Текст книги "Перешагни бездну"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)

–  Эй вы, повелитель страха,  господин  Ибадулла, тому,  кто много болтает, имя – старейшина болтунов. Держите вы и в Бухаре, и в Ташкенте, и в Самарканде, и в других местах орду своих глаз проныр-шпионов. И ни один не разглядел меня. Ваши соглядатаи бродят в обличьи  крестьян  по базарам, шляются  по  колхозам, пьют чай в чайханах, молятся в мечети. Они смотрели во все глаза и не нашли меня. Лезут в красноармейские казармы, крича: «Кисло-пресно молоко!» и «Сахарни миноград»,– и глаза их проглядели меня. Крадут коней и овец, воруют патроны, выискивают, что бы стащить, а сами своими гляделками и не видят вовсе, что я смотрю на них, вижу самое донышко их трусливых душонок, расспрашиваю их, а они и не догадываются. Да если бы я захотел, или я был тот, за кого меня примяли ваши прозорливые и пронырливые глаза, давно бы ваших мюридов выловили чекисты и поставили бы к стенке. Бельма у тебя на глазах, слепая ты кошка.

–  О величие веры, господин эмир, много пролито крови из-за неосторожных речей. Уши не терпят подобные наглые слова!

–  Глаза! Глаза! Глаза!

Эмира била дрожь. Ногти его впивались в ладонь Сахиба Джеляла. Очень неприятно, когда человек рядом с вами помешанный и твердит монотонно одно слово. Устремив на сюзане, вернее, на одно место вышивки, остекленевшие глаза, эмир повторял:

–  Глаза... мертвые глаза... Его глаз... Слепец смотрит...

Неудобно задавать вопросы правителю, но пришлось нарушить этикет:

–  Где, господин, вы нашли там глаза?

–  Вон... вон... С краю... Глаз... его глаз...

–  Там вышивка. Вышивальщица вышила цветы, узоры... Умелая игла вышивала.

Но эмир не унимался. Он не выпускал руку Сахиба Джеляла и не хотел соглашаться, что на сюзане нет никакого глаза.

–   Господин, вам кажется. Что-то, клянусь, привиделось. Померещилось. Узор... Вышивальщица – талантливый художник...

–  А вот, – схватил эмир лампу, рискуя уронить стекло и поднеся к самому сюзане. – Наваждение... Аллах, я видел глаз, его глаз...

–  Ну вот, видите, померещилось. Никакого глаза нету.

Эмир побрел по паласу. Лампа шаталась и прыгала в его руке, вспыхивая коптящим пламенем. Не выхвати её Сахиб Джелял из руки эмира, он уронил бы её.

Закрыв лицо своими холеными ладонями, Сеид Алимхан сидел посреди паласа. Плечи его вздрагивали.

–  Что с вами? – вырвалось у Сахиба Джеляла.

Эмир долго молчал, затем убрал от лица руки и хрипло проговорил:

–  Это в тысячу раз хуже. Если бы вышивальщица... Хуже!– закричал он. – Я болен... Ум мутится... Опять глаз... Мерещится... страшный... мертвый... Эй, убрать сюзане! Сорвать со стены!

ПРИ ДВОРЕ

                                                     Ты предавался такому разврату, что, если

                                                  ты это вспомнишь, лицо твое станет

                                                   черным, а душа потемнеет.

                                                                Хосров Дехлеви

Бесконечную анфиладу покоев, убранных текинскими и персидскими коврами, Хаджи Абду Хафиз – Начальник Дверей – назвал «скромной хижиной изгнанника».

– Во времена пророка в подобных хижинах проживали в молитвах подвижники. Наш обладатель величия ищет в них пример.

Начальник Дверей – старчески болтливый, видимо, не умел молчать. Провожая индуса в малиновой чалме, он болтал, пока шли от ворот через хозяйственный двор с грубыми запахами конюшен и дегтя, через благоухавший райханом и розами цветник, через зеленый сумрак сада с большим шестиугольным хаузом, через айваны – террасы, высокие потолки которых поддерживались резными колоннами из коричневых стволов двухсотлетних орешин, через обширный «дарамад» – приемную для посетителей. И дальше – из одной михманханы в другую. Первая из них, с грубо оштукатуренными саманной глиной стенами, с окнами, заклеенными промасленной бумагой, с пустым очагом посреди и набросанными вокруг ветхими раздерганными войлоками, отталкивала нищенским убранством. На рваной кошомке у холодного очага сидел, сгорбившись, вобрав в плечи повязанную синей чалмой голову, человек в выцветшем френче. Лица его индус не разглядел, но многочисленные ремни и портупеи не признать не мог.

«Что тут делает Кривой Курширмат? Посмел действовать на собственный страх и риск? – думал индус. – Интересно, за сколько он продал эмиру его дочь. Нет, работать левой ногой не позволю... Жаль, что он заметил меня. Уставился своим единственным глазом, точно бык на бойню».

Следующая михманхана, устланная пестрыми, грубого тканья паласами, уже выглядела чище. В третьей – глаза отдыхали на изящной резьбе алебастровых полочек и добротных кызылаякских темно-красных с черным коврах. И так гостя постепенно из михманханы в михманхану провожал добрый гостеприимный джинн – Начальник Дверей – из сурового жалкого обиталища бедняков, в дешевую роскошь палат.

Но старенький хитренький Начальник Дверей далеко не для всех был добрым джинном. Многим посетителям эмирской Кала-и-фатту, очевидно, надлежало думать, что эмир Сеид Алимхан, живя на чужбине, обеднел вконец, принижен и преследуем злым роком. И таким не удавалось переступить порога даже второй мих-манханы. Им приходилось поджидать встречи с их высочеством, сидя на рваной кошме у холодного очага с остывшей золой. Тем, кто попадал во вторую или в третью михманхану, представлялась возможность понять, что бывший эмир Бухары отошел от государственных и международных дел и ныне ведет скромный образ жизни обывателя, имеющего скудный достаток. И только тех, кому хотели пустить пыль в глаза, Начальник Дверей отводил в богато убранные дворцовые залы, которым мог бы позавидовать и сам Гарун аль Рашид.

Начальник Дверей сам встретил индуса в малиновой чалме у боковой калитки, выходившей на полную пыли и вони боковую улочку. Хаджи Абду Хафиз не только надзирал за входами-выходами обширной каалы – замка – эмира Сеида Мир Алимхана, но и выполнял обязанности вызывать гостей на разговор. С болтливым нельзя не болтать. Но болтовня – одежда хитрости, и индус в малиновой чалме не имел желания поддерживать беседу с хитроумным старичком. Возможно, коммерсант умел держать язык за зубами, возможно, еще не прошло раздражение после вчерашних неприличных происшествий на хаузе и базаре. Индус шел молча, и его тонкие, сжатые в ниточку губы и холодный взгляд выражали скуку. Но Хаджи Абду Хафиза не тревожили ни надменный прикус губ, ни мертвящие глаза. Старичок монотонно мусолил:

– Высокий наш господин, его светлость, аллах велик, смиренно принимает удары судьбы. Аллах акбар! Бог милостив. Мечта нашего правоверного эмира умереть в Аравии, на родине пророка божия нашего Мухаммеда. И вы, господин, не проникайтесь неудовольствием, если вас примут ненадолго и без дастархана. Ибо эмир наш в заботах и хлопотах. Так угодно аллаху...

Старичок, мурлыкая эдаким котиком, явно рассчитывал, что гость в малиновой чалме не сдержит любопытства, задаст вопрос. Однако и сейчас вопроса не последовало, и Начальник Дверей перешел на шепот:

– Возвышенный в своих помыслах, их высочество отправляются в хадж.

– В хадж? Эмир уезжает в Мекку?

Индус слегка оторопел и замедлил шаг, стараясь не наступать на ноги спящих. Начальник Дверей торжествовал. Этого он и добивался. Гость заговорил. Хитрым огнем загорелись черные глаза старичка в щелочках меж морщинистых век, а тонкие отвислые усики защпорщились в уголках рта. Теперь ясно, что интересует индуса в малиновой чалме. Так вот кто этот гость. И никакой вы не торговец и не ин-дус совсем. И сколько ни напяливай на себя он красную чалму, синюю чалму, зеленую чалму, сколько ни присваивай восточных имен и званий вроде Пир Карам-шаха, или вождя вождей, ясно, что он лишь ряженый ференг-инглиз. И старичок подлил масла в огонь.

–  Да, да, превознесенный славой эмир уже созывал в легкий для дел день – четверг – всех   «асли» – благородных   мудрецов-знатоков и повелел составить   описи и реестры своего   скромного имущества для раздела среди членов семейства, как если бы он уже изволил заканчивать   жизненный путь. У всех вещей имеется предел, а их высочество, несомненно, заслужил место в раю.

Они уже вошли в курынышхану – большой зал, отстроенный в точности по образцу курынышханы в Бухарском Арке, где издавна эмиров, возводя на престол, сажали на кошму из шерсти белых верблюдиц. Правда, вступая на престол Бухары, Сеид Мир Алимхан в арке на белую кошму не подымался и в курыныше торжества не устраивал. Выразил, так сказать, протест царскому правительству, показав кулак в кармане. «Вот-де эмиры мангыты и еще мой дед Ахат Хан правили в Бухаре самостоятельно, а я волею судьбы лишь вассал Петербурга?» Потому Сеид Алимхан отложил коронацию в курыныше до лучших времен. Когда же пришлось бежать из Бухары, эмир приказал построить здесь, в Кала-и-Фатту, такой же курыныш на случай возвращения престола отцов. Да, эмир ждал и надеялся.

–  Попасть в рай? – забавлялся  индус. – Кто же усомнится, что господину   Сеиду   Мир Алимхану   уготовлено   там почетное место.

Начальник Дверей покосился на малиновую чалму. Разговор индуса явно глумливый. Но дело есть дело, и он загундосил уже совсем молитвенно, нараспев:

–  И приготовили нашему царственному паломнику все для путешествия к святыням: и хламиду до пят, и коврик молитвенный, и медный кумган с веревкой вытаскивать воду из колодцев, и мягкие сапоги с калошами, и гребешок, и посох с наконечником, н зубочистку, и иголку с нитками, и коробочку с сурьмой для лече-ния глаз. Ох, болят глаза у господина. И сейчас болят.

–  И потому, – заметил индус, – господин Сеид Мир Алимхан пригласил знахаря из Тибета. Никто его не знает.  Проходимец. Бродяга.

Но Начальник Дверей вроде не расслышал слов индуса и все так же городил:

–  А коран наш великий паломник не возьмет с собой. А вдруг священное писание попадет в руки неверных и они над ним надругаются. Не положили мы в дервишескую суму и верблюжьего колокбльчика, ибо звон его отпугивает ангелов.

– Сколько же наш великий паломник берет с собой верблюдов и что на них повезет?

Неприлично восточному человеку давать выход досаде. Но индус вчера пережил столько неприятных минут. Хаджи Абду Хафиз возрадовался. Когда человек не владеет чувствами, сундук его мыслей открывается. Старичок болтал и болтал. Он позволил индусу полюбоваться величием тронного зала, подразнил, так сказать, воображение, дал понять, что он недостоин столь высокого приема, и повел его в саломхану, где и усадил на шелковую подстилку. Комната казалась ослепительно белой и чистой, вся в ганчевой искусной резьбе. Индус не выдержал, вскочил и подошел к стене рассмотреть всю тонкость работы мастера.

Старичок стоял за портьерой, подсматривал. Он покачал головой, поцокал губами. Все лицо его, испещренное рытвинами морщин, его горящие лукавством глаза, его реденькая, пегая с желтизной козлиная бородка, его покривившиеся губы – все говорило: да, ты, друг, раскрылся до конца. И какой же ты индус? Разве индус, да и любой человек Востока, мусульманин, станет столь открыто проявлять любопытство? Ведь любопытствуют ференги, одни ференги, а больше всех инглизы, жадно, завистливо. Довольный своей проницательностью, старый Хаджи Абду Хафиз Начальник Дверей, повидавший на своем веку очень много, выступил вперед и заговорил:

– Пожалуйте же, господин купец, их высочество ждут. Он отдернул сюзане, загораживающее вход в большой ярко освещенный покой. Здесь за расстеленным дастарханом восседал эмир в обществе Сахиба Джеляла и доктора Бадмы. На какое-то мгновение Шоу растерялся. Уж меньше всего он ждал встретить их здесь. Вчера они помогли ему, дважды защитили от толпы. И это оставило оскомину досады. Ему поздороваться бы с «ассиро-вавилонянином» и его доктором из Тибета, поблагодарить, а он даже не кивнул им. Щека Шоу подергивалась.

Любезно Сеид Алимхан пригласил индуса к дастархану, радушно приветствовал. Оставалось удивляться, что он не сделал этого вчера у хауза Милости и не предотвратил издевательства толпы.

Эмир чувствовал неловкость. Жеманясь, он изворачивался: – Толпа страшна...  Мусульмане очень-очень...  исламские  законы... очень-очень... индусов идолопоклонников... наши не любят... нервничать...

Держался эмир любезно и даже подобострастно. Индус вспомнил, что переговоры по важным вопросам Сеид Алимхаи ведет всегда сам, не доверяя их приближенным. Это настораживало. И это не вязалось с сложившимся    образом    кликушествующего, изнеженного, впавшего в мистику, отошедшего от политики азиатского, лишенного короны деспота, не занятого ничем, кроме молитв, гаремных забав и волооких мальчиков! Таким представлялся эмир бухарский всем и всюду. Сейчас индус мог сам лично убедиться, что хозяин Кала-и-Фатту не чуждается дел житейских.

–  Нам говорили... вы, господин, индийский коммерсант... в Кабуле по торговым делам.

Эмир наивно надеялся выпытать планы индуса.

–  Мое имя Шоу – точнее «Шоу и Компания». Бурильные станки на нефть. Марка «Шоу». И, вы правы, дела у меня в Кабуле торговые.

Он выговорил слово «торговые» очень выразительно и посмотрел на Сахиба Джеляла и доктора Бадму. Эмиру следовало попять, что при посторонних Шоу говорить не желает.

–  Гости от бога... Пища от бога,– будто оправдывался эмир,– положение изгнанника... ничего не остается... увы, беседы с гостями... угощение бедняцкой пищей, наделяет Арразак...

–  Арразак – Снабжающий – одно из девяноста девяти имен аллаха,– подхватил Шоу.

Иссиня-черные, насурмленные, тонко подведенные по-женски брови эмира вздернулись на мучнистой коже лба. Господин Шоу добился своего: теперь Сеид Алимхан знает, что имеет дело со знатоком ислама, с личностью, достойной уважения.

Но индуса больше интересовал доктор Бадма. Испытующий взгляд Шоу не отрывался от сухого лица тибетца, но во взгляде его прочитать ничего не удавалось: ни удивления, ни любопытства. Да и чему мог удивиться житель поднебесных пустынь, буддист, безразличный к малоизвестному в Восточной Азии аллаху с его девяноста девятью именами?

Господина Шоу очень заботил доктор.

–  Индус – безбожник,– заявил эмир, – господин Шоу и компания... осведомленность...   Тонкости   исламского   учения... восхищен... богословские вопросы отвлекают, однако, от еды... приступим...– Он сглотнул слюну, и все поняли, что эмир ко всему тому любитель покушать.

Два набеленных, с подкрашенными бровями и насурмленными ресницами мальчика скользнули в михманхану. Они принесли на серебряных подносах четыре фарфоровых касы – высокие миски, наполненные до половины похлебкой, затянутой слоем отливавшего золотом навара и издававшей божественные запахи. Возглашая «Канэ! Мархамат! Пожалуйста!», эмир разломил белейшую пшеничную лепешку и, обмакнув кусочек ее в благоухающем бульоне, отправил себе в рот, издав громкое чмоканье. Он смаковал похлебку. Гости еще не успели притронуться к пище, а эмир поглощал с жадностью кусок за куском.

–  Отличнейшая...   мня-мня... шурпа...   мня...   мня...  воистину... Господа такой не едали... по-алжирски приготовлена. Мня... мня... восстанавливающая силы... шурпа... Дарующая необычайные силы и мощь... шурпа...

–  Очень вредное для вашей милости кушанье, – вдруг произнес доктор. Все посмотрели на него, потому что услышали его голос  впервые.   Говорил  он   глухо,   напряженно.   «Искусственно   и странно, – подумал  Шоу.– Что за голос! От него волосы  шевелятся».

–  Полезная пища... очень,– обиженно пискнул эмир.– Необременительная... питательная. Польза желудку... Чашка такой шурпы... сыт... ничего больше...

–  Отрава,– так же монотонно вразумлял доктор. Сам он не притронулся к похлебке.

–  Отрава... вы говорите... Так? – обиделся эмир.– Яд?.. Нет яда... в похлебке...– И он проворно зачерпнул лежавшей на дастархане ложкой из касы тибетца и с громким сербанием потянул бульон.– Равной нет... яда нет... Чепуха!  Ешьте! Искусник...  повар... в четыре касы... выварили двух баранов... больших преотличных гиссарских!.. Ох! Мясо варили... в воде из... не подумайте, из хауза Милости... в нем полно грязи, всяких блошек-букашек... тины,  травы,  гадости... В чистой   ключевой  воде...   варят  барана целиком в котле огромном...– он расставил руки. – Всякие коренья, травы, перец, зира... С восхода солнца до захода   кипит.   Потом пахлебку в другой котел. Туда же молочного теленка... Еще травок, спгеций... морковки... лука... репы... Снова кипятят час. Похлебки все меньше... все гуще... Потом в кастрюлечку... еще курочку с белым жирком туда... еще поварят на медленном огне... остается  вот  столько. – Он  отмерил  на   пальце. –  Тогда   кушаем  одну чашку... вот... вот здесь,– он погладил себя по изрядно выпиравшему  брюшку, – рай   и блаженство,   а здесь,– он   шлепнул   себя пухлой ладошкой по лбу, – игривость мыслей, игра воображения, а в сердце пучина радостей.– Он умильно взглянул на вбежавшего в михманхану мальчика и продолжал: – А вы, мудрейший из Тибета...    поучения-внушения...    на ночь глядя...   лицезреть надо тогда усладительниц печалей... забот...

– Вы больны, уважаемый господин. Ваша болезнь серьезная,– насупился тибетец.– Вашим глазам это вредно.– Он коснулся пальцем касы.

– Доктор Бадма оставил свои молитвы, свои священные свитки, – важно заговорил Сахиб Джелял,– подверг себя лишениям в пути, ледяным ветрам перевалов, подъемам и спускам, холодной воде бурных потоков, голоду и жажде, грубости проводников, нападениям разбойников, заключению в тюремной яме китайцами. Сорок дней езды, о! Доктор приехал из монастыря Дангцзе врачевать...

–  И  мы будем врачевать вас, уважаемый,– монотонно  прозвучал голос Бадмы.– Хотите вы или нет – вам надлежит лечиться.

Сеид Алимхан попытался перечить, но замолчал под пристальным взглядом доктора.

–  Господин хороший... доктор, однако...– расстроился эмир.– Я не мышь в кувшине с рисом. Позвольте... Сахиб Джелял, здесь присутствующий, объяснит... в возмещение беспокойств трудностей путешествия... оплачиваю расходы...   Обеспечьте   выздоровление... искупаетесь в золоте... Лишать себя удовольствий жизни... господин врач... не намерен.

Склонив голову, врач отчитывал эмира:

–  Наше имя, позвольте напомнить, Бадма Церен! Доктор Бадма   из Дангцзэ.  Золотом   вымощена,  уважаемый,  моя  тропа   из Тибета сюда. И тем более вы обязаны подчиниться. Есть средства, продлевающие жизненные силы и даже жизнь. Однако ваша игра воображения возбуждает силы, но укорачивает часы жизни.

–  Тибет... лекарственные   средства...– оживился   Сеид   Алимхан.– Всему миру известно... лекарства... таинственные... Помню… у нас в Бухаре казикалан... девяносто лет... жену взял. Ничего… тибетские лекарства...

–  Уважаемый, вы нездоровы,– все так же монотонно втолковывал тибетец.– И мы приступаем к лечению.

Казалось бы, господин Шоу, посетивший царственного изгнанника совсем не для того, чтобы поесть шурпы или выслушать советы по тибетской медицине, проявит нетерпение или, по крайней мере, захочет принять в ней участие. Но он молчал, все еще продолжая изучать лицо доктора из далекого буддийского монастыря Дангцзэ, расположенного, как известно, в южных горах Тибета у самой границы Индии.

«Я не знаю его,– думал Шоу.– Я не знаю о нем. Мне неизвестен никакой Бадма из Дангцзэ. Нашему представительству в Лхассе резиденты не донесли, чтобы какого-то доктора Бадму послали из Дангцзэ к эмиру в Кала-и-Фатту, странно...»

Конечно, Шоу было известно, что последние годы Сеид Алимхан тяжело болел глазами. Эмира обуревал страх, что глаза могут вытечь, и это заставило его обратиться к известнейшим европейским окулистам. Эмир даже обратился через швейцарский Красный Крест в Москву, прося прислать в Кабул знаменитого профессора Филатова. Чем кончились эти переговоры, Шоу не знал.

Да, кстати, какое отношение к этому имеет сидящий здесь с хозяйским видом бородач? И он внимательно посмотрел на него. Что ж, лицо у Сахиба Джеляла благородное, темно-бронзовое, окаймленное великолепной бородой, лицо аравийского вождя из знойной пустыни Тихамы. О Сахибе Джеляле Самаркаиди Шоу слышал и в Пешавере, и в других местах уже немало. Своим богатством, размахом своих торговых сделок, своей кредитоспособностью Сахиб Джелял снискал добрую репутацию в самых широких коммерческих кругах Индии и стран Среднего Востока. Он вел обширную торговлю каракульской смушкой и ездил даже на Лейпцигскую ярмарку. Присутствие его сегодня в Кала-и-Фатту не вызвало не-доумения. Сам эмир – крупнейший экспортер каракуля на пушные рынки мира. По делам каракулевого экспорта Сахиб Джелял разъезжает повсюду. Но вот чтобы он совершил столь тяжелое н трудное путешествие в Тибет? Невероятно! Снова Шоу посмотрел на Сахиба Джеляла. Он хотел поймать его взгляд. Должен же господин коммерсант заинтересоваться индусом в малиновой чалме, язычником, тоже коммерсантом, правда, из другой отрасли коммерции, встретившим столь любезный прием в доме исламского государя и удостоившимся парадного дастархана. Но и взгляд, и все смуглое безмятежное лицо Сахиба Джеляла не выражали ничего, кроме удовольствия от угощения и от приятной беседы.

«И этот человек перенес тяготы путешествия через Джалкот и Каракорум?.. Через ледяные – проклятие им! – пустыни Тибета. Там даже верхом не проехать. Выглядит он щеголем, на его чалме и одеянии ни пятнышка. Его лицо гладко и нежно, точно его не секли снегом и песком бешеные бураны тибетских нагорий, не обмораживали жуткие холода, не дубили ветры вершин. Выносливы эти азиаты!»

Насытившись, напившись чая, Сеид Алимхан разнежился и не собирался засиживаться с гостями, тем более говорить о серьезном сегодня. Он благодушествовал после приятной, восхитительной шурпы. Он понимал, что и его гости расчувствовались в располагающей к кейфу обстановке уютной михманханы, на адрас-ных подстилках, расстеленных на драгоценных коврах, в свете индийской позолоченной люстры. Золотом отливали резные узоры по алебастру – букеты цветов и павлины, выписанные с поразительным талантом безвестными мастерами – наккошами.

Но эмиру не хотелось, чтобы гости ушли умиротворенными. Вдруг, схватившись руками за сердце, он застонал:

– Прекрасный бутон, моя дочь!.. Тяжелые кандалы... Несчастная, прекрасная... жизнь в грязи... ржавчина растравляет нежную кожу... Проклятие... месть, неуклонная месть!..

Горе было явно наигранным, и гости заметили это. Шоу смотрел настороженно и внимательно, Сахиб Джелял с интересом, Бадма безразлично.

–  Моя дочь...– изнемогал,  стараясь  разбередить  себя,  Сеид Алимхан,– царской дочери пристало кейфовать на коврах, на бархате... орошать себя благовониями, кушать на фаянсе плов из молодого барашка. На самом деле царевну Бухары... притесняют враги веры мусульманской... Господин Сахиб, друг... у вас много новостей... Что слышно в мире о... царевне?..

Ироническая усмешка кривила губы Сахиба Джеляля:

–  В мире Востока ничего не говорят о принцессе... вашей дочери.

–  Так я скажу, достопочтеннейшие, вам... э...– заговорил мулла Ибадулла, протискиваясь всей тушей в дверь михманханы.– И вы поразитесь и возмутитесь всей злокозненностью красных. Им мало, что они отняли у моего властелина Бухару... э... Мало им, что они изгнали законного правителя из его государства. Теперь безбожники протянули руку мести... э... к нашему... э... царскому семейству... и подвергли мукам и пыткам царскую дочь, замуровали заживо в яме и давали ей чашку грязной воды и... э... заплесневелую ячменную лепешку... Увы мне!

–  И    зачем такое    понадобилось    большевикам? – удивился доктор Бадма.

–  Месть! Голытьба мстит людям богатства и власти...

–  И в какой же тюрьме и  какого города держали в цепях вашу несчастную дочь? – усомнился Сахиб.

–  В тюрьме Самарканда.

–  Недавно мы были в Самарканде по делам торговли. Посещали базары, но разговоров о дочери эмира там не слыхали. Люди говорят там о тракторах, о хлопке, о земле, о новых школах.

–  Ужасная тайна...    Истязатели...    Злосчастное    существование! – причитал эмир.

–  Но зачем? Чего они хотят? – допытывался доктор.

–  Неверие, ненависть... Враги ислама ненавидят...

Гости молчали. А им надлежало сочувствовать горю отца.

Привалившись к плечу Сеида Алимхана, мулла Ибадулла что-то пожужжал ему на ухо. Эмир устало кивнул головой. Мулла Ибадулла протиснулся в дверь и исчез. Спустя минуту перед эмиром и его гостями предстал подобострастно отвешивающий поклоны Молиар. Он раскланялся. Губы и щеки его сияли, глаза приятно щурились.

–  Что с моей дочерью? Принцессой? – спросил Сеид Алимхан, и всем стало ясно, что  он или   отлично   все знает, или   ему   все безразлично.

– Слава аллаху, мы ездим туда и сюда,– сказал Молиар.– Боже правый, мы все слышим и видим. Чуян-тепа, есть такое селение кузнецов и углежогов по дороге из Самарканда в Пенджикент. Ишан Зухур засадил девушку в козий хлев на цепь. В Чуян-тепа прокурор поехал, милиция поехала... Ветер овец утащил, козла в небо унес... Не нашли ни хлева, ни прокаженной.

В горле Сеида Алимхана заклокотало:

–  Велик пророк... Ишан Зухур... мой учитель... великий достойный ишан... Но как он посмел плохо обращаться с нашей дочерью. Что же... дальше?

–  Мы путешествовали по Вахану и Бадахшану по торговым нашим делам,– сказал Молиар, усаживаясь на ковер весьма независимо, подобрав полы халата.– Одним   ушком   мы   слышали. Разное слышали.

–  Что, что? – нервничал эмир.

–  Э... эй вы!.. Говорить его величеству надо все. Э... болтаете много, толку мало,– заорал в ухо Молиару мулла Ибадулла Муфти.– Э, ну говорите же!

–  Отвяжись, мулла, твой язык покрыт плесенью. Молчал бы!– огрызнулся Молиар.– Расскажу, что надо. Увез, значит, девушку курбаши Кумырбек. Но умный идет вперед, а оглядывается назад. Кумырбека его же аскеры жалкой смертью убили, камнями придавили. Хозяину быка, так сказать, и потрохов не досталось. Оказывается, одноглазый лис Курширмат девушку перехватил и отвез в Ханабад. В ставку эмигрантов-басмачей к их начальнику Ибрагимбеку, но самого Ибрагимбека не оказалось на  месте.  Тогда Курширмат поехал с девушкой в Пешавер.  Ну, а там  инглизы. Разве они пропустят такой бриллиант?..

–  Ийо... худо!., боже!..   И Кумырбека датхо убили,—огорчился эмир.– Верный слуга был... Еще один кончился... Плохо!

–  Э-э! – протянул мулла Ибадулла Муфти. Очевидно, он все знал и про Курширмата, и про похищенную.

–  Опять Пешавер... все в Пешавере. – Сеид Алимхан посмотрел на Шоу.

Тот вмешался в спор холодно и сухо:

–  Не о том ли Курширмате, басмаческом курбаши, вы говорите, который скомпрометировал себя в Фергане?

–  Когда не хватает быков, пашут и на собаках,– проговорил Сахиб Джелял.– Курширмат нанялся ослу копыта мыть – работает у инглизов. И лучше всего было бы спросить у Курширмата, где девушка? – заключил Сахиб Джелял.

Все глянули на него н на эмира. Индус вдруг оживился:

–  Ибрагимбек, говорят, здесь, в Кала-и-Фатту. Нельзя ли с ним встретиться?

Сеид Алимхан растерялся: ужасно бестактен этот Шоу. Заговорил об Ибрагимбеке, когда отец переживает такое горе.

–  Пешавер... далеко... неизвестность... грущу... Моя дочь... бедняжка...

–  Сидящий на верблюде, сколько ни сгибайся, не спрячется. О чем разговор? – хихикнул Молиар.– Пошлите, господин сытости, в первую михманхану. Там у холодного очага сидит царь воров и разбойников Одноглазый Курширмат. Ловкач он.  У него и петух несет яйца. Вот и спросит его высочество: «Куда вы, господин хороший, девали  мою дочку-принцессу. А ну-ка, дайте-ка ответ!»

И эмир, и индус в малиновой чалме, и господин сытости Ибадулла Муфти разыграли изумление. Но сторонний наблюдатель сразу понял бы, что все они отлично осведомлены о появлении во дворце Курширмата.

Эмир не спешил звать старого курбаши и все ныл:

–  Несчастная... бедняжка дочь... моя кровь.

–  Скажите, пожалуйста,– спросил Шоу,– а кто ее мать? Она настоящая принцесса? Или это сказка... выдумка...

Эмир встрепенулся:

–  Сказка? Моника-ой – наша дочь. Мы женились на француженке... красавица и все такое... В дни черного мятежа... стрельба... я уехал в Байсуп, француженка и дочь пропали.  Полагая, всех убили... к нашей радости, узнал на днях, дочь жива... Оказывается, жила близ Самарканда... Теперь не знаю точно, где находится принцесса, дочь... Вы из Пешавера, должны знать...

Но индус в малиновой чалме снова уклонился от ответа.

–  И ваш брак с мадам Люси... оформлен юридически?

–  Читал молитву достопочтенный имам. Мы есть халиф... выше закона... Какое кому дело... Говорим, наша дочь, значит, дочь... Увы, девушка царской крови в руках злобных истязателей... а? – Эмир заглянул в глаза индусу, но не увидел в них и признаков сочувствия.

У Сеида Алимхана даже в глазах заломило. Опять! Как часто болезнь напоминает о себе, и достаточно вспомнить слово «глаз»– и сразу начинается боль.

–  Увы,  мне...  опять  глаз.– Он   осторожно   приложил   палец к глазам и пробормотал: – Рухсат...

–Рухсат! Отпускаю вас! Все свободны! – зычно повторил мулла Ибадулла Муфти.

Тогда, самым, спокойным голосом, словно он не выкликал сейчас истерически, эмир обратился к Шоу

–  Уже поздно. Дела завтра... Приглашаю вас на охоту.

–  Простите,  а  вы   устроите   мне   встречу   с  Ибрагимбеком? Фирма «Шоу и К ⁰» крайне заинтересована в этой встрече.

–  Охота – прекрасно! – не ответив, воскликнул эмир.– Ночь... поздно... законоведы, толкователи хадисов, утверждают:  у халифа, хэ-хэ, есть обязанности мужа... Плохо, если ему во сне видятся снег да лед, хэ, а  вдруг жены подадут жалобу казию... Что скажут, а? И что скажет тибетская медицина?

Он расхохотался и фамильярно обнял за плечи тибетского врача.

–  Рухсат! И вам разрешаю отдохнуть... учитель мой...– откровенно выпроваживал он муллу Ибадуллу.– Отдохните... Мы послушаем нашего друга... Друг наш Сахиб... был там... на той стороне... расскажет, что в Бухаре...    пожалуйте, учитель...   уходите, убирайтесь быстрее.

Он зажал ладонями глаза и кивком головы указал на дверь. Увлекая за собой Молиара, мулла Ибадулла выскочил из салом-ханы.

–  Э... э!  Господин  базарчи,  ничего  не получилось с твоими сказками-рассказками,– выйдя с Молиаром  из  михманханы, заметил мулла Ибадулла. – Ничего не стоят твои хитрости. Когда бог раздавал мудрость, в твой мешок мало попало... э... Их высочество тебя и не слушал.

–  Лучше быть клювом цыпленка, нежели кабаньим задом,– съязвил Молиар. Он нашел путь к сердцу эмира и чувствовал себя спокойно. Стараясь шагать важно и надменно, он искоса поглядывал на влачившего с трудом    свою   тушу   толстяка. Видимо, он устал и хотел спать. Чудовищная зевота раздирала ему рот.