Текст книги "Перешагни бездну"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 50 страниц)

–  А что за история с дочерью эмира бухарского?

–  Мой бог, я потеряла мою девочку, такую розовенькую, такую золотоволосую, с таким голубым бантом, о!

–  Значит, была девочка? Вы ее потеряли? Где? – упорствовал мистер Гипп.

–  Девочка, моя дочь, Моника. Я потеряла ее в Шуян-тепа.

–  Она от Сеида Алнмхана?

–  Прелестный ребенок. Голубые глазки.

–  Простите. В котором году родилась девочка?

–  В году? Такая хорошенькая. Красные офицеры и комиссары – они не лишены чувства – баловали девочку.

–  Прошу, припомните дату рождения.

–  О, это было давно. Я была молода и неопытна. Меня продали. Да, да. Продали в гарем, в Бухару.

–  Итак, ее отец эмир.

–  Увы. Мой бедный ребенок, моя девочка...

–  Итак.  Кто похитил вашу дочь? Они забрали и ваше имущество?

–  Мой   комиссар   уехал в горы   и не вернулся.   Я не могла ть в неизвестности. Через Шуян-тепа проезжал один красныйофицер, очень симпатичный, такой кудрявый. Я поехала с ним узнать про комиссара.

–  А девочка осталась? А ваши вещи? Не было ли среди ваших вещей бумаг, документов? Не взяли ли вы с собой из Бухары какие-нибудь документы?

На бульдожьем желтом лице мистера Эбенезера Гиппа не отражалось ни раздражения, если оно и было, ни нетерпения, которые могли возникнуть из-за бестолковых, путаных ответов Люси. Даже  и  теперь,  когда,  вместо  того чтобы  ответить  прямо,  она снова воскликнула:

–  О моя несчастная дочь!

–  Не припомните ли, был ли при девочке какой-либо документ, предмет, доказательство ее происхождения. Наконец фамилия, имя. Какой-либо признак, примета?

–  Моника осталась у одного фермера. Очень дикая, но почтенная семья. Хозяин очень черный, бородатый, но был ласков с девочкой. Я сказала: «Доверяю мою девочку вам». Села па лошадь и уехала. О, я прекрасно ездила верхом!

–  Вы не вернулись?

–  О, нет. Все закрутилось, завертелось в Самарканде. Господин Кастанье увез меня в Ташкент. Потом Москва, Париж. Я не могла не воспользоваться    шансом.    Я    осенний   листок в вихре.  И потом я была спокойна. Фермер так полюбил мое дитя.

–  Скажите, вы искали свою дочь? Писали в Россию? Хлопотали по дипломатическим каналам?

– О да!

– И что же?

–  На Кэ д'Орсей, в Министерстве иностранных дел, мне сказали: «У Франции нет дипломатических отношений с Советами». Я писала   в Красный   Крест.  Увы,   моя   девочка!   Ответ   не шел. А меня    житейский   вихрь   все   гнал   и   гнал,   желтый   осенний листок.

Вряд ли у мистера Эбенезера Гиппа когда-нибудь говорило сердце. Ему и дела не было до житейских вихрей. Но и он не удержался от укоризненного восклицания:

–  Уже семь лет, как восстановлены отношения! И вы ничего не узнали?

–  Вот, я прочитала в газете... Мне прочитали... И душа моя заметалась. Как забилось мое сердце! О, моя девочка!

–  И вы уверены, что прокаженная в цепях – ваша дочь?

–  Вы  жестокий!   Не  отнимайте  надежды.  Мое  сердце  говорит– это она! Но прокаженная – ужасно! Цепи... На нежных ручках цепи!

Мистер Эбенезер Гипп повернулся к Рябушинскому;

–  Почти  ничего  реального. Экзотический    душещипательный роман. История прокаженной в газете и приключения мадемуазель Люси с большевистским офицером географически связаны с местностью Чуян-тепа. Сплетя годы в том же Чуян-тепа обнаружили девушек на  цепи.  Фантастично  предположить,  что  одна  из  девиц – дочь мадемуазель Люси... гм... одной из обитательниц гарема бухарского эмяра.

Люся оскорбилась:

–  Я жена эмира!

–   Но вы жена и того... большевистского комиссара?

–   Ля-ля! Беспомощная, слабая, я оперлась на сильную руку! Кому какое дело!

Рябушияский, развалившись небрежно в кресле, с торжеством поглядывал на мадемуазель Люси.

–   Прекрасно, – заметил он.– Итак,  супруга  эмира, вырвавшаяся   из   когтей  Советов,– это  раз!  Потерявшаяся  дочь – это два! И, наконец, восточная принцесса, которую мучают в сырой темнице. Разве этого   недостаточно для выступлений Лиги Наций?

–  Схема довольно убедительная, – хмыкнул мистер Гипп.

Maдмуазель Люси извлекла из сумочки кружевной платочек.

–  Умоляю!Помогите! Спасите дочь! Моя златокудрая! Синеглазая! О!

Она разрыдалась вполне искренне.

–  Всему свое время, – ворчал мистер Эбенезер Гипп. – Спокойно. А сейчас договоримся: никаких интервью, никаких бесед! Большевики узнают – не видать вам тогда своей дочери.

–  О, мой бог!

–  Мы же примем меры.

–  Какое счастье! Я увижу дочь, мою золотенькую с голубыми бантиками. Вы мне поможете. Вы спасете ее.

–  Итак, молчание! – весело заговорил Рябушинский. – Какая перспектива! Прелестная супруга восточного властителя блистает в Париже! Дочь – принцесса!  Расчувствовавшийся папаша эмир рассыпает к ногам своих любимых алмазы, сапфиры, рубины, червонцы.  Волшебство! А  сейчас, чур,  молчок!  Ни слова! Никому!

–  О! Конечно!

–  Вы умница,  мадемуазель.  Потому мы с вами откровенны. Но тайна, тайна! Ни слова генералу Кутепову. Ни слова господину Кастанье. Преждевременно впутывать Кэ д'Орсей. Для всех и вы и ваша несчастная дочь – однодневная сенсация: большевистские жестокости и тому подобное. Пошумят и забудут. А вам под эту восточную   сказку   сейчас и сантима   не   дадут. Но зато   попозже, о!

–  О ля-ля! Наши так скупы.

–  Полагаю, мы с вами   договорились, – проскрипел    мистер Гипп. – Попозже я вас познакомлю с мисс Гвендолен Хайт. Весьма достойная девушка.   Респектабельная   семья,   большие связи. Возможно, вы захотите съездить в Индию... гм... повидаться с дочерью.

«Да, прав был тот левантинец: англичане не выпустят теперь из своих лап ни ее, ни бедную Монику». Но мысль эту мадемуазель Люси оставила при себе, а вслух воскликнула:

–  Прелестно! Восхитительно! Но, мой бог, а барон?

–  Мсье Роберу ни слова! Едва ли ему доставит удовольствие известие, что у мадемуазель Люси ла Гар где-то в Азии взрослая дочь. Не правда ли?

–  Да, да. Как умно вы все решили, сэр.

И мистер Гипп и господин Рябушинский видели в мадемуазель Люси легкомысленную дамочку полусвета, правда, расстроенную, опечаленную, даже переживающую довольно бурно полученное известие. Одного они совсем не заметили.

Едва речь заходила о делах, Люси морщила губки, очень изящные, очень накрашенные, а в голубых подведенных глазах ее появлялось выражение отнюдь не наивное.

Ни Гипп, ни Рябушинский так и не поняли, что Люси ла Гар д'Арвье, бывшая жена эмира бухарского, несмотря на взволнованность и расстройство, сумела не проговориться о главном.

И лишь вечером, когда в особняк на улицу Капуцинов явился барон, уЛюси развязался язычок:

–  Говорила я тебе, что я богата!

–  Неужели?

–  И они все извивались и пресмыкались, почуяв золото и промыслы   нефти: и сам   Детердинг, и этот мужлан   американец, и...

–  Кто же еще? Она вздохнула:

–  Да ну их! О, если бы они знали...

–  Что, дорогая?

–  О, им  наплевать, что моя дочь мучится в цепях!  Им  это нужно для газет. О, если бы они знали про книжечку... про коран. Только бы Моника не потеряла его. О, Робер, дорогой, ты поможешь мне найти мою золотокудрую, голубоглазую!

–  Коран? Какой коран?

Возможно, мадемуазель Люси была и простодушна, и не очень умна, но даже ему, своему Роберу, она больше ничего не сказала.

ХОЗЯЙКА

                                                      И если   свинье   отделать   зубы в золото,

                                                      нечистота ее не превратится в чистоту.

                                                                                                    Хусейн-и-Ваиз

Чем объяснить иные странные явления? Или в природе человека заложены свойства, которые противоречат здравому смыслу? Почему неограниченный властелин, имевший возможность забрать в свой гарем любую девушку и широко использовавший эту возможность, находился в жестоком, подавляющем волю рабстве у женщины, расплывшейся квашней, физически непривлекательной, распущенной, давно потерявшей соблазнительность молодости. В сварливости, ханжестве, вероломстве своей главной жены Бош-хатын Сеид Алимхан убедился давно. Он подозревал, что она не блюдет чистоту супружеского ложа и, говоря языком священного писания, «уличена в прелюбодеянии» с длинноусым белуджем из дворцовой охраны. Придворные пожимали плечами и вспоминали случай из жизни пророка Мухаммеда. Закрыл же глаза провозвестник исламской веры на то, что его любимая супруга Айша заблудилась в пустыне вместе с молодым погонщиком верблюдов, а нашли их лишь через шесть дней. Усмирил же пророк свои ревнивые подозрения тем, что повелел Айше закрывать лицо при посторонних мужчинах.

Никто не слышал, чтобы Бош-хатын когда-либо подверглась утеснению, хоть давно она вышла из возраста юной Айши и лишилась очарования. Никто не слышал, чтобы Сеид Алимхан хоть раз повысил на нее голос. Зато визгливые вопли Бош-хатын часто разносились из эндеруна по всей обширной анфиладе покоев Кала-и-Фатту, когда эмир удостаивал супругу своим лучезарным присутствием или, вернее сказать, когда Бош-хатын требовала к себе своего супруга. Госпожа не стесняла себя в выражениях, сквернословила, не церемонилась поминать непристойные члени и сокровенные отправления человеческого организма. Что ж, сварливая баба есть сварливая баба. Но все же это ничуть не объясняло поразительную смиренность и безропотность Сеида Алим-хана.

И сегодня, едва Сеид Алимхан с прыгающими от волнения четками в руках переступил порог аппартаментов старшей жены, как мимо него проскользнули пугливыми тенями женские и мужские фигуры, и тишину эндеруна нарушил голос, подобный дребезжанию бьющейся посуды.

– Пожалуйте-ка сюда, ишачий зад. Пожалуйте-ка, я вам покажу, старый песочник, распустивший слюни, какова ваша цена в базарный день со всеми вашими кишками, селезенками, печенками!  Вы – кислое  молоко,  господин,  а  еще держите  в  rape табун кобылиц, которые от скуки ищут постельных утех с привратниками и подметальщиками и превратили обитель халифа правоверных в бордель. А вам опять девка новая понадобилась? Не потерплю!

И еще немало слов с перцем, с солью пришлось выслушать ею высочеству от сварливой повелительницы Кала-и-Фатту. Сеид Алимхан сидел перед ней робким школяром, вздрагивая при каждом ее взвизге.

Он смотрел супруге в глаза, еще красивые, живые и обладающие,– что там таить,– гипнотической силой, в глаза женщины, которая командовала и повелевала им – эмиром Сеидом Алимханом – уже добрых два десятка лет, с той самой ночи, когда придворные ведьмы – старухи, сводни «ясуманы» втащили к нему на ложе ее, нагую, прекрасную, отчаянно сопротивляющуюся насилию.

И с тех пор, какие бы перемены в гареме не происходили, сколько бы женщин Сеид Алимхан не имел, он навсегда остался рабом Бош-хатын.

Она никогда не прельщала его женскими ухищрениями кокетства. Утром, после брачной ночи, она просто топнула ножкой в золоченом кавуше и... «человек пропал». Причина, может быть, была в том, что Бош-хатын при всей своей женственности оказалась холодным, бесстрастным существом. Доводя Сеида Алимхана до неистовых порывов страсти, она умела держать его на расстоянии. Она не обращала внимания на его гаремные развлечения. Напротив, взяла за правило потакать низменным его склонностям, сама подбирала ему новых и новых наложниц, находя извращенное наслаждение наблюдать страдания жертв похоти постылого супруга.

Однако едва какая-нибудь из гаремных затворниц пыталась забрать власть над эмиром, дерзкая или оказывалась выданной замуж за дворцового челядинца, или ее неожиданно одолевал смертельный недуг. И такой властью обладала Бош-хатын, что Сеид Алимхан ни разу не попытался сбросить «цепи рабства и подчинения». Нет правил без изъятия. Одна из утех эмира Сеида Алимхана чуть не привела к падению Бош-хатын.

Люси ла Гар – французская шансонетка – вторглась в неограниченное царство Бош-хатын не только золотым сиянием парижской прически, совершенством бело-розового точеного тела и искусством «страсти нежной». Она обладала тактом и умом, достойным фаворитки государя европейской монархии, а не такого захудалого восточного княжества, каким было Бухарское ханство.

Очаровательная, страстная Люси быстро распространила свою власть с ложа на трон. И тогда Бош-хатын «наступила на свою спесь» и... пошла на поклон к француженке. Соперничать красотой с мадемуазель Люси, увы, она уже не могла, а по уму и расчетливости встретила достойного противника. Оставалось за Бош-хатын одно преимущество – азиатское коварство. Бош-хатын сказала сопернице:

–  Ты, нет спору, умеешь выставлять свою красоту, ференгистская сука. Но красота не вечна. Твоя белая рыбья кожа поднимает страсть и порождает безумства в нашем супруге. Однако воздух Бухары не благоприятствует красоте европейских женщин. Бухарский плов вкусен, но не полезен вам. У беловолосых женщин кожа от нашей пищи делается слоновьей, грубой, шершавой, на теле возникают язвы. А у какого мужчины появится желание, если придется ласкать гнойные струпья. Постой! Не открывай пасть! Посмей наябедничать эмиру, и ты превратишься в вместилище сукровицы и гноя, неприятное, вызывающее отвращение. Молчи и слушай! Кто хоть один час проживет без пищи и воды? А пища и вода здесь наши, бухарские. А чтобы они оказались полезными для твоей красоты, необходимо тебе, госпожа, жить со мной в дружбе да слушать мои советы. Подумай, а потом приходи. А спесь свою оставь за порогом.

Расчетливость, практическая сметка помогли француженке расценить слова Бош-хатын по достоинству. Она повела себя осторожно, вкрадчиво. Всем улыбалась, в дела больше не вмешивалась. А когда она родила не сына, столь желанного, а дочь, ей вообще пришлось довольствоваться вторыми ролями.

С чего бы Бош-хатын вдруг вспомнить спустя столько лет французскую жену эмира? Кто надоумил? Муллобачи, приехавшие из Бухары?

Сидел Сеид Алимхан на ватной подстилке, нахохлившись, вобрав испуганно голову в бархатной ермолке в плечи. Чалму он, войдя, снял и положил рядом на ковер, как бы утверждая свое положение супруга и повелителя. Перед ним восседала на подушках в свободном домашнем одеянии расплывшаяся, с толстыми набеленными, подрумяненными щеками, с насурмленными, сходящимися на переносице бровями вразлет, госпожа Бош-хатын. Уперев руки, украшенные ожерельями, в бедра, она фальцетом поносила мужа. Разговор шел на щекотливую тему – о выполнении или, вернее, невыполнении Сеидом Алимханом супружеских обязанностей.

–  Клянусь, козлобородые ваши улемы напишут ривойят – разрешение,   чтобы вы дали   мне   «рухсат» – волю и свободу. А вы, почтенный супруг, потерявший мужскую силу, соблаговолите составить опись имущества и денежных сумм,  полагающихся мне за стыд и поношение.

–  Но...

–  Да, да! Я возьму все, что   лежит в банке в городе   Дженив, и в Париже, и в банке в Индии тоже все возьму. Куда деваться бедной сиротке, разводке! Ох-ох-ох! Без моей подписи вы и медного «чоха» из этих денег не увидите. Знаю, ваши оголтелые курбаши, вроде конокрада Ибрагима, точат клыки на мои кровные денежки, чтобы накупить оружия для разбойников-ширбачей, которые, выпучив буркалы и скрежеща своими звериными клыками, шатаются по бухарской   земле. Сегодня   же   напишите в Бухару, чтобы они, ваши ширбачи-курбаши, прекратили бесчинства и убийства.

Эмир недоумевал и нервничал. Жизнь в Кала-и-Фатту совсем не походила на спокойное, достойное царственного изгнанника пребывание в дружественном иностранном государстве. В стране не прекращались военные действия, порожденные гражданской войной. Дела торговли эмира пришли в расстройство, доходы упали, опасности подстерегали его одна хуже другой.

–  Вы что  же затеяли?  Запотели  обречь  меня  на  позорную смерть под копытами диких лошадей  пуштунов,  всегда  готовых ради грабительства пролить невинную кровь? А сами хотите сбежать к инглизам?

–  С  моими богатствами  меня  всюду  примут с почестями  и уважением.

Женщина хихикнула и выпятила свой устрашающих размеров бюст.

В тревожные дни, когда король Аманулла приступил к проведению реформ, Сеид Алимхан очень нервничал. Он боялся, что правительство Афганистана не потерпит его пребывания в стране. Он боялся всего. Он подозревал, что его огромные богатства конфискуют. Он писал отчаянные письма в Женеву Юсуфбаю Мукумбаеву – своему представителю при Лиге Наций, молил помочь, спасти. Но, поистине, «слабый ум выбирает кривую дорогу». Тогда же Алимхан составил «васика-и-бахшин» – дарственную на свое многомиллионное имущество – неисчислимые отары каракульских овец, склады смушек в Афганистане и Европе, вклады в «Банк де Франс», «Ротшильд фрер» и в другие иностранные банки на имя первой, старшей своей супруги, которая отныне во всех дарственных, нотариально зарегистрированных в соответствии с международными установлениями, значилась – «их величество ханша и бегим-госпожа Бухарского эмирата Бош-хатын». Минутная слабость, припадок трусости дорого обошелся эмиру Алимхану.

Бош-хатын сделалась распорядительницей и совладелицей имущества, которое Алимхан, в предвидении неминуемой революции, успел до двадцатого года переправить за границу.

Простодушная курочка Бош-хатын обернулась совой, а недаром сова на Востоке – символ мудрости.

С кем мог советоваться припертый к стене Алимхан? А Бош-хатын вкрадчиво лезла в душу: «Кто я? Законная ваша супруга, первая жена, мусульманка, ходящая под мусульманским законом. А что такое жена по исламскому шариату? Жена – часть мужа, жена – рабыня   мужа.   Все,   что   принадлежит   жене, – мужнино. Без мужа слово жены ничто, подпись жены ничто. А мусульманка  находит в повиновении супругу радость и блаженство».

Он ошибся. Ужасно ошибся.

Едва из Женевы пришло письмо от Юсуфа Мукумбаева с вложением расписок, подтверждающих, что дарственные получены и положены на хранение в сейф на имя Бош-хатын, как покорная мусульманская  жена  превратилась  в  тигрицу,  в  «чингизханшу». Она окончательно вышла из повиновения и отстранила эмира от ведения финансовых дел. Она стала теперь хозяйкой Бухарского центра.

По крайней мере так думала она. Но недаром говорят: «Гнался за фазаном по степи, остался с общипанным цыпленком у себя на дворе». Цыпленком, не отличающим зерна от мякины, оказалась, по собственному признанию, Бош-хатын. Она цепко держалась за эмирское ложе и трон и чуть не прозевала все остальное.

Неожиданно Юсуфбай Мукумбаев сообщил, что есть еще одна хозяйка миллионов эмира Алимхана – Люси д'Арвье ла Гар.

Оказывается, Люси ла Гар тоже прислушивалась к событиям, надвигавшимся на древнюю Бухару, и... не теряла времени. Еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году она помогла Сеиду Алимхану распорядиться своими богатствами. Практическая ее сметка и особенно весьма квалифицированная консультация выписанного ею на несколько дней в Бухару из Самарканда кузена мсье Кастанье оказались деловыми и очень полезными. Кузен, преподаватель французского языка в самаркандской женской гимназии, дал ценные рекомендации, тем более, как выяснилось позже, он по совместительству состоял на службе в банке всемирно известного дома Ротшильдов экспертом по Туркестану и Среднему Востоку. Кастанье весьма умело оформил документами все вклады на имя Люси д'Арвье ла Гар – супруги и наследницы эмира бухарского Сеида Алимхана. Капиталы Сеида Алимхана не попали окончательно в нежные ручки Люси ла Гар лишь потому, что всю паутину дворцовых интриг и махинаций смела бухарская революция двадцатого года.

Эмир остался без трона. К великому отчаянию Люси, эмир, хотьи подписал на ее имя доверенности, но не приложил к ним печати и  теперь документы,  которые  во  время  скитаний   францужка сумела сохранить, имели условную ценность. Банки отказывались оплачивать чеки без повторного подтверждения эмира.

Но и Бош-хатын оказалась в нелепом положении. По заключению экспертов, на всех денежных документах, касавшихся эмирских миллионов, требовалась виза госпожи Люси д'Арвье ла Гар. Вдруг оказалось, что и имеющиеся у нее на руках доверенности эмира, хоть и без печатей, не позволяют ни эмиру, ни Бош-хатын получить ни франка по счетам без письменного согласия француженки. Получился заколдованный круг.

Где находится Люси, никто, кроме господина Кастанье, сказать не мог. На сей счет существовали самые фантастические версии. Тот же господин Кастанье в письме разъяснял:

«Их высочество Люси ла Гар не возражает возвратить доверенности их высочеству господину эмиру Сеиду Алимхану, но намерена оговорить следующие пункты: господин эмир Сеид Алимхан официально признает Люси д'Арвье ла Гар единственной законной женой и государственным указом провозглашает царицей Бухары. Второе: эмир Сеид Алимхан передает в личную собственность своей супруге пятьдесят процентов всех имеющихся в наличии на банковских счетах сумм. Третье: эмир оставляет по завещанию остальные пятьдесят процентов вкладов н наследство своей дочери от Люси д'Арвье ла Гар по имени Моника (Фоника-ой), буде она разыщется или объявит о своем существовании. Четвертое: все переговоры по означенным вопросам их высочество Люси ла Гар соглашается вести только при личной встрече с господином эмиром в Париже или Женеве».

Сеид Алимхан влачил жизнь раба своих двух жен Бош-хатын и Люси. Увы, он расплачивался за свое чрезмерное женолюбие.

Он рад был бы вырваться из Кала-и-Фатту, из Афганистана. Он мечтал о Европе. Он жаждал начать переговоры с Люси. Он надеялся выторговать отличные условия для себя. Он видел в предложении Люси выход, хоть возненавидел ее.

Правда, ненависть смягчалась воспоминаниями. Он помнил ее нежной, розовой, очаровательной.

Все больше ненавидел он Бош-хатын. Она сумела отобрать у него последнюю «крупицу» его достояния. Крупица эта состояла из миллионных отар каракульских овец. С ненавистью смотрел он на свою старую жену. Но он мог сколько угодно только мысленно повторять: «Когда тело жиреет, то червям и всякой нечисти его легче грызть».

Эмир робел и трепетал. Неужели эта туша когда-то была совершенством красоты? Ему оставалось каяться в своей неосмотрительности. Он дал возможность женщинам провести себя.

Азиатский деспот, он с молоком матери впитал убеждение, что государственная власть воплощена в нем, в эмире. Исламская религия в лице всяких улемов и муфтиев вдалбливала ему в голову, что он халиф правоверных, наместник бога на земле. Проповедуемое кораном неразрывное единение халифа с людьми, исповедующими ислам, он истолковывал как право распоряжаться душами, телами, имуществом своих подданных.

Государственную казну эмиры Бухары вообще не находили нужным отделять от своего частного имущества. Они себя считали единоличными собственниками Бухарского ханства, помещиками, владетедями земли, воды, воздуха, лишь из  милости  разрешающими райа – людскому стаду – пользоваться благами жизни.

Поспешно переправляя в 1918—1919 годах целыми караванами золото и драгоценности бухарской казны в Персию, эмир распоряжался государственными средствами как своей частной собственностьюи доверил свои богатства женщинам, которые, по его понятиям, тоже являлись всего лишь его имуществом. И вот теперь эмиру из древнего рода мангытов, самому халифу правоверных, приходится гнуть спину, упрашивать, клянчить, унижаться. Его, хитроумного, перехитрили ничтожные, презренные...

На его лице застыла искусственная, напряженная улыбка, полная почтительного внимания. Да и попробуй улыбнуться иначе, когда ты ничто, когда ты зависишь от чьих-то капризов. И Сеид Алимхан спешил всячески успокоить, ублаготворить Бош-хатын.

Конечно, она просто хочет его напугать. И все же надо не доводить до крайности. По-видимому, действительно от муллобачей она прослышала про Монику-ой. А даже косвенное напоминание о ее матери-француженке могло вывести Бош-хатын из равновесия. Спеша и заикаясь, Сеид Алимхан заверял: он до сих пор сам ничего не знал о девице Монике-ой, весть о которой привезли муллобачи из Самарканда. Надо проверить и разобраться. Он и не думает признавать ее принцессой. Он вообще не уверен, что девица Моника-ой его дочь...

–  Ага, выходит... Эта    ференгистская    кобыла Люси, которая ожеребилась,  воровка,  непотребная  женщина...  Зачем   понадобилось тянуть в Кала-и-Фатту ее дочь? Вижу гнусные задумки... На кровосмесительство   потянуло.   Спали с мамашей, а теперь охота поблудить с дочкой. Да она же прокаженная.

–  Письмо... в коране осталось у нее. Мне не девчонка нужна... мне письмо нужно. Она, наверное, знает, где книжку с письмом. Это же целое богатство...

И опять сказалась полная  потеря воли.  Ведь  когда  оя сюда, он и слова не хотел говорить о коране. И кто его пот за язык? Ведь Бош-хатын все прибрала  к рукам, и теперь она и  коран с  письмами  приберет.  Он  знал,  что теперь  Бош-хатын не пропустит мимо девушку. Впрочем, ей не нужна девушка. Ей понадобился коран, о котором должна знать девушка.

Учинив, как говорится, «крик и вопль», выпалив единым духом столько гнусностей и отвратительных ругательств, сколько хватило бы на скандал с участием целого базара, Бош-хатын лишний раз напомнила супругу и повелителю, насколько он ничтожен. Оставалось утешаться, что и пророку Мухаммеду горько приходилось с его первой женой Хадиджей, и все потому, что она была богатой вдовой, а он лишь бедным приказчиком. Увы, как сходственно его, Сеида Алимхана, положение с жизнью всеблагого основоположника ислама!..

–  Мы    говорили о вере    исламской, – наконец    удалось ему втиснуться в поток слов Бош-хатын. – Печальная новость... бухарский гонец... принес... твой дядя... Абдурашид...

До жадности любопытная ко всему, что происходит с ее родственниками, Бош-хатын мгновенно забыла о француженке и ее дочери и соизволила обратить взор на своего супруга.

–  Что с моим дядей... муфтием? Горе мне!

–  Гонения!     Притеснения! – подзадоривал    Сеид    Алимхан. Поистине   удача,   что   он   вспомнил   об   Абдурашиде. И он продолжал:– В Бухаре и Самарканде почтенные улемы проливают слезы горя... злокозненность властей... На дверях медресе вот такой замок... Почтенный казий среди песков пустыни Нур-ата... изгнанник...   конечно, священное    место...    молится – пророк Иисус ударил скалу посохом... чудо... священный источник... однако казий в нищете... Есть нечего...

–  Эй! – заорала  Бош-хатын  так,  будто  стояла  на   вершине холма, а не сидела на семи подушках в михманхане. – Эй! Что с моим   дядей?   Вы   перестанете   заплетать в косу свой длинный язык? Здоров ли дядя? Жив ли? Горе мне!

Ахать и охать она перестала, лишь когда по приказу эмира принесли письмо. В нем весьма прозрачно намекалось на необходимость «подсластить горечь кусочком халвы» во рту столпа ислама Абдурашида-казы, а также и многих других почтенных лиц, лишившихся своих приходов и доходов.

–  И что вы думаете? – насторожилась Бош-хатын.

–  Наше   посещение... любезной супруги... наведались    узнать о здоровье... вопрос также   услаждения горечи… кусочек   халвы… один... другой... хорошо бы...

– И сколько же стоит кусочек халвы, один, другой? – От «охов» и «ахов» ничего не осталось, и глаза Бош-хатын смотрели на супруга пытливо и недоверчиво.

Он  назвал  цифру,  которая  напугала  его  самого.  Но  именно столько требовали усердные представители-богомолы  из  Бухары.

Скупая, расчетливая Бош-хатын не рассердилась, не накричала на супруга, – отобрала у него письмо и, послюнявив химический карандаш, принялась обводить кружочками и овалами имена перечисленных в нем казнев, ишанов, муфтиев, пиров дервишеских орденов, настоятелей монастырских «таккиэ» – монастырей, хранителей мазаров, улемов – знатоков и толкователей священного писания и «всяких других полезных делу причинения зла Советской власти». Он довольно смело забрал из пухлых ручек расчувствовавшейся супруги письмо и позволил себе обратить ее благосклонное внимание на место, где говорилось:

«Впали уважаемые ревнители веры исламской из-за распространенного неверия и безбожия в нищету Иова-патриарха и бедность. Простые люди – «черная кость» развращены, не встают на защиту веры, не хлопочут о возврате законного государя на трон отцов, но жадно повертывают в колхозы вакуфные земли мечетей, медресе, ишанских подворьев и, перепахивая межи сатанинскими «тирактурами», засевают поля поганым хлопком. Многие служители ислама и помещики-баи, сумевшие до сей поры избежать пучины бедствий и разорения от проклятой земельной реформы, ныне из-за противной исламу коллективизации разорены, ибо у них отобрали скот и коней, сказав: «Можете и пешком ходить». А тех, которые не склонили выи перед произволом бесштанных бедняков и чайрикеров, выгнали в пустыни и горы. А чтобы сохранить наших людей до дня прибытия его высочества эмира с войсками, соблаговолите помочь деньгами, не то и последние приверженцы ислама и эмира рассеются. Спасите! Да прогневится аллах на скупых и жадных!»

Письмо начиналось робкими просьбами, но заканчивалось резко и неприязненно. Тем не менее ни Сеид Алпмхан, ни Бош-хатын не обиделись. Их сейчас беспокоили цифры, столбики цифр, которые росли и росли. «Кусочек халвы», один, другой, разрастались в гору кусочков. Но Баш-хатын мучила жадность. Эмир ерзал в возбуждении по шелковой подстилке, потирая пухлые ручки, боясь, как бы супруга не принялась урезывать эту гору халвы.

Дела шли на лад. Ему уже мерещились немалые выгоды. Бош-хатын явно собирается раскошелиться. Что ж? Дело богоугодное. Помочь бедным и нищим – самое возвышенное подаяние «худой».

В уме Сеид Алимхан подсчитывал, что перепадает на его долю. Не обнаглела  же госпожа  настолько, чтобы требовать от него, халифа, бухгалтерский отчет. А самое важное, что супруга растрясет мошну – вклады в женевских и парижских банках. Счет там ведется на золотые франки, а они сейчас очень кстати.

В самой строгой тайне эмир держал замысел поездки в Европу, куда он решил самолично повезти Монику-ой. Он сам расскажет в Париже и Женеве о её печальной участи и разжалобит, потрясет мировое общественное мнение. Отец, лишенный трона злокозненными большевиками! Замученная принцесса-дочь, вырванная из тюрьмы и ищущая помощи и сочувствия у Европы и Лиги Наций! Впечатляюще!

Но это, так сказать, предлог. На самом деле все выглядело несравненно менее благородно и возвышенно. Причиной была лень, распущенность. Европа манила Сеида Алимхана неслыханными наслаждениями. Ему надоело сидеть в азиатской глуши, ему надоело дрожать за свою жизнь, ему надоело болеть и иметь дело со знахарями-табибами, ему надоел прогорклый запах кислого молока, которым его жены и наложницы мыли себе волосы. И, наконец, он сможет полечиться.