мысль занимала Сахиба Джеляла сейчас: «Михманхана      муллы    Ибадуллы – Сир-ад-Давлят– решето. Сколько здесь дверей и дверок. Удобно для всяких темных дел. Сколько дыр, чтобы подслушивать каждое слово, каждый вздох».

Грузным    шагом, слегка покряхтывая,    показывая,    насколько тяжело бремя государственных забот, эмир прошел по коврам и, пробормотав  «бисмилла!»,  бессильно  рухнул  на  почетное  место. Белая холеная рука встряхнула четками, послышался сухой треск бусин, и таким же сухим голосом эмир разрешил всем сесть:

– Рухсат! Позволение! – Тут же он продолжал: – Бессонница... Холодные ноги... у новенькой... Хожу, брожу по комнатам... Разговоры, шум слышу... зашел... вот... Читал коран... перед сном. Ангелом начертано... про неверных... Вихрь-буря несут сор... песчинки, тьма над бездной – дела неверных. Что же получается?.. Хорошо сказано в матери книг – коране... а... не соответствует положение... Неверные отступники живут, едят, наслаждаются... а? Бессонница?.. Брожу... без сна... А у этой... новой... холодные ноги...

Мулла Ибадулла даже потемнел от натужных мыслей. Вроде бядахшанская рабыня, приведенная купцом Шоу, и молода, и красива. В чем дело? Чем она не подошла? Капризничает Алимхан. Совсем квелый стал.

Из разинутого рта Ибадуллы вырвались сиплые звуки. Так мяучит кошка, когда трется о ногу хозяйки, вымаливая помилование за содеянную шкоду.

– Огорчены мы... проклятие его отцу... Умарбек... тот, что повышен чином датхо.. со своими узбеками – тридцать семейств на круг надули гупсары... переплыли Дарью... на ту сторону... поклонились советским... сгореть им в могиле... собаки затосковали по родине... жаловались красным... В Меймене...– там мы им определили жить... – в Меймене плохой воздух, гниль в воде... земля – песок, а Советская власть землю дает... трактор дает. Дурными словами... нас... эмира поносили...

Покачиваясь на месте, Сеид Алимхан лениво дернул ворот рубашки, осторожно поцарапал в прорехе черный волос на груди. Слова угроз выдавливал медленно, бессвязно, и тем страшнее звучали его проклятия. Он сидел, уткнувшись носом в халат. Четки слабо потрескивали в лениво шевелящихся пальцах, белых, нежи-вых, с наманикюреннымн ядовито серебристыми ногтями и массой перстней, усеянных камнями.

Тем же безразличным тоном он продолжал:

–  Отступники  мерзкие  живут,  одеялами  накрываются...  спят с толстыми своими суками... плодят кяфиров-щенят... Плевок в бороду пророка... а? Убивать надо отступников. Мусульманин, переметнувшийся к кяфирам, – уже мертвяк. Ты, Ибадулла, святой... а   равнодушный...   Вероотступники   бегут  сотнями...  пять  тысяч... шесть тысяч за пять месяцев... шесть тысяч наших бухарцев... бежавших с нами от проклятой революции, потихоньку, тайно вернулись в Узбекистан... Таджикистан и все уходят и уходят, а ты... Ибадулла,  не  ловишь  их...  спишь...   а   у   бадахшанки   холодные ноги... А ты равнодушен... – Ибадулла пучил глаза  и молчал.– А ты? Кто таков? Кто таков?– Эмир вдруг резко повернулся к Молиару.

Меньше всего хотелось самаркандцу, чтобы эмир задавал ему сейчас вопросы. И все же ждал их, потому что черные глаза эмира нет-нет да и скашивались слегка, пытливо изучая его лицо. В них мелькала едва уловимая мысль. Она возникала и исчезала. Что-то Сеид Алимхан силился вспомнить и не мог.

Да и, по-видимому, вся напыщенная, полная актерского наигрыша речь Сеида Алимхана адресовалась не столько Ибадулле, сколько его гостям. Эмир играл роль. Его вопрос к Молиару носил чисто риторический характер. И, не ответь даже самаркандец, эмир не обратил бы внимания. Но Молиар, на то он и был Молиаром, чтобы не держать язык за зубами. Мгновенно он отрубил:

–  Такие умники бухарские беглецы! Не пожелали они в молитвах, лишениях и подвижничестве жить на чужбине под рукой халифа, благодарствуя за ласку и заботы. Боже правый!  Возжелали сытой жизни. Ай-ай-ай! Неблагодарные! Да  вот не испугались опасностей, не побоялись советских пограничников, побежали, вернулись домой, презрев гнев вашего высочества, ласку  и   милости. А когда от них, – Молиар указал на Ибадуллу, – приехал дарго собирать налоги «ушр» и «зякет» в пользу господина эмира, они такое сделали, такое... язык отсохнет...

–  Убили?

–  Хуже...

–  Да говори ты, стоязычный!

–  Помилуйте, не зовите палача? Вы же сами, ваше величество, приказываете говорить. Не гневайтесь!

–  О аллах,  скажет он наконец, – пробормотал  Сеид Алим-хан, его одолевало любопытство. Извращенная натура побуждала терзать не только свои жертвы, но прежде всего самого себя. Вообще он любил слушать восторженные рассказы возвратившихся из Бухары засланных своих людей—дервишей, бродяг, проходимцев. Судя по их рассказам, явно сочиненным, жители советской Бухары лелеяли в сердце преданность своему изгнанному повелителю,   жаждали его возвращения на престол,   готовили   пышную встречу. Эмир упивался новостями, особенно кровавыми деяниями басмачей фанатиков.   Он истерически   взвизгивал от радости, он чуть ли не плясал. Он бил в барабан торжества по поводу подобных новостей на весь свет. И тут же сочинял послание в Лигу Наций, британскому премьеру, в белогвардейские центры. Эмир писал о разрухе   в Туркестане,    о близящемся    крахе    Советов, о своем близком торжестве. Но возбуждение падало. Наваливалась на сознание бессонная ночь с ее темнотой, шевелящимися по углам тенями, бродящими по дворцу тенями убийц с отрубленными головами в руках,   с каким-то   жутким,    глядящим из тьмы мрака глазом... Усталый мозг перебирал иные вести, дурные, но, к сожалению, достоверные. Они приползали по-змеиному через границу, через Гиндукуш в лавчонки кабульских базаров, в караван-сараи, в Кала-и-Фатту. Они содержались в письмах от прошлых друзей эмира, не боящихся сказать правду.

Сеид Алимхан имел трезвый ум расчетливого купца. Сегодня в саломхане он наслушался радостей и восторгов, поздравлений и славословий. Милостиво приказал выдать «суюнчи» – правда, весьма скромные – рассказчикам. Сейчас от Молиара он требовал правды: упершись руками в колени, эмир не спускал глаз с самаркандца.

–  Что ж? – сказал Молиар. – Правду так правду.

– Ну?

–  Ваши подданные сделали непотребство. Послали господину дарго китайского фаянса блюдо, завернув его в бархатный зеленый дастархан...

–  Наконец скажешь ты эмиру, в  чем дело? – не выдержал Ибадулла. Его толстые ручки дернулись, словно он хотел замахнуться.

–  Но, но, осторожнее, – протестующе заскрипел Молиар.

–  Так вот, когда господин дарго хотел насытиться кушаньем...

Он вдруг снова замолчал.

–  Что же случилось  с  кушаньем?– в один  голое спросили эмир и мулла Ибадулла. Оба всем туловищем наклонились к са-маркандцу, глаза которого мерцали лукавством.

–  Случилось то,  что случилось.  На  блюде...  ха...  оказались серые коровьи копыта. Они дурно пахли и были в навозе.

Бело-мучнистые квелые щеки Сеида Алимхана полиловели, губы обиженно покривились. Мулла оторопело ловил взгляд эмира.

–  ...Фетву! – всхлипнул    Сеид Алимхан... – Фетву...    напиши. Там Валимирза наш человек... председатель этого их исполкома... приказываю...  пусть позаботится...   недопустимо   имя  эмира  топтать... – Эмиру вдруг перехватило горло. Он долго отдувался.– Всем урок!.. Оскорбления  кровью смываются... закон  не выполняют. Денау разнести в битый кирпич... а те... тридцать семей... Умарбека... того!

С готовностью Ибадулла подхватил:

–  Будет  исполнено...  э...   Курбаши   ишан   Султан,  умнейший суфий... под землей найдет отступников. Ни один не уйдет...

Эмир все морщился и посматривал на Сахиба Джеляла. Видимо, что-то не нравилось ему в бесстрастном, неподвижном его лице. И он остановил муллу Ибадуллу:

–  Кишлачных стариков... старух... убивать не надо... Прогнать в пустынное место... в степь... без воды, без еды подальше... Не смогут уйти – останутся, помрут... Не правда ли, господин? Страх всем   урок,   господин? – обратился   он   ко   все  еще   молчавшему Сахибу.

Равнодушие, с которым эмир и его духовник обрекали людей на гибель, вызвали в Сахибе Джеляле тихую ярость. Вместо ответа он вспомнил вслух древнее изречение:

–  «Избегай соседства трех вещей: горящего огня, бурного потока, славы царя». Кровь и насилие всегда отвращают от государей сердца и умы подданных, даже слепо покорных престолу, тех, кто еще называет себя подданными эмира бухарского, верит, возлагает чаяния на Сеида Алимхана.

–  И... э... вы смеетесь? – зашипел мулла Ибадулла.

Расслабленным движением руки Сеид Алимхан остановил духовника и безучастно заговорил. Он ронял слова с трудом, по одному. Они падали в сумрак михманханы и глухо отдавались под тяжелыми болорами потолка, там, вверху.

–  Слова, однако, знакомые... Слушаю... думаю...  Все думаю, не удивляюсь... Бороду гостя твоего, Ибадулла, видел... разговаривал с ним где-то... часто... Где?..   Разговаривал... гость молчит, вовсе... не признает... нет, забыл своего повелителя…

Ни малейшего оживления, ни признаков удивления... Он еле шевелил языком. Чуть привстав, Сахиб Джелял картинно поклонился.

–  Не подобает поднимать голос в присутствии великих. Ждать надлежит, когда повелитель снизойдет сам.

–  Мудрености... Сахиб... изощренности, господни визирь наш... как в старое время... и раньше и теперь история... вы упрямец... не научила.

Белая чалма Сахиба Джеляла склонилась, но даже в ее наклоне эмир усмотрел упрямство и сердито заворчал.

Не слишком веселые мысли теснились в голове Сахиба Джеляла. Нельзя предугадать, как еще эмир воспринял его появление  в Кала-и-Фатту. И тут еще осложнение с загадочным поведением Ишикоча – Молиара.

Много лет прошло с того дня, когда Сахиб, всесильный в то время  вельможа,  покинул  эмирский  дворец,   пренебрег  властью, положением, богатством, отправился в Мекку. Тогда он не предупредил эмира. Хлопнул калиткой и, ступая по уличной пыли, прошел среди первых прохожих через Каршинские ворота, зубцы башни которых алели в утренней заре. Он еще не отдавал себе отчета, куда и зачем идет. Он не вернулся. Мирза Джалал бросил свой богатый  удобный дом,  свои  имения,  свои  караван-сараи,  отары каракульских овец, наложниц, жен... Мирза Джалал покинул двор и Бухару еще до мятежа младобухарцев, и никто не мог прямо обвинить его в джадидских воззрениях, хотя он открыто презирал вельмож и ненавидел порядки эмирата. Частенько он бросал в глаза эмиру: «Когда сила входит в дверь юрты, законность вылетает через дымовое отверстие».

Эмиру не к чему было придраться. И, уйдя в странствие, Мирза Джалал не совершил ничего предосудительного. Мало ли великих государственных умов Востока, осознавших неустройство в государстве и своего    собственного душевного мира,    заканчивали жизненный путь священным паломничеством. Нехорошо, если эмир слышал о событиях жизни Сахиба Джеляла последних лет. Эмир подозрителен, напуган. Одно слово «Самарканд»  может вывести его из душевного    равновесия.    Приглашение   Сахиба    Джеляла к мулле Ибадулле, приход эмира, разговоры о вероотступниках – все неспроста. Нет сомнения, его проверяют. Учинили по всем правилам допрос да еще с пристрастием. Но что они знают на самом деле?

– За старое опять беретесь, Сахиб... и раньше говорили такое подобное... И так неожиданно покинули... Мы проливали слезы огорчения... Сахиб... оставили должность... презрели... а...

Теперь можно и вздохнуть. Надо полагать, эмир больше ничего не знает. Леность мысли – болезнь эмира. Он про себя говорит: «Ретивый конь быстро стареет. Зачем ускорять старость?» Он, видимо, не очень-то разузнавал, куда девался его беспокойный визирь. А когда он задал всем загадку и исчез, эмира прельстила возможность забрать в казну его имущество.

–  Мы подумали тогда... убийство случилось с вами... Разбойники,   думали мы...    бессмысленно    чернь...    Приказ    подписал... казнить  всех   воров  государства...   Крови   много...  текло...   Земля красная перед арком... сплошь... не просыхала долго...

–  Увы! Благочестивый поступок одного мусульманина послужил причиной жестокостей. Смертный – игрушка судьбы, – проговорил Сахиб Джелял. – Сколько невинных сложили голову из-за моего необдуманного  поступка.  Хомут греха  повесил  я  себе  на шею.

–  Беда  небольшая,  ничего...  в  устрашении – мудрость  государства... Милости парод не понимает... только плеть... Один невиновный... на сотни злоумышленников... Зловредных преступников казнили... разные воры... джадиды тоже... мятежники...

Сахиб Джелял с трудом удержался. Было бы опасно заикнуться сейчас о джадидах, которых эмир боялся больше, чем бандитов.

–  И все    на    пользу, – продолжал    Сеид   Алимхан. – Рад... Очистилось государство... вы, Сахиб, хулитель моих дел... вернулись теперь... когда мы в беде... придите же... верным помощником будьте... наши объятия открыты... ворчун... верным слугой будете... опять...

Нездоровую мучнистую бледность лица эмира сменили более живые краски. Лишь пустота его голоса говорила, что он ничуть не рад встрече.

«Он во власти сомнений... Начнет бранить, проклинать – хорошо. Будет отмалчиваться – плохо. Лающий пес слышен издалека»,– думал Сахиб. Но он умел не выдавать свои мысли, и на его лице эмир читал лишь непроницаемую улыбку царедворца.

Сеид Алимхан замолчал. Молчали и остальные. Глядевший со стороны немало бы подивился. Посреди огромной, полной какого-то сырого пара комнаты с серыми пахсовыми стенами и полными тайн углами и закоулками застыли истуканами фигуры чалмоносцев, выхваченные из сумрака огоньком лампы, стоящей на черном в красных цветах подносе. Лишь поблескивание глаз выдавало жизнь напряженную, ищущую. Старинные, с набойчатыми, мрачноватых ржавых красок узорами сюзане свисали с наспех обтесанных и аляповато раскрашенных потолочных балок. С сюзане смотрели не то лица джиннов, не то повторенные сотни раз угловатые головки птиц. Холод, промозглость не умерялись тлевшими в открытом очаге оранжевыми от жара углями, от которых шел смрадный угар. Сквозняки струились по грубым бордового отлива коврам. Из присутствующих в михманхане один мулла Ибадулла сверкал золототканым халатом. Строгие, скромных тонов одежды Сахиба Джеляла и Молиара сливались с сумраком. Белесая, схожая с нелепо нахохлившимся сусликом фигура эмира маячила на возвышении, судорожно колебалась, вот-вот готовая улетучиться со сквозняком, пробиравшим до костей.

Зябко ежась, вздыхая, Сеид Алимхан, елико возможно, прижимался, притискивался к мангалке. Он чувствовал себя очень неуютно в михманхане своего духовника, но не уходил. Он хотел разгадать тайну. А то, что Сахиб Джелял, вся его личность – тайна, и все его поведение, все его прошлое, его приезд в Кала-и-Фатту – тайна и притом чрезвычайная, сомнений не представляло.

На время эмир оставил попытки вспомнить, где и когда он видел Молиара. Ведь Молиар тоже играл какую-то, и притом не последнюю, роль в его эмирской жизни. Но какую? Нет, годы изменили его наружность до неузнаваемости. Другое дело Сахиб Джелял. С ним проще. Просто надо выспросить, зачем он приехал в Кала-и-Фатту. Но как задать вопрос, чтобы не спугнуть странника-философа, Сеид Алимхан этого не знал и потому не решался прервать молчания.

Заговорил с усмешкой сам Сахиб Джелял:

– Господин   Сеид   Алимхан,   разрешите   почтеннейше   задать вопрос. Вам не терпится узнать, что побудило визиря Бухарского эмирата после столь долгого отсутствия явиться к своему повелителю?  Вы проявили даже радость. Но душа у вас  в смятении. Не замышляет ли Сахиб Джелял вред религии? Нет ли у него злокозненных намерений? И какие у него секретные дела? Но зачем подобная игра ума? Позвали бы нас сразу и, помня о нашей верной службе, спросили.– Он вздохнул, помял    пальцами бороду и продолжал: – В бороде   Сахиба   Джеляла   уже   белеют нити – послы Разрушительницы, и нам уже не годится швырять слова. Сахиб Джелял – не злоумышленник. Сахиб Джелял – странник, своими странствиями насыщающий свой ум. Путешествуя по горной стране Тибет, мы поразились врачебному искусству доктора по имени Бадма. В беседах с ним мы позволили себе упомянуть, что халиф Сеид Алимхан болен и никто из кяфирских нечестивых врачей Европы не приносит облегчения его страданиям. Тогда мудрый Бадма сказал: «Я готов предложить свое умение больному, кто бы он ни был». Сложил доктор Бадма лекарства в переметную суму, сели мы верхом на яков-кутасов и пустились через ледяные перевалы Джомолунгмы и Каракорума. Пройдя путь в пятьдесят дней, мы прибили сюда. Такой разговор, господин Сеид Алимхан, ваше, высочество.

Он произнес это «ваше высочество» с нескрываемым пренебрежением. А осторожный Молиар подумал:

«Хорошо, что сообразительность господина повелителя Бухары заросла ряской и тиной, пока он отсиживал зад на берегу хауза Милости».

У ЭМИРА

                                                       Горек, как страх.

                                                       Тяжел, как горе.

                                                       Мрачен, как могила.

                                                      Узок, как сердце скупого.

                                                                                   Ансари

                                                       В старой одежде вошь едка,

                                                      У злого человека речь едка.

                                                                  Алаярбек Даниарбек

Казалось, уже нет особых оснований тревожиться. И тем не менее сердце неприятно защемило, когда эмир вдруг пригласил:

– Пошли! Надо... с нами... пойти...

Кряхтя, он начал приподниматься. Молиар, с немыслимой для его плотного, неуклюжего тела легкостью, воробышком вспорхнул с места, ловким рывком подхватил под мышки грузного Сеида Алимхана и довольно-таки небрежно поставил обеими ногами прямо в кавуши, стоявшие рядом на паласе.

Мулла Ибадулла еще ничего не успел сообразить, а самаркандец, по-прежнему поддерживая эмира, засеменил рядом с ним на своих кривоватых ногах, на которых неведомо как и когда оказались его резиновые глубокие калоши, тоже стоявшие тут же, в сторонке. И покамест мулла Ибадулла, ругаясь и пыхтя, искал и надевал, неуклюже вышаривая по паласу, свои зеленые турецкие туфли, Молиар торжественно прошествовал к выходу бок о бок с эмиром, удостоенный служить подпоркой его священного локтя. Так безвестный базарный торгаш, неведомо откуда появившийся во дворце и находившийся на подозрении, нежданно-негаданно оказался нужным повелителю правоверных. То ли по лености ума, то ли по мимолетному капризу Сеид Алимхан обнаружил в Молиаре нечто такое, чего не углядел своими кабаньими пронзительными глазками мулла Ибадулла Муфти. Пожелал эмир – и все! Так кокетка ни с того ни с сего поворачивается спиной к своему поклоннику и расточает улыбки первому встречному.

Так они и шли – эмир, поддерживаемый под локоть Молиаром, и медлительный, преисполненный важности Сахиб Джелял, шагавший прямо и гордо. А мулла Ибадулла неловко, по-слоновьм тащился за ними, безуспешно пытаясь нарочито шумным топотом привлечь внимание своего владыки и напомнить об осторожности.

Они неторопливо проходили по ночным, погруженным в сон залам, где спертый воздух, отравленный тяжелым чесночным перегаром и прелью, стоял колом, а тишина нарушалась лишь гулкими всхрапами и сонным бормотаньем. Даже в густой мгле, чуть рассеиваемой едва теплящимися огоньками масляных чирагов – светильников, видно было, что от торжественного дневного благолепия дворцовых покоев ничего не осталось. Все паласы, ковры, кошмы каждой михманханы устилали безжизненные тела, лежавшие вповалку. Видно, ночной гиндукушский ветер загнал в помещение дворцовую челядь, просителей и приезжих, всех искавших милостыни и заступничества, бесприютных, лишенных крова и пристанища на чужбине, кто когда-то поверил эмиру и бежал с ним из Бухары. Белели во тьме седые бороды, чалмы, не размотанные даже на ночь, колом топорщились халаты: дорогие – байские, халаты бедняцкие из грубой маты, халаты заплатанные, в лохмотьях нищенские. Ложились на стены тени от торчавших из-под мышек страннических посохов, с которыми дервиши не решались расстаться даже во сне.

Эмир и его провожатые перешагивали через ноги, небрежно высунувшиеся из-за тесноты в узкий проход, ведший от дверей к дверям, а мулла Ибадулла, неловкий, ничего не могущий разглядеть на полу из-за выпиравшего живота, чуть ли не на каждом шагу наступал на кого-нибудь из спящих и вызывал стонущие вопли и ругательства, гулко отдававшиеся под скрытым темнотой потолком.

Так и прошли они через весь дворец, пока не добрались до личных апартаментов эмира. Никто из вооруженных махрамов не проснулся. Спал караул и у дверей эмирской саломханы – личных эмирских покоев. Алимхан даже не выразил неудовольствия. Он молча кинулся на груду бархатных одеял и, устало ворочая языком, прошепелявил:

–  Очень   больны...  мы...   увы...   правда   ли,  доктор...   хорош... этот тибетский доктор... можно верить?..

–  Доктор Бадма, – внушительно проговорил Сахиб Джелял,– целитель из семьи самых известных тибетских врачей. Его родич, говорят, лечил царей. Бадма – достойный потомок врачебной династии.

–  Можно, думаете, довериться?.. Страшный недуг подбирается и глазам... подошел уже... мешает... Боль в глазах мешает... управ-лять  государством...  нашим...  мельтешит  все..  О!   Перед  нашим взором, тот глаз... на земле лежит... смотрит и смотрит... в Бухаре.... мятежнику... палач вырвал глаз... тьма идет... ужасно...

Он по-щенячьи скулил, беспомощно кончиками трясущихся пальцев касаясь приопущенных век. Все отвернулись. Не подобает видеть слезы царя.

–  От лица эмира мусульман, – подвывая, простонал втиснувшийся  в дверь саломханы   мулла   Ибадулла, – скажу  я:   во  все стороны вселенной исходит сияние божественного излучения мекканского Бейт-аль-Ахрама. И никакой тьмы! Молитва исцеляет от любого недуга! Э... проклятый какой-то язычник посмеет лечить эмира! Осел – подлое животное, но его ишачья работа дозволена. Тибетский доктор хуже осла. Он поклоняется идолам. Он не смеет даже находиться  в присутствии  халифа.  С доктором-язычником дозволено говорить, лишь отгородившись завесой.

–  Заноза иногда и слона убивает!

^:– Ты сказал... это?.. – покривился эмир, взглянув на Молиара.

–  Я, о красота созвездий, украшение корана! Правдивое слово, о господин трона, – грубое слово! – ничуть не тушуясь, изощрялся Молиар. «Чем громче титулы, в которые я его наряжу, – думал он, – тем приятнее ему. Курдючным салом душу ему смажу». – О величество гордыни  и спеси, что там  бить кулаком  по воде! Молитва молитвой, а лекарство лекарством. О господин страха, прикажите этому мешку с требухой помалкивать, а то за большой собакой и маленькие начинают лаять. О гений всех живущих тварей, прикажите призвать в Кала-и-Фатту тибетского врача, пусть он тысячу раз идолопоклонник.

–  Не допущу! – взбунтовался мулла  Ибадулла; вся его раскормленная туша колыхалась. Он впал в отчаяние. Ему уже мерещилась ужасная картина: тибетский доктор—проклятие его отцу! – Бадма лечит и вылечивает   эмира. Сахиб Джелял    делается первым лицом в Кала-и-Фатту! И этот ничтожный торгаш Молиар – любимец  Сеида   Алимхана. А он—мулла   Ибадулла—в   немилости!

Тяжелой колодой мулла Ибадулла повалился перед эмиром на колени. Казалось, стены саломханы вздрагивали.

–  Внимания!  Э, благосклонности!  А  ты, торгаш,  поберегись! Забыл – пища льва из мяса и крови. Держись подальше, э, от клыков.

«Но трудно напугать пуганого»,– хорохорился позже Молиар.

И взаправду, он не растерялся. В ответ на угрозы духовника эмира он сложил из пальцев дулю.

Муллу Ибадуллу скорчила судорога, и он заверещал:

– Остановись,   э, единственный в мирах.   Болезни – следствие несчастий, посланных всевышним за грехи людей.

–  Эге, слава богу, значит, по-твоему, их великолепие и совершенство из совершенств нагрешил, и аллах хочет, по твоей молитве, наказать нашего безупречного ревнителя счастья? Одумайся!

Сбитый с толку мулла Ибадулла продолжал выкрикивать свое:

–  Язычник   подсыпет   яд, э,   причинит   ужасные   страдания. А вдруг Бадма подослан врагами? Осторожность, э. Не верьте! Неделю   отсрочки. Пошлем   соглядатаев!   Разузнают о язычнике! Не допущу, чтобы над эмиром мусульман простерлась тень гибели!

Сеид Алимхан устало приказал:

–  Не кричи! Эй там, приведите врача... завтра... нет, сейчас...

Всесильный Ибадулла, советник трона, страшный человек, палач, проиграл. Волоски бороды Сахиба Джеляла шевельнулись, он облегченно вздохнул. Молиар упивался торжеством:

–  Мы и на молнии шашлык изжарим. Мы такие!

Но он ошибался. Он вообразил, что отчаяние толстяка муллы сделало его слепым. Мулла Ибадулла рыдал, извивался в конвульсиях, впадал в исступление, как во время своих самых изуверских «зикров». Но он все видел и примечал. Он заметил, что борода Джеляла зашевелилась, что улыбка торжества перекосила круглое лицо Молиара. Мулла Ибадулла был опытным баламутом. И, будто и не происходило никакого спора, очень спокойно зачмокал губами, словно леденец посасывал:

–  Дева Рума распустила свои косы и закрыла лицо. Вороной цвет ее кудрей залил тьмой вселенную.

Он искушал эмира – ночь наступила, и пора идти в гарем предаться дозволенным наслаждениям с чернокудрыми. Мулла Ибадулла отлично изучил слабости эмира и надеялся отвлечь его.

Намек пропал впустую.

–  Угодно нам… пребывать здесь... рассказы господина купца слушать... – и эмир благосклонно кивнул Молнару, – ...желаем... сейчас... пока доктора найдут…   тибетского...

–  Слепая кошка поймала жареную рыбку, – добродушно посмеивался  самаркандец. – Захотел  господин  Ибадулла  привести в смятение небо и землю. Вообразил одну вещь, подумал: тот базарчи Молиар шатается по базарам, продает советским гражданам мануфактуру и смушки, пудру и духовое мыло, трико и  шелк... Эге! Молиар – плохой человек. Молиара надо! – и он провел ребром ладони по кадыку. – Мулла Ибадулла – великий ум. Кричит на своих радениях:  «Ху-ху».  Господин Ибадулла вообразил, что мы, Молиар, переползаем через границу на животе ужом – желтопузиком. Нет, Молиар вот так: «Ч-чу! Н-но!» – Он подбоченился, задергал воображаемую уздечку и задрал вверх свою бородку. – Именно так разъезжает Молиар, верхом, по Узбекистану и Таджикистану. Но точно так же мы едем по стране афган, по стране индусов, по Персии и Аравистану. Где хотим – ездим. И всюду нам – Молиару – почет, уважение.

Сахиб Джелял поднял голову.

–   Господин Сеид Алимхан, в коране есть мудрое слово. Сура о джихаде гласит: «В свитке запишут семьдесят добрых дел за каждое преодоление боязни, закравшейся в сердце правоверного, когда он в стране врагов». И разве не богоугодны такие храбрецы, вроде торговца Молиара  или  афганских купцов Саломат Шо и Суфи Икрама, которые каждую неделю проезжают у пограничного селения Нусай на советскую сторону и, совершив свои торговые сделки и набрав полный хурджун денег и новостей, благополучно возвращаются. Разве не нужны делу мусульманства такие смельчаки?  Удел  глупца – причинять  вред  мирным  торговцам.  Удел воина – резать мечом, удел коммерсанта – торговать. – И он добавил,   иронически   поглядывая на эмирского   духовника: – Насколько мне известно, господин Молиар перешел сейчас через границу именно близ селения Нусай по тропе Саломат Шо и Суфи Икрама.

–  Да, да.  Именно вместе с Саломатом  Шо  и  Суфи  Икрамом! – подхватил Молиар, и, померещилось это эмиру  или  нет, но он хихикнул издевательски.

–  Аллах! Они знают про Саломата Шо и  Суфи  Икрама! – громко  прошептал  в  полном   расстройстве  чувств  духовник.  Он жмурил глаза и жалко поджимал губы,   пытаясь принять достойный вид.

–  Таксыр прав, – слегка наклонил туловище в сторону Сахиба самаркандец, – именно ваши друзья Саломат Шо и Суфи Икрам переправили нас через границу. И нам не пришлось ползать на животе по колючкам и щебенке. И, если к слову сказать, некоторым наевшим по пять пудов сала такое не под силу. Можно об острые камни кожу ссаднить и кишки размотать на шипах и колючках.

–  Тауба! – важно    заметил Сахиб    Джелял. – Наш базарчи Молиар заслуживает не подозрения, а благодарности и награды.

Уже давно Молиару следовало умерить прыть. Он уже достаточно наговорил мулле Ибадулле, и тот мог обидеться. Но задорный самаркандец, как говорится, натянул поводья острословия, и норовистый конь язвительности мчал его карьером. Он не давал никому слова сказать, делался все ехиднее и назойливее.